Шарлотта (в раздумье). У меня нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденькая. Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления, очень хорошие. А я прыгала salto mortаle и разные штучки. И когда папаша и мамаша умерли, меня взяла к себе одна немецкая госпожа и стала меня учить. Хорошо. Я выросла, потом пошла в гувернантки. А откуда я и кто я — не знаю… Кто мои родители, может, они не венчались… не знаю. (Достает из кармана огурец и ест.)Ничего не знаю.
 
       Пауза.
 
      Так хочется поговорить, а не с кем… Никого у меня нет.
       Епиходов (играет на гитаре и поет). «Что мне до шумного света, что мне друзья и враги…» Как приятно играть на мандолине!
       Дуняша. Это гитара, а не мандолина. (Глядится в зеркальце и пудрится.)
       Епоходов. Для безумца, который влюблен, это мандолина… (Напевает.)«Было бы сердце согрето жаром взаимной любви…»
 
       Яша подпевает.
 
       Шарлотта. Ужасно поют эти люди… фуй! Как шакалы.
       Дуняша (Яше). Все-таки какое счастье побывать за границей.
       Яша. Да, конечно. Не могу с вами не согласиться. (Зевает, потом закуривает сигару.)
       Епиходов. Понятное дело. За границей все давно уж в полной комплекции.
       Яша. Само собой.
       Епиходов. Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне, собственно, хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер. Вот он… (Показывает револьвер.)
       Шарлотта. Кончила. Теперь пойду. (Надевает ружье.)Ты, Епиходов, очень умный человек, и очень страшный; тебя должны безумно любить женщины. Бррр! (Идет.)Эти умники все такие глупые, не с кем мне поговорить… Все одна, одна, никого у меня нет и… и кто я, зачем я, неизвестно… (Уходит не спеша.)
       Епоходов. Собственно говоря, не касаясь других предметов, я должен выразиться о себе, между прочим, что судьба относится ко мне без сожаления, как буря к небольшому кораблю. Если, допустим, я ошибаюсь, тогда зачем же сегодня утром я просыпаюсь, к примеру сказать, гляжу, а у меня на груди страшной величины паук… Вот такой. (Показывает обеими руками.)И тоже квасу возьмешь, чтобы напиться, а там, глядишь, что-нибудь в высшей степени неприличное, вроде таракана.
 
       Пауза.
 
      Вы читали Бокля?
 
       Пауза.
 
      Я желаю побеспокоить вас, Авдотья Федоровна, на пару слов.
       Дуняша. Говорите.
       Епиходов. Мне бы желательно с вами наедине… (Вздыхает.)
       Дуняша (смущенно). Хорошо… только сначала принесите мне мою тальмочку… Она около шкафа… Тут немножко сыро…
       Епиходов. Хорошо-с… принесу-с… Теперь я знаю, что мне делать с моим револьвером… (Берет гитару и уходит, наигрывая.)
       Яша. Двадцать два несчастья! Глупый человек, между нами говоря. (Зевает.)
       Дуняша. Не дай бог, застрелится.
 
       Пауза.
 
      Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые-белые, как у барышни. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь… Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я не знаю, что будет с моими нервами.
       Яша (целует ее). Огурчик! Конечно, каждая девушка должна себя помнить, и я больше всего не люблю, ежели девушка дурного поведения.
       Дуняша. Я страстно полюбила вас, вы образованный, можете обо всем рассуждать.
 
       Пауза.
 
       Яша (зевает). Да-с… По-моему, так: ежели девушка кого любит, то она, значит, безнравственная.
 
       Пауза.
 
      Приятно выкурить сигарету на чистом воздухе… (Прислушивается.)Сюда идут… Это господа…
 
       Дуняша порывисто обнимает его.
 
      Идите домой, будто ходили на реку купаться, идите этой дорожкой, а то встретятся и подумают про меня, будто я с вами на свидании. Терпеть этого не могу.
       Дуняша (тихо кашляет). У мена от сигары голова разболелась… (Уходит.)
 
       Яша остается, сидит возле часовни. Входят Любовь Андреевна, Гаев и Лопахин.
 
       Лопахин. Надо окончательно решить, — время не ждет. Вопрос ведь совсем пустой. Согласны вы отдать землю под дачи или нет? Ответьте одно слово: да или нет? Только одно слово!
       Любовь Андреевна. Кто это здесь курит отвратительные сигары… (Садится.)
       Гаев. Вот железную дорогу построили, и стало удобно. (Садится.)Съездили в город и позавтракали… желтого в середину! Мне бы сначала пойти в дом, сыграть одну партию…
       Любовь Андреевна. Успеешь.
       Лопахин. Только одно слово! (Умоляюще.)Дайте же мне ответ!
       Гаев (зевая). Кого?
       Любовь Андреевна (глядит в свое портмоне). Вчера было много денег, а сегодня совсем мало. Бедная моя Варя из экономии кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно. (Уронила портмоне, рассыпала золотые.)Ну, посыпались… (Ей досадно.)
       Яша. Позвольте, я сейчас подберу. (Собирает монеты.)
       Любовь Андреевна. Будьте добры, Яша. И зачем я поехала завтракать… Дрянной ваш ресторан с музыкой, скатерти пахнут мылом… Зачем так много пить, Леня? Зачем так много есть? Зачем так много говорить? Сегодня в ресторане ты говорил опять много и все некстати. О семидесятых годах, о декадентах. И кому? Половым говорить о декадентах!
       Лопахин. Да.
       Гаев (машет рукой). Я неисправим, это очевидно… (Раздраженно, Яше.)Что такое, постоянно вертишься перед глазами…
       Яша (смеется). Я не мог без смеха вашего голоса слышать.
       Гаев (сестре). Или я, или он…
       Любовь Андреевна. Уходите, Яша, ступайте…
       Яша (отдает Любови Андреевне кошелек). Сейчас уйду. (Едва удерживается от смеха.)Сию минуту… (Уходит.)
       Лопахин. Ваше имение собирается купить богач Дериганов. На торги, говорят, приедет сам лично.
       Любовь Андреевна. А вы откуда слышали?
       Лопахин. В городе говорят.
       Гаев. Ярославская тетушка обещала прислать, а когда и сколько пришлет, неизвестно…
       Лопахин. Сколько она пришлет? Тысяч сто? Двести?
       Любовь Андреевна. Ну… Тысяч десять — пятнадцать, и на том спасибо.
       Лопахин. Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я еще не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продается, а вы точно не понимаете.
       Любовь Андреевна. Что же нам делать? Научите, что?
       Лопахин. Я вас каждый день учу. Каждый день я говорю все одно и то же. И вишневый сад и землю необходимо отдать в аренду под дачи, сделать это теперь же, поскорее, — аукцион на носу! Поймите! Раз окончательно решите, чтобы были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены.
       Любовь Андреевна. Дачи и дачники — это так пошло, простите.
       Гаев. Совершенно с тобой согласен.
       Лопахин. Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня замучили! (Гаеву.)Баба вы!
       Гаев. Кого?
       Лопахин. Баба! (Хочет уйти.)
       Любовь Андреевна (испуганно). Нет, не уходите, останьтесь, голубчик. Прошу вас. Может быть, надумаем что-нибудь!
       Лопахин. О чем тут думать!
       Любовь Андреевна. Не уходите, прошу вас. С вами все-таки веселее.
 
       Пауза.
 
      Я все жду чего-то, как будто над нами должен обвалиться дом.
       Гаев (в глубоком раздумье). Дуплет в угол… Круазе в середину…
       Любовь Андреевна. Уж очень много мы грешили…
       Лопахин. Какие у вас грехи…
       Гаев (кладет в рот леденец). Говорят, что я все свое состояние проел на леденцах… (Смеется.)
       Любовь Андреевна.О, мои грехи… Я всегда сорила деньгами без удержу, как сумасшедшая, и вышла замуж за человека, который делал одни только долги. Муж мой умер от шампанского, — он страшно пил, — и, на несчастье, я полюбила другого, сошлась, и как раз в это время, — это было первое наказание, удар прямо в голову, — вот тут на реке… утонул мой мальчик, и я уехала за границу, совсем уехала, чтобы никогда не возвращаться, не видеть этой реки… Я закрыла глаза, бежала, себя не помня, а онза мной… безжалостно, грубо. Купила я дачу возле Ментоны, так как онзаболел там, и три года я не знала отдыха ни днем, ни ночью; больной измучил меня, душа моя высохла. А в прошлом году, когда дачу продали за долги, я уехала в Париж, и там он обобрал меня, бросил, сошелся с другой, я пробовала отравиться… Так глупо, так стыдно… И потянуло вдруг в Россию, на родину, к девочке моей… (Утирает слезы.)Господи, господи, будь милостив, прости мне грехи мои! Не наказывай меня больше! (Достает из кармана телеграмму.)Получила сегодня из Парижа… Просит прощения, умоляет вернуться… (Рвет телеграмму.)Словно где-то музыка. (Прислушивается.)
       Гаев. Это наш знаменитый еврейский оркестр. Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас.
       Любовь Андреевна. Он еще существует? Его бы к нам зазвать как-нибудь, устроить вечерок.
       Лопахин (прислушивается). Не слыхать… (Тихо напевает.)«И за деньги русака немцы офранцузят». (Смеется.)Какую я вчера пьесу смотрел в театре, очень смешно.
       Любовь Андреевна. И, наверное, ничего нет смешного. Вам не пьесы смотреть, а смотреть бы почаще на самих себя. Как вы все серо живете, как много говорите ненужного.
       Лопахин. Это правда. Надо прямо говорить, жизнь у нас дурацкая…
 
       Пауза.
 
      Мой папаша был мужик, идиот, ничего не понимал, меня не учил, а только бил спьяна, и все палкой. В сыщности, и я такой же болван и идиот. Ничему не обучался, почерк у меня скверный, пишу я так, что от людей совестно, как свинья.
       Любовь Андреевна. Жениться вам нужно, мой друг.
       Лопахин. Да… Это правда.
       Любовь Андреевна. На нашей бы Варе. Она хорошая девушка.
       Лопахин. Да.
       Любовь Андреевна. Она у меня из простых, работает целый день, а главное, вас любит. Да и вам-то давно нравится.
       Лопахин. Что же? Я не прочь… Она хорошая девушка.
 
       Пауза.
 
       Гаев. Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год… Слыхала?
       Любовь Андреевна. Где тебе! Сиди уж…
 
       Фирс входит; он принес пальто.
 
       Фирс (Гаеву). Извольте, сударь, надеть, а то сыро.
       Гаев (надевает пальто). Надоел ты, брат.
       Фирс. Нечего там… Утром уехали, не сказавшись. (Оглядывает его.)
       Любовь Андреевна. Как ты постарел, Фирс!
       Фирс. Чего изволите?
       Лопахин. Говорят, ты постарел очень!
       Фирс. Живу давно. Меня женить собирались, а вашего папаши еще на свете не было… (Смеется.)А воля вышла, я уже старшим камердинером был. Тогда я не согласился на волю, остался при господах…
 
       Пауза.
 
      И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают.
       Лопахин. Прежде очень хорошо было. По крайней мере, драли.
       Фирс (не расслышав). А еще бы. Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего.
       Гаев. Помолчи, Фирс. Завтра мне нужно в город. Обещали познакомить с одним генералом, который может дать под вексель.
       Лопахин. Ничего у вас не выйдет. И не заплатите вы процентов, будьте покойны.
       Любовь Андреевна. Это он бредит. Никаких генералов нет.
 
       Входят Трофимов, Аня и Варя.
 
       Гаев. А вот и наши идут.
       Аня. Мама сидит.
       Любовь Андреевна (нежно). Иди, иди… Родные мои… (Обнимая Аню и Варю.)Если бы вы обе знали, как я вас люблю. Садитесь рядом, вот так.
 
       Все усаживаются.
 
       Лопахин. Наш вечный студент все с барышнями ходит.
       Трофимов. Не ваше дело.
       Лопахин. Ему пятьдесят лет скоро, а он все еще студент.
       Трофимов. Оставьте ваши дурацкие шутки.
       Лопахин. Что же ты, чудак, сердишься?
       Трофимов. А ты не приставай.
       Лопахин (смеется). Позвольте вас спросить, как вы обо мне понимаете?
       Трофимов. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен.
 
       Все смеются.
 
       Варя. Вы, Петя, расскажите лучше о планетах.
       Любовь Андреевна. Нет, давайте продолжим вчерашний разговор.
       Трофимов. О чем это?
       Гаев. О гордом человеке.
       Трофимов. Мы вчера говорили долго, но ни к чему не пришли. В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое. Быть может, вы и правы по-своему, но если рассуждать попросту, без затей, то какая там гордость, есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко несчастлив. Надо перестать восхищаться собой. Надо бы только работать.
       Гаев. Все равно умрешь.
       Трофимов. Кто знает? И что значит умрешь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять, известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы.
       Любовь Андреевна. Какой вы умный, Петя!..
       Лопахин (иронически). Страсть!
       Трофимов. Человечество идет вперед, совершенствуя свои силы. Все, что недосягаемо для него теперь, когда-нибудь станет близким, понятным, только вот надо работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину. У нас, в России, работают пока очень немногие. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не способно. Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят «ты», с мужиками обращаются, как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота… И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только чтобы отвести глаза себе и другим. Укажите мне, где у нас ясли, о которых говорят так много и часто, где читальни? О них только в романах пишут, на деле же их нет совсем. Есть только грязь, пошлость, азиатчина… Я боюсь и не люблю очень серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров. Лучше помолчим!
       Лопахин. Знаете, я встаю в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…»
       Любовь Андреевна. Вам понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают.
 
       В глубине сцены проходит Епиходов и играет на гитаре.
 
       (Задумчиво.)Епиходов идет…
       Аня (задумчиво). Епиходов идет…
       Гаев. Солнце село, господа.
       Трофимов. Да.
       Гаев (негромко, как бы декламируя). О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы называем матерью, сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живишь и разрушаешь…
       Варя (умоляюще). Дядечка!
       Аня. Дядя, ты опять!
       Трофимов. Вы лучше желтого в середину дуплетом.
       Гаев. Я молчу, молчу.
 
       Все сидят, задумались. Тишина. Слышно только, как тихо бормочет Фирс. Вдруг раздался отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.
 
       Любовь Андреевна. Это что?
       Лопахин. Не знаю. Где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья. Но где-нибудь очень далеко.
       Гаев. А может быть, птица какая-нибудь… вроде цапли.
       Трофимов. Или филин…
       Любовь Андреевна (вздрагивает). Неприятно почему-то.
 
       Пауза.
 
       Фирс. Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.
       Гаев. Перед каким несчастьем?
       Фирс. Перед волей.
 
       Пауза.
 
       Любовь Андреевна. Знаете, друзья, пойдемте, уже вечереет. (Ане.)У тебя на глазах слезы… Что ты, девочка? (Обнимает ее.)
       Аня. Это так, мама. Ничего.
       Трофимов. Кто-то идет.
 
       Показывается прохожий в белой потасканной фуражке, в пальто; он слегка пьян.
 
       Прохожий. Позвольте вас спросить, могу ли я пройти здесь прямо на станцию?
       Гаев. Можете. Идите по этой дороге.
       Прохожий. Чувствительно вам благодарен. (Кашлянув.)Погода превосходная… (Декламирует.)Брат мой, страдающий брат… выдь на Волгу, чей стон… (Варе.)Мадемуазель, позвольте голодному россиянину копеек тридцать…
 
       Варя испугалась, вскрикивает.
 
       Лопахин (сердито). Всякому безобразию есть свое приличие!
       Любовь Андреевна (оторопев). Возьмите… вот вам… (Ищет в портмоне.)Серебра нет… Все равно, вот вам золотой…
       Прохожий. Чувствительно вам благодарен! (Уходит.)
 
       Смех.
 
       Варя (испуганная). Я уйду… я уйду… Ах, мамочка, дома людям есть нечего, а вы ему отдали золотой.
       Любовь Андреевна. Что же со мной, глупой, делать! Я тебе дома отдам все, что у меня есть. Ермолай Алексеич, дадите мне еще взаймы!..
       Лопахин. Слушаю.
       Любовь Андреевна. Пойдемте, господа, пора. А тут, Варя, мы тебя совсем просватали, поздравляю.
       Варя (сквозь слезы). Этим, мама, шутить нельзя.
       Лопахин. Охмелия, иди в монастырь…
       Гаев. А у меня дрожат руки: давно не играл на бильярде.
       Лопахин. Охмелия, о нимфа, помяни меня в твоих молитвах!
       Любовь Андреевна. Идемте, господа. Скоро ужинать.
       Варя. Напугал он меня. Сердце так и стучит.
       Лопахин. Напоминаю вам, господа: двадцать второго августа будет продаваться вишневый сад. Думайте об этом!.. Думайте!..
 
       Уходят все, кроме Трофимова и Ани.
 
       Аня (смеясь). Спасибо прохожему, напугал Варю, теперь мы одни.
       Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!
       Аня (всплескивая руками). Как хорошо вы говорите!
 
       Пауза.
 
      Сегодня здесь дивно!
       Трофимов. Да, погода удивительная.
       Аня. Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде. Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад.
       Трофимов. Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест.
 
       Пауза.
 
      Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов… Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя, уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней… Мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом. Поймите это, Аня.
       Аня. Дом, в котором мы живем, давно уже не наш дом, и я уйду, даю вам слово.
       Трофимов. Если у вас есть ключи от хозяйства, то бросьте их в колодец и уходите. Будьте свободны как ветер.
       Аня (в восторге). Как хорошо вы сказали!
       Трофимов. Верьте мне, Аня, верьте! Мне еще нет тридцати, я молод, я еще студент, но я уже столько вынес! Как зима, так я голоден, болен, встревожен, беден, как нищий, и — куда только судьба не гоняла меня, где я только не был! И все же душа моя всегда, во всякую минуту, и днем и ночью, была полна неизъяснимых предчувствий. Я предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его…
       Аня (задумчиво). Восходит луна.
 
       Слышно, как Епиходов играет на гитаре все ту же грустную песню. Восходит луна. Где-то около тополей Варя ищет Аню и зовет: «Аня! Где ты?»
 
       Трофимов. Да, восходит луна.
 
       Пауза.
 
      Вот оно, счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие!
 
       Голос Вари: «Аня! Где ты?»
 
      Опять эта Варя! (Сердито.)Возмутительно!
       Аня. Что ж? Пойдемте к реке. Там хорошо.
       Трофимов. Пойдемте.
 
       Идут.
 
       Голос Вари: «Аня! Аня!»
 

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ