Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.
       Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы! (Потирает от удовольствия руки.)Золотой народ! Ах, что за молодцы!
       Кулыгин (подходя к ним). Который час, господа?
       Тузенбах. Уже четвертый час. Светает.
       Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И ваш этот Соленый сидит… (Чебутыкину.)Вы бы, доктор, шли спать.
       Чебутыкин. Ничего-с… Благодарю-с. (Причесывает бороду.)
       Кулыгин (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.)Молодец! In vino veritas, говорили древние.
       Тузенбах. Меня все просят устроить концерт в пользу погорельцев.
       Ирина. Ну, кто там…
       Тузенбах. Можно бы устроить, если захотеть. Марья Сергеевна, например, играет на рояле чудесно.
       Кулыгин. Чудесно играет!
       Ирина. Она уже забыла. Три года не играла… или четыре.
       Тузенбах. Здесь в городе решительно никто не понимает музыки, ни одна душа, но я, я понимаю и честным словом уверяю вас, Марья Сергеевна играет великолепно, почти талантливо.
       Кулыгин. Вы правы, барон. Я ее очень люблю, Машу. Она славная.
       Тузенбах. Уметь играть так роскошно и в то же время сознавать, что тебя никто, никто не понимает!
       Кулыгин (вздыхает). Да… Но прилично ли ей участвовать в концерте?
 
       Пауза.
 
      Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Должен признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но у него такие взгляды… Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то я, пожалуй, поговорю с ним.
 
       Чебутыкин берет в руки фарфоровые часы и рассматривает их.
 
       Вершинин. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож.
 
       Пауза.
 
      Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко. Одни говорят, в Царство Польское, другие — будто в Читу.
       Тузенбах. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет.
       Ирина. И мы уедем!
       Чебутыкин (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!
 
       Пауза; все огорчены и сконфужены.
 
       Кулыгин (подбирает осколки). Разбить такую дорогую вещь — ах, Иван Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведение!
       Ирина. Это часы покойной мамы.
       Чебутыкин. Может быть… Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.)Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите… Вы вот сидите тут и ничего не видите, а у Наташи романчик с Протопоповым… (Поет.)Не угодно ль этот финик вам принять… (Уходит.)
       Вершинин. Да… (Смеется.)Как все это в сущности странно!
 
       Пауза.
 
      Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои девочки стоят у порога в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется пережить еще на этом свете!
 
       Набат; пауза.
 
      Прихожу сюда, а мать здесь, кричит, сердится.
 
       Маша входит с подушкой и садится на диван.
 
      И когда мои девочки стояли у порога в одном белье, босые, и улица была красной от огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее произошло много лет назад, когда набегал неожиданно враг, грабил, зажигал… Между тем, в сущности, какая разница между тем, что есть и что была! А пройдет еще немного времени, каких-нибудь двести — триста лет, и на нашу теперешнюю жизнь также будут смотреть и со страхом, и с насмешкой, все нынешнее будет казаться и угловатым, и тяжелым, и очень неудобным, и странным. О, наверное, какая это будет жизнь, какая жизнь! (Смеется.)Простите, я опять зафилософствовался. Позвольте продолжать, господа. Мне ужасно хочется философствовать, такое у меня теперь настроение.
 
       Пауза.
 
      Точно спят все. Так я говорю: какая это будет жизнь! Вы можете себе только представить… Вот таких, как вы, в городе теперь только три, в следующих поколениях — больше, все больше и больше, и придет время, когда все изменится по-вашему, жить будут по-вашему, а потом и вы устареете, народятся люди, которые будут лучше вас… (Смеется.)Сегодня у меня какое-то особенное настроение. Хочется жить чертовски… (Поет.)Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны… (Смеется.)
       Маша. Трам-там-там…
       Вершинин. Трам-там…
       Маша. Тра-ра-ра?
       Вершинин. Тра-та-та. (Смеется.)
 
       Входит Федотик.
 
       Федотик (танцует). Погорел, погорел! Весь дочиста!
 
       Смех.
 
       Ирина. Что ж за шутки. Все сгорело?
       Федотик (смеется). Все дочиста. Ничего не осталось. И гитара сгорела, и фотография сгорела, и все мои письма… И хотел подарить вам записную книжечку — тоже сгорела.
 
       Входит Соленый.
 
       Ирина. Нет, пожалуйста, уходите, Василий Васильич. Сюда нельзя.
       Соленый. Почему же это барону можно, а мне нельзя?
       Вершинин. Надо уходить, в самом деле. Как пожар?
       Соленый. Говорят, стихает. Нет, мне положительно странно, почему это барону можно, а мне нельзя? (Вынимает флакон с духами и прыскается.)
       Вершинин. Трам-там-там.
       Маша. Трам-там.
       Вершинин (смеется, Соленому). Пойдемте в залу.
       Соленый. Хорошо-с, так и запишем. Мысль эту можно б боле пояснить, да боюсь, как бы гусей не раздразнить… (Глядя на Тузенбаха.)Цып, цып, цып…
 
       Уходит с Вершининым и Федотиком.
 
       Ирина. Как накурил этот Соленый… (В недоумении.) Барон спит! Барон! Барон!
       Тузенбах (очнувшись). Устал я, однако… Кирпичный завод… Это я не брежу, а в самом деле, скоро поеду на кирпичный завод, начну работать… Уже был разговор. (Ирине нежно.)Вы такая бледная, прекрасная, обаятельная… Мне кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет… Вы нечальны, вы недовольны жизнью… О, поедемте со мной, поедемте работать вместе!
       Маша. Николай Львович, уходите отсюда.
       Тузенбах (смеясь). Вы здесь? Я не вижу. (Целует Ирине руку.)Прощайте, я пойду… Я гляжу на вас теперь, и вспоминается мне, как когда-то давно, в день ваших именин, вы, бодрая, веселая, говорили о радостях труда… И какая мне тогда мерещилась счастливая жизнь! Где она? (Целует руку.)У вас слезы на глазах. Ложитесь спать, уж светает… начинается утро… Если бы мне было позволено отдать за вас жизнь свою!
       Маша. Николай Львович, уходите! Ну, что право…
       Тузенбах. Ухожу… (Уходит.)
       Маша (ложится). Ты спишь, Федор?
       Кулыгин. А?
       Маша. Шел бы домой.
       Кулыгин. Милая моя Маша, дорогая моя Маша…
       Ирина. Она утомилась. Дал бы ей отдохнуть, Федя.
       Кулыгин. Сейчас уйду… Жена моя хорошая, славная… Люблю тебя, мою единственную…
       Маша (сердито). Amo, amas, amat, amamus, amatis, amant.
       Кулыгин (смеется). Нет, право, она удивительная. Женат я на тебе семь лет, а кажется, венчались только вчера. Честное слово. Нет, право, ты удивительная женщина. Я доволен, я доволен, я доволен!
       Маша. Надоело, надоело, надоело… (Встает и говорит сидя.)И вот не выходит у меня из головы… Просто возмутительно. Сидит гвоздем в голове, не могу молчать. Я про Андрея… Заложил он этот дом в банке, и все деньги забрала его жена, а ведь дом принадлежит не ему одному, а нам четверым! Он должен это знать, если он порядочный человек.
       Кулыгин. Охота тебе, Маша! На что тебе? Андрюша кругом должен, ну, и бог с ним.
       Маша. Это во всяком случае возмутительно. (Ложится.)
       Кулыгин. Мы с тобой не бедны. Я работаю, хожу в гимназию, потом уроки даю… Я честный человек. Простой… Omnia mea mecum porto, как говорится.
       Маша. Мне ничего не нужно, но меня возмущает несправедливость.
 
       Пауза.
 
      Ступай, Федор.
       Кулыгин (целует ее). Ты устала, отдохни с полчасика, а я там посижу, подожду. Спи… (Идет.)Я доволен, я доволен, я доволен. (Уходит.)
       Ирина. В самом деле, как измельчал наш Андрей, как он выдохся и постарел около этой женщины! Когда-то готовился в профессора, а вчера хвалился, что попал, наконец, в члены земской управы. Он член управы, а Протопопов председатель… Весь город говорит, смеется, и только он один ничего не знает и не видит… И вот все побежали на пожар, а он сидит у себя в комнате и никакого внимания. Только на скрипке играет. (Нервно.)О, ужасно, ужасно, ужасно! (Плачет.)Я не могу, не могу переносить больше!… Не могу, не могу!…
 
       Ольга входит, убирает около своего столика.
 
       (Громко рыдает.)Выбросьте меня, выбросьте, я больше не могу!…
       Ольга (испугавшись). Что ты, что ты? Милая!
       Ирина (рыдая). Куда? Куда все ушло? Где оно? О, боже мой, боже мой! Я все забыла, забыла… у меня перепуталось в голове… Я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок… Все забываю, а жизнь уходит и никогда не вернется, никогда, никогда мы не уедем в Москву… Я вижу, что не уедем…
       Ольга. Милая, милая…
       Ирина (сдерживаясь). О, я несчастная… Не могу я работать, не стану работать. Довольно, довольно! Была телеграфисткой, теперь служу в городской управе и ненавижу, презираю все, что только мне дают делать… Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения, а время идет, и все кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше, в какую-то пропасть. Я в отчаянии, я в отчаянии! И как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю…
       Ольга. Не плачь, моя девочка, не плачь… Я страдаю.
       Ирина. Я не плачу, не плачу… Довольно… Ну, вот я уже не плачу. Довольно… Довольно!
       Ольга. Милая, говорю тебе как сестра, как друг, если хочешь моего совета, выходи за барона!
 
       Ирина тихо плачет.
 
      Ведь ты его уважаешь, высоко ценишь… Он, правда, некрасивый, но он такой порядочный, чистый… Ведь замуж выходят не из любви, а только для того, чтобы исполнить свой долг. Я, по крайней мере, так думаю, и я бы вышла без любви. Кто бы ни посватал, все равно бы пошла, лишь бы порядочный человек. Даже за старика бы пошла…
       Ирина. Я все ждала, переселимся в Москву, там мне встретится мой настоящий, я мечтала о нем, любила… Но оказалось, все вздор, все вздор…
       Ольга (обнимает сестру). Милая моя, прекрасная сестра, я все понимаю: когда барон Николай Львович оставил военную службу и пришел к нам в пиджаке, то показался мне таким некрасивым, что я даже заплакала… Он спрашивает: «что вы плачете?» Как я ему скажу! Но если бы бог привел ему жениться на тебе, то я была бы счастлива. Тут ведь другое, совсем другое.
 
       Наташа со свечой проходит через сцену из правой двери в левую молча.
 
       Маша (садится). Она ходит так, как будто она подожгла.
       Ольга. Ты, Маша, глупая. Самая глупая в нашей семье это ты. Извини, пожалуйста.
 
       Пауза.
 
       Маша. Мне хочется каяться, милые сестры. Томится душа моя. Покаюсь вам и уж больше никому, никогда… Скажу сию минуту. (Тихо.)Это моя тайна, но вы все должны знать… Не могу молчать…
 
       Пауза.
 
      Я люблю, люблю… Люблю этого человека… Вы его только что видели… Ну, да что там. Одним словом, люблю Вершинина…
       Ольга (идет к себе за ширму). Оставь это. Я все равно не слышу.
       Маша. Что же делать! (Берется за голову.)Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила… полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками…
       Ольга (за ширмой). Я не слышу, все равно. Какие бы ты глупости ни говорила, я все равно не слышу.
       Маша. Э, чудная ты, Оля. Люблю — такая, значит, судьба моя. Значит, доля моя такая… И он меня любит… Это все страшно. Да? Не хорошо это? (Тянет Ирину за руку, привлекает к себе.)О моя милая… Как-то мы проживем нашу жизнь, что из нас будет… Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все это старо, и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя… Милые мои, сестры мои… Призналась вам, теперь буду молчать… Буду теперь, как гоголевский сумасшедший… молчание… молчание…
 
       Входит Андрей, за ним Ферапонт.
 
       Андрей (сердито). Что тебе нужно? Я не понимаю.
       Ферапонт (в дверах, нетерпеливо). Я, Андрей Сергеич, уж говорил раз десять.
       Андрей. Во-первых, я тебе не Андрей Сергеич, а ваше высокоблагородие!
       Ферапонт. Пожарные, ваше высокородие, просят, дозвольте на реку садом проехать. А то кругом ездиют, ездиют — чистое наказание.
       Андрей. Хорошо. Скажи, хорошо.
 
       Ферапонт уходит.
 
      Надоели. Где Ольга?
 
       Ольга показывается из-за ширмы.
 
      Я пришел к тебе, дай мне ключ от шкапа, я затерял свой. У тебя есть такой маленький ключик.
 
       Ольга подает ему молча ключ. Ирина идет к себе за ширму; пауза.
 
      А какой громадный пожар! Теперь стало утихать. Черт знает, разозлил меня этот Ферапонт, я сказал ему глупость… Ваше высокоблагородие…
 
       Пауза.
 
      Что же ты молчишь, Оля?
 
       Пауза.
 
      Пора уже оставить эти глупости и не дуться так, здорово-живешь… Ты, Маша, здесь, Ирина здесь, ну вот прекрасно — объяснимся начистоту, раз навсегда. Что вы имеете против меня? Что?
       Ольга. Оставь, Андрюша. Завтра объяснимся. (Волнуясь.)Какая мучительная ночь!
       Андрей (он очень смущен). Не волнуйся. Я совершенно хладнокровно вас спрашиваю: что вы имеете против меня? Говорите прямо.
 
       Голос Вершинина: "Трам-там-там! "
 
       Маша (встает, громко). Тра-та-та! (Ольге.)Прощай, Оля, господь с тобой. (Идет за ширму, целует Ирину.)Спи покойно… Прощай, Андрей. Уходи, они утомлены… завтра объяснишься… (Уходит.)
       Ольга. В самом деле, Андрюша, отложим до завтра… (Идет к себе за ширму.)Спать пора.
       Андрей. Только скажу и уйду. Сейчас… Во-первых, вы имеете что-то против Наташи, моей жены, и это я замечаю с самого дня моей свадьбы. Если желаете знать, Наташа прекрасный, честный человек, прямой и благородный — вот мое мнение. Свою жену я люблю и уважаю, понимаете, уважаю и требую, чтобы ее уважали также и другие. Повторяю, она честный, благородный человек, а все ваши неудовольствия, простите, это просто капризы…
 
       Пауза.
 
      Во— вторых, вы как будто сердитесь за то, что я не профессор, не занимаюсь наукой. Но я служу в земстве, я член земской управы и это свое служение считаю таким же святым и высоким, как служение науке. Я член земской управы и горжусь этим, если желаете знать…
 
       Пауза.
 
      В— третьих… Я еще имею сказать… Я заложил дом, не испросив у вас позволения… В этом я виноват, да, и прошу меня извинить. Меня побудили к тому долги… тридцать пять тысяч… Я уже не играю в карты, давно бросил, но главное, что могу сказать в свое оправдание, это то, что вы девушки, вы получаете пенсию, я же не имел… заработка, так сказать…
 
       Пауза.
 
       Кулыгин (в дверь). Маши здесь нет? (Встревоженно.)Где же она? Это странно… (Уходит.)
       Андрей. Не слушают. Наташа превосходный, честный человек. (Ходит по сцене молча, потом останавливается.)Когда я женился, я думал, что мы будем счастливы… все счастливы… Но боже мой… (Плачет.)Милые мои сестры, дорогие сестры, не верьте мне, не верьте… (Уходит.)
       Кулыгин (в дверь встревоженно). Где Маша? Здесь Маши нет? Удивительное дело. (Уходит.)
 
       Набат, сцена пустая.
 
       Ирина (за ширмами). Оля! Кто это стучит в пол?
       Ольга. Это доктор Иван Романыч. Он пьян.
       Ирина. Какая беспокойная ночь!
 
       Пауза.
 
      Оля! (Выглядывает из-за ширм.)Слышала? Бригаду берут от нас, переводят куда-то далеко.
       Ольга. Это слухи только.
       Ирина. Останемся мы тогда одни… Оля!
       Ольга. Ну?
       Ирина. Милая, дорогая, я уважаю, я ценю барона, он прекрасный человек, я выйду за него, согласна, только поедем в Москву! Умоляю тебя, поедем! Лучше Москвы нет ничего на свете! Поедем, Оля! Поедем!
 

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ