ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ И ПИСЕМ т. 18

      Елена Ивановна почувствовала значение этого взгляда.
      – Нет, скажи мне, отчего ты так странно посмотрел на меня? - покраснев, повторила она*.
 

____________________

 
      * Изменено: повторяла она покраснев
      – Я сказал, что ничего, и оставим это.
      Они опять замолчали, но на этот раз в молчанье почувствовалось что-то жесткое, недоброе, точно замолчали они для того, чтобы не сказать друг другу неприятного.
      – Что же, скоро домой? - начал он. - Здесь так неприятно, точно в тюрьме. И потом, отчего ты не одна?
      – Нет, уверяю тебя, Сережа, здесь хорошо. Так все внимательны, добры, и за нее я спокойна. А соседка мне нисколько не мешает, она такая интересная, типичная!
      – Ну, меня бы это страшно стесняло… [на твоем месте. Мне и теперь неприятно.]
      – Отчего? Она очень славная, так мучилась, бедная? Ребенок вдвое больше нашей, зовут ее Лелей. А как же мы нашу назовем, Сережа?
      – Да не все ли равно?
      Елена Р1вановна мечтательно посмотрела на маленькую кроватку. Тут, за белым пологом лежало [то] существо, которое пробуждало в ней какие-то новые надежды, новые ожидания; и от этих ожиданий жизнь, начавшая одно время казаться ей изжитой, слишком понятной, состоящей из отдельных мелочей, - опять стала представляться загадочной, цельной, новой - одним словом, такой, какой она всегда кажется в своем начале.
      – Ты будешь ее любить, - тихонько сказала она, и нельзя было понять, задавала ли она вопрос или просто мечтала вслух.
      – Я вообще люблю детей, - ответил он, - что за несправедливость любить своих детей больше чужих.
      Елене Ивановне хотелось сказать, что тогда и любовь к взрослому - несправедливость; [но это возражение замерло в ней;] несколько минут она смотрела на его бледное лицо с устало прищуренными глазами, стараясь видом этого дорогого лица усмирить протест в своей душе; она знала, что для этого ей нужно было посмотреть на его висок с вьющимися седеющими волосами, почему-то этот висок всегда вызывал в ней особенную любовь и жалость.
      – Ты устал, Сережа? - спросила она[, а глаза ее договорили остальное, что пряталось в душе].
      – Да… впрочем, я как-то привык к усталости; и больше физической усталости меня тяготит этот недостаток свободы, эта необходимость делать не то, что хочется.
      Елена Ивановна подавила вздох и слегка отвернулась.
      – В университете опять неспокойно, - заговорил он. - Наше положение самое дурацкое, пока ничего не выяснилось, мы, разумеется, читаем, а уже начинаются враждебные взгляды, свистки…
      Елена Ивановна [оторвалась от своих мыслей,] посмотрела на него, стараясь проникнуть в настоящий, не внешний смысл его слов и, точно проснувшись, переспросила:
      – Что ты сказал? Ах, да, об университете! Расскажи, пожалуйста, что у вас там?
      [И разговор перешел на общие темы.]
      Часы в коридоре гулко пробили пять.
      – Ну, Лелик, я должен идти, надо пообедать, потом заседание. И завтра я прийти не могу.
      Она испуганно смотрела на его протянутую к ней руку, не веря, что он уже прощается.
      – Разве нельзя еще немного? - слабым голосом произнесла она.
      – Не могу, Лелик, ты же знаешь… - Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Потом подошел к маленькой кроватке и, подняв полог, опять молча посмотрел на маленькое пушистое личико. И затем так просто, как будто тут не было ничего особенного, он взял шляпу и вышел…
      После его ухода Елена Ивановна несколько минут лежала неподвижно. В ее счастливой ясной душе что-то смутилось, точно в спокойную воду пруда бросили камень, и по ней заходили, разбегаясь, волны… [Такие же неспокойные волны задрожали в ней…] Стемнело, в коридоре уже зажгли лампы, а в палате № 17 было полутемно. Жена портного тихонько напевала:
      Тебя серенький волчок,
      Он ухватит за бочок.
      Откуда-то доносился [звонкий] звук перемываемой металлической посуды, сквозь который прорывались голоса и смех. Дневная жизнь в палате и коридоре кончалась, вечерняя еще не началась. А в этом затишье, которое приносят с собою сумерки, всегда сильнее говорят темные мысли…
      «Полосатка» Феня внесла лампу и в другой руке поднос с чайниками.
      – Чайку вам испить, - сказала она, расплываясь в своей обычной праздничной улыбке.
      – Вот, Феня, это отлично, что вы принесли чай, - сказала Елена Ивановна, радуясь свету, от которого мгновенно стало светло и на душе.
      – Спит? - спросила Феня[, у которой твердо установился шаблон разговора с матерями].
      – Да, Феня, и давно уже, с половины второго, - ответила Елена Ивановна, принимаясь за кружку с молоком[, которую Феня поставила ей на грудь], - я уж соскучилась даже.
      – Придеть время - и встанеть, - поддерживала разговор Феня.
      – Твоя-то хошь время знает, - заговорила жена портного, говорившая ты всем в палате, начиная с докторов и кончая полосатками, а моей только и дела что [на сиське висеть] сосет… Что, Феня, матушка, чайку-то даешь?
      – Сию минутую.
      Феня приняла кружку у Елены Ивановны и, налив ей ча[й]ю, ушла за ширмы.
      – Што это дохтурши сегодня не было? - спросила у ней Тимофеева.
      – В п е р ц и о н н о й были, женщине одной там руку резали.
      – Ах ты, страсти! Уж операции эти - беда одна!
      – Так что же! Порежут это, а потом и заживеть, - объясняла Феня, воспитанная в духе уважения к хирургии.
      – Заживет! Моя знакомая одна от операции в сырую землю пошла. Не спите? - обратилась она к Елене Ивановне.
      – Нет, нет! *Елена Ивановна протянулась под полотняной свежей холодящей простыней и, сознавая снова всю полноту и ясность своего счастья, своего вновь пришедшего в равновесие настроения, приготовилась слушать рассказы Тимофеевой. Не все ли равно, что та станет говорить? Елена Ивановна будет слушать, изредка вставляя вопросы, будет смотреть на белый потолок, на ясный круг [на нем] от лампы, на маленькие кроватки под белыми пологами. Может быть, будет слушать, а, может быть, просто помечтает [под монотонные рассказы], и мечты эти будут неопределенные, глупые, детские, вроде того, что у девочки черные глазки[, и, верно, ей пойдет красный капор]…
 

____________________

 
      * Абзац помечен Чеховым.
      – А что же у вашей знакомой было? - спросила она.
      – Рак.
      – Отчего?
      – От неприятности. Немцы они; ну, конечно, и приехала к ней сестра гостить из-за границы. Он это и поиграй с ней маленько, а она и увидай в замочную скважину. От этого с ней и случилось. А стали резать, и зарезали до смерти.
      – Еще станете? - спросила Феня.
      – Нет, видно убирай, больше не стану.
      Феня унесла чайники.
      – Да, дохтора хоть кого так залечат, - продолжала Тимофеева, зевая. - А вот, кажется, и простое дело от пьянства вылечить, а ведь не могут! Вот и мой-то, как я замуж за ево вышла, два года пил.
      – Теперь бросил?
      – Бросил. Дохтора ничего ему помочь не могли; а приехал странник один, я и стала его просить, чтобы к нам пришел, уговорил бы е[в]го. Ну, он стал говорить: нехорошо, мол, Гриша, люди вы молодые и должны вы из-за этого друг друга потерять. Стал ему писание читать, в церковь его водить почаще. Говел с ним раза четыре. Ну, потом Гриша и бросил. [Почесть семь лет жил у нас странник этот, обували мы, одевали его на свой счет.]
      Тимофеева опять зевнула и продолжала рассказывать о своем первом ребенке, который умер, о мастерской мужа, о том, как в с т у п и л о… Елена Ивановна закрыла глаза и тотчас же задремала. Действительность смешалась со сном. Тимофеева еще говорила, а ей отвечал Сережа.
      – Тесно у нас, - говорит Тимофеева. - Тут и мастерская, тут и спальня, такое стесненье!
      – Нельзя стеснять свободы, - возражает Сережа.
      – Я и не буду стеснять, - говорит уже Елена Ивановна. - Но ведь о н а маленькая, как же ты ей объяснишь?
      – Теперь поздно говорить об этом, - говорит Сережа. Елена Ивановна не видит его лица, но чувствует, какое оно должно быть недовольное в эту минуту.
      – Спите? - раздается над ней молодой голос, который тотчас же покрывается тоненьким живым криком: «Ла-а! Ла-а!» Елена Ивановна просыпается всем существом, сон мгновенно отлетает. Над ней стоит стриженая молоденькая бледная девушка* в белом переднике [со смешно падающими, как у мужика, волосами]. В руках у нее маленький, аккуратно сделанный сверточек, издающий крики.
 

____________________

 
      * Изменено: девушка, бледная
      – Покормите-ка своего птенца, - важно говорит барышня, встряхивая короткими прямыми волосами. *Она следит за тем, как Елена Ивановна взяла девочку, как она, волнуясь, устраивала ее у груди, пока та сердито тыкалась в мягкую грудь, сопя носиком, и когда наконец нежная щечка стала мерно вздуваться и опускаться от сосанья, а Елена Ивановна подняла на дежурную свои сияющие глаза, - та невольно спросила ее:
 

____________________

 
      * Абзац помечен Чеховым.
      – Ну, что, хорошо?
      – Да.
      – А не скучно?
      – Нет, нисколько, - почти шепотом ответила ей Елена Ивановна, кося глаза на девочку.
      – А то попросили бы разрешение у доктора, я бы вам достала что-нибудь порядочное почитать - «Воскресение», например.
      Елена Ивановна представила себе читанный ею роман, и он показался ей теперь таким невыносимо-трогательн[о]ым, прекрасным, что слезы сжали ей горло. Она отрицательно покачала головой [и, сдержавшись, ответила]:
      – Нет, спасибо, мне право не скучно.
      – Я у вас нынче дежурю. Насытится, так позвоните меня.
      И дежурная вышла в коридор.
      Елена Ивановна осталась одна со своим счастьем. Если бы она не стеснялась выражать свою любовь, [она бы] то глядя на пушистое маленькое личико, с волосатым лобиком и приподнятыми вверх закрытыми глазками, такое нежное, крошечное[, что казалось невероятным то, что она может каждую минуту поцеловать его], - она бы тоже, как соседка, говорила [ей]: «Голубчик мой беленький, желанная моя! Скоро домой поедем, родная. Папа ванночку купит, колясочку!» Но вместо этого бесконечного ряда ласковых [имен] слов она только шепчет: «Дружочек мой…» и не может продолжать, потому что, скажи она еще одно слово - слезы хлынут у нее из глаз неудержимым потоком. Она замолкает, и только сияющие коричневые глаза говорят о всей ее любви и нежности. Елена Ивановна смотрит на плавно поднимающуюся и опускающуюся щечку, это мерное движение убаюкивает ее, и через несколько минут она дремлет, прислонясь щекой к маленькой черной головке. Одна рука ее обхватила маленькое тельце, другая лежит на одеяле. На белой подушке резко выделяются темные волнистые волосы, нежное лицо и темная тень ресниц. Лицо ее спокойно и счастливо, дыхание мерно и ровно.
      Жизнь - несправедливая, беспощадная, платящая за месяцы счастья годами серых дней и не[сча]настья, - забыта, и только прекрасное, как рассвет нового дня, настоящее грезится ей.
      [Да и не в том ли счастъе, чтобы обманываться и не знать будущего?..]
 

____________________

 
      Чехов А. П.
      Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати томах. Том восемнадцатый. Гимназическое, стихотворения, записи в альбомах, DUBIA, коллективное, редактированное - М.: Наука,

1988.

      Академия наук СССР. Институт мировой литературы имени А.М.Горького.
      Тираж 400 000 экз.
      Печатается по решению Редакционно-издательского совета Академии наук
 

СССР.

 
      Редакционная коллегия: Н.Ф.Бельчиков (главный редактор), Д.Д.Благой, Г.А.Бялый, А.С.Мясников, Л.Д.Опульская (зам. главного редактора), А.И.Ревякин, М.Б.Храпченко.
      Текст подготовили и примечания составили: Н.И.Гитович, М.П.Громов, Л.М.Долотова, А.С.Мелкова, Л.Д.Опульская, З.С.Паперный, Н.А.Подорольский, Э.А.Полоцкая, Н.А.Роскина, М.А.Соколова, А.П.Толстяков, А.П.Чудаков. Редактор восемнадцатого тома Л.Д.Опульская.
      Редактор издательства М.Б.Покровская. Оформление художника И.С.Клейнарда. Художественный редактор С.А.Литвак. Технический редактор Л.Н.Золотухина. Корректоры В.Г.Петрова, Е.Л.Сысоева, Е.В.Шевченко.
 

____________________

 
      Источник получения текста: http://cfrl.ru/chekhov.htm
      Допол. редакция: Ершов В. Г. Дата последней редакции: 19.09.2006
      О найденных опечатках сообщать в библиотеку: http://publ.lib.ru/