- Вы уже уходите,- заговорила княгиня, сильно хмурясь.- Не хотите ли еще чего? Надеюсь, доктор... Дорогу вы теперь знаете. Вечерком, когда-нибудь... Не забывайте нас...
      Доктор кивнул два раза головой, неловко пожал протянутую княжной руку и молча пошел к своей шубе.
      - Лед! Дерево! - заговорила княгиня по уходе доктора.- Это ужасно! Смеяться не умеет, деревяшка этакая! Напрасно ты для него играла, Мари! Точно для чая одного остался! Выпил и ушел!
      - Но как он умен, maman! Очень умен! С кем же ему говорить у нас? Я неуч, Жорж скрытен, и все молчит... Разве мы можем поддерживать умный разговор? Нет!
      - Вот вам и плебей! Вот вам и племянник Никифора! - сказал Егорушка, выпивая из молочников сливки.- Каков? Рационально, индифферентно, субъективно... Так и сыпит, шельма! Какой плебей? А коляска-то какая! Посмотрите! Шик!
      И все трое посмотрели в окно на коляску, в которую садилась знаменитость в большой медвежьей шубе. Княгиня покраснела от зависти, а Егорушка значительно подмигнул глазом и свистнул. Маруся не видела коляски. Ей некогда было видеть ее: она рассматривала доктора, который произвел на нее сильное впечатление. На кого не действует новизна?
      А Топорков для Маруси был слишком нов...
      Выпал первый снег, за ним второй, третий, и затянулась надолго зима со своими трескучими морозами, сугробами и сосульками. Не люблю я зимы и не верю тому, кто говорит, что любит ее. Холодно на улице, дымно в комнатах, мокро в калошах. То суровая, как свекровь, то плаксивая, как старая дева, со своими волшебными лунными ночами, тройками, охотой, концертами и балами, зима надоедает очень быстро и слишком долго тянется для того, чтобы отравить не одну бесприютную, чахоточную жизнь.
      (*72) Жизнь в доме князей Приклонских потекла своим чередом. Егорушка и Маруся совершенно уже выздоровели, и даже мать перестала считать их больными. Обстоятельства, как и прежде, не думали поправляться. Дела становились все хуже и хуже, денег становилось все меньше и меньше. Княгиня заложила и перезаложила все свои драгоценности, фамильные и благоприобретенные. Никифор по-прежнему болтал в лавочке, куда посылали его брать в кредит разную мелочь, что господа должны ему триста рублей и не думают платить. То же самое болтал и повар, которому, из сострадания, подарил лавочник свои старые сапоги. Фуров стал еще настойчивее. Ни на какие отсрочки он более не соглашался и говорил княгине дерзости, когда та умоляла его подождать протестовать вексель. С легкой руки Фурова загалдели и другие кредиторы. Каждое утро княгине приходилось принимать нотариусов, судебных приставов и кредиторов. Затевался, кажется, конкурс по делам о несостоятельности.
      Подушка княгини по-прежнему не высыхала от слез. Днем княгиня крепилась, ночью же давала полную свободу слезам и плакала всю ночь, вплоть до утра. Не нужно было ходить далеко, чтобы отыскать причину для такого плача. Причины были под самым носом: они резали глаза своею рельефностью и яркостью. Бедность, ежеминутно оскорбляемое самолюбие, оскорбляемое... кем? ничтожными людишками, разными Фуровыми, поварами, купчишками. Любимые вещи шли в заклад, разлука с ними резала княгиню в самое сердце. Егорушка по-прежнему вел беспорядочную жизнь, Маруся не была еще пристроена... Мало ли причин для того, чтобы плакать? Будущее было туманно, но и сквозь туман княгиня усматривала зловещие призраки. Плохая надежда была на это будущее. На него не надеялись, а его боялись...
      Денег становилось все меньше и меньше, а Егорушка кутил все больше и больше, кутил он настойчиво, с ожесточением, как бы желая наверстать время, утерянное во время болезни. Он пропивал все, что имел и чего не имел, свое и чужое. В своем распутстве он был дерзок и нахален до чертиков. Занять денег у первого встречного ему ничего не стоило. Садиться играть в карты, не имея в кармане ни гроша, было у него обыкновением, а попить и пожрать на чужой счет, прокатиться с шиком на чужом извозчике и не заплатить извозчику не считалось грехом. Изменился он очень мало: прежде он сердился, когда над ним смеялись, теперь же он только слегка конфузился, когда его выталкивали или выводили.
      Изменилась одна только Маруся. У нее была новость, и новость самая ужасная. Она стала разочаровываться в (*73) брате. Ей почему-то вдруг стало казаться, что он не похож на человека непризнанного, непонятого, что он просто-напросто самый обыкновенный человек, такой же человек, как и все, даже еще хуже... Она перестала верить в его безнадежную любовь. Ужасная новость! Просиживая по целым часам у окна и глядя бесцельно на улицу, она воображала себе лицо брата и силилась прочесть на нем что-нибудь стройное, не допускающее разочарования, но ничего не удавалось прочесть ей на этом бесцветном лице, кроме: пустой человек! дрянь человек! Рядом с этим лицом мелькали в ее воображении лица его товарищей, гостей, старушек-утешительниц, женихов и плаксивое, тупое от горя, лицо самой княгини,- и тоска сжимала бедное сердце Маруси. Как п`ошло, бесцветно и тупо, как глупо, скучно и лениво около этих родных, любимых, но ничтожных людей!
      Тоска сжимала ее сердце, и дух захватывало от одного страстного, еретического желания... Бывали минутки, когда ей страстно хотелось уйти, но куда? Туда, разумеется, где живут люди, которые не дрожат перед бедностью, не развратничают, работают, не беседуют по целым дням с глупыми старухами и пьяными дураками... И в воображении Маруси торчало гвоздем одно порядочное, разумное лицо; на этом лице она читала и ум, и массу знаний, и утомление. Лица этого нельзя было забыть. Она видела его каждый день, и в самой счастливой обстановке, именно в то время, когда владелец его работал или делал вид, что работает.
      Доктор Топорков каждый день пролетал мимо дома Приклонских на своих роскошных санках с медвежьим пологом и толстым кучером. Пациентов у него было очень много. Делал визиты он от раннего утра до позднего вечера и успевал за день изъездить все улицы и переулки. Сидел он в санях так же, как и в кресле, важно, держа прямо голову и плечи, не глядя по сторонам. Из-за пушистого воротника его медвежьей шубы ничего не было видно, кроме белого, гладкого лба и золотых очков, но Марусе достаточно было и этого. Ей казалось, что из глаз этого благодетеля человечества идут сквозь очки лучи холодные, гордые, презирающие.
      "Этот человек имеет право презирать! - думала она.- Он мудр! И какие, однако, роскошные санки, какие чудные лошадки! И это бывший крепостной! Каким нужно быть силачом, чтобы родиться лакеем, а сделаться таким, как он, неприступным!"
      Однако только Маруся помнила доктора, остальные же начали забывать его и скоро совершенно забыли бы, если бы он не напомнил о себе. Напомнил о себе он слишком чувствительно.
      На второй день рождества, в полдень, когда Приклонские были дома, в передней робко звякнул звонок. Никифор отворил дверь.
      (*74) - Княгинюшка до-о-о-ма? - послышался из передней старушечий голос, и, не дожидаясь ответа, в гостиную вползла маленькая старушонка.Здравствуйте, княгинюшка, ваше сиятельство... благодетельница! Как поживать изволите?
      - Что вам угодно? - спросила княгиня, с любопытством глядя на старуху. Егорушка прыснул в кулак. Ему показалось, что голова старухи похожа на маленькую переспелую дыню, хвостиком вверх.
      - Не признаете, матушка? Неужто не помните? А Прохоровну забыли? Князеньку вашего принимала!
      И старушонка подползла к Егорушке и быстро чмокнула его в грудь и руку.
      - Я не понимаю,- забормотал сердито Егорушка, утирая руку о сюртук.Этот старый черт, Никифор, впускает всякую дрр...
      - Что вам угодно? - повторила княгиня, и ей показалось, что от старухи сильно пахнет деревянным маслом.
      Старуха уселась в кресло и после длиннейших предисловий, ухмыляясь и кокетничая (свахи всегда кокетничают), заявила, что у княгини есть товар, а у нее, старухи, купец. Маруся вспыхнула. Егорушка фыркнул и, заинтересованный, подошел к старухе.
      - Странно,- сказала княгиня.- Сватать, значит, пришли? Поздравляю тебя, Мари, с женихом! А кто он? Можно узнать?
      Старуха запыхтела, полезла за пазуху и вытащила оттуда красный ситцевый платок. Развязав на платке узелки, она потрясла его над столом, и вместе с наперстком упала фотографическая карточка.
      Все покрутили носом: от красного платка с желтыми цветами понесло табачным запахом.
      Княгиня взяла карточку и лениво поднесла ее к глазам.
      - Красавец, матушка! - принялась сваха пояснять изображение.- Богат, благородный... Чудесный человек, тверезый...
      Княгиня вспыхнула и подала карточку Марусе. Та побледнела.
      - Странно,- сказала княгиня.- Если доктору угодно, то, полагаю, сам бы он мог... Посредничество тут менее всего нужно!.. Образованный человек, и вдруг... Он вас послал? Сам?
      - Сами... Уж больно ему понравились вы... Семейство хорошее.
      Маруся вдруг взвизгнула и, сжав в руках карточку, опрометью побежала из гостиной.
      - Странно,- продолжала княгиня.- Удивительно... Не знаю даже, что и сказать вам... Я никак не ожидала (*75) этого от доктора... К чему было вам беспокоиться? Он и сам мог бы пожаловать... обидно даже... За кого он нас принимает? Мы не купцы какие-нибудь... Да и купцы теперь стали иначе жить.
      - Тип! - промычал Егорушка, с презрением поглядывая на старухину головку.
      Дорого дал бы отставной гусар, если бы ему позволено было хоть раз "щелкнуть" по этой головке! Он не любил старух, как большая собака не любит кошек, и приходил чисто в собачий восторг, когда видел голову, похожую на дыньку.
      - Что ж, матушка? - сказала сваха, вздыхая.- Хоть он и не князевского достоинства, а могу сказать, что, матушка-княгинюшка... Благодетели ведь вы наши. Ох, грехи, грехи! А нешто он не благородный? И образование всякое получил, и богатый, и роскошью всякою господь его наделил, царица небесная... А ежели желаете, чтобы к вам пришел, то извольте... Препожалует. Отчего не прийти? Прийти можно...
      И, взявши княгиню за плечо, старуха потянула ее к себе и прошептала ей на ухо:
      - Шестьдесят тысяч просит... Известное дело! Жена женой, а деньги деньгами. Сами изволите знать... Я, говорит, жены не возьму без денег, потому, она должна у меня всякие удовольствия получать... Чтоб свой капитал имела...
      Княгиня побагровела и, шурша своим тяжелым платьем, поднялась с кресла.
      - Потрудитесь передать доктору, что мы крайне удивлены,- сказала она.Обижены... Так нельзя. Больше я вам ничего не могу сказать... Чего же ты молчишь, Жорж? Пусть она уйдет! Всякое терпение может лопнуть!
      По уходе свахи княгиня схватила себя за голову, упала на диван и застонала:
      - Вот до чего мы дожили! - заголосила она.- Боже мой! Какой-нибудь лекаришка, дрянь, вчерашний лакей, делает нам предложение! Благородный!.. Благородный! Ха! Ха! Скажите пожалуйста, какое благородство! Сваху прислал! Нет вашего отца! Он не оставил бы этого даром! Пошлый дурак! Хам!
      Но не так обидно было княгине, что за ее дочь сватается плебей, как то, что у нее попросили шестьдесят тысяч, которых у нее нет. Ее оскорблял малейший намек на ее бедность. Проголосила она до позднего вечера и ночью просыпалась два раза, чтобы поплакать.
      Но ни на кого не произвело такого впечатления посещение свахи, как на Марусю. Бедную девочку бросило в сильнейшую лихорадку. Дрожа всеми членами, она упала в (*76) постель, спрятала пылающую голову под подушку и начала, насколько хватало сил, решать вопрос:
      "Неужели?!"
      Вопрос головоломный. Маруся и не знала, что ответить себе на него. Он выражал и ее удивление, и смущение, и тайную радость, в которой почему-то ей стыдно было сознаться в которую хотелось скрыть от себя самой.
      "Неужели?! Он, Топорков... Не может быть! Что-нибудь да не так! Переврала старуха!"
      И в то же время мечты, сладчайшие, заветные, волшебные мечты, от которых замирает душа и горит голова, закопошились в ее мозгах, и всем се маленьким существом овладел неизъяснимый восторг. Он, Топорков, хочет ее сделать своей женой, а ведь он так статен, красив, умен! Он посвятил жизнь свою человечеству и... ездит в таких роскошных санях!
      "Неужели?!"
      "Его можно любить! - порешила Маруся к вечеру.- О, я согласна! Я свободна от всяких предрассудков и пойду за этим крепостным на край света! Пусть мать скажет хоть одно слово - и я уйду от нее! Я согласна!"
      Другие вопросы, второстепенные и третьестепенные, ей некогда было решать. Не до них было! При чем тут сваха? За что и когда он полюбил ee! Почему сам не является, если любит? Какое ей было дело до этих и до многих других вопросов? Она была поражена, удивлена... счастлива... достаточно было с нее и этого.
      - Я согласна! - шептала она, стараясь нарисовать в своем воображении его лицо, с золотыми очками, сквозь которые глядят разумные, солидные, утомленные глаза.- Пусть приходит! Я согласна.
      И когда, таким образом, Маруся металась в постели и чувствовала всем своим существом, как жгло ее счастье, сваха ходила по купеческим домам и щедрою рукою рассыпала докторские фотографии. Ходя из одного богатого дома в другой, она искала товара, которому могла бы порекомендовать "благородного" купца. Топорков не посылал ее специально к Приклонским. Он послал ее "куда хочешь". К своему браку, в котором он почувствовал необходимость, он относился безразлично: для него было решительно все одно, куда бы ни пошла сваха... Ему нужны были... шестьдесят тысяч. Шестьдесят тысяч, не менее! Дом, который он собирался купить, не уступали ему дешевле этой суммы. Занять же эту сумму было негде, на рассрочку платежа не соглашались. Оставалось только одно: жениться на деньгах, что он и сделал. Маруся же в его желании опутать себя узами Гименея была, ей богу, нисколько не виновата!
      (*77) В первом часу ночи в спальную Маруси тихо вошел Егорушка. Маруся была уже раздета и старалась уснуть. Ее утомило ее неожиданное счастье: ей хотелось хоть чем-нибудь успокоить без умолку и, как ей казалось, на весь дом стучавшее сердце. В каждой морщинке Егорушкиного лица сидела тысяча тайн. Он таинственно кашлянул, значительно поглядел на Марусю и, как бы желая сообщить ей нечто ужасно важное и секретное, сел на ее ноги и нагнулся слегка к ее уху.
      - Знаешь, что я скажу тебе, Маша? - начал он тихо.- Я откровенно скажу... Взгляд свой, того... Потому что ведь я для твоего же счастья. Ты спишь? Я для твоего же счастья... Выходи за того... за Топоркова! Не ломайся, а выходи себе, да и... шабаш! Человек он во всех отношениях... И богат. Это ничего, что он низкого происхождения. Наплюй.
      Маруся крепче закрыла глаза. Ей было стыдно. В то же время ей было очень приятно, что ее брат симпатизирует Топоркову.
      - Зато он богат! Без хлеба сидеть не будешь, по крайней мере. А покудова князя или графа поджидать будешь, так и с голоду подохнешь чего доброго... У нас ведь нет ни копейки! Фюйть! Пусто! Да ты спишь, что ли? А? Молчанье - знак согласия?
      Маруся улыбнулась. Егорушка засмеялся и крепко, первый раз в жизни, поцеловал ее руку.
      - И выходи... Он образованный человек. А как нам хорошо будет! Старуха выть перестанет!
      И Егорушка погрузился в мечты. Помечтав, он мотнул головой и сказал:
      - Только вот что мне непонятно... За каким чертом он эту сваху присылал? Отчего сам не пришел? Тут что-нибудь да не так... Он не такой человек, чтобы сваху присылать.
      "Это правда,- подумала Маруся, почему-то вздрогнув.- Тут что-нибудь да не так... Сваху глупо посылать. В самом деле, что это значит?"
      Егорушка, обыкновенно не обладавший уменьем соображать, на этот раз сообразил:
      - Впрочем, ведь ему самому некогда шляться. Целый день занят. Как угорелый по больным бегает.
      Маруся успокоилась, но ненадолго. Егорушка помолчал немного и сказал:
      - И вот что еще для меня непонятно: он велел сказать этой ведьме, чтобы приданого было не меньше шестидесяти тысяч. Ты слышала? "Иначе, говорит, нельзя".
      Маруся вдруг открыла глаза, вздрогнула всем телом, быстро поднялась и села, забыв даже прикрыть свои плечи одеялом. Глаза ее заискрились и щеки запылали.
      (*78) - Это старуха говорит? - сказала она, дернув Егорушку за руку.Скажи ей, что это ложь! Эти люди, такие то есть, как он... не могут говорить этого. Он и... деньги?! Ха-ха! Эту низость могут подозревать только те, которые не знают, как он горд, как честен, некорыстолюбив! Да! Это прекраснейший человек! Его не хотят понять!
      - И я так думаю,- сказал Егорушка.- Старуха наврала. Прислужиться ему, должно быть, захотела. Привыкла там у купцов!
      Марусина головка утвердительно кивнула и юркнула под подушку. Егорушка поднялся и потянулся.
      - Мать ревет,- сказал он.- Ну, да мы на нее не посмотрим. Итак, значит, того? Согласна? И отлично. Ломаться нечего. Докторша... Ха-ха! Докторша!
      Егорушка похлопал Марусю по подошве и, очень довольный, вышел из ее спальни. Ложась спать, он составил в своей голове длинный список гостей, которых он пригласит на свадьбу.
      "Шампанского нужно будет взять у Аболтухова,- думал он, засыпая.Закуски брать у Корчатова... У него икра свежая. Ну, и омары..."
      На другой день, утром, Маруся, одетая просто, но изысканно и не без кокетства, сидела у окна и поджидала. В одиннадцать часов Топорков промчался мимо, но не заехал. После обеда он еще раз промчался на своих вороных перед самыми окнами, но не только не заехал, но даже и не поглядел на окно, около которого сидела Маруся с розовой ленточкой в волосах.
      "Ему некогда,- думала Маруся, любуясь им.- В воскресенье приедет..."
      Но не приехал он и в воскресенье. Не приехал и через месяц, и через два, через три... Он, разумеется, и не думал о Приклонских, а Маруся ждала и худела от ожидания... Кошки, не обыкновенные, а с длинными, желтыми когтями, скребли ее за сердце.
      "Отчего же он не едет? - спрашивала она себя.- Отчего? А... знаю... Он обижен за то, что... За что он обижен? За то, что мама так неделикатно обошлась со старушкой свахой. Он думает теперь, что я не могу полюбить его..."
      - С-с-с-скотина! - бормотал Егорушка, который уже раз десять заходил к Аболтухову и спрашивал его, не может ли он выписать шампанского самого высшего сорта.
      После пасхи, которая была в конце марта, Маруся перестала ожидать.
      Однажды Егорушка вошел к ней в спальню и, злобно хохоча, сообщил ей, что ее "жених" женился на купчихе...
      - Честь имеем поздравить-с! Честь имеем! Ха-ха-ха!
      (*79) Это известие поступило слишком жестоко с моей маленькой героиней.
      Она пала духом и не день, а месяцы олицетворяла собой невыразимую тоску и отчаяние. Она выдернула из своих волос розовую ленточку и возненавидела жизнь. Но как пристрастно и несправедливо чувство! Маруся и тут нашла оправдание его поступку. Она недаром начиталась романов, в которых женятся и выходят замуж назло любимым людям, назло, чтобы дать понять, уколоть, уязвить.
      "Он назло женился на этой дуре,- думала Маруся.- О, как мы нехорошо сделали, что так оскорбительно отнеслись к его сватовству! Такие люди, как он, не забывают оскорблений!"
      На щеках исчез здоровый румянец, губы разучились складываться в улыбку, мозги отказались мечтать о будущем - задурила Маруся! Ей казалось, что с Топорковым погибла для нее и цель ее жизни. На что ей теперь жизнь, если на ее долю остались одни только глупцы, тунеядцы, кутилы! Она захандрила. Ничего не замечая, не обращая ни на что внимания, ни к чему не прислушиваясь, затянула она скучную, бесцветную жизнь, на которую так способны наши девы, старые и молодые... Она не замечала женихов, которых у нее было много, родных, знакомых. На плохие обстоятельства глядела она равнодушно, с апатией. Не заметила она даже, как банк продал дом князей Приклонских, со всем его историческим, родным для нее скарбом, и как ей пришлось перебираться на новую квартиру, скромную, дешевую, в мещанском вкусе. Это был длинный, тяжелый сон, не лишенный все-таки сновидений. Снился ей Топорков во всех своих видах: в санях, в шубе, без шубы, сидящий, важно шагающий. Вся жизнь заключалась во сне.
      Но грянул гром - и слетел сон с голубых глаз с льняными ресницами. Княгиня-мать, не сумевшая перенести разорения, заболела на новой квартире и умерла, не оставив своим детям ничего, кроме благословения и нескольких платьев. Ее смерть была страшным несчастьем для княжны. Сон слетел для того, чтобы уступить свое место печали.
      III
      Наступила осень, такая же сырая, и грязная, как и прошлогодняя.
      На дворе стояло серое, слезливое утро. Темно-серые, точно грязью вымазанные, облака всплошную заволакивали небо и своею неподвижностью наводили тоску. Казалось, не существовало солнца; оно, в продолжении целой недели, ни (*80) разу не взглянуло на землю, как бы боясь опачкать свои лучи в жидкой грязи...
      Дождевые капли барабанили в окна с особенной силой, ветер плакал в трубах и выл, как собака, потерявшая хозяина... Не видно было ни одной физиономии, на которой нельзя было бы не прочесть отчаянной скуки.
      Лучше самая отчаянная скука, чем та непроходимая печаль, которая светилась в это утро на лице Маруси. Шлепая по жидкой грязи, моя героиня плелась к доктору Топоркову. Зачем она шла к нему?
      "Я иду лечиться!" - думала она.
      Но не верьте ей, читатель! На ее лице недаром читается борьба.
      Княжна подошла к дому Топоркова и робко, с замиранием сердца, дернула за звонок. Через минуту за дверью послышались шаги. Маруся почувствовала, что у нее леденеют и подгибаются ноги. В двери щелкнул замок, и Маруся увидела перед собой вопросительное лицо смазливой горничной.
      - Доктор дома?
      - Мы сегодня не принимаем. Завтра! - ответила горничная и, задрожав от пахнувшей на нее сырости, шагнула назад. Дверь хлопнула перед самым носом Маруси, задрожала и с шумом заперлась.
      Княжна сконфузилась и лениво поплелась домой. Дома ожидал ее даровой, но давно уже надоевший ей спектакль. Спектакль далеко не княжеский!
      В маленькой гостиной, на диване, обитом новым, лоснящимся ситцем, сидел князь Егорушка. Сидел он по-турецки, поджав под себя ноги. Около него, на полу, лежала его приятельница Калерия Ивановна. Оба играли в носки и пили. Князь пил пиво, его Дульцинея мадеру. Выигравший, вместе с правом ударить противника по носу, получал и двугривенный. Калерии Ивановне, как даме, делалась маленькая уступка: вместо двугривенного она могла платить поцелуем. Эта игра доставляла обоим невыразимое наслаждение. Они покатывались со смеху, щипались, ежеминутно вскакивали со своих мест и гонялись друг за другом. Егорушка приходил в телячий восторг, когда выигрывал. Его восхищало то ломанье, с которым Калерия Ивановна отдавала проигранный поцелуй.
      Калерия Ивановна, длинная и тонкая брюнетка, с ужасно черными бровями и выпуклыми рачьими глазами, ходила к Егорушке каждый день. Она приходила к Приклонским в десятом часу утра, у них пила чай, обедала, ужинала и в первом часу ночи уходила. Егорушка уверял свою сестру, что Калерия Ивановна певица, что она очень почтенная дама и т. д.
      (*81) - Ты поговори-ка с ней! - убеждал сестру Егорушка.- Умница! Страсть!
      Никифор, по моему мнению, был более прав, величая Калерию Ивановну шлюхой и Кавалерией Ивановной. Он ее ненавидел всей душой и выходил из себя, когда ему приходилось прислуживать ей. Он чуял правду, и инстинкт старого преданного слуги говорил ему, что этой женщине не место около его господ... Калерия Ивановна глупа и пуста, но это не мешало ей уходить каждый день от Приклонских с полным желудком, с выигрышем в кармане и с уверенностью, что без нее жить не могут. Она - жена клубного маркера, только всего, но это ей не мешало быть полной хозяйкой в доме Приклонских. Этой свинье нравилось класть ноги на стол.
      Маруся жила на пенсию, которую она получала посла отца. Пенсия отца была больше, чем обыкновенная генеральская. Марусина же доля была ничтожна. Но и этой доли было бы достаточно для безбедного житья, если бы Егорушка не имел столько прихотей.
      Он, не хотевший и не умевший работать, не хотел верить тому, что он беден, и выходил из себя, если его заставляли мириться с обстоятельствами и по возможности умерять свои прихоти.
      - Калерия Ивановна не любит телятины,- говорил он нередко Марусе.Нужно для нее цыплят жарить. Черт вас знает! Беретесь хозяйничать, а не умеете! Чтоб не было завтра этой ерундистой телятины! Мы уморим с голоду эту женщину!
      Маруся слегка противоречила и, чтобы не заводить неудовольствий, покупала цыпленка.
      - Отчего сегодня жаркого не было? - кричал иногда Егорушка.
      - Оттого, что мы вчера цыплят ели,- отвечала Маруся. Но Егорушка плохо знал хозяйственную арифметику и знать ничего не хотел. За обедом он настойчиво требовал для себя пива, для Калерии Ивановны - вина.
      - Может ли порядочный обед быть без вина? - спрашивал он Марусю, пожимая плечами и удивляясь человеческой глупости.- Никифор! Чтоб было вино! Твое дело смотреть за этим! А тебе, Маша, стыдно! Не браться же мне самому за хозяйство! Как вам нравится выводить меня из терпения!
      Это был необузданный сибарит! Скоро Калерия Ивановна явилась ему на помощь.
      - Вино для князя есть? - спрашивала она, когда накрывали стол для обеда.- А где пиво? Нужно сходить за пивом! Княжна, выдайте человеку на пиво! У вас есть мелкие?
      (*82) Княжна говорила, что есть мелкие, и отдавала последнее. Егорушка и Калерия ели и пили и не видели, как часы, кольца и серьги Маруси, вещь за вещью, уходили в ссуду, как продавались старьевщикам ее дорогие платья.
      Они не видели и не слышали, с каким кряхтеньем и бормотаньем старый Никифор отпирал свой сундучок, когда Маруся занимала у него денег на завтрашний обед. Этим пошлым и тупым людям, князю и его мещанке, никакого дела не было до всего этого!
      На другой день, в десятом часу утра, Маруся отправилась к Топоркову. Дверь отперла ей та же смазливая горничная. Введя княжну в переднюю и снимая с нее пальто, горничная вздохнула и сказала:
      - Вы ведь знаете, барышня? Доктор меньше пяти рублей за совет не берут-с. Это вы знайте-с.
      "Для чего это она мне говорит? - подумала Маруся.- Какое нахальство! Он, бедный, и не знает, что у него такая нахальная прислуга!"
      И в то же время у Маруси екнуло около сердца: у нее в кармане было только три рубля, но не станет же он гнать ее из-за каких-нибудь двух рублей.
      Из передней Маруся вошла в приемную, где уже сидело множество больных. Большинство жаждущих исцеления составляли, разумеется, дамы. Они заняли всю находящуюся в приемном зале мебель, расселись группами и беседовали. Беседы велись самые оживленные о всем и обо всех: о погоде, о болезнях, о докторе, о детях... Говорили все вслух и хохотали, как у себя дома. Некоторые, в ожидании очереди, вязали и вышивали. Людей, просто и плохо одетых, в приемной не было. В соседней комнате принимал Топорков. Входили к нему по очереди. Входили с бледными лицами, серьезные, слегка дрожащие, выходили же от него красные, вспотевшие, как после исповеди, точно снявшие с себя какое-то непосильное бремя, осчастливленные. Каждою больной Топорков занимался не более десяти минут. Болезни, должно быть, были неважные.
      "Как все это похоже на шарлатанство!" - подумала бы Маруся, если бы не была занята своей думой.
      Маруся вошла в докторский кабинет последней. Входя в этот кабинет, заваленный книгами с немецкими и французскими надписями на переплетах, она дрожала, как дрожит курица, которую окунули в холодную воду. Он стоял посреди комнаты, опершись левой рукой о письменный стол.
      "Как он красив!" - прежде всего мелькнуло в голове его пациентки.
      Топорков никогда не рисовался, да и едва ли он умел когда-нибудь рисоваться, но все позы, которые он когда-либо принимал, выходили у него как-то особенно (*83) величественны. Поза, в которой его застала Маруся, напоминала те позы величественных натурщиков, с которых художники пишут великих полководцев. Около руки его, упиравшейся о стол, валялись десяти- и пятирублевки, только что полученные от пациенток. Тут же лежали, в строгом порядке, инструменты, машинки, трубки - все крайне непонятное, крайне "ученое" для Маруси. Это и кабинет с роскошной обстановкой, все вместе взятое, дополняли величественную картину. Маруся затворила за собою дверь и остановилась... Топорков указал рукой на кресло. Моя героиня тихо подошла к креслу и села. Топорков величественно покачнулся, сел на другое кресло, vis-a-vis[3], и впился своими вопросительными глазами в лицо Маруси.
      "Он не узнал меня! - подумала Маруся.- Иначе бы он не молчал... Боже мой, зачем он молчит? Ну, как мне начать?"
      - Ну-с? - промычал Топорков.
      - Кашель,- прошептала Маруся и, как бы в подтверждение своих слов, два раза кашлянула.
      - Давно?
      - Два месяца уж есть... По ночам больше.
      - Гм... Лихорадка?
      - Нет, лихорадки, кажется, нет...
      - Вы лечились, кажется, у меня? Что у вас было раньше?
      - Воспаление легких.
      - Угм... Да, помню... Вы, кажется, Приклонская?
      - Да... У меня и брат тогда же был нездоров.
      - Будете принимать этот порошок... перед сном... избегать простуды...
      Топорков быстро написал рецепт, поднялся и принял прежнюю позу. Маруся тоже поднялась.
      - Больше ничего?
      - Ничего.
      Топорков уставил на нее глаза. Глядел он на нее и на дверь. Ему было некогда, и он ждал, что она уйдет. А она стояла и глядела на него, любовалась и ждала, что он скажет ей что-нибудь. Как он был хорош! Прошла минута в молчании. Наконец, она встрепенулась, прочла на его губах зевок и в глазах ожидание, подала ему трехрублевку и повернула к двери. Доктор бросил деньги на стол и запер за ней дверь.
      Идя от доктора домой, Маруся страшно злилась:
      "Ну, отчего я не поговорила с ним? Отчего? Трусиха я, вот что! Глупо как-то все вышло... Только обеспокоила. Зачем я держала эти подлые деньги в руках, точно напоказ? (*84) Деньги - это такая щекотливая вещь... Храни бог! Обидеть можно человека! Нужно платить так, чтоб незаметно это было. Ну, зачем я молчала?.. Он рассказал бы мне, объяснил... Видно было бы, для чего сваха приходила..."
      Придя домой, Маруся легла в постель и спрятала голову под подушку, что она делала всегда, когда была возбуждена. Но не удалось ей успокоиться. В ее комнату вошел Егорушка и начал шагать из угла в угол, стуча и скрипя своими сапогами.