-- Ну почему же просто?! -- возмутился Миша, -- Их ведь четверо. Двое мужчин, две женщины. Здесь может быть такая гамма чувств, от любви до ненависти, все, что угодно.
      -- Верно, -- согласился Андрей, -- Хотя для всей гаммы чувств бывает достаточно и двоих. Фишка в том, что они в замкнутом пространстве. Они ограничены сами в себе, и это делает их поведение и сюжет предсказуемым. И потом... У тебя хватит опыта, чтобы описать взаимоотношения четырех персонажей? Ты достаточно знаешь людей для этого? Здесь нужно очень тонко пройти по бритвенному лезвию, чтобы не скатиться в пошлость.
      Чайник на плите дохнул паром и свистнул чуть слышно, затем, спустя секунду или две, словно отдышавшись и посмотрев на реакцию хозяев, засвистел, запыхтел, призывно, громко, закладывая уши. Оля бросила чтение и кинулась к нему, как к ребенку. Андрей встал, достал из стенного шкафа три чашки и поставил их на стол.
      -- Да и сама идея... -- задумчиво сказал он.
      -- Что идея? -- спросил Миша.
      -- Нет, идея хороша. Но если ты пишешь такую претенциозную вещь, нужно, опять-таки быть очень осторожным, чтобы писать живо, весело, интригуя, иначе у тебя зритель заснет после первого акта. Или просто уйдет. А это будет провал. С сахаром будешь?
      -- Ну, если есть конфеты, то без.
      -- Конфеты есть, -- вскочила Оля, -- сейчас достану.
      -- Философия и эстетские изыски сейчас мало кого интересуют, -продолжил Андрей, -- На бесконечные кухонные разговоры просто никто не пойдет. Это может быть интересно только нам с тобой, больше никому. Действие нужно, действие. Некая драматургическая завершенность. Чтобы что-то изменилось в пространстве, в жизни, в судьбах персонажей, в умах зрителей, что-то яркое, то, что запоминается. Сильные эмоции, предательство, преступление, подлость, ревность, жадность, все человеческое. И катарсис в конце. Кто-то что-то должен понять и изменить в своей жизни. Это сюжет, понимаешь? Сюжет должен быть. С завязкой, кульминацией и финалом.
      -- Да? Может быть. Будет сюжет, -- махнул рукой Миша, -- Придумаем что-нибудь.
      -- Нет, вообще интересно, -- Оля положила рукопись на стол и улыбнулась, -- Необычно. Мне нравится. Вадим в их пьесе играет главную роль, художника, да?
      Миша кивнул.
      -- Знаешь... -- она задумалась, -- Художник -- это интересно. Им нужен творческий человек в качестве главного героя, я правильно поняла? Это действительно интересно. Они не просто играют, они хотят изучить процесс творчества в лицах, в реальной жизненной истории, так? Оригинально. Но... Может быть лучше сделать его сценаристом. Или драматургом. Как тебе такая идея?
      -- А чем плох художник?
      -- Понимаешь... Драматург не просто фиксирует отдельные моменты жизни, портреты, образы, пейзажи, он творит мир в динамике. Он создает характеры, прослеживает их взаимоотношения, влюбляет, разводит, убивает, все в процессе. Это интереснее, правда?
      -- Пожалуй... -- Миша отхлебнул чаю и несколько секунд смотрел на темную поверхность жидкости в чашке, словно надеясь там что-то увидеть, -Пожалуй, ты права. Хорошо, пусть будет сценарист.
      Супруги обменялись взглядами, которые могли бы показаться Мише многозначительными, если бы он вообще обратил на это внимание.
      -- Ты пиши! -- кивнул Андрей, -- Сейчас сложно сказать, что из всего этого выйдет, но хороший опыт ты в любом случае получишь. А в нашем деле это самое главное. Ну или одно из самых главных. Мне интересно, что в результате получится.
      8.
      Солнце пришло в легком коротком оранжевом платье и в белых босоножках на высокой платформе. Солнце принесло с собой в маленькой сумочке лето и июнь, осветило золотом и без того яркую набережную, наполнило прозрачный, струящийся жарой воздух запахом своих любимых духов. Солнце двигалось легко, почти летя над поверхностью земли, над нагретым асфальтом, над трафаретами теней обескураженных прохожих, почти танцуя на цыпочках свое игривое, веселое, молодое, бело-желто-оранжевое па-де-де.
      -- Привет! -- сказало Солнце и солнечно улыбнулось.
      -- Привет! -- ошарашено повторил он.
      Потом они гуляли по Верхне-Волжской набережной, от огромного лыжного трамплина, похожего на фантастический космодром, опустевший внезапно после старта космической ракеты, к памятнику Чкалову и лестнице в форме восьмерки, бродили, взявшись за руки, как дети, останавливаясь, разговаривая, и он замечал украдкой, как посматривают в ее сторону идущие навстречу мужчины. Нет, она не была той, о которой говорят: "ослепительно красивая" или "обворожительно красивая" или "настоящая фотомодель" или что-то еще в том же духе. Придирчивый взгляд смог бы различить недостатки внешности, фигуры или походки, слишком решительные, угловатые подчас и не вполне женские движения, чуть заметный, намечающийся двойной подбородок или слишком широкие ноздри, но какое это имело значение? Были еще обнаженные руки, белые, не успевшие еще загореть, покрытые гладкими, мелкими волосками вдоль предплечья, были открытые до середины бедра стройные ноги с маленькой царапиной ниже левого колена, были волосы, распущенные по плечам и одна непослушная прядь, падающая на лоб, были глаза с длинными ресницами, колдовские, языческие, хвойные глаза, которые смотрели на него широко, открыто, доверительно, ожидая чего-то -- этого было достаточно. Достаточно для того, чтобы встать рядом с этой лесной нимфой, почувствовать ее дыхание, каждый вдох и выдох, ее запах, дотронуться хотя бы до узкой только ладони и окончательно, безнадежно, навсегда потерять голову.
      -- Хорошо здесь! -- Лена глубоко вдохнула воздух, -- Как здесь хорошо!
      Миша облокотился рядом о парапет так, что локти их соприкоснулись.
      -- Это самое красивое место в городе. Вон те дома -- это Бор. Этот город и стеклозавод после революции построили. А до революции там вообще ничего не было -- несколько деревянных домиков и заволжские леса до самого горизонта. А представляешь, как здесь красиво весной, в конце апреля, когда Волга разливается! На этой улице жили самые богатые люди города.
      -- Я бы тоже хотела жить на этой улице. Боже, как жить-то хорошо!
      Она раскинула руки, подобно взлетающей птице, и подпрыгнула на месте. Пронзительно голубое безоблачное небо, белеющее к горизонту, на мгновение приняло ее в свои объятия, затянутое, прикованное к земле лесами здание художественного музея безнадежно покачнулось следом, но река, река где-то внизу, у ног, спокойно продолжала нести свои искристые, посеребренные, рассеченные катерами и баржами воды куда-то на юго-восток, в страну степей.
      Еще было открытое кафе, там же, на набережной, чуть ниже по склону горы, она попросила пива, и он встал в очередь к прилавку. Когда он возвращался, держа в руках бутылку с двумя надетыми на нее стаканами и тарелку с чипсами, очень низко, почти над столиком пролетело несколько чаек, оглушив всех громким, пронзительным, картавым криком.
      -- Красивая птица -- чайка, но кричит ужасно, -- сказала она.
      -- Нет здесь "Портера". Странно. Ладно, и так неплохо.
      Небрежно махнула рукой.
      -- Сойдет. Я говорю, чайки -- красивые птицы.
      -- Да, -- согласился Миша, -- Все птицы красивы. Во-первых, потому, что летают.
      -- Мухи тоже летают, -- взгляд из-под прищуренных век, полный доброй насмешки.
      -- Хм... -- Миша задумался, -- Птицы изящны, грациозны, у них гладкое, обтекаемое тело.
      -- И еще они белые и пушистые, -- и тут же поправилась, -- То есть не все белые, но все пушистые.
      -- А то, что чайки так кричат... -- он выдержал небольшую паузу, -- Ты знаешь, мне кажется, в этом есть какая-то гармония.
      -- Гармония?
      Она смотрела на него, наклонив голову, немного исподлобья, но этот взгляд ей удивительно шел.
      -- Ну то есть такой... цельный образ реки. Представь: высокие свистки буксиров, басовые, низкие, долгие гудки пароходов, и резкие крики чаек. Все это вместе -- река. Волга.
      -- Да... -- Лена вдруг наклонилась и прошептала ему на ухо, -Представляешь, если бы чайки пели, как соловьи!..
      Они смеялись, разговаривали, снова смеялись, гуляли. Миша чувствовал, что ему становится все легче и легче общаться с этой девушкой, она была умна -- несомненно, талантлива по своему, поэтическая тонкость, лиричность и готовность слушать и понимать не простые, изысканные, художественные вещи причудливым и, наверное, лучшим образом сочеталась в ней с простотой и земной, жизненной практичностью, иногда, правда, в ее словах сквозила некая грубость, озорная мальчишеская угловатость, резкое словцо, едкий эпитет, неприличная шутка, то, что резало слух, но Миша понимал, что это -- огрехи среды и дворовой компании, в которой она, видимо, выросла и старался пропускать эти пассажи мимо ушей. Он все более расслаблялся, воспринимая ее более как друга, чем в качестве объекта ухаживания, уже не тяготился пауз в разговоре, не боялся так, как раньше, высказать что-то личное, сокровенное, то, как он воспринимал этот мир, то, что как ему казалось, мог понять только он -- с Леной было приятно, интересно, она умела расположить к себе, умела слушать так, что хотелось говорить обо всем на свете, и он говорил, гуляя с ней под руку по Большой Покровке, сидя в кафе, стоя у парапета, быть может совершеннейшие глупости, но какое это имело значение? Вечером он проводил ее до дома.
      -- Мишка, спасибо, ты -- замечательный, -- сказала она, глядя ему в глаза, -- Зайдешь ко мне? Посмотришь, как я живу. С тетей моей познакомишься. Она -- хороший человек.
      -- Спасибо. Поздно уже. Она, наверное, спать легла. Неудобно как-то.
      Лена взяла его за руку.
      -- Ладно тебе, пошли! У меня мировая тетя. Муж ее, дядя Гоша... Игорь Николаевич, в Москву уехал по делам. Его еще неделю не будет. Скучно ей, пошли!
      Квартира тети Любы оказалась обычной двухкомнатной хрущевкой, немного старомодно обставленной, с красными коврами на стенах, с толстым, обрюзгшим и чрезвычайно ленивым черным котом по кличке Плюшкин, с большой гостиной, где, как водится, собравшись вокруг журнального столика и глядя в телевизор, по вечерам медленно пили чай. Сама Любовь Валерьевна была женщиной простой и смешливой, лет тридцати пяти, она любила своего кота, сериалы и дамские романы, не переваривала соседей справа за частые вечеринки и пекла отличное печенье. Она едва ли не первой из их большой семьи переехала сюда, рано и, как потом выяснилось, очень неудачно, вышла замуж, бросила институт, развелась, маялась по общежитиям, меняя место работы и перепробовав почти все подходящие для женщины специальности, пока не встретила, спустя восемь лет, идеального, как она говорила, мужчину, умного, работящего, немного пьющего, но какое это теперь имело значение? Говорила она о себе много и охотно, видимо, истосковавшись по собеседнику, и еще очень потешно, талантливо, в лицах рассказывала анекдоты.
      -- Спасибо, -- сказал Миша, ставя чашку на блюдце, -- Надо идти. Поздно уже.
      -- А то бы посидели еще! -- забеспокоилась Любовь Валерьевна.
      -- Нет, в самом деле поздно. Скоро трамваи перестанут ходить. А завтра -- рабочий день.
      -- Ну смотрите.
      -- Ты до скольки завтра работаешь? -- поинтересовалась Лена.
      Вопрос словно застал Мишу врасплох. Он не сразу понял, о чем речь.
      -- А... До семи.
      -- Помнишь, мы завтра к Вике идем?
      -- Помню, -- кивнул Миша, -- Которая психолог.
      -- Привет ей передавай, -- повернувшись к Лене, проворчала Любовь Валерьевна, -- Что не заходит? Земляки вроде. Совсем зазналась. На одной ведь улице выросли.
      Миша встал.
      -- Спасибо за угощение. Все было очень вкусно.
      Лена встала следом.
      -- Я позвоню тебе завтра на работу, хорошо?
      -- Звони.
      Уже в прихожей, приподнявшись на носки и обняв за плечи, она поцеловала его в щеку.
      -- Береги себя, хорошо? -- сказала девушка в оранжевом платье, -- Я завтра позвоню. Где-нибудь днем.
      Ее губы были теплыми и влажными, а от волос пахло так же, как и в тогда, майской ночью, в трамвае.
      9.
      Маленький зрительный зал, мест на сто-сто пятьдесят, не больше. Сцена, тоже небольшая, на ней -- круглый стол, несколько стульев. Вадим сидит на краю сцены, свесив ноги, Марина, Таня и Сергей -- на первом зрительском ряду.
      С е р г е й. Пассивный тип! Совершенно неинтересен.
      М а р и н а. Я тоже так думаю. Ты что, не мог найти нормального героя?
      В а д и м. Дураки вы!
      С е р г е й. Ну-ка, ну-ка! Это почему это мы все дураки?
      В а д и м. Он -- автор. Понимаешь? Нам нужен автор. Творец. Драматург. Творческая личность.
      С е р г е й. Философ, блин, творца ему подавай! Какой он творец?! Он просто тюфяк. Он безынициативен. Да, тонкая натура, понимаю, этакий Обломов, но какой-то аморфный.
      М а р и н а (хихикнув). Скажи еще -- газообразный.
      С е р г е й. Плотности в нем нет, это точно, жизни нет, наполненности, понимаешь? Он просто наблюдатель. Диванный думатель. Какую драму ты собираешься ставить, если главный герой у тебя ничего не делает?
      Т а н я. Зря вы так! Очень симпатичный персонаж. Милый мальчик.
      С е р г е й. Мальчик! Моего возраста!
      Т а н я. И все равно мальчик. Романтичный, влюбчивый.
      В а д и м (чуть заметно улыбается). Он тебе нравится.
      Т а н я. Влюбчивые мужчины нравятся многим женщинам.
      В а д и м. Так мальчик или мужчина?
      Т а н я. На словах поймал?
      В а д и м. Ладно, не буду. Он почти идеально подходит. Хотя...
      М а р и н а. Карикатурно, да?
      В а д и м. Да, немного. Опять штамп.
      С е р г е й. А что делать?
      В а д и м. Да, менять поздно. Пусть будет так.
      С е р г е й. Это начало провала.
      В а д и м. Наплевать. Для себя же играем.
      М а р и н а. Да? А я думала...
      В а д и м. Кстати, а что ты думаешь о героине?
      М а р и н а. Героин -- штука хорошая.
      В а д и м. Я имел в виду женский персонаж.
      М а р и н а (подумав и пожав плечами). Девочка из пригорода. Очень они бойкие, девочки из пригорода, им бы мужика найти с квартирой, да с деньгами, ну и работу по окончании ВУЗа.
      С е р г е й. Себя вспомни!
      М а р и н а. Хам!
      С е р г е й. Протестую!
      В а д и м. Принято.
      С е р г е й. Дело ведь не только в мужике с квартирой. Она -нетривиальный человек, и это заметно.
      Т а н я. Все люди нетривиальны. В той или иной степени.
      С е р г е й. Не спорю. И все же "мужик с квартирой" -- это немного не ее.
      М а р и н а. Я не утверждаю, что ее цели в жизни исключительно меркантильны. Просто если ты приезжаешь в чужой город, где хочешь, скорее всего, остаться, тебе надо выжить. Просто выжить. Это тебе не скучающий быт домашнего мальчика, живущего на всем готовом, это борьба. Или ты находишь место под Солнцем, или возвращаешься в свой Усть-Пупуйск, работать на фабрике и всю оставшуюся жизнь сплетничать с соседками у крыльца. Или - или.
      В а д и м. Хорошо, пусть будет так. К этому мы еще вернемся. Как она относится к герою? Она его любит?
      М а р и н а. Как мы любим эти слова: "любит", "не любит"! Одним бы словом все описать, ах как было бы здорово!.. Он ей интересен. Симпатичен. Он красив, добр, интеллигентен, он ей нравится. Можешь назвать это любовью, если хочешь.
      Т а н я. Это может стать любовью со временем. Все зависит от него.
      М а р и н а. От них обоих.
      В а д и м. Во всяком случае, это начало. Какое никакое, а начало.
      С е р г е й. А дальше? Ты хотел интригу. Пока ее не видно, скукота одна. Уличное знакомство, первое свидание, любовь, пустые разговоры -- все это было!..
      Т а н я. Подожди. Будет тебе интрига.
      В а д и м. Будет! Играем дальше.
      10.
      Пять этажей, девять пролетов, без лифта, ступень за ступенью, наверх, под самую крышу. На площадке третьего этажа им пришлось пробираться сквозь компанию четырех подростков, двух парней и двух девушек, наполнивших и без того душный воздух сизым дымом дешевых сигарет. Она, идя впереди, поздоровалась коротко, он протиснулся молча, поймав на себе несколько оценивающих взглядов. Потом, уже у самой чердачной лестницы, она встала напротив синей металлической двери без номера и два раза нажала на кнопку звонка. Дверь открыла миниатюрная, примерно по плечо Мише женщина лет тридцати, или, может быть, тридцати трех, с большими, завораживающими, блестящими глазами серого цвета и длинными светлыми волосами, заплетенными в косу.
      -- О! Ленка! -- взвизгнула женщина и бросилась обнимать его спутницу, -- Здравствуй, Солнышко!
      -- Приветики, приветики! А это -- Миша, я говорила, помнишь?
      -- Помню, -- сказала женщина, -- Я Вика. Здравствуй!
      Миша осторожно дотронулся до протянутой руки.
      -- Здравствуйте!
      -- На ты, О-кей? -- Вика сделал полшага, приблизившись к нему почти вплотную, -- Ну-ка! Ты...
      -- Ты... Привет!
      -- Уже лучше.
      Прихожая была маленькой и тесной, два человека одевались, и уже было не протолкнуться. От входа налево, через арку, Миша прошел в комнату и почти столкнулся с человеком в белой рубашке и синих спортивных штанах. Человек пристально и колюче посмотрел ему в глаза и протянул руку.
      -- Олег.
      -- Миша.
      -- Привет! Как дела? -- Лена поцеловала Олега в щеку.
      -- Да ничего, -- пожал тот плечами, -- живем.
      Книги были свалены на полках в еще большем беспорядке, чем у Миши. Общая психология, психиатрия, гештальт-терапия, психоанализ, какие-то странные книги про магию в ярких обложках, старые, потрепанные фолианты с уже не читаемыми названиями, журналы, художественной литературы, кажется, почти не было. Миша взял наугад одну из книг, пролистал быстро, и не поняв ни слова, поставил на место. Между полками и письменным столом на стене висела огромная, примерно полтора на полтора метра картина в тонкой раме, написанная настолько темными красками и крупными мазками, что чересчур абстрактное содержание ее разглядеть можно было лишь с большим трудом и при ярком свете -- вроде бы был человек, лес, луна, что-то еще, непонятно. Единственная комната квартиры, бывшая, поэтому, и кабинетом и спальней, плавно переходила, отгораживаясь легкой, полупрозрачной занавеской, в эффектно отделанную живым деревом кухню, выполнявшую, как стало ясно, еще и роль гостиной. Женщины засуетились, и принялись стремительно что-то доставать, резать, мешать и накрывать на стол, непрерывно обмениваясь весьма язвительными порой репликами и шутками о каких-то общих знакомых. Олег же оказался довольно дотошным собеседником, последовательно, настырно и в то же время как-то незаметно он выпытал у Миши все его биографические данные, где он живет и чем занимается.
      -- Ну, я вообще-то любитель, -- как будто виновато оправдывался Миша, безнадежно краснея, -- Так, больше ради собственного удовольствия. Или просто выразиться хочется. Но пишу пока в стол. Правда друзья у меня есть, профессиональные драматурги, говорят, что некоторые вещи у меня вполне даже... Посмотрим, может быть, я на следующий год в Москву поеду поступать.
      -- А куда? -- поинтересовалась Вика.
      -- Не знаю пока. Во ВГИК или в литинститут. Не решил еще. Скорее всего, во ВГИК. Там, говорят, лучше. С работой только надо договориться. Или увольняться.
      Она покачала головой.
      -- Вот ведь у людей жизнь интересная! Мишк, как я тебе завидую! А мы сидим тут, работаем.
      -- Кто бы говорил! -- возмутилась Лена.
      -- Нет, ну тут завидовать, собственно, нечему, -- снова встрял в разговор Олег, -- Каждый по себе выбирает. Меня вот мой образ жизни устраивает. Вполне. И работа тоже.
      Вика улыбнулась. Улыбалась она как-то по особенному, ярко, широко, открыто, сразу располагая к себе этой белозубой улыбкой.
      -- Здесь купил, там продал...
      -- А тебе что-то не нравится? -- Олег посмотрел на нее внимательно, чуть наклонив голову, -- Зато свободен, как вольный ветер.
      -- То-то тебя ищут все, кому не лень. То мафия, то полиция, то прокуратура.
      -- А, фигня! -- махнул он рукой, -- Не могу я в конторе работать. В десять пришел, в семь ушел, начальник тебе мозги компостирует каждый день... Нет, не по мне это. Я -- сам себе хозяин. Захочу вот -- отпуск себе устрою. Захочу -- в Москву поеду, во ВГИК поступать.
      Вика рассмеялась.
      -- Кому ты там нужен?
      -- А может и нужен, откуда ты знаешь? -- возмутился Олег.
      -- Может и в самом деле нужен, как знать, -- заметила Лена.
      Они долго еще сидели, пили красное вино, ели фрукты, когда на улице стало темнеть, Вика зажгла большую свечку, поставив ее посреди стола, что придало всей вечеринке атмосферу интимной, романтической таинственности. Лена достала откуда-то гитару -- играла она просто, незатейливо, обыкновенным перебором, зато пела очень красиво, высоко, с чувством, иногда, может быть, переигрывая и делая излишний акцент на некоторых драматических моментах той или иной "песенной" истории.
      -- Хороший ты парень, Мишка! -- сказал Олег, когда последнее гитарное арпеджио медленно растаяло в воздухе, -- Береги Ленку, она мне знаешь как дорога!
      -- А ты нас никак сватаешь уже? -- грозно спросила Лена.
      -- А что бы и не посватать? -- Олег сделал большие невинные глаза, и повернулся к Мише, -- Хороша невеста? Загляденье! Смотри, как краснеет. Сам бы женился, да вот...
      -- Тише ты! -- цыкнула Вика. Она подсела к Мише и доверительно положила ему голову на плечо, -- Мишенька, не слушай ты его, дурака пьяного!
      -- Рано мне еще замуж, -- смущенно улыбнулась Лена, -- Может быть года через два.
      -- А то смотри! -- Олег почесал грудь, -- Раньше женишься, раньше разведешься.
      -- Да ну тебя! -- рассмеялась Вика, -- Ленк, спой лучше еще что-нибудь.
      Лена, замерев на секунду, снова запела, и это была песня об одиноком музыканте, о бесконечной дороге, об осени и скоро наступающей зиме. Странная песня, совершенно неуместная жаркой летней ночи за окном, и оттого, возможно, обретающая какой-то иной, скрытый, глубинный смысл и пробирающая до дна души как-то необычно, по своему, больше воспоминанием, чем переживанием момента, или, быть может, страхом неизвестности в будущем, чем-то, в конце концов, очень далеким, туманным и абсолютно не здешним.
      На улице возбужденно, страстно, многоголосо, заливисто стрекотали сверчки -- вдоль всей дороги, в каждом палисаднике, в каждой травинке, в каждом дереве, из-под каждого куста. Июнь близился к своему завершению.
      Дома одиноко ждала забытая за последние два дня печатная машинка и работа, работа...
      11.
      Тот же зрительный зал, те же декорации на сцене -- круглый стол, несколько стульев, рядом -- софа, только общий свет выключен, а сцена освещается узким лучом рампы. На сцене -- Сергей и Таня.
      С е р г е й. Устал. Пива у нас не осталось?
      Т а н я. Вспомнил!
      С е р г е й. Да... Ну хоть чаю еще налей. Эх, жизнь!.. А хорошо они вместе смотрятся! Такая пара, скажи, да? Хорошо все получилось.
      Т а н я. Все еще впереди. Сложно ему будет с ней. Взрывной характер. Властная натура.
      С е р г е й. Может ему и нужна сейчас такая? Если люди встречаются, значит это кому-то нужно.
      Т а н я. Не спорю. Он -- ярко выраженный интроверт. Интеллектуал, к тому же. Ему нужна женщина-наполеон, сильный чувственный, легко увлекающийся, романтичный экстраверт. Я думаю, она подходит. Почти идеально. Но это не значит, что все будет просто.
      С е р г е й. Посмотрим. Творческая личность... Хм. Хотел бы я почитать то, что он пишет. Муру, наверное, какую-нибудь.
      Т а н я. Ну почему сразу "муру"? У него есть вкус, неплохой вкус, чувство меры, некое внутреннее изящество, почти благородство. Этого вполне достаточно, чтобы не скатиться в пошлость.
      С е р г е й. Ты думаешь? Ну, посмотрим. Вон, картину эту тоже человек со вкусом рисовал?
      Т а н я. Да, со вкусом. А что тебе не нравится?
      С е р г е й. Это, я так понимаю, Иван-царевич на Сером Волке? В черно-болотных тонах. Мазки -- как фаллосы. Две тысячи фаллосов, всех размеров. На любой вкус. У волка -- кроваво-красные глаза, а у Ивана -- лицо пассивного педика. Да он был псих, твой "художник со вкусом".
      Т а н я. Человек самовыражается, экспериментирует. Что в этом плохого? Он ищет новые формы, он пытается раскрыть свой внутренний мир, заглянуть в самую глубину.
      С е р г е й. Плохого -- ничего. Я не осуждаю.
      Т а н я. Ты ставишь диагноз. Как заправский врач.
      С е р г е й. Извини. Не хотел обидеть твоего знакомого художника. Просто все это самокопание...
      Т а н я. Что?
      С е р г е й. ...Не то это. Человек сам в себе с ума сходит, а мы должны за этим наблюдать.
      Т а н я. Иногда наблюдать за этим бывает очень интересно. Примеров тому -- тысячи.
      С е р г е й. Не спорю, я не совсем это хотел сказать. Просто сидит вот этот мальчик у себя дома, делать ему нечего, женщины его не любят, мужики, видимо, тоже, а потому что сам любить не умеет, вот он и начинает сам в себе копаться. Все равно, что онанизмом заниматься.
      Т а н я. Ты не справедлив. Ты же его совсем не знаешь.
      С е р г е й. Возможно, я просто по картине сужу. Эта картина -клиника. Сам образ клинический. Волк, да еще с горящими глазами -- символ зла, темных сил. Плюс поза "верхом", что подразумевает секс. Да еще фаллосы. Он явно что-то недополучил в детстве и недовзял в юности. Вот и изводит себя. И краски заодно.
      Т а н я (смеясь). Критик! Психолог! Знаешь что, психолог, налей-ка чай себе сам!
      Вадим, сидящий на первом ряду, аплодирует.
      12.
      Вечером была тишина. Удивительным образом не было слышно ни соседей, ни улицу. Даже сверчки стихли. Остались только шорохи, дыхание, пульс и скрип половиц.
      -- Хорошо у тебя здесь, -- сказала она, оглядываясь вокруг, -- Уютно. Это твоя печатная машинка? Как здорово! Я в детстве мечтала о печатной машинке. Столько кнопок! Мне так нравилось нажимать на кнопки.
      Сегодня она была другая -- пышные волосы собраны назад и перетянуты резинкой, вместо любимого оранжевого платья -- белая шелковая блузка и джинсовые, короткие шорты. Почти без косметики, она выглядела строже, невиннее, моложе, словно школьница, всю жизнь просидевшая за учебниками, только загар, покрасивший медными оттенками обнаженные руки и шелковистую кожу бедер придавал ей налет южной распутности.
      -- Ты в детстве, наверное, облазила все заборы.
      -- Верно. Как ты догадался?
      -- Есть в тебе что-то мальчишеское. Озорное такое, ребяческое.
      -- Может быть... -- она подняла на него свои малахитовые глаза и улыбнулась кончиками губ, -- Тебе это нравится?
      -- Да, -- осторожно, словно боясь обжечься, дотрагиваясь кончиками пальцев до ее талии, ответил он, -- ты мне очень нравишься.
      Замирая, затаив дыхание, он уходил в свои пальцы, чувствуя под ними грубую ткань, крупные швы, пустые петли для ремня, чуть выше -- мягкий, скользящий, переливчатый, тающий шелк, сквозь который ясно ощущалось ее тепло, гладкость и упругость кожи, чуть ниже... Неуверенно он опустил руки ниже, думая про себя, что на этом сейчас все закончится, но она не отстранилась, не перехватила его настырные, наглые ладони-пауки, дав им возможность пережить, дрожа от возбуждения, все аккуратные изгибы юного гибкого девичьего тела.
      -- Мишка! -- ее руки мягко обвили его шею, -- Спасибо тебе.
      -- За что?
      -- За то, что ты есть... -- на секунду она опустила глаза, -Спасибо... Ты знаешь, мне когда пятнадцать лет было, меня один парень изнасиловал. Ходил за мной, ухаживал, цветы дарил, а потом изнасиловал. Потом на коленях прощенья просил, а я не простила. И в суд не подала. Пусть живет. Потом долго с парнями не могла. Не верила никому. Встречалась с одним, а он меня предал, ушел к другой. Спасибо тебе. Ты... замечательный. Мне с тобой хорошо. Уютно.
      Они смотрели друг на друга, она готова была заплакать, он, осмелев, тянулся к ее губам.
      -- Леночка! Ты такая... Мне иногда кажется, что я тебя придумал.
      И когда объятия стали крепкими, поцелуи страстными, движенья решительными, и ничего уже нельзя было остановить, она расплакалась, наконец, тихо, почти беззвучно, незаметно для него и вдохнула: "Я люблю тебя!"...
      Утром они стояли на остановке, в тени металлической крыши, вдыхая свежесть прохладного еще, еще тихого, еще безлюдного утра.
      -- Ты сегодня во сколько освобождаешься? -- спросил Миша.
      -- Час в три, а что?
      -- Хочешь, я тебе ключ оставлю? Чего тебе тетю-то стеснять? Приходи ко мне.
      -- Ладно, -- ключ утонул в ее пальцах, затем исчез безвозвратно в кармане шорт. Утром она не прятала волосы, и они снова, как всегда, падали на плечи причудливым золотым водопадом. -- Я приду.
      Потом она сказала: "Я позвоню тебе сегодня на работу, хорошо?", быстро, легко, словно бабочка, вспорхнув в подъехавший старый, дребезжащий ЛИАЗ, Миша проводил взглядом уходящий автобус и остался стоять там, где был, задумчивый, боявшийся поверить в собственное счастье. Солнце поднималось в зенит, в полдень, люди просыпались, потягивались сладко, зевали, одевались, пили чай или кофе, чистили зубы, брились или причесывались, собирали портфели, сумки и рюкзаки, шли на работу, на пляж или по магазинам, заполняя пестрым разноцветием рубашек и платьев остановки, автобусы и метро, тени их становились все короче, воздух постепенно прогревался.
      13.
      В обед он вышел прогуляться. Нагретый воздух медленно перемещался с запада на восток, размеренно колыхая зеленые кроны, в небе висели несколько кучевых облаков, предвестники, как говорили, будущего циклона.
      Он прошел по шумному, загазованному виадуку, полному машин, на Должнаскую, затем свернул на бульвар Мира -- когда-то это был канал, в петербургском стиле окружающий водяным рвом Нижегородскую ярмарку, а сейчас просто бульвар -- пустой тротуар, несколько деревьев, газон, кусты и флегматичная от старости афганская борзая, спущенная хозяином с поводка.