На Луне чехи без ущерба для идеи австрийской государственности могли бы пользоваться полным равноправием и свободно развиваться как нация, и даже трудиться по своему усмотрению на ниве чешского просвещения разумеется, при условии введения так называемого необязательного немецкого во всех классах, словом, могли бы хоть на голове стоять, лишь бы исправно поставляли рекрутов и платили налоги, и ничего, абсолютно ничего не требовали от правительства, главное-никаких субсидий на благоустройство нового отечества, на превращение в плодородные нивы лунных кратеров, на освоение лунных каналов, на поощрение лунного сельского хозяйства, промышленности, торговли; и-никаких пособий для лунных творцов, никаких субсидий на строительство и содержание необходимого числа лунных школ и т. д.; тем более что эти суммы они в два счета могли бы собрать сами с помощью страстных воззваний, побуждающих население К добровольным пожертвованиям.
      Кроме того, Луна, по мнению пана Броучека, могла бы служить отличным местом ссылки для наиболее опасных преступников. Она открыла бы перед судьями широчайшие возможности, давая им в руки целую шкалу наказаний: поджигательство каралось бы заточением в мастерских лунных живописцев, грабители Приговаривались бы к чтению лунных стихов, убийцы, совершившие свое злодеяние преднамеренно, должны были бы выслушивать лунные симфонии, а для братоили отцеубийц заслуженной расплатой явились бы лекции по эстетике...
      Так возникли наши уникальные путевые очерки, для которых, по счастливому стечению обстоятельств, сыскался и иллюстратор. Дело в том, что пан Броучен так обрадовался возвращению на Землю, что, смягчившись, оставил в своем доме уже известного нам художника; и, поскольку не было ни малейшей надежды, что этот талантливый живописец когда-либо сэкономит неoбходимую для хозяина сумму, ему пришлось взять нa себя обязательство употребить творческий пыл не на размалевку стен снимаемой им комнаты, а на иллюстрирование этой книги и таким образом погасить рисунками задолженность по квартирной плате.
      Замечу вскользь, что пан домовладелец не забыл о своем данном на Луне обещании в пользу портного и сапожника: он не повысил им плату за квартиру - уже хотя бы потому, что еще до истечения срока найма оба по санитарным соображениям были выселены из сырых подвальных помещений.
      Но читатель, очевидно, ждет обещанных мною в предисловии доказательств.
      Что ж, извольте, у меня таких доказательств, не оставляющих и тени сомнения в правдивости путевых заметок пана Броучека, хоть отбавляй!
      1. Внешний вид пана Броучека. Ведь пан домовладелец действительно выглядит как человек, который "с Луны свалился". Его лицо, своей округлостью напоминающее ночное светило, излучает особое сияние, каковое, безусловно, является не померкшим до сих пор отблеском лунного света. Однако сияние это отнюдь не серебристое, не томно-бледное, каким обычно изображают поэты свет Луны, а переливается красными и фиолетовыми тонами, что может послужить для астрономов важным импульсом в изучении лунной поверхности.
      Следует отметить, что ярче всего освещена этим отблеском середина лица, то бишь мясистый нос.
      2. Лунные привычки пана Броучека. Всего лучше их изучать в трактире Вюрфеля или "У петуха". Некоторое время после прихода пана Броучека в трактир вы не замечаете ничего сверхобычного; он еще отчетливо сознает, что находится на Земле, и следит за своим поведением. Но чем дальше, тем явственнее проявляются признаки того, что мысленно он вновь переносится на Луну. Ему начинает казаться, будто его тело весит, как на Луне, то есть в шесть раз меньше, и, следовательно, нужно воздерживаться от энергичных движений. Ввиду этого он все замедленнее поднимает руки, чтобы, чего доброго, не стукнуть себя по голове или не съездить, по физиономии соседа; кружку берет так осторожно, точно опасается раздавить ее или подбросить до потолка; с невероятной медлительностью встает и садится, и даже языком ворочает еле-еле, так что порой его речь смахивает скорее на бормотание. В такие минуты он то и дело сбивается на лунный язык, отчего глубокомысленные рассуждения его становятся малопонятными. Я убежден, что пан Броучек заговорил бы даже стихами, обладай он хоть крупицей поэтического дарования. А уходя из трактира, он шатается из стороны в сторону и ступает так чудно, что сразу видно: наш друг до сих пор путает земную походку с лунной, соответствующей особым, отличным от земных, условиям на Луне.
      3. Из личных вещей, которые имел при себе пан Броучек в тот вечер у .Вюрфеля, он, очнувшись на следующий день, обнаружил лишь книжицу о Луне, нож со штопором да резинку с пуговкой для маркировки кружки. Зато часов и бумажника с деньгами, которые он выбросил на Луне, четырех порций копченых сосисок, съеденных им там, и серебряного талера, который он отдал лунному билетеру, не было и в помине. Жалко ему было лишь часов, но он приобрел взамен другие, более красивые и исправные - те, выброшенные, шли как им заблагорассудится! - и вдобавок купил изящные брелоки в виде маленьких полумесяцев.
      4. Пан Броучек обнаружил и хранит у себя лунный дукат - золотую монету, которую ему заплатили за посещение концерта. Он передал ее на экспертизу профессору Смолику, однако выводы, к которым пришел господин профессор - несмотря на все наше уважение к почтенному ученому, мы вынуждены это констатаровать,- не выдерживают никакой критики. Он утверждает, будто это всего-навсего латунная бляшка, сильно смахивающая на обыкновенный трактирный жетон для получения обеда. По-виджмому, лунное золото состоит из особых, неземных, пану профессору неизвестных ингредиентов, и он вышел из затруднительного положения, провозгласив загадочный металл латунью.
      О том, что на Луне обеденный жетен представил бы собой вопиющую аномалию, мне, полагаю, нет нужды распространяться перед читателями данных путевых заметок. Свою драгоценную монету пан Броучек намеревается завещать городскому музею.
      И, наконец: 5-е, последнее и главное доказательство.-Читатели знают, что у Пегаса, который доставил пана Броучека обратно на Землю, метеором срезало одно крыло.
      Вследствие этого он не смог более подняться в воздух и остался на нашей планете. Кроме того, от сильного удара при падении он охромел на одну ногу, но все же сумел отковылять от замковой лестницы прежде, чем полиция обнаружила там пана Броучека. Где он потом плутал, сказать не берусь некоторые утверждают, что его видели даже в братской Моравии! - но одно мне известно доподлинно: спустя некоторое время пан Броучек, к великому своему изумлению, опознал Пегаса в упряжке некоего пражского извозчика: коню ампутировали второе крыло, и выглядел он жалким уродцем. Из благодарности к своему, спасителю пан Броучек выкупил его за баснословно низкую цену.
      И вот этого-то Пегаса я получил затем от пана Броучека в подарок за литературную обработку его путевых очерков и время от времени при всем честном народе выезжаю на нем на короткие и длительные прогулки,- на потеху друзьям и недругам!
      НОВОЕ ЭПОХАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПАНА БРОУЧЕКА,
      НА ЭТОТ РАЗ В XV СТОЛЕТИЕ
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      (К первому изданию)
      Год назад написал я по просьбе пана Матея Броучека книгу о его удивительном путешествии на Луну, и поразительные открытия, в произведении моем содержащиеся, встретили в нашем народе горячий отклик. Однако сыскались меж критиками и маловеры; наперекор всем доказательствам, в конце книги приведенным, они делали вид, будто путешествие пана домовладельца на Луну считают обыкновенной писательской уловкой. Я не рискую спорить с этими скептиками, ибо они не перестанут сомневаться даже в том случае, если пан Броучек свалится им с Луны прямо на голову.
      Скептики сии увидели в моей книге лишь еатиру; но только одни утверждали, что она направлена против тех, кто живет лишь во имя своего материального благополучия и кому недоступны духовные идеалы, другие же, наоборот, считали, что ее острие обращено против тех, кто во имя чистой идеальности утрачивает реальную почву иод ногами. Хороша сатира, к которой автору следовало бы сначала написать комментарий!
      Исходя из занятой ими неверной позиции, эти критики выставили моей предполагаемой сатире некоторые упреки.
      Одни упрекали ее в односторонности,- мол, занимается она по большей части лишь делами литературными и вообще художественными. Как будто бы сатирик обязан каждый раз полностью прочесывать жизнь всего общества и не имеет права взять сегодня одну, а завтра другую ее сторону и посвятить ей хоть целую книжку! А ведь уже выбор места для путешествия пана Вроучека поэтического, призрачного лунного мира, с эфирными, росой и ароматами питающимися жителями,- мог бы подсказать читателю, что автор книги намерен трактовать в ней лишь тончайшие духовные материи общественного бытия, а не иные,, более вещественные его аспекты. Для этих последних больше подошел бы как место действия Меркурий, объем которого в шестнадцать раз меньше земного и жители которого вполне могли бы выглядеть как мальчики-спальчик и девочки-дюймовочки.
      Иным критикам не понравилось слишком тривиальное обрамление сюжета сном. Ну, что касается сатиры, то рамка для нее-дело второстепенное. Однако позвольте задать вопрос: если автору по каким-либо причинам нужно, чтобы его герой оказался на Луне,то как это осуществить? Или при помощи сна, или же посредством какого-нибудь фантастического, неправдоподобного аппарата, каковой Эдгар Аллан По нашел, кажется, в образе воздушного шара, из газет склеенного, а Жюль Берн - в образе гигантского полого ядра, выстреленного из пушки. Иные пути мне неизвестны, и автору остается только, воспользовавшись суверенным писательским правом, презреть все законы природы и попросту закинуть своего героя на Луну. Этот третий путь я и избрал как наиболее мудрый, принимая во внимание заезженность двух предыдущих. Именно этим путем, а вовсе не во сне попадает пан Броучек на Луну, как он сам ясно и подробно рассказывает в моей книге, и писатель никак не виноват, что иные критики больше верят пустой болтовне экономки пана Броучека и постового.
      А еще один критик упрекнул меня в том, что я обидно выразился в адрес моравской критики. Право, не знаю где. Может, в том месте, где я говорю, что изуродованного Пегаса "видели даже в Моравии"? Но уже слово "даже" могло бы ему подсказать, что тот же самый Пегас скитался и по Чехии, а если этого мало, то я здесь дополнительно торжественнейшим образом заявляю, что к чешской и моравской критике питаю совершенно одинаковое но глубине уважение.
      Однако больнее всего ранил меня своей рецензией критик одной провинциальной газеты. Ему попал в руки проспект, в котором издатель обещал покупателям "Путешествия на Луну" столько редкостных духовных лакoмств, что у нашего критика потекли слюнки. Ои ожидал целый фейерверк блестящих шуток, кровавую сатирическую рубку во всех сферах чешской жизни, сверкающий юмор и неотразимый комизм, от которых он будет прыгать в восторге, как некий испанский гидальго при чтении "Дон-Кихота", - словом, кто знает, чего он еще ожидал? А тут на тебе! Вместо всего этого глоток жиденького лимонаду, горсточка убогого юмора и скудных шуток, при которых читатель улыбается лишь из милосердия, кучка туманной псевдосатиры на литературный мир, до которого никому нет дела, и на отношения в художнической среде, которые никому не интересны. Если бы автор при описании путешествия на Луну использовал хоть сколько-нибудь занимательно новейшие научные исследования - при этом критик обращает мое внимание на полный остроумия научный роман о Луне, вышедший из-под пера Жюль Верна, - то такое описание Луны в беллетристической форме дало бы читателю, помимо развлечения, какую-то пользу. Но даже на это не хватило у легкомысленного, поверхностного автора прилежания я таланта.
      Стоит ли тут удивляться, что наш критик был полностью разочарован "Путешествием на Луну" и что подобное же разочарование он наблюдал на лицах и других читателей, проживающих в тех же краях?
      Против всего этого я могу лишь возразить, что трудно писать после Жюль Верна научные романы, что Сервантесом тоже не каждый стать может и, наконец, что я не отвечаю за слишком пылкие обещания и бойкий слог господина издателя, который сделал из меня в своем проспекте чуть ли не "нашего гениального поэта", или нечто в этом роде...
      Защищаясь от нападок критиков, я нарочно занял их сомнительную позицию, будто я в самом деле написал лишь сатирическую небылицу. Большинство же моих читателей приняли "Путешествие" без всяких задних и побочных мыслей, и, по-видимому, форма повествования также их более или менее удовлетворила, ибо они и не ожидали от меня никаких ослепительных вспышек остроумия и стилистического блеска.
      Вот им-то, воистину дорогим моим читателям, я и предлагаю песнь вторую моей "Броучкиады", отчет о новом, еще более достопримечательном путешествия нашего прославленного лунопроходца, которое многим будет тем желаннее, что на сей раз местом действия нам будут служить не заоблачные выси, но милая нашему сердцу родина, наш королевский город Прага, коей славнейший час истории, будто воскрешенный по слову могучего заклинателя духов, в полной силе встает из гробницы столетий и является пред очами поздних потомков.
      Однако разочарованное лицо провинциального рецензента и его соотечественников преследовало меня целый год во сне и наяву и даже сейчас вызывает во мне горькие укоры совести, Я боюсъ, как бы кто-нибудь из этих господ, вопреки первому разочарованию, не приобрел мою новую книгу, а вместе с ней и новое разочарование, быть может еще более чувствительное.
      У меня нет слов, чтобы сказать, как не люблю я обманным способом втираться в чужое доверие и как уязвлена моя душа упреком, что я кого-то обманул творением рук своих. Лучше уж, чтобы не читал меня никто!
      Из опасений, что господин издатель может опять забросить в круг чешской публики удочку с какой-нибудь неотразимой приманкой, на которую мог бы пойматься кто-либо из тех, кому моя книга вовсе не адресована, я сам написал на сей раз проспект в форме, показавшейся мне наиболее целесообразной, а именно:
      "ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!
      Уже не единожды раздавались в нашем обществе укоризненные - и справедливо - голоса против недобросовестных издателей, которые шарлатанским способом всякий литературный мусор в велеречивых проспектах в качестве драгоценных шедевров до небес превозносят, чем не только публику сознательно вокруг носа обводят, но и самой литературе наносят ущерб, поскольку обманутая публика после этого йот книг истинно ценных, и вообще от словесности отечественной с недовольством и недоброжелательством отвращается.
      Можно утверждать, что все, какие ни на есть, проспекты являются злом, ибо достойные книги у нас - как известно - и без такой назойливой рекламы находят потребителей предостаточно и даже чрезмерно. В прошлом году имел место особенно вопиющий случай горлопанской рекламы: издатель Ф. Топич прямо-таки наводнил все земли короны Чешской иллюстрированными проспектами книги С. Чеха "Правдивое описание путешествия пана Броучека на Луну", в коих столь бесстыже расхваливал эту не имеющую цены халтуру, что многие попались на его удочку и затем жестоко поплатились за свое легковерие.
      Хотя нашелся журнал, публично осудивший это бесстыдство, вышеупомянутый Ф. Топич и в этом году готовит подобное покушение на чешских читателей. По счастию, мы вовремя проведали о его замыслах и можем парализовать его действия данным предостережением.
      Нам удалось заполучить сигнальные листы вышеупомянутой книги, коей демагогическое название "Новое эпохальное путешествие пана Броучека, На сей раз в XV столетие" уже само по себе наполнит отвращением всякого серьезного, рассудительного читателя.
      А уж содержание! Это поистине наглый памфлет на наиславнейшую страницу нашей истории, на эпоху гуситскую, это лоскутное одеяло, пресная болтовня без складу и ладу, без мысли и чувства, полная логических и фактических несуразностей и чудовищных анахронизмов, над которыми наши археологи и историки могут лишь в отчаянии заломить руки. Каждая страница свидетельствует о том, что автор лишь в последнюю минуту поверхностно ознакомился с каким-то трудом по истории гуситского движения, но в прочих отношениях является совершенным дилетантом по части археологии и истории и, уж конечно, не обладает ни малейшим пониманием духа чешской истории. Итак, тут и речи не может быть о поучительном чтении - скорее Можно говорить о сбивании с панталыку; но и о занимательности говорить не приходится, ибо это книга нудная, не увлекающая ни действием, ни описанием характеров, ни чем-либо еще; юмор, к которому несчастный автор местами себя понуждает, вызовет лишь сострадательную усмешку; сатира, на которую он, повидимому, замахивался, совершенно невразумительна и вызываетжелание высмеять лишенных чувства юмора литераторов, которые во что бы то ни стало хотят быть сатириками; слог крайне небрежный и пестрит на каждой странице грубыми Погрешностями против духа языка чешского, Короче говоря, все это произведение являет собой ясное свидетельство тогог что давно пора обуздать стареющего писателя, который в нечистоплотной погоне за гонорарами и фимиамом, воскуряемым ему беззастенчивыми подхалимами, пичкает чешскую читающую публику несъедобными плодами своей увядшей музы.
      И на этот раз книга Чеха "украшена" уродливыми загогулинами и мазней известного своей бездарностью и небрежной работой В. Оливы,- впрочем, вполне достойными сей жалкой литературной стряпни. Нам удалось разживитъся и несколькими образчиками этих рисунков, и мы можем приложить их в качестве иллюстрации для устрашения, И подумать только, сей плод убожества авторского и издательского, отталкивающий той же безвкусицей и убожеством оформления, что и "Броучек" прошлогодний, продается за бесстыдно взвинченную цену: 30 крейцаров за выпуск и 3,10 гульденов за все творение объемом 21 печатный лист и 114 иллюстраций!
      Однако мы убеждены, что наше предупреждение достигнет своей цели и никто, никто потом и кровью заработанный крейцар на этот хлам не ассигнует.
      Да будет единым лозунгом всей нашей читающей публики чешской:
      Мы зарок себе дадим
      И на том всегда стоим,
      "Новое путешествие Броучека"
      Покупать мы не хотим
      А кому эта книга будет прислана для ознакомления, верни ее тотчас же издателю, для чего сообщаем и к позорному столбу пригвождаем полное название фирмы: "Ф. Топич, издательская и книготорговая фирма в Праге, Фердинандова ул., 8".
      Само собой разумеется, что "Новое путешествие пана Броучека" не станут продавать ни в одном приличном книжном магазине".
      Вот такое предупреждение было написано мною, но, поскольку я не очень уверен, что мой издатель не заменит его каким-нибудь хвалебным проспектом, я включил его в свое предисловие, чтобы оно попало в руки тех, кому предназначается, хотя бы с первым выпуском, который они безболезненно могут возвратить И все же я знаю, что те, кто питает доверие к пану Броучеку и лицам, пером и карандашом причастным к его путешествиям, невзирая на предупреждение, обзаведутся нашим новым эпохальным опусом. Я также убежден, что они снисходительно отнесутся к тому, что писатель моего калибра может им дать, и, в частности, не будут делать мне упреков по линии археологической: признаюсь откровенно, я в области старинного быта совершеннейший профан и никаких специальных трудов, готовясь к написанию книги, не изучал, - я просто описываю то, что пан Броучек своими глазами видел, своими ушами слышал, а это все-таки во сто крат ценнее, чем выписки всех археологов и историков из старых, заплесневелых рукописей, которые либо все врут, либо кем-то подброшены. Ежели в чем моя книга с современным уровнем развития науки расходится, пусть пан Томек et consortes в своих сочинениях поправят.
      В королевском Граде пражском, в "Викарке", в день святого Томаша.
      С. Ч.
      1
      К сожалению, во время написания сих строк я не имел еще полного представления о масштабах издательской хитрости; мое предисловие было присовокуплено к последнему выпуску!
      Следует засвидетельствовать, что пан Броучек ничуть не возгордился, когда после его эпохального путешествия на Луну на него обрушилась слава. Сообщение о его потрясающих открытиях облетело всю страну, и имя Броучека было у всех на устах; несколько редакций (и партий) даже сцепились из-за него, причем каждая добивалась его расположения и подсовывала ему свои идейки. Но пан Броучек благоразумно и скромно помалкивал. Не заботясь о волнениях публики, он тихо продолжал взимать со своих жильцов квартирную плату и проводить вечера, как и прежде, в кругу старых знакомцев "У петуха" или в "Викарке", хотя в последней реже - к пану Вюрфелю он рисковал отправиться лишь в новолуние или в пасмурную погоду, когда небо сплошь затянуто тучами.
      Короче, пан домовладелец ни в чем не отступил от своего скромного образа жизни. Он не ходил по ресторанчикам, собирая дань восхищения со своих юных поклонников, а проходя по улице, делал вид, будто не замечает, что взоры всех обращены на него с тем же священным трепетом, с каким некогда взирал народ Италии на певца "Ада", пытаясь найти на его лице следы путешествия по преисподней. Не пожелал пан Броучек ни сфотографироваться со взглядом, вперенным в даль, и описанием своего путешествия в руках,- ни написать для журналов и энциклопедий свою скромную автобиографию - с неизменным образом учителя, заронившего в нежную детскую душу семени добра и красоты,- ни подготовить про запас афористические сентенции для альбома, ни даже мимоходом намекнуть друзьям, что исполняется десять лет, как он стал бывать в "Викарке",- короче, он не усвоил ни одной из привычек знаменитых людей и даже как-то признался мне, что лавры он ценит лишь постольку, поскольку лавровый лист идет для приготовления тушеной баранины.
      Я позволил себе столь подробнo говорить о скромности пана Броучека, потому что у нас это свойство характера стало редкостью необычайной. Желание славы внезапно сделалось главной и всеобщей чертой нашего общества. Кто теперь печется о том, чтобы тихо и спокойно делать свое дело - в мастерской ли, на своем поле, на кафедре- или за рабочим столом, испытывая удовлетворение при виде удачных, хотя и не слишком ярких плодов своего скромного труда? Этот старосветский тип людей постепенно вымирает. Нынешнее поколение единственно к чему стремится, так это к внешнему блеску и фанфарам славы. Причем славы самого различного толка. Учащийся пренебрегает учением и тянется к лаврам поэтическим; учитель полагает учительство занятием для себя второстепенным и мечтает стать сочинителем, если не редактором; адвокат поручает своих клиентов господу богу и ударяется в высокую политику; крестьянин забрасывает свое хозяйство и добивается выборной должности; ремесленник меняет свою табуретку на председательское кресло в каком-нибудь кружке или обществе и так далее, и тому подобное. Национальное достояние - как материальное, так и духовное при таком направлении мыслей не очень-то возрастает, но зато у нас в Чехии развелось такое количество великих людей, что почти все наше время уходит на горячие овации, празднования пятилетних юбилеев, организацию торжественных банкетов и вечеров и подобные полезные дела.
      Насколько глубоко проникла жажда славы во все поры нашей жизни, доказывают и бесчисленные словосочетания и обращения, существующие в нашем языке. Иные народы, приветствуя возгласами своих заслуженных или возлюбленных мужей, довольствуются пожеланием, чтобы они просто были живы (что, разумеется, не так уж много) или, как максимум, чтобы они были живы долго. Немцы кричат "hoch!" ["Высоко!" (нем.)], что тоже весьма умеренное, если не сказать двусмысленное, пожелание. У нас же принято приветствовать каждого, коего вся заслуга состоит в том, что он дожил до своего пятидесятилетия, громоподобным криком "слава!".
      В иных странах наиболее уважаемым корпорациям присуждается, самоe большее, звание "заслуженных" или "почетных" - у нас же каждая организация сочла бы личным оскорблением, если бы ей было отказано в эпитете "прославленная". -"Прославленными" у нас являются каждый комитет, каждый клуб и кружок, каждая редакция, комиссия, артель, ну и, конечно, каждое финансовое ведомство, если только не будет оно названо "достосладнъш" или "всеславным". Короче, слава несется во все концы и славу разбрасывают пригоршнями направо и налево, как если бы это была самая дешевая вещь в мире. Воистину непонятно мне, откуда у нас набралось столько славы, если взглянуть на нашу более чем скромную литературу, на нашу науку в пеленках, на трудности нашей промышленности и торговли, на наше обремененное долгами сельское хозяйство и наше политическое положение, о котором лучше вообще ничего не говорить.
      Простите мне мои занудные рассуждения, на которые навела меня беспримерная скромность моего героя.
      Многие, не бывавшие даже в Крчи[К р ч ь - предместье Праги. ], не то что на Луне, при встрече со знакомыми похваляются своим бесценным опытом. Верно и вы знаете такого человека, который раз в жизни побывал за границей, например в Дрездене. В каком бы обществе он ни очутился, непременно все должны выслушать несколько слов о его путешествии. Стоит вам, скажем, заговорить о горгонцольском сыре, как он сразу же начинает: "Всякий раз, когда при мне заходит речь о горгонцольском сыре, господа, мне приходит на ум дрезденская Сикстинская мадонна, стоя перед которой я познакомился и подружился с одним старым чудаковатым итальянцем, который..." и так далее, и тому подобное. Короче, о чем бы вы ни говорили, дрезденский путешественник ловко или неловко сумеет приплести к этому свой Дрезден.
      Но пан Броучек вовсе не таков. Он очевл неохотно касался лунной темы, и разговор в трактире вращался, как и прежде, вокруг дел и событий вполне земных.
      Единственно от чего он, верный своему лунному обету, воздерживался, так это от неприязненной критики городских и государственных проблем; по той же причине избегал он и перчаточника Клапзубу, считая его вредным злопыхателем. Но одно событие серьезно поколебало его образцовый оптимизм: это были новые законы о принудительном выселении и переселении квартиросъемщиков, столь чувствительно затронувшие права несчастных домовладельцев, сделав их полностью безоружными перед лицом бессовестных жильцов.
      И хотя порой мурашки пробегали по спине пана Броучека при мысли об ужасах "железной девы" и средневековой инквизиции, живописуемых в одной из книг его тощей библиотеки, несправедливое это постановление иной раз пробуждало в его душе тоску по старым добрым временам. Он сожалел, что фальшивый гуманизм отнял у кредитора возможность отправить бессовестного должника в общество жаб и крыс на дно какой-нибудь романтической башни, и полагал, что четвертование заживо не было бы слишком крутой мерой наказания для жильца, который не платит за квартиру "из принципа".
      Эти и им подобные соображения стали семенем, из которого в пане Броучеке не вдруг, но проросла симпатия к делам давно минувшим. Сравнивая настоящее и прошлое, каким оно виделось ему по собственным воспоминаниям, по рассказам старых пенсионеров и нескольким рыцарским романам, прочитанным в годы юности, он начал склоняться к мысли, что в стародавние времена во многих отношениях жилось лучше, нежели теперь. Он, конечно, не стал бы голосовать, за введение в практику "железной девы" и инквизиции испанского образца, но вот если бы каждого вора вешали, как тогда, на первой же виселице, государство могло бы экономить огромные суммы на прокормлении этих разбойников, которым нынче строят настоящие хоромы, вынимая денежки из карманов честных людей. А по какому праву заставляют бездетных людей приплачивать свои потом и кровью заработанные деньги на роскошное содержание в школах чужих детей? Раньше учение стоило полушку, но молодежь куда вежливее приветствовала старших, чем теперь.
      Фабрики не лишали ремесленника куска хлеба, зато сюртук можно было носить полстолетия. А железные дороги? Сколько возчиков и трактирщиков отменно кормилось тогда при дорогах, а путешествие в почтовой карете было хоть и продолжительнее, но не лишено приятности в свяаи с путевыми впечатлениями и не сопряжено с особым риском, ибо самое большее, что вам грозило, - это лишь поломка оси. И ежели в стародавние времена нападали на путешественников разбойные рыцари со своей челядью, то они хотя бы селились на высоких скалах и подстерегали путников ночами в глухих лесах; ныне же они живут в лучших домах в центре города и обирают нас среди бела дня.
      Поэтому не стоит удивляться, что при таком направлении мыслей пан Броучек впадал порой в романтическое настроение, каковое - исключая лишь, быть может, ту пору, когда он предавался, чтению рыцарских романов, - было ему совершенно несвойственно.
      И особенно часто посещало его это настроение, когда он, поднявшись в гору на Градчаны, приближался к "Викарке".
      Автор этой книги должен признаться, что и сам он подпадает под романтические чары, когда ему случается посетить любопытный сей кабачок. Подходишь ли к нему с тыла, поднявшись по Старой замковой лестнице, пройдя через ворота у печальной Черной башни и миновав строение бургграфства и седые башни базилики св. Иржи, или же с фасада, идя по Новой замковой лестнице, мимо старых дворянских домов, вдоль позднего портала Скамоцци,но когда, вступив на Третий двор замка, оказываешься перед величавым колоссом собора, стремящим к небу каменный лес декоративных колонн и арок, из всех углов вдруг выступают тени тысячелетнего прошлого и наполняют мою фантазию кипением мрачных и пестро сверкающих образов. Из сумрака давних веков всплывает передо мною рой первых христианских храмов; вижу таинственный взгорок Жижи, где когда-то священное пламя высоко взлетало в кругу славянских жрецов; вижу и каменный престол, на котором старинные Пршемысловичи обувались в лыковые лапти своего праотца. Но вдруг расплываются эти картины, и вместо них встает передо мной храм св. Вита; еще не достроены его хоры, но уже сияет он во всем блеске своей новой красы, и входит в него -Карл в золотом королевском одеянии, окруженный блистательной свитой духовенства и рыцарей; потом появляется строгая фигура вифлеемского проповедника, смело прибивающего