Олег ЧАРУШНИКОВ
      ПУНКТ ПРОКАТА
      Глава 1
      Дуракам закон не писан
      И тогда я положил на стол заявление.
      Разумеется, ураган прекратился тут же. Тихо стало в кабинете. Любовно переговаривались под окном озабоченные голуби, далеко за стеной чей-то голос произнес вразумляюще: "А чего соваться-то? Слышишь, замолчали. Не иначе, он Веньке голову отгрыз..." По коридору торопливо зацокали каблучки - прелестная старинная мода конца XX века недавно вернулась к нам снова.
      "Подслушивают, гады", - подумал я и поднял глаза на Виктора Васильевича.
      Увидев заявление, наш завлаб мгновенно успокоился. Будто и не было воздевания рук, хлопанья по столу, зычного зоологического рыка; словно не багровел до синевы начальственный затылок, не сыпались громогласные обещания выявить, а затем истолочь в ступе всех, кто "вместо утвержденной тематики тратит время на аллилуйщину буржуазным псевдосветилам", - ничего не было. А были мир, покой и сердечное согласие между отцом-руководителем и зарвавшимся, но осознавшим сотрудником.
      - Ага-а, - значительно произнес Виктор Васильевич и положил на стол мою папку, которой только что размахивал в воздухе.
      "Сейчас он скажет: "так-так-так", поправит очки, дернет себя за ухо и побарабанит пальцами по столу", - подумал я.
      Виктор Васильевич плавным академическим жестом поправил монументальные роговые очки, слегка дернул себя за мочку уха, плотно уселся в кресло и придвинул заявление поближе.
      Сел и я.
      - Так-так-так... - оттаивающим голосом проговорил наш начальник и пробарабанил по крыше стола солдатский марш. - Заявленьице припасли? Очень актуально и своевременно. Весьма одобряю. Надеюсь, на новом месте...
      "Ты не радуйся, змея, скоро выпишут меня", - вдруг промелькнуло у меня в голове полузабытое школьное присловье.
      Тут Виктор Васильевич осекся и опять начал багроветь.
      - Позвольте, - заговорил он, машинально выравнивая внушительную стопу скоросшивателей и папок. Четыре таких стопы украшали каждый из углов его грандиозного письменного стола - наподобие колонн некоего неведомого архитектуре канцелярского ордера.
      - Па-а-азвольте! Что вы тут нацарапали? Какой отпуск? Я тебя, прохвоста, спрашиваю!
      Далеко за стеной ойкнули и затаились. Голуби оборвали весеннее гулькание на полуслове, тяжело снялись с места и перелетели под окна другой, более спокойной лаборатории. Каблучки испуганно зацокали от дверей врассыпную.
      С трудом сохраняя спокойствие, я встал.
      Мне во что бы то ни стало хотелось сохранить за собой последнее слово. И это удалось.
      - Согласно КЗоТУ, уважаемый Виктор Васильевич, мне положен очередной отпуск сроком двадцать четыре рабочих дня. Подчеркиваю: положен. Если, конечно, вам не вздумается внести в Кодекс ваши "актуальные и своевременные" изменения, как это вы попытались проделать только что со вторым законом Ньютона...
      У меня неожиданно перехватило горло, но отступать было уже некуда.
      - Через месяц, - вдохновенно продолжал я переливчатым голосом, надеюсь вернуться и окончательно разъяснить вам, что Ньютон и Нью-Йорк понятия, быть может, близкие, но отнюдь не идентичные. Попытають также (хотя и не уверен в успехе) доказать, что F-ma - не реакционный империалистический закон, выведенный мракобесами для угнетения трудящихся и теряющий действие в нашем светлом обществе, а... Да ладно, о чем тут толковать!
      С этими словами я схватил свою папку с рукописью статьи к 400-летию со дня рождения Исаака Ньютона и выскочил из кабинета. Дверью, к сожалению, хлопнуть не смог; после двух-трех подобных случаев Виктор Васильевич распорядился наглухо обить ее войлоком со всех сторон.
      Наскоро попрощавшись с ребятами, я вышел на улицу.
      Суета отодвинулась разом. Предстояло целых двадцать четыре дня отпуска, двадцать четыре дня отдыха и тишины.
      Глава 2
      Хранитель лавки древностей
      Стояла весна: время луж, насморков и любви.
      Вот только погода подкачала. Такую погоду терпеть не могут отпускники. Понять их нетрудно. Вроде и тепло, даже иногда жарковато, и листья на тополях новенькие, аппетитные - хоть сейчас в салат кроши, - а все не то.
      Главного, главного нету - солнца! Оно расползлось за облаками, бледное и неровное, как желток второпях приготовленной глазуньи. Загорать нельзя, а для грибов не сезон. Поэтому отпускники решительно не знают, куда себя девать. Именно в такую пору администрация домов отдыха гораздо чаще, чем обычно, рассылает по отделам кадров обстоятельные "телеги" о нарушениях режима, амурных похождениях и других антиобщественных поступках помирающих со скуки отдыхающих.
      Зато в городе чудесно в это время. По ночам идут тихие дожди, лечат бессонницу нервным горожанам. К утру на асфальте собираются мелкие теплые лужицы. Не положить в такую лужу спичку и не понаблюдать, как она медленно поворачивается вокруг себя, чуть продавив поверхность, - для городского ребенка означает прожить день даром. Мамы даже и не пытаются оттащить своих замурзанных чад от таких лужищ...
      Это время наступает в моем городе в конце мая.
      Я бродил по улицам, глазел по сторонам, отходил душой и не заметил, как наступил вечер. Уже начинало темнеть, когда ноги занесли меня в Петровский переулок.
      Среди моих друзей это место было знаменито по двум обстоятельствам. Во-первых, именно здесь, на углу, находилась известная кофейная "Сверчок", которой командовал азербайджанец Измаил, милейший пожилой человек с внешностью закоренелого мафиози. "Сверчок" славился отменным кофе и фирменными эклерами величиной с мизинец. Во-вторых (а может, и во-первых, кому как нравится), рядом, через дорогу, в старинном и некогда влиятельном монастыре, заложенным еще теткой Дмитрия Донского, располагался литературный музей им. Положительного героя, где никто никогда не бывал. Так уж повелось, что проходя мимо низенькой медной двери с надписью "Литмузей. Вход свободный", кто-нибудь из наших непременно замечал:
      - А, кстати, не худо бы заглянуть сюда на днях. Говорят, там личные вещи классиков, портреты и все такое...
      - Непременно! - горячо подхватывали остальные. - Сейчас выпьем в "Сверчке" по чашечке - и сюда. В конце концов это просто стыдно!
      После этого вся компания просиживала в "Сверчке" до полуночи, слушая обстоятельные рассказы Измаила о том, отчего нынешний кофе в подметки не годится тому, что бывал раньше.
      Я не знаю, почему так происходит. Быть может, людей сбивает с толку табличка "Вход свободный". Народ у нас искусство любит, это доказано прессой. Во всяком случае на импортные выставки типа "Звучащая живопись Южной Венеры" попасть невозможно, хотя билеты кусаются весьма ощутимо. Вообще, я давно заметил: чем дороже входные билеты, тем больше народу во что бы то ни стало желает прорваться внутрь. Тут есть какая-то странная закономерность.
      Как бы то ни было, я решил отметить первый день отпуска чем-нибудь необычным, пусть даже экстравагантным (тем более, что отпускных денег я еще не получал). Поколебавшись напоследок, не заглянуть ли предварительно в "Сверчок", я пересек улицу и направился к дверям музея. Сегодня так и так был день решительных поступков.
      К удивлению, привычного объявления на дверях не оказалось. Более того, массивная кованая дверь, видевшая на своем веку всех шестерых Иванов и трех Петров (в том числе Грозного и Великого) была свежеокрашена в гигиенический тускло-коричневый цвет.
      Чудес на свете много! Два-три мазка малярной кистью и нету больше редкостного изделия древних кузнецов. А являет себя миру невзрачная скучная дверка, ведущая, с первого взгляда, в подсобку какой-нибудь там тарной базы и скрывающая за собой каморку с метлами, лопатами и парой мятых ржавых тазов. Всего-то и нужно для чудесного преображения каких-то полведра простой казенной краски.
      Мы любим вмешиваться решительно во все на свете, если, конечно, это нам ничем не грозит. Подивившись мании перекрашивать старинные монастыри и колокольни в тоскливые индустриальные цвета, я ухватился за ручку - и тут же понял, что производственную эстетику наводили буквально вчера. Кажется, на своих ладонях я унес всю краску, доставшуюся кованой ручке, и она вновь засветилась благородными медными тонами.
      Теперь и вовсе терять было нечего. Дверь приоткрылась, и я вступил под своды музея им. Положительного героя, держа руки нарастопырку, как хирург или же как участник торжественного собрания, приготовившийся к бурным одобрительным аплодисментам.
      Скажу сразу: ничего мало-мальски литературного я в вестибюле не обнаружил. Бросилась в глаза бочка с цементом, наполовину опорожненная, носилки со следами раствора, а поотдаль стоял заляпанный стул, на сиденье коего (на газетке) лежали скелетик рыбки и надкусанный помидор.
      - Эй! - крикнул я гулко. - Есть тут кто? Ремонт, что ли, у вас?
      Никто не ответил мне. Пахло чем-то едким, строительным. Над дверью в конце вестибюля под самым потолком сидел в драной пыльной паутине средних размеров крестовик и злобно взирал сверху на ремонтные безобразия.
      - Хозяева есть? - спросил я паука.
      Паук немедленно перебрался в щель между кусками облупившейся штукатурки и не удостоил меня ответом, выразив тем самым глубокое презрение ко всем желающим на ночь глядя приобщиться к истории прозы, поэзии и драматургии.
      Разумеется, проще всего было поворотить оглобли в "Сверчок". Но движимый любопытством (а также желанием где-нибудь помыть руки) я локтем открыл следующую дверь и вошел в просторный зал, опять же с овальным низеньким потолком, узенькими окошками и кирпичными нештукатуренными стеками.
      Ремонт, как видно, еще не коснулся этого помещения, бывшего много веков назад то ли общей спальней, то ли трапезной, где после дневных трудов собирались монахи (монаси) и в благочестивом молчании проворно хлебали щи с монастырской капустой.
      Посреди на каменном полу стоял небольшой вскрытый ящик с гвоздями, а сверху - молоток. На этом обстановка трапезной полностью исчерпывалась.
      Я было уже приготовился покинуть негостеприимные палаты, но, скосив глаза вправо, заметил на стене портрет. Из толстых резных рам пронзительно взирал на меня худощавый мужчина лет пятидесяти, чрезвычайно строгого и насупленного вида. Глаза его были устремлены на мои заляпанные ладони и, казалось, говорили: "И где ж это, братец, тебя так угораздило? Экий ты пакостник!"
      Я проворно спрятал руки за спину и наклонился поближе, пытаясь разобрать подпись под портретом и год создания. В это время сзади кашлянули. Я живо обернулся и увидел очень маленького кругленького старичка, восседающего на табуретке слева от входной двери, в тени. Старичок смотрел на меня всепонимающими глазами и молчал. Молчал и я.
      В конце концов это показалось неудобным.
      - Державин? - уважительно спросил я, кашлянув, и покивал на портрет.
      Всепонимающий старичок удивился до чрезвычайности.
      - Извините, как вы сказали?..
      - Да вот, портрет, говорю... Державина, да?
      Миниатюрный старичок с завидной энергией сорвался с табуретки, подбежал к портрету и внимательно его осмотрел. Затем обернулся и уставился на меня с укоризной. Для этого ему пришлось задрать голову до невозможности.
      - Простите, - сконфуженно пробормотал я. - Давно как-то не видал портретов писателей. В школе-то я все больше по физике да по матема...
      От возмущения на лысой голове старичка взвился дыбом последний реденький локон.
      - Это Краснопевцев, - произнес он внушительно. - Иван Дмитриевич Краснопевцев собственной персоной! Что вы, батюшка!
      - А, - сказал я, мучительно напрягая память. - Как же. Это же Краснопевцев! То-то я смотрю...
      Старичок совершенно удовлетворился моим раскаянием, но тут же насторожился и спросил с беспокойством:
      - А у вас паспорт с собой?
      Мне стало не по себе.
      Дело в том, что последние паспорта отменили лет двадцать тому назад. Каждый взрослый человек носит с собой небольшую пластиковую карточку с закодированной информацией, да и то скорее всего эта штука доживает последние дни.
      - А в чем, э-э-э, собственно...
      Тут старичок заметил мои выпачканные в краске руки, охнул и потащил за собой.
      - Сюда, сюда... - приговаривал он, проводя меня сперва через анфиладу низких совершенно пустых комнат, затем по винтовой металлической лестнице с прихотливыми ступеньками, затем опять через комнаты. - Сейчас, сейчас... У меня есть все, что вам необходимо...
      Через несколько минут, с трудом оттерев руки растворителем и два раза тщательно вымыв земляничным мылом, чтобы отбить неистребимый ремонтный запах, я сидел напротив моего спасителя в тихом закутке где-то под самой крышей и пил чай. Чай был из самовара.
      Старичок как-то сразу увлекся и поведал мне юмористическую историю о том, как в шестилетнем возрасте он на спор залез с головой в бочку с зеленой краской, и что из этого получилось. По его словам, через час в радиусе не менее двухсот метров не осталось ни одной неиспачканной вещи, человека или капитального строения. Сам шестилетний старичок оставался частично зеленым еще два месяца и его даже возили в Москву советоваться со специалистами.
      Был он домашний, уютный и такой говорливый, что я отмякал душой с каждой минутой.
      Воспользовавшись паузой, пока хозяин сосредоточенно накладывал мне на блюдечко вишневое варенье, я поинтересовался:
      - А где же, уважаемый Петр Евсеевич, все ваши экспонаты?
      - Какие-такие экспонаты? - отозвался Петр Евсеевич. - Нету у меня, милый, никаких экспонатов.
      - Ну как же! Вот мне говорили... Портреты писателей, рукописи, личные вещи... Вы ведь директор музея, не так ли?
      Никогда в жизни я не видел, чтобы люди из розовых с такой быстротой становились желтыми от возмущения и досады. Петр Евсеевич выпал из кресла, выбежал на середину комнаты и в дальнейшем повел себя в лучших традициях старинных провинциальных трагиков. А именно: надулся, втянул голову в плечи и, потрясая в воздухе кулачками, сдавленным фальцетом грозно прокричал такой монолог:
      - Никогда, о никогда Петр Симареев не опускался до жалких административных низин! Я - Хранитель! Слышите вы, жалкие пигмеи? Хранитель Бюро проката, основанного великим Краснопевцевым семь десятилетий назад!
      В сочетании с мизерным росточком такие театральные эффекты должны были крепко действовать на свеженького человека. Я отхлебнул из чашечки душистого чаю и изобразил на лице величайшее внимание и почтительность.
      - Именно ему, великому Краснопевцеву, - продолжал декламировать старичок, раскачиваясь коротеньким корпусом, - принадлежит эпохальное открытие: человечество и каждый его представитель имеют право и обязаны брать на прокат все! О, это была величайшая мысль!..
      - Да вы, батюшка, варенье-то, варенье кладите, оно без косточек, добавил он вдруг обыкновенным голосом и тут же со свистом потянул в себя воздух, готовясь продолжить монолог.
      Воспользовавшись секундной паузой, я быстро спросил:
      - Петр Евсеич, а музей куда делся?
      Хранитель по инерции еще немного помахал кулачками, затем окончательно вышел из образа, выпустил набранный воздух и присел за стол.
      - А что музей? - сказал он буднично. - С музеем нормально. Перевели его в другое здание.
      - Это куда же?
      - А вот тут, напротив.
      - Напротив? Так ведь там "Сверчок"!
      - Вот в "Сверчок" и перевели. В конце прошлого века там постоянно бывал Панкреатидов. Слыхали о таком?
      О Василии Панкреатидове я, конечно, слыхал. Великий мастер пера. Дважды лауреат. Читать, правда, не доводилось. Но я всегда доверял нашей критике.
      - Теперь на входе там Достоевский висит, - продолжал хранитель, прихлебывая чай, - а на выходе - Панкреатидов. Ну, а тут мы устраиваемся... Еще варенья?
      Сколько живу на свете, ни разу не бывал в бюро проката. Занятное, должно быть, зрелище. Поэтому я опять кашлянул и сказал:
      - Любопытно было бы взглянуть на ваше хозяйство, уважаемый хранитель.
      - А давайте я вам покажу! - загорелся старичок.
      - А давайте, - согласился я. - Жалким пигмеям все интересно. Тем более они в отпуску.
      Мы допили чай и отправились в путешествие по монастырю.
      Глава 3
      "Драндулёт-14"
      Все-таки странно, как много порой зависит от освещения! Когда я, предводительствуемый жизнерадостным старичком-хранителем, спустился под темные от времени своды монастырского подвала, в немощном свете фонарей самые простецкие предметы представали иными - незнакомыми, грозными и слегка таинственными.
      Из полумрака проступали то громоздкие силуэты детских колясок (ни за какие коврижки не положил бы ребенка в это шаткое клеенчато-трубчатое сооружение на колесиках), то неожиданно высовывался сбоку хобот древнего пылесоса. В целом все это напоминало некую помесь между лавкой древностей и ателье по ремонту отжившей бытовой техники. Хранитель бодро шествовал впереди, лавируя среди ящиков, коробок и стеллажей с ловкостью ящерицы.
      Где-то во мраке равномерно и отчетливо капала вода. По стенам, густо поросшим плесенью, метались рваные тени. Короче, для полной картины не хватало только факелов, бряцанья цепей, замогильных вздохов да парочки привидений в поношенных саванах, которые бродили бы по подземелью взад-вперед со свечными огарками в исхудалых руках.
      - Вот закончим ремонт, все разберем, расставим по порядочку... бормотал сквозь зубы хранитель, прокладывая дорогу среди пыльных богатств.
      Я крепко приложился коленом о какой-то железный короб и зашипел от боли.
      - Ч-черт, что за дребедень тут понаставлена!
      - Это стиральные машины, - пояснил хранитель откуда-то из темноты. Большая редкость по нынешним временам. А это вот телевизоры пошли.
      Я оглядел ряды чрезвычайно грязных маленьких экранов, едва просвечивавших сквозь толстый налет пыли. На одном из них пальцем была нарисована рожица и выведено крупно: "Толя - шельмец".
      - Как вы сказали, Петр Евсеевич? Теле... что?
      - ...визор. Ну, наши предки любили смотреть по нему всякие картинки. Или новости слушали. Сидит этак вечером человек в кресле и "смотрит в ящик", как тогда говорили. Народный обычай такой. Скорее, даже обряд.
      - А почему экран такой маленький? И вообще, отчего бы им не выпускать изображение на волю. Проще ведь!
      Хранитель на минутку задумался. Но не в его привычках бы затрудняться с ответом.
      - Времена тогда суровые были, молодой человек, - сказал он наставительно. - Любили, знаете ли, все в рамках держать. За пределы экрана - ни-ни. Мало ли что!
      - М-да, диковатый был народ...
      - Что и говорить. Вот в эту дверцу попрошу...
      По крутым каменным ступеням мы спустились в другое, более просторное помещение, потолок которого терялся высоко во мгле. Я с радостью начал узнавать более привычные вещи.
      - Эге, да у вас тут и машина времени есть!
      - У нас, милостисдарь, все есть. Это основополагающий принцип Краснопевцева. Все и для всех.
      - А я думал, они нарасхват...
      - Новые нарасхват, - пробурчал хранитель. - У нас одна всего, да и то... - Он горестно махнул рукой.
      - А что такое?
      - Да, извольте видеть, реле времени у нее барахлит. Был даже один трагический случай...
      И он поведал мне, как один видный историк захотел лично побеседовать со Львом Толстым.
      Преподавал этот профессор в Ленинградском университете свою историю, писал ученые труды и достиг немалых степеней известности. Все бы хорошо, но на склоне лет стали одолевать его мысли о бренности существования, тщете мирской суеты и прочих грустных вещах. И решился он, дабы разрешить сомнения, слетать в начало XX века, потолковать с великим старцем по душам.
      Сказано - сделано. Скопил профессор деньжонок (а у него оклад был хороший и очень приличная квартира на Невском), явился в Бюро проката и нанял машину времени до 1902 года и обратно с оплатой по хронометражу.
      Инструктировал его лично Петр Евсеевич, в те времена совсем еще нестарый человек, с едва начинавшей редеть шевелюрой, но уже тогда столь же энергичный и жизнерадостный, как и поныне. Собственно, особо инструктировать было незачем. Все делала электроника: и доставить куда надо, и подождать, и увезти обратно - все автоматически. Переходная капсула гарантировала полную безопасность ученого пассажира.
      Ну, посадили профессора в капсулу, крышку закрутили, отправили. Полет проходит нормально, самочувствие хорошее, только смотрит профессор на реле - батюшки! - а оно уже пятое тысячелетие до нашей эры отсчитывает. Сломалось, да и поди ж ты!
      Дальше - больше. За окном динозавры заползали, птеродактили в иллюминатор клювами стучат. Профессор хоть и историк был, а сразу понял: мезозой на дворе.
      Он по капсуле мечется, рычаги дергает, кнопки жмет, а реле знай себе тысячелетия отщелкивать. А надо заметить, такса тогда была куда как высокая. Да и за нарушение маршрута никто по головке не погладил бы. Видит профессор - дело швах. Не расплатиться ему вовек. Придется библиотеку продавать, и то неизвестно, хватит ли.
      Трахнул он кулаком по крышке реле так, что внутри зазвенело, пригляделся - подействовало! Потащила машина его назад, в будущее. Только как-то с натугой, вяло этак, словно завод у нее кончается. Кой-как дотянула до тринадцатого столетия и выдохлась.
      А в это время как раз татаро-монгольское нашествие шло. Облепили капсулу монголы в лохматых шапках, галдят, визжат, друг дружку отпихивают. Посмотрел профессор сначала на них, потом на сумму, какую на реле времени нащелкало, и упал в глубокий обморок.
      Татаро-монголы народ любознательный. Попытались они иллюминатор копьем высадить - не выходит. Скатили капсулу с высокого холма да об камень - никакого эффекта, только профессор весь в синяках. Приволокли китайскую стенобитную машину и ну долбить. Очень уж им загорелось профессора из капсулы выковырять и в жертву богам принести.
      Капсула бронированная, ничто ее не берет. Неделю монголы долбят, другую, чуть-чуть все нашествие не сорвали с этим развлечением. Стали лагерем, у Батыева шатра капсулу к дереву привязали и долбят.
      Два месяца день и ночь бухали, профессор за это время оглох почти полностью. И что же! - продолбились-таки, упрямцы. Вытащили профессора на свет божий и поволокли в шатер Батыю показывать...
      Ну, а в это время явилась в Бюро проката ревизия. Провели инвентаризацию, хватились - вот так номер! - машины времени нету. Подняли документацию - профессор на ней отбыл. Пени набежали жуткие! Надо взыскивать, а с кого, спрашивается? Сели наши ребята на другую машину и пустились вдогонку. Прибыли ко Льву Толстому, он о таком профессоре и слыхом не слыхал. Ребята в мезозой - пусто. Пригнали на подмогу еще пяток машин и стали прочесывать все подряд.
      Насилу обнаружили. Прибежали наши ребята к профессору, а тот в юрте сидит, важный, толстый, в халате и вареную баранину ест. Стали звать домой - ни в какую. Не желаю, кричит! У меня, кричит, и денег таких нет, чтобы за 400 миллионов лет платить, туда и обратно! И вообще, отстаньте от меня, мне и здесь недурно: отдельная юрта, стадо верблюдов, гарем, все в ноги кланяются и так далее, и тому подобное.
      Хотели силком утащить, он монголов свистнул. Ну, наши ребята по машинам и домой. А профессор в тринадцатом веке так и остался. Даже бараниной, гад, не угостил.
      - И ведь что характерно, - закончил свою историю Петр Евсеевич. - Он у них там тоже историком устроился. Придворным. Хронику походов ведет, мудрую внешнюю политику Батыя одобряет и поддерживает. По специальности, то есть.
      - А как же насчет бренности существования, Петр Евсеич?
      - Что касаемо бренности и прочих проблем бытия, он так заявил: я, дескать, только здесь себя настоящим человеком почувствовал. А рожа-то, рожа! Наглая-пренаглая, аж лоснится! В руке баранья кость... Вот какие, батенька, клиенты в нашем Бюро бывают. А ведь общественник был, примерный семьянин, два раза на Доске почета висел... Слава богу, хоть казенную машину времени вернул. Да и то стребовал пять блоков "Стюардессы" (у них там в тринадцатом веке с табачком еще туго). О-хо-хох, грехи наши тяжкие...
      С этими словами хранитель поднялся с дубовой монастырской скамьи, куда мы присели на время рассказа, и скрылся в темноте. Я последовал за ним.
      И вновь мы двигались мимо стеллажей, ящиков, бочек, коробок. Многое лежало нераспакованным до окончания ремонта. На ходу Петр Евсеич демонстрировал мне всякие диковинки. Запомнился, например, внушительный застекленный стенд с десятком трубок, красиво разложенных на алом бархате.
      - Это у нас секция исторических реликвий. Все трубки, заметьте, подлинные, да-с! Муляжей и подделок не держим.
      - Неужели берут? - поразился я.
      - Еще как берут, - коротко ответил Петр Евсеевич. - Сейчас, верно, пореже, но желающих хватает. Тут еще где-то треуголка Наполеона была, ее тоже частенько требовали. Но мы шляпу императора даем только проверенным клиентам, а то затаскали ее тут разные... Амортизация предметов, дорогой, это наш бич!
      Хранитель сдул пыль со стенда с прокатными реликвиями и нырнул в проем сооружения, отчасти напоминающего триумфальную арку, образованную двумя внушительными по размерам кривоватыми колоннами.
      Приглядевшись, я вздрогнул. То, что показалось мне колоннами, представляло собой не что иное, как две исполинские ноги, обутые в сапоги и словно бы высеченные из красноватого гранита. Переведя взгляд выше, я последовательно обнаружил колоссальный живот, обхваченный гранитным же ремнем с пряжкой, грандиозную молодецкую грудь в гимнастерке без погон, монументальную шею и наконец... Нет, лица не было. Вместо него каменный великан обращал к зрителям ровную пустую площадку, на которой болталась бирка на веревочке.
      Это было, как пишут в газетах, величественное и грозное зрелище. Гранитный истукан воздевал над головой нечто, похожее на ребристое бревно или колоду, и, казалось, устремлялся во вдохновенном порыве прямо навстречу стенду с реликвиями и ящикам с пляжными принадлежностями.
      Хранитель, как видно, читал мои мысли.
      - Впечатляет, а? - крикнул он откуда-то из полумрака. - Нет-нет, батенька, это не гранит. Пластик! Обычная надувная игрушка...
      Он был явно доволен эффектом.
      - Тоже давненько не брали. А жаль. Колоритная штучка, и недорого. Не желаете, кстати? В саду недурно смотрится, хе-хе-хе-с... Впрочем, шучу, шучу. Я знаю, что вам нужно.
      "Откуда он знает, что мне нужно, если я сам этого не знаю, - с некоторым раздражением подумал я. - Старый хрен!"
      - Нет уж, пусть лучше в подвале торчит, чем в саду. А бревно для чего?
      - Это сноп, - пояснил мой лукавый проводник, возясь со связкой ключей у очередной дверки. - Злаки, знаете ли. В те времена обожали выращивать разные растения, причем в тех местах, где они плохо растут. Овощи там, фрукты, картошку... Чем меньше подходил климат, тем настойчивее велись работы. Затем свозили выращенное в установленные места и сваливали в кучи.
      - Копили?
      - Трудно сказать, - замялся хранитель. - Давно это было. Доподлинно известно одно: через определенное время плоды земли, натурально, начинали портиться. Ну, во избежание заразы их закапывали обратно в матушку-землю.
      - Это тоже напоминает обряд, - заметил я, щелкая истукана по сапогу. Сапог был шершавый и упругий. - А потом что?
      - Потом? Что же потом... Ждали следующего урожая и снова все шло по кругу. По всей вероятности, скульптор запечатлел миг, когда землевладелец несет собранный урожай к месту уничтожения. Потому и сноп.
      Хранитель кончил возиться с замком и жестом пригласил меня подойти.
      - Погодите, неужели кому-то был нужен надувной великан? Да еще без лица!
      - В том-то и фокус, что лицо можно сделать любое, по желанию клиента. Наши ребята прямо с паспорта и делали. Представьте, выходите вы в сад - в треуголке, сюртуке, трубочка в зубах дымится, - а в саду ваша статуя стоит. Многим льстило. Ну, поспешите, дружок, я вас жду.
      Он открыл дверь. Потоки света ударили сверху. Мы поднялись по лестнице и вышли на обширный монастырский двор. Посреди возвышалась окрашенная все в тот же тускло-коричневый цвет колокольня. Надпись извещала, что именно здесь обретается Н-ский народный хор им. братьев Заволокиных. В подтверждение этому из-за решетчатых окон доносились свежие девичьи голоса и отрывистые музыкальные фразы - баянист пробовал лады.
      У забора, лихо покосившись набок и упираясь колченогими подпорками в рыжий асфальт, стоял межпланетный корабль. Он был привязан бечевкой к роскошной старой липе и в целом неотразимо напоминал Пизанскую башню только не ту, красивую, итальянскую, а так... скорее водонапорную, в каком-нибудь заштатном районном городишке, где летом, кажется, никто, кроме курей, не живет.
      Хранитель бодренько побежал к ветерану космоса, хлопнул его ладошкой по стабилизатору (отчего в корабле что-то ржаво скрежетнуло) и произнес, опять впадая в театральный тон:
      - Друг мой! Вот то, что вам нужно! Нет-нет, молчите! Одного взгляда на ваше измученное чело было достаточно, чтобы понять: вам нужен покой, одиночество и отдохновение! Вы умчитесь в звездные дали, и некому будет отвлекать вас от дум возвышенных и вдохновенных. Дерзайте, друг мой! Тем более, что безопасность гарантируется, и возьмем мы недорого, - прибавил он нормальным голосом.
      - Господи, - вырвалось у меня. - На этой развалюхе? Вы что мне навяливаете, Петр Евсеич?
      - "Дредноут-14", - гордо провозгласил хранитель.
      Я указал пальцем на выведенную корявыми масляными буквами надпись:
      - А тут написано: "Драндулёт".
      - Где? - пискнул хранитель и засуетился. Увидел, всплеснул руками и, по-мальчишечьи вскарабкавшись на липу, принялся остервенело стирать рукавом позорное название. Буквы размазались. Петр Евсеевич прилип рукавом к букве "ё", с трудом отодрался и гневно погрозил в сторону колокольни:
      - Заволокинцы шалят, дьяволы! Мстят, что надувную статую для карнавала не отдал. А я не могу бесплатно, она казенная!..
      Он спустился по стволу вниз, присел в тени Дредноута-Драндулёта. И враз как-то обмяк, сморщился. Стало видно, что лет ему все же немало и что как ни хорохорься, а здоровьишко шалит, и старость берет свое...
      - Верное дело, - грустно прошептал хранитель, переводя дыхание. Полетите себе тихочко, спокойночко...