И вдруг - не стало. Главное, шума никакого не было. Рухнули стены, колючкой обвитые! И тут же вновь воздвиглись, без колючки, зато радужным разрисованные. Так думал старик Грандиозов. (- А больше так никто не думал, особливо я, - сказал я летчику-ювелиру). Смотреть на радужные стены Грандиозов не пожелал. Заперся в отдельной своей квартирке, где ругался на кухне в одиночестве. Единственной радостью жил: по выходным казнил там же, на кухне, приписчиков, жуликов, врагов народа, несунов, а порой и тараканов - житья не давали, проклятые! - Видите теперь? - сказал я соседу. - Был на свете Полюгаров, существовал. Ничего мне не ответил ювелир, повернулся и ушел к себе. А ночью слышался из-за его двери командный голос: - Двадцать суток гауптвахты! Мало? Тридцать суток! Пятьдесят! Сто!.. Ну-с, дальше...
      Глава 7.
      "01", "02", "03"?
      Гоша стоял, вжавшись в стену, и прислушивался к шорохам у соседа. Примерно так представлял он себе этого человека: старичок-сморчок с жиденькою спинкой, очки перевязаны изолентой, старинный, чуть не мопровский значок на светящемся пиджачишке и пенсия два рубля с мелочью... За стеной кашляли, бродили взад-вперед, шаркали ногами, звенели ложечкой в стакане - жили, одним словом. К старичкам у нервного Гоши был особый счет. "Душат! - любил повторять он в кругу приятелей. - Губят, консерваторы, современное искусство! (Из чего следовало, что являлся он все-таки художником. Нерисующим, правда, поскольку картины не было ни единой). - Вошкаешься? - грозно спросил Гоша стенку. - Речи толкаешь? А вот мы тебя сейчас шуганем! Он подтащил верный "Юпитер" поближе и включил на полную катушку. Магнитофон заорал. Гоша вообразил, как сморчок с перепугу вздрагивает, наступает на собственные очки и судорожно ищет валидол, обхлопывая карманы и по-рыбьи разинув рот. Давясь от хохота, выключил голосящий агрегат и прислушался. Ошибочка вышла. Никто там не наступал на очки и ртов не разевал. Те же звуки продолжались - суровый голос вопросил: "Есть ли поводы для смягчения приговора? Нету поводов". И снова кашель, шаркание, полязгивапие. Гоша раздраженно порыскал глазами по комнате, отыскивая инструмент, способный пронять незнакомого, но уже ненавистного старичка-сморчка с двухрублевой пенсией. И упал его блуждающий взгляд на телефон... Не раз и не два баловался Гоша с приятелями телефонными играми. Главное тут - по возможности правдоподобно объяснить причину вызова. Но вот кому объяснить? Существовало три пути, так и обозначенных номерами. Вариант первый (он же номер "01") означал, что можно вызвать пожарных. Гоша с наслаждением вообразил, как подкатывает к дому огненная колесница, вытягивается лестница и взобравшийся по ней лихой топорник хватает сморчка за шиворот. Сморчок причитает, с него сдирают штраф за ложный вызов и всё такое... Гоша причмокнул от удовольствия, но чудная картина развалилась, не родившись. Жил игрун Гоша, а значит и старик-сосед, хотя и на высоком, но безнадежно первом этаже. Лестница и топорник, таким образом, отпадали начисто. Можно было обратиться к варианту "02". Но значило это, что придется иметь дело с милицией. Бедный интеллигентный студент связываться с ней не станет, решил Гоша. (Нет, все-таки он был студентом, это ясно!). Плохи шутки с милицией, так скажет всякий, кто пробовал шутить с нею. Бог с ним, с номером "02".,. Оставался, следовательно, последний вариант. К нему Гоша и прибег. Он скроил плачущее лицо, зажал в зубах уголок носового платка, набрал номер и, не дожидаясь ответа, завопил надтреснутым голосом: - Але! Але! Хто ето? Ась? И хто говорить-то? Мине "скорую"! "Скорую" мине! Фу, как пережимал Гоша! Кто же так в наши дни разговаривает - "мине". Решительно никто. И в высшей степени странно, что подействовало дешевое лицедейство на строгих диспетчеров "Скорой помощи". - Погодите! Толком скажите, кто болен! - Ась? - кричал Гоша в трубку дурным голосом. - Дедушка, что у вас стряслось? - Голубушка, - умиленно зашамкал в трубку "дедушка". - Никто у меня не болен, померла моя старуха, упокой, царица небесная, богу... душу... рабу твою... Тут Гоша немного запутался в терминах. Но в принципе держался неплохо раз подействовало. Артистично, собака, говорил. (А может, он артистом и работал? Недоступный разуму человек! Одно слово: игрун...). - Адрес сообщите! Быстрее, дедушка! - Дак ведь год как умерла! - возопил Гоша. Платок выпал изо рта. - А теперь явилась, подлая! Ищет чего-то.. И двое еще с ней, черных, кожаных... - Кожаных... Ясно. Адрес можете назвать? - А могу, могу, миленькая. Ядринцовская, дом 35, квартира... э-э-э... два. Ты уж приезжай, сделай милость. А то она ходит везде, а у меня ремонт. И кожаные с ней толкутся, следят... Ох, вот она, за спиной! Спасите старика-а-а-а!.. И бросил трубку. Артист был Гоша все-таки, точно артист. Оставалось ждать.
      Глава 8.
      Казнь бюрократов
      Их было семеро, и все пришли из мусоропровода. Первый, работник райфинотдела, боролся с крупным финансовым капиталом и одержал победу. Всего неделю продержался цветочный кооператив "Резеда" и был удушен за злостные мечты о роскоши. Кооператоры, подрывавшие основы строя, удалились в рубише, а горожане продолжали покупать цветы только в кадках. Двое из ДЭЗа № 10 боролись с собственными жильцами за экономию цветных и черных металлов - не чинили крышу. Здесь тоже была полная виктория. Остальные - кто продержал в столе изобретение до полной протухлости, кто перестал завозить в магазины сахар, отчего самогонка в районе сделалась совершенно несладкою, - народ, словом, подобрался мелкий. Как повелось исстари, роздано им было по "строгачу" и велено преобразиться. Откозыряли борцы и немедленно приступили к преображению на радость дающим выговоры, да не оскудеет их рука во веки веков! Не знали борцы, что близок их час. Каждый был вырезан, отсортирован и положен в ящичек, смотря по одержанной победе. Пришло время воздаяния. Неделю дожидались они в углу, растрепанной кучкой газетных вырезок, шевелились от сквозняков, гулявших по квартире. А теперь - шабаш. Настала минута, коей так жаждала душа старика. Грандиозов облачился в старый свой, последний костюм, повязал тщательно галстук (шапку снимать не стал опасался застенных обвалов и бурь). Включил настольную лампу с жестяным помятым колпаком и приступил к делу. Заседание началось с. душителя кооперативов. Извлеченный из угла, лег он на стол, за которым председательствовал старик. Гранднозов встал и внятно прочел сопроводительную записку. Затем было опрошено, что имеет сообщить подсудимый в свое оправдание. Молчал душитель, распластанный на поверхности стола под резким светом лампы, нечего было ему возразить. Тогда заговорил старик. Кратка была его речь, приподнята и вдохновенна. Вот она: - Слушай меня, подсудимый! Молчание твое - доказательство вины, подтверждение содеянного тобою зла. Виновен ты, виновны и подобные тебе. Вред принесли вы народу. Высшим мерилом есть благо народа, и если благо это - смерть, значит, и тебе оно благо. Ибо часть ты народа, он тебе судья, а я лишь исполнитель воли его. Прощай и помни! И легла поперек листа резолюция наискось красным; 20 ЛЕТ БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ И. Г. Восторженный рев тысяч голосов донесся с кухни. Были в нем и стоны, и вопли врагов, но все перекрывало мощное, единое: "Слава! Смерть подонкам! Сла-а-а-а-ва!" Грандиозов чуть усмехнулся, неторопливо вышел на кухню. При появлении его рев усилился, мигом стерлись стоны, потонули в ликующем скандировании, растворились в здравицах. Медленно поднялась рука, и стих рев. Грандиозов помедлил минуту, наслаждаясь властью над толпой слабых, затем неспешно вернулся в комнату. Свершалось великое светлое дело, и не было места жалости. Беззвучно лязгнул секатор, откатилась прочь голова душителя кооперативов, взревела радостная, преданная, верящая толпа. Блеснула искорка и погасла на дивно отточенном лезвии. Старик смахнул ее на пол, а под режущий круг лампы лег следующий преступник. Возбуждение охватывало старика. Под неслышный лязг садовой гильотинки произносил он приговоры, ставил резолюции, напутствовал осужденных в последний путь, смотрел, как вылетают и гаснут искры их маленьких душ, смахивал пепел. Пела душа. Вращался бешено диск, и властвовал его движениями старик Грандиозов. Был он один в эти сладкие минуты, вершил суд суровый и праведный, и некого было бояться ему, даже Полюгарова. - Не страшен ты, Полюгаров! Ибо сам стал я властью и нет надо мной суда! Так вскричал в упоении старик Грандиозов, бывший Зиляев, и опустил нож на шею бюрократов из ДЭЗа № 10. Умерли бюрократы, и проводил их Грандиозов на небо, к полюгаровским крестникам. А следом ушли туда же кооператоры из "Резеды". По букве виновен был душитель их, а они вдвойне - по духу. Не обманывало старика классовое чутье, не подвело и теперь. Ушли они списком, ибо врагами были по сути, и бешеный рев с кухни подтвердил правоту содеянного. Сыпался в ловушку мусор, тени прыгали по стенам, по лакированным ящичкам с литерами. Через стенку жадно прислушивался Гоша. В режущем круге света продолжалась казнь.
      Глава 9.
      "Пожалте бриться!"
      "Скорая" сработала быстро. Подкатила к подъезду белая машина с крестом, вышли из нее двое в белых халатах, с чемоданчиком и устремились внутрь. Тут Гоша отлепился от кованой решетки, которой были забраны окна еще при отце, и переменил позицию, а именно перебрался к дверям. Приник к глазку, отворив от наслаждения рот Шаги простучали по лестнице, врачи остановились у второй квартиры, нажали кнопку звонка. Никто не открыл им. Занят был старик Грандиозов, очень занят, творил справедливость. Врач, который повыше, прислушался: - Говорит. Что-то о счастьи народном... Стучи! Низенький крепко саданул кулаком по филенке. - Ломать надо, - озабоченно сказал высокий. - Сгоняй за слесарем. Низенький помчался вниз по лестнице. - Ломайте! - шептал Гоша сквозь дверь. - Круши! Дави гада! Ему хотелось плясать.
      Глава 10.
      Конец картотеки
      Грандиозов просунул палец под влажную тесемку. Бюрократы умерли, но праздник продолжался. - Враги народа! - сказал себе старик. Давно погибшие, но не казненные Грандиозовым, находились они под литерой "В" и пролежали бы так еще долго. Лет тридцать назад кое-кого реабилитировали (стонал, выбегая ругаться на кухню старик, убирая их дела из картотеки). Но оставались еще карточки в ящиках под литерой "В", приберегались до грядущих сладостных выходных. И вдруг с ужасом прочел Грандиозов в газетах, что и с этих оставшихся собираются снять обвинения, вырвать из картотеки навсегда. - Не отдам, не пущу, не отдам... - шептал он, выдирая дела и швыряя на стол, под лампу. Ворохом ложились под режущий световой круг ломкие газеты, брошюры, литографированные портреты, убереженные до времени стариком. Торопливо залязгал секатор. Умерли вторично - не успевшие застрелиться, покорно вернувшиеся на Родину по вызову, не сгоревшие от заработанной до революции каторжной чахотки... Не отпустили их тогда, не отпустил и сегодня старик Грандиозов. Не для того полвека собирал он картотеку. А первое дело появилось еще в тот вечер, когда в третий раз встречался он с Ефимом Петровичем...
      Полуфабрикат стал изделием, годным к употреблению. Оставалось нацепить ценник. Проходила третья встреча в том же кабинете. Все также было здесь. Просто, скупо, жестко. Портрет. Под ним Полюгаров. Хоть и стал он негласным властелином завода, но сирых да убогих не забывал привечать. Протянул руку, предложил сесть. И опять пошло: вопрос - ответ. Старший товарищ и младший товарищ. - Как на участке дела, Грандиозов? Нормально дела, как же еще-то. Стремимся вперед и выше. Ответил, конечно, как полагается. - Дисциплина? И с этим ажур. В такие времена-то... Держится дисциплина, куда они денутся... Здесь товарищ Полюгаров позволил себе пошутить. - Экую ты себе, Грандиозов, фамилию взял. Язык сломаешь. Как только разрешили... - Наоборот, Ефим Петрович! - бодро откликнулся Грандиозов. - Всячески приветствовали! Фамилия моя - времени соответствующая. Дела в стране-то ого-го какие разворачиваются. Дух захватывает! Так и беседовали. И уже в самом конце разговора, буднично, как о чем-то давно решенном и наскучившем, сообщил Полюгаров о главном, зачем вызывал. - Грандиозов, ты вот что сделай-ка. Составь небольшую сводочку. О настроении в цехах. Что говорят люди, чем довольны, чем не очень... Ясна задача? Ну, действуй. Да! Смотри, поаккуратней пиши. По пунктам, четко, с фамилиями и датами. И подписывать не забывай. Такие... сводки будешь приносить мне каждую неделю. Все понял?
      Раскручивался, раскручивался диск. Подносил точильщик острие, готовясь высечь искру...
      Грандиозов попробовал сработать под дурачка, - Да я вам, Ефим Петрович, и так все расскажу! Господи, делов-то... Народ у нас замечательный, энтузиазмом горит. План делаем железно, на собраниях всегда поддер... Осекся, глядя в спокойные, сонные будто, глаза старшего товарища. Те самые, которые на бывшего директора завода смотрели, когда выводили его к закрытой машине... Не грозил Полюгаров, кулаком не стучал, лицо свое не наклонял над Грандиозовым. Как смотрел, так и продолжал. Затем произнес равнодушно: - Ну, как хочешь. Иди, Зиляев. Иди домой. И отвернулся к телефону. Много раз в своей жизни приходилось кричать Грандиозову. Но так он кричал впервые. Были в крике этом и мольба, н страх, и желание жить, и проклятие всем, о ком придется писать в сводках, н опять страх и мольба... И отступили каменные сапоги императора точильщиков. Через неделю принес Грандиозов первую "сводку", с фамилиями и высказываниями, и носил с той поры аккуратнейшим образом. Первым исчез начальник цеха. Осторожный был человек, молчаливый, но вырвалось у него в сердцах: - Да что это за станок такой! Голимый брак гонит и гонит! Нам бы немецкий достать, есть такие, я читал... За преклонение перед иностранщиной и клевету на отечественную технику исключили его из партии. Затем, в одну из ночей, пропал начальник цеха. А через месяц Грандиозов был переведен из начальников участка на опустевшее место. Ценник, таким образом, навешен был Полюгаровым. Хоть и не сразу, а навешен. По совету старшего товарища Полюгарова для удобства работы завел Грандиозов небольшую картотеку на заводских: кто, кем работает, с кем общается - все там значилось, в картотеке. Через годик-другой на многих карточках стоял уже значок: использовано. Можно было выбрасывать карточку, но Грандиозов оставлял у себя след исчезнувшего человека, и часто это был единственный, последний след. Об одном старался не вспоминать. О первой карточке, легшей в отдельный, особый ящичек с литерой "П"... Три раза смягчал Полюгаров сердце грандиозовское и добился-таки, что расплылось оно преданной лужицей. Один оставался уголок не расплывшийся и велось в том уголке дело на самого Ефима Петровича. Полюгаров перенесся в сферу сельскохозяйственную, затем вовсе пропал куда-то. Должно быть на пенсию по состоянию здоровья. Ящичек с литерой "П" лежал в тайнике возле картотеки, ждал своей очереди. Его-то и достал Грандиозен, покончив с врагами народа и бюрократами из ДЭЗ а № 10. Легли на стол материалы. Все было тут: записи разговоров, от первого до последнего, фотографии из газет - Полюгаров на трибуне, на фоне громадного портрета. Фуражка, короткие усы, кулак занесен над врагами, над нечистью, осмелившейся встать на светлом, великом пути... Привычно лег в руку тяжелый секатор. Раскрылись лезвия, и оказалась между ними фигура в фуражке, с кулаком, занесенным над залом. Вздрогнул стол. Дернулись, посыпались на пол бумаги. Упал стакан, ложечка вывалилась в разлитый чай. Шатнулся раз и другой режущий круг лампы. Старик разорвал тесемки, содрал шапку. В уши ворвался грохот взламываемой двери. Черные, кожаные протяжно кричали за дверью, били в дерево, рвались внутрь! На улице ждала закрытая машина, смотрел из окна Полюгаров, ждал, когда начнут выводить... Грандиозов отчаянно оглянулся в сторону кухни. Пусто и тихо было там. Плита со вздувшейся конфоркой, ржавое пятно посреди фанерного стола, облупленный, больничного цвета табурет. Старик торопливо кромсал секатором ненавистное лицо, записи, газеты успеть! истребить! убрать! Но тут рухнула дверь, ворвались в проем люди, бросились к Грандиозову...
      Нажало лезвие на диск, взвизгнуло, врезалось вглубь, и остановился он. Вспыхнул и сгорел, стал пеплом старик Грандиозов, бывший Зиляев, верноподанный императора точильщиков. Остановил станок точильщик, кончились искры, распался диск и осыпался на ледяной пол, на каменные сапоги императора.
      Глава 11.
      Дурак Гошка
      - Расходитесь, нечего глазеть! - Инфаркт, обычное дело... - Э, да у него тут целый архив на дому! - Раньше так говорили: разрыв сердца. - Старый был, вот и помер. В дверном проеме толпились люди. Среди них стоял Гоша, выпущенный на свободу женой, и она сама, и мы с соседом ювелиром. Много народу сбежалось полюбопытствовать, пока не разогнал подоспевший участковый. Врачи, сделав что положено, уехали на своей машине по другим вызовам. Слесарь наживил дверь обратно, и на нее пришлепнули бумажную печать. Во дворе, окруженный жильцами, возбужденно объяснял Гоша, как догадался вызвать "скорую". - Прямо вот как толкнуло меня! Чего, думаю, он там речи говорит? Жильцы степенно кивали, прикидывали, по сколько сбрасываться на венок и кто будет хоронить одинокого старика. Неясно было, кто въедет в освободившуюся квартиру - это тоже следовало обсудить. Картотеку сдал в макулатуру слесарь, которому поручили подготовить квартиру к ремонту. Так как макулатурные книги он дрянью отнюдь не считал, то и приобрел их целую охапку. Ушла картотека на переработку и вскоре вновь стала газетами, только свежими, и продавалась в киосках "Союзпечати" без ограничений.
      Финал же истории таков: насмерть рассорились мы с соседом моим, летчиком-ювелиром. Он утверждал, что все это ерунда, старик умер от инфаркта, как написали в заключении врачи. Я же говорил, что инфаркт инфарктом, но не так-то все просто в этой истории. Умер старик Грандиозов. И могут спросить: кто убил его? Может, вислоусый Гоша? Нет, он не убивал. И в мыслях ничего такого не держал, ибо не было мыслей у Гошки в тот день, а была - скука. Кто же тогда виноват? А никто. А сам виноват, и вся недолга! Не сошлись мы мнениями с ювелиром. И громко кричал он в ту ночь во сне: - Сто суток гауптвахты! Мало тебе? Год! Десять лет на хлебе и воде! В одном я с ним согласен. Зачем, ну зачем трепать всем и каждому, что именно ты вызвал "Скорую помощь"! Нет, что ни говорите, а ужасный дурак, этот Гошка Полюгаров. И отец его, покойный, к несчастью, Ефим Петрович, никак этого поступка не одобрил бы. И все-таки денек был неплох. Вернувшись к себе, занес я новые данные в гошину карточку и в карточку летчика-ювелира. Грандиозовское же дело я из картотеки выбросил. Незачем ее мертвыми засорять. Живых держать надо.