Прошло Рождество, пролетело Крещение - и снова потянулись скучные будни. Снова каждое утро Дуняша будила меня и отправляла в гимназию. Снова ежедневно просиживали мы с Жюли и Жоржем около пяти часов в классе, в то время как к Ниночке и Толе ходили учителя домой.
      Моя гимназическая жизнь несколько изменилась за это время. Девочки, у вид я мою дружбу с графиней Анной, которая слыла любимицей всей гимназии, сразу прекратили свою травлю. Правда, меня пока еще чуждались, но обиды и нападки на меня уже не возобновлялись в классе.
      Стоял ясный январский денек. Маленькие гимназистки бегали по зале. Шла большая перемена, после которой должен был быть урок батюшки. Но батюшка прислал записку, что болен, и мы узнали, что вместо урока батюшки Японка будет диктовать нам из красной книжки, которую она особенно берегла, никому не давала и прятала в свою корзиночку для работы. Из другой книжки она не диктовала нам никогда.
      Ровно в час на пороге залы появилась тощая, сухая фигура и крикнула резким голосом:
      - Дети, в класс! Сейчас будем заниматься немецкой диктовкой. Приготовьте перья и тетради и ждите меня. Я должна зайти к начальнице на минуту. Сейчас вернусь.
      - Немецкая диктовка! Фу, гадость! - делая кислую гримасу, произнесла Ляля Ивина. - Что может быть хуже немецкой диктовки, спрашиваю я вас?
      - Японка хуже! Сама Японка хуже, в сто раз хуже! - пищала шалунья Соболева.
      Действительно Японка была хуже. Она бранилась, злилась и придиралась к нам ужасно. Не было девочки в младшем классе, которая бы любила ее. Она постоянно жаловалась на нас начальнице, подслушивала и подсматривала за нами и всячески изводила нас. И немудрено потому, что и ей платили тем же.
      - А знаете, - громче других раздался в эту минуту голос Жюли, - я сделаю так, что диктовки не будет! Хотите?
      - Ты сделаешь? Как? Вот глупости! Как ты можешь это сделать, когда красная книжка уже лежит, по своему обыкновению, в рабочей корзинке Японки и сама Японка явится диктовать через какие-нибудь пять минут! - волновались девочки.
      - А вот увидите, что книжки она не найдет и диктовать не будет! - торжествующе прокричала Жюли и исчезла куда-то.
      Девочки замешкались в зале, не желая так скоро прервать игру. Я пошла в класс приготовить свою тетрадь. Каково же было мое удивление, когда навстречу мне выскочила Жюли, красная, взволнованная, с блестящими, как уголья, глазами.
      - Что ты здесь делала, Жюли? - спросила я, останавливая девочку.
      - Не ваше дело, госпожа Мокрица! Много будете знать - скоро состаритесь.
      И, говоря это, она несколько раз оглядывалась в угол, и глаза ее бегали по сторонам. Я тоже взглянула туда и испуганно ахнула, разом догадавшись, в чем дело. В углу стояла круглая печь, которая постоянно топилась в это время; дверца печки сейчас была широко раскрыта, и видно было, как в огне ярко пылала маленькая красная книжка, постепенно сворачиваясь в трубочки своими почерневшими и зауглившимися листами.
      Боже мой! Красная книжка Японки! Я сразу узнала ее.
      - Жюли! Жюли! - прошептала я в ужасе. - Что ты наделала, Жюли!
      Но Жюли, как говорится, и след простыл.
      - Жюли! Жюли! - отчаянно звала я мою кузину. - Где ты? Ах, Жюли!
      - Что такое? Что случилось? Что вы кричите, как уличный мальчишка! - внезапно появляясь на пороге, строго произнесла Японка. - Разве можно так кричать! - Потом, заметив мой сконфуженный и растерянный вид, она окинула всю мою маленькую фигуру подозрительным взглядом и громким голосом спросила, строго нахмурив свои беловатые брови: - Что вы тут делали в классе одна? Отвечайте сию же минуту! Зачем вы здесь?
      Но я стояла как пришибленная, не зная, что ей ответить. Щеки мои пылали, глаза упорно смотрели в пол.
      Вдруг громкий крик Японки заставил меня разом поднять голову, очнуться...
      Она стояла у печки, привлеченная, должно быть, открытой дверцей, и, протягивая руки к ее отверстию, громко стонала:
      - Моя красная книжка, моя бедная книжка! Подарок покойной сестры Софи! О, какое горе! Какое ужасное горе!
      И, опустившись на колени перед дверцей, она зарыдала, схватившись за голову обеими руками.
      Только и слышны были между взрывами слез и всхлипываний одни и те же восклицания отчаяния и горя:
      - Моя книжка... красная книжка!.. Подарок Софи, моей бедной единственной покойной Софи!
      Мне было бесконечно жаль бедную Японку. Я сама готова была заплакать вместе с нею.
      Тихими, осторожными шагами подошла я к ней и, легонько коснувшись ее руки своею, прошептала:
      - Если б вы знали, как мне жаль, мадемуазель, что... что... я так раскаиваюсь...
      Я хотела докончить фразу и сказать, как я раскаиваюсь, что не побежала следом за Жюли и не остановила ее, но я не успела выговорить этого, так как в ту же минуту Японка, как раненый зверь, подскочила с полу и, схватив меня за плечи, стала трясти изо всех сил.
      - Ага, раскаиваетесь! Теперь раскаиваетесь, ага! А сама что наделала! О злая, негодная девчонка! Безжалостное, бессердечное, жестокое существо! Сжечь мою книжку! Мою ни в чем не повинную книжку, единственную память моей дорогой Софи!
      И она трясла меня все сильнее и сильнее, в то время как щеки ее стали красными и глаза округлились и сделались совсем такими же, как были у погибшего Фильки. Она, наверное бы, ударила меня, если бы в эту минуту девочки не вбежали в класс и не обступили нас со всех сторон, расспрашивая, в чем дело.
      Японка грубо схватила меня за руку, вытащила на середину класса и, грозно потрясая пальцем над моей головою, прокричала во весь голос:
      - Это воровка! Она маленькая воровка, дети! Сторонитесь ее! Она украла у меня маленькую красную книжку, которую мне подарила покойная сестра и по которой я вам делала немецкие диктанты. Не знаю, что побудило Иконину-вторую совершить такой нечестный, неблагородный поступок, но тем не менее она совершила его и должна быть наказана! Она - воровка!
      Воровка!.. Боже мой! Мамочка моя! Слышишь ли ты это?
      Голова у меня шла кругом. Шум и звон наполняли уши. Я очнулась, только услышав легкое шуршанье бумаги у меня на груди.
      Боже мой! Что это? Поверх черного передника, между воротом и талией, большой белый лист бумаги болтается у меня на груди, прикрепленный булавкой. А на листе выведено четким крупным почерком: /"Она воровка! Сторонитесь ее!" /О, какой ужас! Я ожидала всего, но не этого. Мне придется сидеть с этим украшением в классе, ходить перемену по зале, стоять на молитве по окончании гимназического дня, и все - и взрослые гимназистки, и девочки, ученицы младших классов, - будут думать, что Иконина-вторая воровка!
      Боже!.. Боже!
      Это было не под силу вынести и без того немало настрадавшейся маленькой сиротке! Сказать сию же минуту сказать и злой, жестокой Японке, и всем этим девочкам, с презрением отвернувшимся теперь от меня, сейчас же сказать, что не я, а Жюли виновата в гибели красной книжки! Одна Жюли! Да, да, сейчас же, во что бы то ни стало! И взгляд мой отыскал горбунью в толпе прочих девочек. Она смотрела на меня. И что за глаза у нее были в эту минуту! Жалобные, просящие, молящие!.. Печальные глаза. Какая тоска и ужас глядели из них!
      "Нет! Нет! Ты можешь успокоиться, Жюли! - мысленно произнесла я, вся исполненная жалости к маленькой горбунье. - Я не выдам тебя. Ни за что не выдам! Ведь у тебя есть мама, которой будет грустно и больно за твой поступок, а у меня моя мамочка на небесах и отлично видит, что я не виновата ни в чем. Здесь же, на земле, никто не примет так близко к сердцу мой поступок, как примут твой! Нет, нет, я не выдам тебя, ни за что, ни за что!"
      И как только я приняла это решение, тяжесть, навалившаяся было мне на сердце, разом куда-то исчезла. Какое-то даже будто радостное чувство, что я страдаю за другого, наполнило все мое сердце приятной теплотой.
      Когда по окончании немецкого чтения, которое заменило диктовку, весь класс шумно направился врассыпную в залу, и я пошла следом за остальными.
      - Смотрите, мадамочки, воровка, воровка идет! - послышались голоса маленьких гимназисток других классов.
      - Графиня Симолинь! Симолинь! Где ты, Анночка? Анна! Смотри-ка, что случилось с твоим маленьким другом! - кричала какая-то воспитанница старших классов, в то время как толпа маленьких девочек и взрослых девушек плотным кольцом окружила меня.
      Я вздрогнула от неожиданности. Графиня Анна!.. О ней-то я и забыла! Как примет она это? Что подумает обо мне? Нет, нет! Убежать скорее и забиться куда-нибудь подальше в темный угол, пока не поздно.
      Но - увы! - было уже поздно. Я не успела убежать.
      - Где она? Что такое?.. Ленуша, Леночка! - послышался за моими плечами любимый, милый голос, который бы я узнала из тысячи, и Анна, расталкивая толпу, вбежала в круг.
      - Леночка! Ты? Ax! - могла только выговорить моя старшая подруга, вмиг прочитав на груди моей ужасную надпись.
      На секунду глаза ее остановились на мне строгим, вопрошающим взглядом. Лицо ее стало суровым и угрюмым, каким я еще ни разу не видала прелестное, доброе лицо Анны. И вдруг ясная, кроткая, как солнце, улыбка осветила чудесным светом это милое лицо. Она обвела весь круг тесно толпившихся вокруг нас девочек разом засиявшими, радостными глазами и произнесла высоким и звонким, как струна, голоском, указывая на меня детям:
      - Эта девочка не виновата ни в чем. Очевидно, она наказана по недоразумению. Елена Иконина не может быть воровкой. Я говорю вам это, я - графиня Анна Симолинь.
      Потом, в два прыжка приблизившись ко мне, она быстро протянула руку, и в одну секунду ужасная бумага с позорной надписью была сорвана с моей груди. Я бросилась в ее объятия.

      Это была ужасная ночь!
      Я просыпалась, и снова засыпала, и опять просыпалась, не находя себе покоя. И во сне переживала я невольно все то, что пришлось перенести за день. Японка совсем озверела, узнав, что Симолинь сорвала надпись с моей груди, и, как только Матильда Францевна пришла за нами по окончании уроков, она нажаловалась ей на меня самым добросовестным образом. Конечно, Бавария поторопилась передать все тете Нелли (дяди, к счастью, в этот день не было дома), а тетя Нелли... О, чего только не наговорила мне тетя Нелли!
      Я лучше готова была бы провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать ее резкого, ровного голоса, произносившего такие неприятные для меня вещи. Тетя Нелли называла меня неблагодарной, черствой девчонкой, не умеющей ценить то, что для меня делают, заявляла, что я осрамила всю семью дяди и что ей, тете Нелли, стыдно, что воровка приходится ей племянницей... и... и еще многое другое, еще... Ах, что это была за пытка! Наконец, устав говорить, тетя отпустила меня готовить уроки, оставив предварительно без обеда и запретив мне строго-настрого играть и разговаривать с другими детьми.
      - Такая дрянная девчонка, как ты, - с холодной жестокостью проговорила напоследок тетя, - может только принести вред своей дружбой.
      О, это было уже слишком!
      Что мне запретили сноситься с другими детьми, этим я не была огорчена нимало, но что я не смела подходить к Толе, к моему милому верному Пятнице, - это мне было очень и очень тяжело!
      Я все-таки принялась, однако, за приготовление уроков, но учиться я не могла. Голова трещала, и мысли путались.
      Добрая Дуняша, узнав, что я оставлена без обеда, принесла мне вечером потихоньку от Баварии бутерброд с мясом и кусок сладкого пирога. Но ни пирог, ни мясо не шли мне в горло, и я вместо ужина, чтобы забыться сном, улеглась пораньше в постель. Но спать не могла до полуночи, пожалуй, а когда уснула, то мне снились такие странные, такие тяжелые сны, что я поминутно вскрикивала и просыпалась.
      Мне снилось, что я поднимаюсь на какую-то очень высокую гору и везу за собою тачку. В тачке сидит Бавария и больно подхлестывает меня кнутом. А с горы кубарем катится Японка, вся красная, как пион, с глазами круглыми, как у Фильки. Она бежит прямо на меня и, схватив за плечи, трясет изо всей силы... А под горой горькими слезами плачет Толя. Мне больно от цепких пальцев Японки, я хочу освободиться и не могу... А Толя плачет все громче и громче. Наконец я делаю невероятное усилие, вырываюсь из рук моего врага... и... и... просыпаюсь...
      Кто-то плачет, тихо всхлипывая в ногах моей постели. Я слышу чье-то тяжелое дыхание. Лампада у образа, накоптившая за ночь, с треском потухла, и в комнате стало совсем темно. Не видно ни зги. Но чей-то беспрерывный плач я продолжала слышать.
      - Это ты. Толя? - тихо зову я, разом решив, что так плакать может только бедный Пятница о своем Робинзоне.
      Ответа нет. Только прежнее громкое всхлипывание звучит где-то близко, близко! Я чиркаю спичкой... Зажигаю свечу, находившуюся всегда на ночном столике у моей постели, и, высоко подняв ее над головою, разом освещаю комнату.
      Боже мой! Наяву это или во сне?
      Прикорнув головой к моим ногам, стоя на коленях у постели, горбунья Жюли плачет навзрыд горькими-прегорькими слезами.
      - Жюли! Милая! Что с тобою? Пойди сюда! Кто тебя обидел? - закидываю я вопросами девочку.
      Ни звука, ни слова в ответ, только плач и всхлипывания делаются сильнее. Тогда я вскакиваю с постели, с трудом высвободив свои ноги из рук Жюли, и бросаюсь к ней:
      - Жюли! О чем же ты плачешь? Скажи мне, ради Бога!
      Тихий стон вырывается из ее груди. Потом она отрывает от постели свое лицо, все залитое слезами, и, неожиданно схватив мои руки, осыпает их градом горячих поцелуев:
      - Лена... Лена! Бедная! Святая! Да, да, святая! За что ты так страдаешь? - рыдает она. - За что, за что?
      И снова, обессиленная слезами, валится на постель.
      Я быстро разыскиваю стакан, наполняю его водою из умывальника и, поднося к губам Жюли, говорю тихо:
      - Выпей водицы, Жюли, это тебя успокоит!
      И в то же время тихо, ласково глажу черненькую головку девочки, как это делала мне покойная мамочка, когда я была огорчена чем-нибудь. Жюли выпила с трудом немного воды из стакана, причем зубы ее так и стучали о края его, потом неожиданно с силой притянула меня к себе и до боли сжала в своих объятиях.
      Мы просидели так минуту, другую. Потом Жюли вдруг неожиданно оттолкнула меня от себя и снова зарыдала, с трудом выговаривая слова:
      - Нет, нет, ты не простишь меня! Ты не сможешь меня простить! Я слишком злая!
      - Я простила тебя, Жюли! Я уже давно простила! - стараясь успокоить девочку, твердила я.
      - Ты? Ты простила меня? Меня простила, меня, которая мучила, терзала, оскорбляла тебя? Сколько раз ты была наказана из-за меня! Ведь Фильку я сунула в ящик; я не думала, что он там задохнется. А он умер, Филька... И тебя из-за меня, негодной, тогда еще высечь хотели. А сегодня! О! Что ты перенесла из-за меня сегодня! Лена! Бедная, милая Лена! Какая я злая, гадкая, негодная! - всхлипывала горбунья.
      - Полно, Жюли, ты не виновата!
      - Я-то не виновата? - прорыдала она снова, - Я-то? Ах, Лена! Лена! Да я злодейка перед тобою, а ты! Ты святая, Лена. Я поклоняюсь тебе!
      И прежде чем я успела остановить ее, Жюли склонилась передо мной до пола и, охватив мои ноги, покрыла их поцелуями и слезами.
      - Полно! Полно, Жюли! - с трудом поднимая девочку и сажая ее подле себя на постель, говорила я. - Так не надо делать, это грешно! Ты лучше полюби меня.
      - Полюбить тебя! - вскричала она, и вдруг рыдания ее разом смолкли. - Да я люблю тебя давно, Леночка, после папы тебя только одну и люблю... Ты одна меня не обижала, бедного, жалкого урода!.. Ведь и злая-то я оттого только, что я урод, Леночка... Другие дети здоровые, сильные, красивые, кому я такая нужна!.. А тебя я давно люблю... Только сама не знала... не верила... а сегодня, как увидела, что ты за меня наказана была и меня не выдала, так у меня сердце забилось, забилось... И завтра же непременно решила повиниться перед классом и Японкой. И маме скажу, и Баварии - всем, всем! Только ты люби меня, Лена, милая, люби меня, злую, гадкую уродку!
      Я взглянула в ее жалкое худенькое личико, распухшее от слез, в ее измученные глаза, взглянула на ее горбатую фигурку со впалой грудью и вдавленными плечами - и вдруг сильная, болезненно-жгучая жалость к ней наполнила все мое существо.
      - Я буду любить тебя, милая Жюли! - произнесла я чуть слышно.
      Она бросилась ко мне, обняла меня, покрыла горячими поцелуями мое лицо, руки, тихо лепеча мне на ушко:
      - Теперь я счастлива! В первый раз в жизни совсем счастлива... веришь ли, Леночка...

      - "Поезд N 2, держа путь от станции Ю-во по Рыбинской железной дороге, потерпел крушение на сто первой версте от Петербурга. Первые три вагона и паровоз разбиты вдребезги. Поездная прислуга и пассажиры выкинуты на полотно. Есть убитые и раненые. Потери еще не выяснены. Пострадавших подобрал встречный поезд и привез в Петербург..."
      Я сидела за утренним чаем в то время, как тетя Нелли, нарядная и красивая, по своему обыкновению, в своем розовом капоте, читала эту выдержку из сегодняшней газеты Матильде Францевне, разливавшей чай.
      Трах! Дзинь! Дзинь! Дзинь! И чашка с горячим чаем выскользнула из моих дрожащих рук и со звоном упала на пол.
      Поезд N 2, рыбинский поезд, на котором приехала я и на котором служил мой взрослый друг Никифор Матвеевич! О, какой ужас! Какой ужас!..
      Я вскочила не помня себя, вся залитая горячим чаем, с обваренными руками, и, трясясь, говорила, вне себя от ужаса:
      - Тетя Нелли! Это он! Он погиб, непременно погиб!
      - Кто он? Что с тобою? И как ты смела разбить чашку... Ужасная разиня! - рассердилась на меня тетя. - Кто погиб? Говори же толком.
      - Нюрин папа погиб... Это его поезд сошел с рельсов... Никифор Матвеевич... Ах, пустите меня к ним, пустите, ради Бога!
      И сама не помня себя и не понимая, что делается со мною, я бросилась к двери со всех ног.
      Сильная рука удержала меня за плечо.
      - Но ты с ума сошла, глупая девчонка! - услышала я за собою резкий голос тети и, обернувшись, увидела перед собой ее сердитое лицо. - Куда ты бежишь? Что тебе надо?
      - Ах, пустите меня к ним! Пустите, ради Бога, - рыдала я, отбиваясь от державших меня рук. - Ради Бога, пустите к ним!.. Он ранен, убит!.. Я хочу быть около Нюрочки... Я хочу помочь ей ухаживать за ее больным папой. Он был так добр ко мне, когда я ехала сюда после смерти мамы! Пустите меня теперь к нему... к Нюре... Прошу вас! Умоляю!
      - Перестань дурачиться! - прикрикнула на меня тетя Нелли. - Сейчас же приведи себя в порядок, перемени фартук - этот весь залит чаем - и ступай в гимназию!
      Я схватилась за голову... В первый раз в жизни я почувствовала прилив страшной злобы. Я ожесточилась разом, как затравленный зверек. Мне казалось таким жестоким не пустить меня к ним. Все мое сердце обливалось кровью при одной мысли о том, что у моих друзей горе и что я не могу быть с ними!
      - Ну, хорошо же! - прошептала я, до боли стискивая руки, так что пальцы мои захрустели. - Вы не хотите отпустить меня - и не надо!
      И, закрыв лицо руками, я выбежала из столовой.
      Пока Дуняша переодевала меня, мысли мои так и работали в голове, так и кружились.
      Что делать? Как поступить? Как повидать Нюру и моего бедного взрослого друга, ее отца? Если написать ей - письмо идет долго, и Бог знает когда я получу ответ. Через сутки только! А что может случиться за целые сутки!.. Боже мой, Боже мой!..
      Дождаться, когда дядя вернется со службы, и упросить его свести меня к моим друзьям! Но ведь дядя иногда прямо со службы отправляется в клуб обедать и Бог знает как поздно возвращается в таких случаях домой, заигрываясь в свои любимые шахматы до первого часа.
      Нет, и это не идет. Надо другое...
      И вдруг... неожиданная мысль разом как бы осветила мою голову.
      Я убегу! Да-да! Я убегу сегодня из гимназии. Но для этого придется сделать какую-нибудь шалость или выкинуть какую-нибудь проделку, за которую бы меня наказали, оставив в гимназии на неурочное время. А когда все разойдутся, я отбуду срок наказания и, вместо того чтобы идти домой, отправлюсь к Нюре. Наверно, Бавария не придет за мною, а если придет, то не найдет меня уже больше. Я буду - тю-тю! - уже в дороге...
      И вдруг вся моя выдумка показалась мне такой простой и легковыполнимой, что я просияла.
      Всю дорогу от дома до гимназии я все соображала, как и чем бы лучше заслужить наказание. Первый урок был французский, но француженку, веселую, добрую и ласковую девушку, мы никогда не решились бы огорчить. Второй урок - Яковлев. Но что бы я ни сделала на этом уроке, добрый Василий Васильевич все спустит мне с рук, так как в памяти его надолго остался мой благородный, по его мнению, поступок, когда я, единственная из всего класса, блестяще ответила "Демьянову уху", в то время как другие.