- Что же говорилось? - полюбопытствовала я.
      - Говорили, что новенькая поступит особенная. Что у нее, у вас то есть, преромантическая судьба. Что родители ваши были лезгинами из аула, что они бежали, крестились, потом погибли в горах. Правда это?
      - Да, правда, все это правда, - вздохнула я.
      - Правда! Иисус, Мария!
      Прежде, чем я могла опомниться, рыженькая полька перепрыгнула ко мне на кровать и шептала, целуя мое лицо, волосы и щеки:
      - Милая! Милая! Милая! Сколько вы испытали! Позвольте мне обожать вас! Я обожаю все особенное, романтическое... Я... вас... только никому не скажете? Нет?.. Так я вам тайну открою, большую тайну. Побожитесь только, что ни одна душа не узнает о ней!
      Она так крепко сжимала в восторженном порыве мои пальцы, ее огромные влажные глаза так умоляюще глядели, что я невольно поддалась порыву этой смешной восторженной девочки и клятвенно обещала ей - никому не говорить об ее тайне.
      Едва дослушав мое обещание, она стремительно наклонилась ко мне и зашептала на ухо:
      - Ах, Израэл, это такая тайна, такая, слушайте! Ни одна душа еще не знает об этом. Я пишу стихи, Израэл. Я - поэтесса.
      И она упала головой мне на плечо, тихонько всхлипывая от избытка чувств, владевших ею.
      Помолчав недолго, она продолжала:
      - Вы презираете меня, Израэл? О, да, конечно, презираете в глубине души. Но я вас люблю, Израэл! Моя душечка! Моя Тамара! Я хочу подружиться с вами. Хочу быть вашей подругой. Вы мне не откажите в этом, милая, добрая, красавица моя?
      Голос девочки дрожал искренним чувством. Она была вполне чистосердечна, эта маленькая рыженькая Перская с ее восхищенными глазками и восторженной душой. Она была восторженна, а я одинока в этом большом темном дортуаре среди чужих мне по духу тридцати девочек. Другого выбора не было, и потому, отчасти, не желая оскорбить вполне сочувствующую мне девочку, отчасти, признавая свое одиночество, я протянула ей руку со словами:
      - Охотно принимаю вашу дружбу, Мила, и постараюсь быть хорошим и верным другом для вас.
      - Для тебя! - поправила девочка и бросилась меня целовать.
      - Для тебя! - повторила я с улыбкой, и союз дружбы был заключен.
      Глава третья
      КАК Я ОЧУТИЛАСЬ ЗА СЕРЫМИ СТЕНАМИ.
      СОН. ТРАВЛЯ.
      Прошло около шести месяцев после того, как за моей спиной раздались громкие крики Люды и Андро, позволившие моему израненному сердцу забиться надеждой.
      Князь Андро и Люда, мои спасители, успели вовремя. Когда я, обессиленная и измученная пережитыми волнениями, упала без чувств, тяжело ударившись о кузов коляски, экипаж моих друзей все-таки догнал нас. Князь Андро без всяких объяснений перенес меня в свою коляску, отказавшись выслушивать нелепые, наивные доводы сконфуженного донельзя Доурова. Меня отвезли в Гори, в дом князя Соврадзе.
      Люда, Андро, Тамара ухаживали за мной, точно задавшись мыслью вознаградить меня своими заботами и ласками за все время моего пребывания у бабушки. Пережитые волнения не прошли даром - я заболела.
      В бреду я часто повторяла имена бабушки, Доурова, Гуль-Гуль, Керима... Я пересказывала целые сцены из пережитого мной, как это часто случается с тяжело больными. Из моих горячечных откровений мои близкие друзья узнали истину, несказанно их поразившую.
      Под впечатлением этой истины, Люда неколебимо решила больше не разлучаться со мной никогда, ни под каким видом.
      - Бедная Нина, как ты настрадалась! - первое, что я услышала от моей названной сестры, когда открыла глаза после тяжелой болезни.
      Прошел еще месяц, пока я совершенно не оправилась и не почувствовала себя вполне бодро и спокойно.
      Только тогда Люда сообщила мне о своем решении. Мое возвращение к бабушке стало немыслимым. Никто не мог бы поручиться за то, что она вторично не сдаст меня на руки ненавистному Доурову. Но избавиться от ее опеки тоже нельзя было - до моего совершеннолетия. И тогда Люда отправилась к бабушке и стала убеждать ее в необходимости моего отъезда в Петербург, чтобы я хотя бы один год пробыла в институте, среди новых людей, в кругу благовоспитанных девиц, влияние которых будто бы благотворно отразилось бы на моем, по выражению бабушки, "невозможном характере". Люда обещала подготовить меня, чтобы я могла поступить прямо в выпускной класс, и взялась похлопотать, чтобы меня приняли. Сначала бабушка и слышать не хотела о моем отъезде в институт. Она раз десять повторила, что "на ее совести лежит воспитание внучки, и поэтому она сама, лично должна наблюдать за его ходом и не может доверить меня чужим людям, живущим за тысячи верст, хотя бы эти люди были важные и опытные институтские дамы". Кроме того, бабушка была твердо убеждена, что меня "не исправят никакие институты", что я "вконец испорчена", что учиться я не способна и т.п. Нужно было обладать терпением Люды, чтобы не отступить после подобных объяснений, продолжая убеждать упрямую, гордую старуху! В конце-концов Люда добилась своего бабушка стала понемногу уступать, а затем дала полное свое согласие.
      Пока тянулись переговоры с бабушкой, Люда, не говоря никому ни слова, усиленно хлопотала о месте классной дамы для себя в N-ском институте в Петербурге, где она блестяще окончила курс шестнадцать лет тому назад. Добрая, милая Люда! Чтобы я могла завершить воспитание и образование в институте, она жертвовала собственными благами, меняя выгодное и приятное место в доме богачей Соврадзе на тяжелую и трудную долю институтской классной дамы. Зато она давала мне возможность стать образованной светской барышней, достойной дочерью покойного князя, не разлучаясь со мной. Из любви к нашему названному покойному отцу, из любви ко мне сделала это моя кроткая, великодушная Люда...
      Когда я оправилась от болезни и окрепла, Люда сообщила мне о принятом решении, но не сразу, а постепенно подготавливая к совершенно неожиданному для меня результату ссоры с бабушкой. Вопреки опасениям Люды, это решение вовсе не испугало меня.
      "Лучше в институт, чем оставаться в неволе у бабушки или в клетке у Доуровых, - подумала я, - и главное - ведь в институте я не буду разлучена с Людой".
      Когда я совсем поправилась, Люда принялась заниматься со мной. Она самым безжалостным образом муштровала меня по всем предметам и за пять месяцев подготовила меня в выпускной класс N-ского института.
      Прошел месяц, другой - и настал срок отъезда в институт. Как ни старалась я казаться равнодушной к предстоящему отъезду, на самом деле, я уезжала из Гори с тяжелым сердцем. Я ничего не знала об участи Керима, Гуль-Гуль и обоих дедушек, остающихся в ауле. Правда, князь Андро сообщил мне, что ага-Керим бек-Джамала сидит в тифлисской тюрьме со своими ближайшими соучастниками, но дальше этого сведения Андро не распространялись, и участь моего друга по-прежнему была темна и непроницаема, как туманы в горах Дагестана...
      Все это, начиная с моего водворения в горном замке и кончая поступлением в институт, казалось мне теперь похожим на какую-то пеструю, фантастическую сказку.
      Новые места, новые лица, забавная поклонница в лице новой подруги рыженькой Перской, и эта бледная кудрявая девочка с зелено-серыми глазами, похожими цветом на морскую волну - странная, милая, дерзкая девочка... Не во сне ли я все это вижу? Передо мной серые стены дортуара, потонувшие в полумраке, два ряда кроватей и три десятка голов в смешных белых колпачках... Я смотрю на смешные колпачки, на серые стены и узкие кровати, и веки мои тяжелеют, глаза слипаются... Вот в последний раз мелькнула рыженькая Перская, безмятежно уснувшая в своей постели... Серые стены темнеют и как бы придвигаются друг к другу... Точно черные утесы родных кавказских гор теснятся предо мной. Может быть, это и есть утесы? Может быть, и высокое мрачное здание, и бело-зеленые девочки - только сон, вещий сон прежней вольной, свободной Нины Израэл?
      Вдруг где-то близко, совсем близко от меня слышится насмешливый голос, задорно выкрикивающий мне в уши:
      - Названная княжна Джаваха! Самозванка-княжна! Стыдно! Стыдно! Стыдно!
      Появляется бледное лицо с зелеными глазами, похожими цветом на морскую волну, и мой симпатичный враг своей гибкой фигуркой заслоняет от меня все остальное.
      - Лида! - шепчу я против собственного желания и воли, - Лида! Почему вы так?.. Я всей душой к вам, Лида, а вы... зачем вы так поступаете со мной? Зачем?
      Но стройная фигурка исчезает, точно расплывается во мраке. Надменный голосок умолкает, вместо него возникает какой-то глухой шум...
      Это стонет Терек, выбрасывая своим сердитым течением валуны с каменистого дна.
      Это Терек! Бурное дитя Кавказа, я узнаю тебя!.. Он рассказывает бесконечно длинную, чудную сказку, сказку речных валунов с каменистого дна... И бежит, и сердится, и струится... Потом я услышала цокот подков быстрого кабардинского коня, звонкие бубенцы тяжеловесных мулов, лениво тянущих неуклюжую грузинскую арбу. Колокольчики звенят... Звон стоит в ушах, в голове, во всем моем существе. Я вздрагиваю и открываю глаза.
      Ни арбы, ни мулов, ни звонких бубенцов, ни пенного Терека с его чарующей сказкой...
      Серые стены и белые девочки... Белые девочки без числа...
      Колокольчик звенит-заливается. Это колокольчик, призывающий воспитанниц института к трудовому дню... Возле моей постели группа девочек собралась в кружок. Маленькая Игренева и белобрысая Коткова сидят на ночных столиках, выдвинутых на середину дортуара, весьма искусно наигрывая на гребенках какой-то веселый плясовой мотив. А в середине круга ленивая, тяжелая и толстая Софья Пуд в нарочно укороченной - по-балетному - нижней юбочке, в ночных войлочных туфлях огромного размера неуклюже выделывала какие-то невозможные па. Впереди толпы стояла "она", - зеленоглазая девочка, к которой неудержимо рвалось мое сердце, и которая так незаслуженно резко и несправедливо обошлась со мной. Лидия Рамзай стояла впереди группы и дирижировала, размахивая руками.
      - Пуд! Направо! Налево, Пуд!.. Вперед! Назад! Поворот! Опять соврала! Экая ты слониха.
      "Слониха", блестяще оправдывая это сравнение, продолжала вертеться, кружиться, приседать - запыхавшаяся, неуклюжая, с лицом, залитым потом.
      Девочки смеялись. Действительно, Пуд была жалка, отвратительна и невозможно комична в роли танцовщицы.
      - Настоящий цирковой слон или морской тюлень, - заметила Игренева.
      Девочки смеялись. Но мне нисколько не было смешно. Все во мне протестовало, я чувствовала, что закипаю негодованием...
      Она не смеет так, не смеет!
      Не раздумывая, я проворно вскочила с постели и, как была - в сорочке и босая, кинулась к командирше этой экзекуции:
      - Слушайте! Не смейте так! Я не позволю вам глумиться над ней! Понимаете, не позволю! - закричала я, задыхаясь от охватившего меня волнения.
      На бледном лице Лидии появилась презрительная гримаса, зеленые глаза сузились и потемнели. Крупные яркие губы, резко выделяясь на матово-бледном лице, скривились в усмешке.
      - Самозванная княжна, вы суетесь не в свое дело! - отчеканивая каждое слово, произнесла Рамзай, наградив меня уничтожающим взглядом.
      - Не смейте говорить так! - кричала я, окончательно теряя самообладание. - Мое имя бек-Израэл и - оставьте меня в покое.
      - Вас никто не трогает. И мне до вас нет никакого дела! - с неподражаемым высокомерием произнесла баронесса и окинула мою фигуру таким насмешливым взглядом, что я готова была провалиться сквозь землю.
      Она стояла передо мной - стройная, темноволосая, презрительно щуря глаза, с бледным гордым лицом. Я в своей короткой сорочке, босая, чужая всем - каким ничтожеством, должно быть, я выглядела в сравнении с ней!..
      Меня окружали вызывающе недоброжелательные лица. Моего единственного друга, Милы Перской, среди девочек не было: она крепко спала, не слыша ни звонка, ни шума, свернувшись калачиком на своей постели. Но отступать я не привыкла. И хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство, я кинулась к жертве насмешниц:
      - Пуд! Пуд! Неужели у вас нет самолюбия? Как вам не совестно выступать в этой шутовской роли? У вас нет ни на волос гордости, Пуд! - кричала я.
      Толстуха подняла на меня заплывшие жиром глазки, и я прочла в них... Нет, отнюдь не благодарность за заступничество, - точно такую же враждебность, какая была во взглядах девочек, чьей потехе я помешала.
      С минуту она молчала, потом толстые губы этой ходячей тумбы раскрылись:
      - Убирайтесь! Чего вы, право... суетесь... никто не просит. Испортите все дело только. Отстаньте... Не даром же я это... Мне Рамзай сочинение немцу напишет. А вас никто не просит соваться, да!
      И куда только подевалась обычная апатия флегматичной толстухи - Пуд демонстративно отвернулась от меня, снова вошла в круг и встала в позу. Гребенки запиликали плясовую, девочки захохотали, и невольница-плясунья закружилась на месте с грацией резвящегося гиппопотама...
      В зеленых глазах Лидии Рамзай потухли вспыхнувшие было злые огоньки.
      - Великодушная баронесса, вы, оказывается, ангажируете шутов за доставленные услуги! - отпарировала я и прошла мимо побледневшей от гнева Лидии с гордо поднятой головой.
      Глава четвертая
      ФРЕЙЛИН ЛИНДЕР. ГАРДЕРОБНАЯ. ЗОЛУШКА.
      - В пары, mesdames! На молитву! Скорее, пожалуйста, скорее, послышался с порога дортуара пронзительный резкий голос, и я увидела худенькое, бесцветное существо с мелкими, точно приклеенными ко лбу кудельками, в синем форменном платье. Безразличие и усталость навсегда, казалось, застыли в чертах ее невыразительного, словно бы вылинявшего лица.
      - Фрейлен Линдер, немецкая дама, - сообщила Перская, вставая в пару со мной. - Ее у нас зовут "финка", - добавила она, взяв меня под руку, как этого требовал институтский этикет.
      - Новая воспитанница? - спросила "финка" по-немецки, подойдя ко мне.
      - Да! - отвечала я, приседая.
      - Надо отвечать: "Да, фрейлен!" - невозмутимо поправила она и добавила, переходя на русский язык, безнадежно усталым тоном, - после чая вы пойдете в гардеробную. Вас переоденут во все казенное.
      - Да, фрейлен! - коротко согласилась я.
      Пары двинулись и, выйдя из дортуара, миновали умывальную, верхний коридор, спустились по лестнице в нижний этаж здания и вошли в столовую длинную комнату, сплошь уставленную столами.
      Младший, седьмой класс, толпился у дверей столовой, уступая нам дорогу.
      - Люда! Люда! Здравствуй! - окликнула я свою названную сестру.
      - Нина! Милая! Ну как ты, привыкаешь?
      - Привыкает понемножку, душечка мадемуазель! - выкрикнула за меня Мила Перская.
      И, наклонившись ко мне, пылко зашептала, не сводя с Люды восхищенных глаз:
      - Вот прелесть! Вот ангел! Божественная! Какие счастливицы эти седьмушки! Если бы она была у нас - вместо "финки" или "жабы"! Весь класс обожал бы ее! Я ничего не видела до сих пор лучшего в наших стенах: ты и она! Она и ты! О, как я люблю вас обеих!
      - А Рамзай? - вырвалось у меня неосторожно.
      - Рамзай? - переспросила Мила удивленно. - Ах, ты не знаешь Рамзай, Нина! Половина класса обожает ее, тогда как остальные ненавидят всей душой.
      - Разве она злая? - спросила я, рассчитывая, что разговорчивая Мила хотя бы отчасти удовлетворит мое любопытство.
      - Бог ее знает. Она воплощенная загадка... То бессердечная, то сама доброта. Дикая какая-то! Впрочем, ей это простительно. Она, говорят, кумир семьи, и очень богатой семьи вдобавок! - подчеркнула девочка.
      - Она часто издевается над беднягой Пуд? - не отступала я.
      - И не только над Пуд. И, заметь, никогда не делает это так, спроста! Пуд достается за сочинения и переводы, которые Рамзай пишет за эту лентяйку, а другим...
      Подошедшая фрейлин Линдер помешала продолжению нашего разговора, напомнив, что после молитвы и чая я должна поспешить в институтскую гардеробную и сменить, наконец, собственное платье на форменное.
      Заставив себя проглотить горячую коричневую бурду, лишь по какому-то недоразумению именуемую чаем, я отправилась исполнять приказание классной дамы.
      Марина Волховская, стоявшая со мной рядом на молитве, проводила меня до дверей гардеробной, где работали девушки-портнихи в одинаковых полосатых платьях.
      - Здесь вам дадут все казенное, - объяснила невозмутимая Марина и, покровительственно кивнув, удалилась, предоставив меня обитательницам гардеробной.
      В каких-нибудь полчаса "полосатые" девушки и их начальница, гардеробная дама, безжалостно покончили с моим прежним обличием, своеобразным и привлекательным, по отзывам множества людей.
      В ужасе отшатнулась я от зеркала, отражавшего невозможную уродину!
      Зеленое камлотовое платье, стоящее вокруг меня парусом, белый передник, неуклюжая пелеринка и длинные белые трубочки - "манжи", на институтском жаргоне...
      Девушки-портнихи не разделяли, однако, моего мнения.
      - Очень хорошенькие барышни! - произнесла одна из них, стройная, ясноглазая красавица, похожая скорее на "сиятельную аристократку", нежели на горничную-портниху, "полосатку", как их называли институтки. Такой красавицы мне еще не приходилось встречать!
      - Нет, какое! - отмахнулась я. - Что за хорошенькая в этом виде! А вот вы - вы прелесть что такое! Картинка! Право! - искренне любуясь ею, говорила я.
      - Ну, уж будет вам насмешничать! И вы туда же! Довольно я от баронессы терплю! - надула малиновые губки девушка, которую звали Аннушкой.
      - От какой баронессы? - полюбопытствовала я.
      - Да барышня Рамзай нашу Нюшку преследует! - ответила за подругу черноглазая Акуля, товарка и соседка Аннушки.
      "Вот как! И тут, значит, поспела!" - мысленно отметила я, живо представив высокую тоненькую девочку с насмешливо-гордым лицом и зелеными глазами.
      Я вышла из гардеробной, путаясь и поминутно спотыкаясь в непривычно длинном подоле, и пустилась в путь по этажам и коридорам, тщетно пытаясь угадать дорогу, ведущую в класс.
      Глава пятая
      УРОКИ. ИСТОРИЯ. Я ВЫСТУПАЮ ЗАЩИТНИЦЕЙ.
      Вероятно, эти блуждания заняли немало времени, потому что, когда я нашла, наконец, свой класс, там уже шел урок, на кафедре сидел маленький человечек с язвительными, рысьими глазками и жидкой козлиной бородкой, которую он поминутно щипал.
      Маленький человечек быстро обернулся на скрип отворившейся двери, и мы встретились взглядами.
      - Это наша новенькая, господин Ренталь, - представила меня фрейлен Линдер, пустив в ход ту из своих улыбок, которую наша "финка" считала очаровательной.
      Господин Ренталь, преподаватель географии в старших классах, одобрительно кивнул мне и жестом пригласил садиться.
      Место возле Марины Волховской было свободным, и я заняла его.
      Географ рассказывал об островах Средиземного моря и о том, что добывается жителями этих островов. Но мне не было решительно никакого дела до островов вместе со всеми жителями и полезными ископаемыми, потому что мне порядком надоели эти острова еще дома, когда Люда готовила меня к поступлению в институт.
      "Эльба... Сардиния... Сицилия..." - как сквозь сон слышался голос маленького человечка, не мешая, впрочем, занятию, которому я предалась с большим интересом... Я рассматривала своих одноклассниц.
      Подле черненькой, как мушка, Игреневой сидит Женя Лазарева, по прозвищу "мышонок". Не в пример соседке, Женя внимательно слушает урок, широко раскрыв голубые глаза, и по-детски хлопает ресницами. На второй парте - Мила Перская, она совершенно погружена в чтение какой-то большой тяжелой книги, которую держит на коленях, под крышкой своего пюпитра. Тоня Коткова лепит из воска маленькие круглые шарики и время от времени бомбардирует подруг - к немалому их удовольствию... Рослая, сильная и здоровая Маша Щупенко то и дело обращает к учителю свое свежее, румяное лицо с демонстративно скучающим выражением.
      И, наконец, рядом с Машей - "она" - странная, чудная, необычайная девочка, злая и непонятная "чудачка", как ее называют подруги... Добра или жестока она? Умна или ограничена? Да что же она, в самом деле, такое - эта бледная, тоненькая, зеленоглазая баронесса Рамзай? Кто она?
      - Госпожа Пуд! Уделите нам несколько фунтов вашего внимания! все-таки отвлек меня неприятный, гнусавый голос обладателя козлиной бородки.
      Я взглянула на Пуд. Апатично-сонное лицо ее казалось какой-то широкой и плоской маской безучастности. Бесцветные глаза спали с открытыми веками. Ни единого проблеска мысли не было в этих тусклых зрачках.
      Оклик учителя отнюдь не вывел Пуд из сонного оцепенения.
      - Мадемуазель Пуд! Потрудитесь сказать нам, сколько весит пудовая гиря? - язвительно проскрипел неприятный голос Ренталя.
      Классная дама сдержанно захихикала, девочки разразились дружным хохотом. Я сама не могла сдержать улыбки, наблюдая тупую растерянность Пуд. Даля Игренева и отчаянная Коткова упали головами на крышки пюпитров и, захлебываясь от смеха, прямо-таки взвизгивали от удовольствия.
      Вдруг, перекрывая смех и гам, прозвенел, как натянутая струна, негодующий голос:
      - Это не относится к уроку географии, господин учитель!
      - Госпожа Рамзай, чем вы недовольны? - сразу перестал смеяться Ренталь и настороженно сощурился.
      Все притихли, поняв, что затевается "история", поскольку Рамзай "подцепила" географа, и все это грозит серьезным скандалом. И не ошиблись. Ренталь густо покраснел, не сводя злого взгляда с тоненькой зеленоглазой девочки, осмелившейся сделать ему замечание.
      Но не так-то просто было смутить Рамзай. Взгляды скрестились - злой с вызывающе презрительным. Ренталь отвел глаза.
      Глядя на Лидию исподлобья, географ повторил свой вопрос:
      - Госпожа Рамзай, чем вы недовольны?
      - Это гадость! Да, гадость, - быстро и горячо заговорила Рамзай. - Пуд - лентяйка! Пуд - последняя ученица, это знает каждый. Но все-таки вы напрасно задеваете ее фамилию, ее честное доброе имя, имя ее отца. Вы должны говорить нам о Сицилии и Сардинии, а не изощряться в дешевом остроумии на наш счет. Пуд не виновата, что она - Пуд, а не Иванова или Петрова, и забавляться на этот счет дешевыми каламбурами, по меньшей мере, неостроумно и гадко. Да, гадко!
      Бледные щеки девочки вспыхнули ярким румянцем, гордые смелые глаза горели зеленым огнем. Она казалась мне красавицей, которой нельзя не любоваться.
      - Рамзай! Безумная! Молчи! Тебе попадет, Рамзай! - со всех сторон шептали подруги, дергая ее за платье, - вольность, на какую девочки не решились бы в других обстоятельствах.
      - Рамзай! Вы получите шесть за дерзость, за невозможное поведение в классе! - фрейлен металась по классу, тщетно пытаясь скрыть растерянность и испуг.
      Но Рамзай не унималась, продолжая повторять, как заведенная, точно обет дала - растолковать суть дела до конца:
      - Нехорошо, гадко насмехаться над чужой фамилией! Чем она виновата? Который раз вы так смеетесь... Над фамилией, над именем... Так нельзя! Нельзя... нельзя!
      - Отлично-с! Превосходно-с! Прекрасно-с!.. Я в восторге от вашего возмущения... Можете продолжать... я мешать не буду... Вы хотите разыгрывать рыцаря - пожалуйста... Наша баронесса-начальница не знает, должно быть, как вы ведете себя во время моих уроков. Непременно доложу-с! Да-с! И весьма скоро!.. Невоспитанные девицы-с! Невоспитанные-с!.. Можно сказать, девочки по возрасту, и вдруг демонстрация-с, учителя критикуют! Все будет известно баронессе, сию же минуту известно, да-с!
      Ренталь вскочил со стула и, кубарем слетев с кафедры, метнулся к дверям. Злой, как индюк, маленький и потешный. Под стать своему нелепому прозвищу - "Мыс Сингапур".
      - К начальнице! Сейчас же к начальнице! - шипел он на ходу.
      "Мыс Сингапур!", "Мокрица!", "Фискал!", "Чахоточная бацилла!" неслось вдогонку.
      - Рамзай! Вы будете наказаны! - подскочила к Лидии немка, которой все-таки удалось придать строгое выражение своей блеклой физиономии.
      Та не удостоила классную ответом. Я с трудом узнавала Рамзай. Неужели же это она еще утром заставляла неуклюжую Пуд обливаться потом и на потеху всем выплясывать дикие па! И наоборот - неужели та самая Рамзай грудью защищает теперь интересы Пуд, прекрасно зная, что это заступничество может обернуться строгим взысканием.
      - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - трагикомическим тоном резюмировала Коткова, подбегая к Рамзай. - Ведь тебя накажут, Лида! Подумай, что ты наделала.
      - Пусть! - упрямо тряхнула стриженой головкой Рамзай.
      - Пуд! Пуд! Сыворотка ходячая, благодари же Лиду, что она за тебя вступилась! Слониха! - крикнула Маша Щупенко в самое ухо Пуд.
      Та точно проснулась только сейчас.
      - Спасибо, Рамзай! - отозвалась она и потянулась целоваться.
      - Отвяжись, пожалуйста, - отмахнулась баронесса от толстухи и устало опустилась на свое место.
      Румянец сбежал с ее щек, глаза потухли. Она как-то разом осунулась и подурнела.
      - Скисла! - вполголоса процедила сквозь зубы моя соседка Волховская. Рамзай всегда так: заварит кашу, нашумит, наорет, а потом - сразу свернется. Неустойчивая она какая-то! Ей Богу!
      И с чувством собственного достоинства первая ученица класса презрительно оттопырила нижнюю губу.
      - Maman идет! Maman! Тише, mesdames, тише! - предупреждающе прошелестело по рядам.
      Слово "maman" магически подействовало на всех: девочки умолкли и мгновенно подтянулись, фрейлен Линдер изменилась в лице и чуть ли не на цыпочки поднялась, чтобы казаться еще прямее и выше.
      Начальница вошла не одна: вприпрыжку вбежал за ней торжествующий Ренталь, а на почтительном расстоянии за maman следовали маленькая шарообразная женщина и высокий сухопарый брюнет - это были инспектриса мадемуазель Краюшкина и инспектор классов господин Лабунский.
      Баронесса Нольден всегда выглядела соответственно "случаю". Нынче она была торжественно грустна. Еще бы! Воспитанница осмелилась критиковать действия учителя. Подобная дерзость заслуживала строгой кары. Иначе быть не могло!
      - Поди сюда, Рамзай! - приказала maman, едва дослушав неизменное приветствие институток. - Поди сюда и извинись перед господином Ренталем за свой необдуманный поступок, - твердо отчеканила начальница, строго глядя в лицо Лиды.
      Все взгляды обратились к Рамзай. Она то бледнела, то краснела, беспрестанно меняясь в лице. Закусив губы и потупив глаза, виновница происшествия не собиралась, кажется, двинуться с места.
      - Ну-с, я жду! - еще строже прозвучал повелительный голос maman.
      Рамзай подняла голову и с гордой решимостью оглядела начальницу и ее свиту. Затянувшуюся паузу, которая становилась зловещей, нарушил, наконец, ее звенящий голос:
      - Ни за что! Наказывайте меня! Делайте что хотите! Я не буду извиняться, потому что я считаю, что была права...
      - Вот как! - загремела в ответ начальница, - так ты не хочешь признавать себя виноватой, дрянная, упрямая девчонка! Передник! Сию же минуту сними передник, дерзкая!
      По рядам девочек прошел ропот: это было наказание, достойное разве что седьмушек! Оставить без передника старшую воспитанницу, воспитанницу выпускного класса, считалось в институте величайшим позором, и такое наказание ложилось клеймом на весь класс.
      - Maman! Извините! Nous faisons nos excuses, maman*! - послышались нерешительные голоса то в одном, то в другом углу класса.
      ______________
      * Мы приносим свои извинения.
      - Я не сержусь на вас, дети! - заговорила баронесса более мягко и сдержанно, - виновата одна Рамзай, и если она хочет избежать наказания, пусть извинится перед господином Ренталем, как ей было приказано.
      - Рамзай, извинись! Извинись, Рамзай! - Весь класс осрамишь, если с тебя передник снимут! - зашептали Коткова и Щупенко, незаметно приблизившись к ней.
      - Молчите! Что вы понимаете! - отмахнулась от них зеленоглазая девочка и, быстрым, ловким движением сдернув передник, швырнула его на скамью.
      Не знаю, что в эту минуту сделалось со мной. Я сознавала только одно: Рамзай, эта прекрасная, непонятная, недоступная всем девочка страдает, страдает невыносимо, и ее страдания больно отзываются в моем сердце. Я угадывала в ней родную мне, близкую душу и, хотя это покажется странным, любила ее. Да, любила - с первого взгляда, с первой встречи. Это было такое же чувство, какое я испытывала к Кериму, преклоняясь перед величием его души. Едва сознавая, что делаю, я выбежала на середину класса и, схватив обе руки начальницы, забормотала, путаясь и задыхаясь:
      - О, умоляю... прошу... умоляю... Простите ее... Она не хотела... Она не подумала... Не наказывайте ее... Ей неприятно... больно... Она самолюбивая, гордая... Ради Бога! Ради Бога, пощадите ее!..
      Не помня себя, пылая румянцем волнения и стыда, я так и эдак теребила прекрасные руки баронессы...
      Баронесса помолчала с минуту, потом лицо ее приняло мягкое, ласковое выражение.
      - Нина Израэл, - сказала она, положив мне на плечо свою красивую, нежную руку, - вам делает честь подобное заступничество за подругу... Бескорыстная дружба - одно из лучших проявлений в нашей жизни. Нина Израэл, ради вас я прощаю вашу подругу Рамзай! И, в свою очередь, извиняюсь перед господином Ренталем за то, что в моем институте учится такая дерзкая, невоспитанная барышня, как она.
      И maman, одарив всех нас общим милостивым поклоном, величественно удалилась в сопровождении инспектора и инспектрисы. "Мыс Сингапур" уныло поплелся за ними, потому что прозвучал звонок, возвестивший об окончании урока.
      Я еще не успела опомниться от случившегося только что помимо моей воли, когда возле моей парты появилась гневная Рамзай.
      - Кто вас просил вмешиваться в мои дела и лезть, когда не спрашивают? - с трясущимися от волнения губами накинулась она. - Просила я вас об этом? Просила?.. Вот назло же не надену передника и опозорю класс! Да, да, не надену! - с новым ожесточением продолжила она, обращаясь к девочкам, окружившим нас шумной толпой, - и вы благодарите за это ее, - ткнула она в меня пальцем, - ее благодарите, - светлейшую самозванную княжну! Она одна будет виновата в этом позоре!
      Сколько непримиримой вражды и ненависти было в ее глазах!
      Глава шестая
      Я И МОИ ПОДРУГИ. СТОЛКНОВЕНИЕ С АРНО.
      Бледная нервная девочка с ярко-горящими зелеными глазами, демонстративно сорвав передник, простояла без него на виду у всех во время завтрака, обеда и ужина - в течение целого институтского дня.