- Он явился не как гость, а как барантач-разбойник. Не со светлыми помыслами переступил он порог моей сакли, - с угрозой в голосе сказал бек-Мешедзе, одарив нежданного пришельца испепеляющим взглядом.
      - Ты прав, наиб! - бешено сверкнул глазами в ответ мой второй дед, - я знал, что ты мог причинить зло ребенку, и спешил выручить ее... - дедушка Магомет кивнул седой головой на меня.
      - Зло... мне? - изумилась я. - Дедушка, опомнись!.. Дедушка Магомет! взяв за руку старика, обратилась я к нему самым ласковым тоном, на какой только была способна, - сам Бог послал тебя сюда, дедушка. Ты пришел в хорошую минуту... Недаром по адату известно, что гость, посланный Аллахом, вестник мира. Ты вестник мира, дедушка Магомет. Не вражду и горе принес ты с собой. Смотри! Дедушка-наиб простил моего отца, простил мою мать, твою покойную дочь Бэллу... Ведь ты простил им, дедушка-наиб, во имя любви моей к тебе простил им, да? - И я смело и ласково заглянула в глаза старого бека.
      Тот молча и угрюмо кивнул головой.
      - А если простил и примирился с покойными, то должен примириться и с живым. Гляди: дедушка Магомет так же несчастлив, как и ты - и у него ведь погибли любимые дети... Нет, он гораздо несчастнее: у тебя есть Гуль-Гуль, услада и радость твоей старости, бабушка Аминат, Лейла-Фатьма, а дедушка Магомет - один, как перст, на свете, и сакля его пуста, как свежевырытая могила. О, он несчастлив, дедушка Магомет! Много несчастливее тебя. А ты мог бы ободрить и поддержать его! Пригреть его, одинокого, в твоей сакле, поговорить с ним о том времени, когда вы оба были счастливы породниться друг с другом, когда твой сын брал в жены его дочь. В доброй беседе и общей молитве вы могли бы теперь поминать усопших. Разделенное на двоих горе это полгоря, так учили меня старшие. Протяни же руку твоему гостю, дедушка-наиб. И ты, дедушка Магомет, взгляни поласковее на своего старого друга!
      Я замолчала, глядя то на одного, то на другого. Оба старика стояли в глубоком молчании, тяжело дыша, с потупленными глазами. Это длилось несколько минут, тянувшихся, казалось мне, бесконечно. Наконец, гробовую тишину нарушил голос дедушки-наиба:
      - Ты слышал, Хаджи, как щебетала ласточка, залетевшая к нам из райских кущ Аллаха? Предвечный послал нам одного из своих ангелов мира. Не нам, верным мусульманам, противиться воле Его... Дитя право. Мир да почиет над кровлями саклей наших. Дай твою руку!
      Что это? Во сне или наяву? Сильная, смуглая рука бека протянута дедушке Магомету. Тот от души пожимает ее. Потом, точно какая-то высшая сила толкает их друг к другу, и оба мои дедушки обнимаются у меня на глазах... Нина бек-Израэл, ликуй! Нина бек-Израэл, если в душе твоей порой бывает темно и печально, то сегодня все озарено ярким солнечным светом!..
      Глава девятая
      ПРАЗДНИК В БЕСТУДИ. ДЖИГИТОВКА.
      ГУЛЬ-ГУЛЬ ПОХИЩЕНА.
      Дедушка-наиб решил хорошенько отпраздновать день своего примирения со сватом.
      В кованых железом сундуках у дедушки-наиба хранилось много золотых туманов, он славился своим богатством и своими табунами далеко за пределами аула.
      В джуму вечером в гости к наибу собралось столько народу, что всех едва удалось усадить в просторной сакле бека-Мешедзе. Не надо и говорить, что самыми почетными гостями были мы с дедушкой Магометом. Моих дедушек с детства связывала самая трогательная дружба, и обоих тяготила их многолетняя распря. Теперь бек-Мешедзе был счастлив оказать гостеприимство Хаджи-Магомету. Усадив его на почетном месте на груде подушек, крытых коврами, наиб сам подавал гостю бузу, сам готовил душистый кальян, подчеркивая особое отношение знаками уважения и почтительности.
      Когда я вошла в саклю об руку с моей милой Гуль-Гуль, там было так накурено ароматическими травками, что в первую минуту ничего нельзя было рассмотреть в благоуханном тумане.
      Когда глаза мало-помалу привыкли к окружающему, прежде всего я увидела старых, бородатых горцев с неподвижно суровыми лицами, в праздничных бешметах, сидящих на подушках, раскуривая кальяны.
      - Моя внучка, дочь покойного бека-Израэла, русская княжна! представил дедушка-наиб.
      И мне показалось, что в его могучем голосе звучали новые нотки нежности и гордости.
      Старые беки и алимы одобрительно заулыбались. Очевидно, желая доставить дедушке удовольствие, они хвалили мою наружность, мой ум, о котором просто не успели составить какого-либо представления. Но я была тщеславна, и, при всей нелепости льстивых похвал, они радовали меня.
      После роскошного ужина, во время которого пел, перебирая струны чонгури, певец-сказочник, дедушка предложил своим гостям выйти на просторный двор, окружавший саклю, где странствующий фокусник готовился к представлению. Нукеры вынесли из сакли подушки и ковры, выставили ковши с бузою. Старейшие из дедушкиных гостей уселись на подушки, скрестив, по восточному обычаю ноги, а молодежь поместилась поодаль, почтительно стоя в присутствии старших. Девушки, прикрывшись чадрами, пугливо жались друг к другу. Женщин не было видно: женщины у лезгин не имеют права показываться в мужском обществе. Они облепили кровлю сакли и оттуда казались в своих плотных чадрах то ли неподвижными изваяниями, то ли пестрыми привидениями... Гуль-Гуль на правах девушки-подростка не надела тяжелого покрывала, опустив на лицо лишь легкую и прозрачную белую кисею, сквозь которую двумя огненными точками сверкали ее черные глаза.
      Фокусы начались. Красивый, гибкий и подвижный мальчик-персиянин "глотал" горящие головни и шпаги - поочередно. Другой персиянин, как две капли воды похожий на первого юношу, очевидно, его старший брат, с силой наносил себе раны кинжалом, но ни одной капли крови не проступало на его смугло-бронзовом теле. Размахивая кинжалом, старший пел какую-то дикую песню, исполненную воинственного задора. Потом оба начали плясать, ударяя смуглыми руками в сааз, звенящий жалобно и мелодично. Что это была за странная пляска! Я никогда не видела ничего подобного. Персы кружились так быстро, что нельзя было различить ни лиц, ни рук, ни ног, и только желтые ленты, прикрепленные к их одеждам, огненными змеями обвивали эти живые волчки.
      Когда оба юноши, почти бездыханными, упали на землю, зрители взревели в неистовом восторге.
      Мне было неприятно это зрелище.
      - Пойдем! - дернула я Гуль-Гуль за рукав.
      Но ей, очевидно, пришлось по душе подобное представление. Глаза ее ярче разгорелись. Вольное дитя лезгинского аула, она привыкла к грубоватым шуткам бродячих актеров и обожала сильные ощущения. Ей не хотелось уходить.
      - Постой, постой, джаным, - бормотала она возбужденно, - сейчас джигитовка будет. Наши молодцы джигитовать будут. Постой.
      - И я хочу джигитовать, Гуль-Гуль! - невольно, неожиданно для самой себя загорелась я.
      - Ты, маленькая джаным?
      Бесцеремонно ткнув в меня тоненьким пальчиком с крашеным хной ноготком, она звонко засмеялась.
      - Ну да, я хочу джигитовать! Что ж тут смешного? - обиделась я, задетая за живое ее смехом.
      В самом деле, что тут было смешного? Или не знала Гуль-Гуль, что мой названный отец и дядя джигитовал, как настоящий горец-джигит, и с детства учил меня этой трудной премудрости. Я очень хорошо ездила верхом и знала все приемы джигитовки. В пятнадцать лет я была смелой и ловкой, как мальчик. Словом, когда молодые лезгины Бестуди выехали из ворот дома наиба, чтобы состязаться на горной плоскости в верховой езде, я, не отдавая себе отчета, вскочила на моего Алмаза, привязанного у наибовой сакли, и помчалась за ними.
      - Нина-джаным, опомнись, что ты! - шептала мне, раскрасневшаяся Гуль-Гуль, смущенная таким нарушением обычаев.
      Но я уже ничего не слышала.
      Не помня себя, вылетела я за ворота следом за остальными и, быстро подскочив к молодому лезгину, выбранному руководителем джигитовки, попросила дрожащим от волнения голосом:
      - Позволь мне джигитовать вместе с вами.
      С минуту он в недоумении, с трудом скрывая насмешку, разглядывал меня. Потом передал мою просьбу товарищам.
      В тот вечер на мне были узорчатые канаусовые шаровары и праздничный бешмет моей матери - костюм, в который я всегда наряжалась, когда гостила у дедушки Магомета. Белая папаха была лихо заломлена на затылок... Увы, несмотря на полумужской костюм, я была в их глазах всего лишь слабой женщиной-подростком, девочкой, почти ребенком.
      Желая угодить внучке своего наиба, молодые лезгины согласились на мою просьбу, однако лукавые усмешки весьма красноречиво свидетельствовали о том, как мало доверия к моей смелости и ловкости внушает им моя тщедушная фигурка.
      Эти взгляды и усмешки решили все. Если за минуту до этого я колебалась, войти в круг джигитующих или скромно удалиться к Гуль-Гуль и другим девушкам-горянкам, теперь эти усмешки и снисходительные взгляды точно приковали меня к месту.
      "Я буду джигитовать во что бы то ни стало, - мысленно решила я, - и докажу этим удальцам-абрекам, что Нина бек-Израэл не какая-нибудь слабая, ничтожная девчонка, а отважный и смелый человек и настоящая наездница!"
      Быстро въехала я в круг джигитующих.
      Сильные, выносливые и проворные, как молния, лезгинские лошадки вместе со своими всадниками ожидали условного знака.
      Мамед-Рагим, распорядитель джигитовки, придумал славную штуку. Он вонзил в землю короткий дамасский кинжал так глубоко, что из земли торчал только крошечный конец рукоятки, украшенный чернью, и предложил всадникам на всем скаку выхватить кинжал зубами.
      Это была нелегкая, почти невыполнимая задача не только для меня, но и для самых ловких джигитов аула. Чтобы схватить кинжал зубами, надо было склониться лицом до самой земли, удерживаясь на лошади, несущейся вихрем.
      Сердце мое забилось, как пойманная птица.
      "Неужели, неужели я не достану кинжала?" - терзал мою душу заносчивый внутренний голос.
      А другой голос вторил, словно успокаивая и урезонивая мое взбаламученное тщеславие:
      "Полно тебе, Нина! Дитя! Ребенок, успокойся. Тебе ли равняться с ними, - испытанными наездниками-джигитами, всю свою жизнь проведшими в седле!"
      Увы, увы. Вопреки голосу рассудка, я буквально закипала от зависти при одной мысли, что кто-нибудь превзойдет меня в ловкости и отваге.
      - Не выдай, Алмаз, не выдай, сердце мое! - шептала я в ухо моего гнедого смельчака.
      Распорядитель джигитовки, бронзовый от загара Мамед-Рагим, разгорячив свою лошадь нагайкой, пустил ее во всю прыть вперед... Вот он приблизился к торчащей из земли рукоятке, все заметнее и заметнее клонясь книзу... Вот почти сполз с седла и, крепко держась за гриву лошади левой рукой, горячит нагайкой и без того возбужденного коня. Его лицо, налитое кровью, с неестественно горящими глазами, почти касается земли. Он почти у цели! Рукоятка кинжала ближе двух аршин от него... Вот она ближе, ближе...
      Нет! Лошадь быстрее ветра пронеслась мимо цели, багровое лицо Мамеда вернулось на уровень конской шеи.
      Веселым хохотом встретили девушки этот неудавшийся маневр. Всех громче хохотала хорошенькая Эме, невеста Мамеда-Рагима.
      Неудачная попытка распорядителя не остановила других джигитов. Напротив, каждый промах еще больше раззадоривал, придавал азарта и отваги отчаянным смельчакам.
      После Абдулы оглы-Радома, одного из знатнейших молодых беков аула, вышел юноша Селим, большой весельчак и отчаяннейший во всем Бестуди сорви-голова, насмешник и задира, которого недолюбливали за острый не в меру язык. Селим окинул всех гордым взглядом, - и круг стариков, спокойно наблюдавших издали за состязанием молодежи, и девушек, весело пересмеивающихся в стороне. Потом выехал чуть вперед, взмахнул нагайкой, гикнул и тотчас разогнал коня. У него был вид настоящего победителя, и мое сердце дрогнуло от страха, что молодой лезгин опередит меня и вырвет кинжал из земли. Моя очередь была следующей. Как самая младшая, я должна была уступать взрослым людям. С тоской и замиранием сердца следила я за каждым движением Селима. Вот он почти у цели, вот сейчас голова его коснется рукоятки кинжала, воткнутой в грунт... Вот... Дружный хохот развеял мои опасения. Гордый Селим, уже сидя в седле, фыркал и отплевывался во все стороны - вместо кинжала он набрал полный рот песку и глины. Слава Богу! Рукоятка кинжала по-прежнему торчала из земли.
      Я не слышала насмешливых возгласов, сопровождавших неудачу Селима, - я видела одну только рукоятку кинжала, маленькую рукоятку, от которой зависели, казалось, моя честь и доброе имя.
      Если бы все мои мысли, все внимание не были сосредоточены на этой черной неподвижной точке, я заметила бы трех всадников в богатых кабардинских одеждах, на красивых конях, медленно въезжавших во двор наиба. Первым ехал седой, как лунь, старик в белой чалме, в праздничной одежде. Дедушка-наиб почтительно вышел навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая руку, по горскому обычаю, ко лбу, губам и сердцу:
      - Селям-Алейкюм! Будь благословен твой приход в мою саклю, знатный бек!
      - Благодарю, наиб! - произнес старик в чалме, - благодарю. Мы едем из Кабарды - я и мои друзья - к ученому алиму аула Раймани. И по пути заехали передохнуть в ваше селение.
      Потом дедушка предложил гостю отведать бузы и жареной баранины, но гость хотел посмотреть конец джигитовки и остался верхом на своем коне неподвижный и величественный, как бронзовое изваяние.
      Впрочем, я видела неожиданное появление всадников-кабардинцев, как сквозь сон и почти не обратила на него внимания.
      Быстро пригнувшись на стременах, я слегка шлепнула ладонью по блестящему боку моего Алмаза и, крикнув свое неизменное "айда!", метнулась вперед. Передо мной промелькнули встревоженные лица обоих дедушек, меньше всего ожидавших, по-видимому, что их внучка Нина будет джигитовать наравне с опытными горцами, побледневшее личико испуганной Гуль-Гуль, которая от волнения отбросила чадру... Молоденькая тетка испытывала отчаянный страх за свою чересчур удалую племянницу.
      Тревога на лицах близких не остановила меня, напротив, придала отчаянной смелости. Отличиться, во чтобы то ни стало отличиться перед всеми - почтенными старцами, удалой молодежью и хорошенькими девушками, моими сверстницами, - только этому желанию подчинялась в эти минуты моя необузданная натура.
      И я пустила моего коня в быстрый галоп. По примеру старших наездников, я стала медленно сползать с его спины за несколько саженей до заветной цели... Моя голова, страшно затекшая и отяжелевшая, свешивалась уже до передних копыт Алмаза... Одна рука судорожно сжимала гриву коня, в то время как другая непроизвольно хваталась за воздух, в отчаянных попытках добиться равновесия тела, удерживавшегося лишь на стременах... Вот и кинжал, заветный кинжал в двух шагах от меня... Всего в двух шагах, не больше. Если я протяну руку, то схвачу его... Но, по уговору, я обязана вырвать его из земли зубами, а не руками. И я приготовилась к трудному маневру.
      Но тут характерное гиканье заставило моего коня остановиться. Мгновенно Алмаз встал, как вкопанный, тяжело вздымая крутые бока.
      Что это? Сон или действительность? Прямо на меня во весь опор неслась лошадь передового кабардинца. Седой бородатый всадник по-юношески ловко изогнулся в седле. Рослая фигура старика все ниже клонилась к луке, чалма, скользнув вдоль крупа лошади, белела теперь у ног коня, седая борода мела узкую тропинку... Быстрое, ловкое, неожиданное движение - и гость-кабардинец, совсем припав к земле, на всем скаку зубами выхватил торчащий из земли кинжал и снова взлетел в седло, не выпуская изо рта добычу.
      Сплошной, дикий крик неистового восторга, одобрения и одновременно недоумения огласил двор и окрестности.
      Прозвучав на этом фоне одиноко и жалобно, раздался отчаянный женский вопль. Оказывается, пока все внимание зрителей было направлено на лихую проделку старого кабардинца, двое других, его товарищи, бросились к девушкам. Один, ворвавшись на своем быстром коне прямо в середину девичьей группы, произвел ужасный переполох, которым воспользовался другой стремительно подлетел он к Гуль-Гуль, перебросил через седло перепуганную девушку, - и в мгновение ока всадники скрылись со своей добычей.
      - Гуль-Гуль! Гуль-Гуль! - восклицала я, понимая всю тщетность своих призывов.
      - Успокойся, княжна! Твоя Гуль-Гуль в верных руках того, кто ее любит, - послышался знакомый голос, - голос, который я узнала бы из тысячи.
      Предо мной верхом на коне, гордо приподнявшись на стременах, бесстрашный, как всегда, стоял Керим-ага, бек-Джамала. Седой бороды, белых усов и тяжелой чалмы уже не было. Впрочем, мне была знакома эта способность Керима - мгновенно избавляется от маскарадных атрибутов...
      - Керим! - обрадованно прошептала я, - так это вы, Керим, вы ее похититель?
      - Она моя невеста... Ага-наиб, не беспокойся за дочь! - обернулся он в сторону моего дедушки, - Гуль-Гуль будет счастлива с Керимом. - И, дав шпоры коню, он умчался прочь от сакли наиба по узкой тропинке, ежеминутно рискуя сверзиться в бездну или разбить голову о придорожные скалы.
      Только тогда очнулись, сбросив оцепенение, наши гости. Молодые джигиты быстро вскакивали на коней и летели вдогонку за бесстрашным душманом и его товарищами. А из сакли, услыхав жалобный крик своей дочки, выбежала слепая бабушка Аминат.
      Она рвала на себе волосы и одежду, стонала и причитала, как безумная.
      Я взглянула на дедушку-наиба... Он был неузнаваемо страшен! Глаза его были черны, как пропасть, и горели, как у волка... Губы судорожно кривились, силясь удержать вопль отчаяния и бессильной злобы...
      - Канлы! Канлы*! - шептали его пересохшие, разом потемневшие губы. О, Израэл, зачем ты ушел, зачем погиб безвременно, единственный! Кто отомстит за похищение твоей сестры, кто вернет мне мою красавицу-дочь?
      ______________
      * Кровавая месть.
      - Дедушка! Опомнись! Опомнись, дедушка! - дергая его за рукав бешмета, уговаривала я. - Она любит его, Гуль-Гуль! Она любит и будет счастлива!
      Он не слушал и не слышал меня, да я и сама плохо сознавала, что говорила в эти минуты. Все случилось слишком неожиданно, слишком странно!
      Так вот кто любил Гуль-Гуль, кто нашептывал сладкие речи у источника моей молоденькой тетке! Керим! Опять Керим! Что за странная прихоть судьбы - то и дело сталкивать меня с этим необычайным человеком!
      Мои размышления прервал дедушка Магомет.
      - Идем с миром в нашу саклю, дитя! Тебе нечего делать здесь, ласточка! - сказал он, положив, мне на плечо свою сухонькую, но сильную руку.
      - Но как же мы оставим дедушку-наиба? - возразила я, тревожно поглядывая на осунувшегося и разом сгорбившегося в своем отчаянии старика. Случайно мой взгляд упал на горную тропинку, по которой торопился - в нашу сторону - всадник.
      "Что это? Неужели Керим возвращается в аул, чтобы один на один встретить опасность? С этого удальца все станется!" - почему-то вообразила я.
      Но при свете молодого месяца, выплывшего из облаков, я узнала всадника. Это был не Керим, нет. Тот, кого я узнала, заставил мое взволнованное сердце трепетать. Всадник летел с быстротой зарницы, нещадно нахлестывая нагайкой своего коня. Во весь опор влетел он во двор наиба.
      "Так, просто, не прислали бы сюда нашего старого слугу, верного друга Джаваховского дома. Значит, случилось что-то, что-то произошло без меня там, в далеком Гори..."
      - Михако, ты? Зачем? - беззвучно спрашивала я, пугаясь своих смутных догадок, в предчувствии чего-то страшного, неизбежного, рокового.
      Михако взглядом отыскал меня среди гостей, окружавших обезумевшего от горя наиба, и, подскакав ко мне, проговорил, задыхаясь:
      - Княжна-голубушка... Домой собирайся, скорее! Скорее!.. Батоно-князь болен... Очень болен... Торопись, княжна!.. Торопись, родная!
      - Болен! - я не узнала в этом вопле своего голоса...
      Вмиг неудачная джигитовка, появление Керима, похищение Гуль-Гуль, все было забыто. Ужасный роковой призрак заслонил предо мной весь огромный мир.
      - Отец болен! Мой папа болен! О, Михако! О, дедушка Магомет! Везите меня, везите меня к нему скорее!
      Глава десятая
      УЖАСНАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
      Снова потянулась бесконечная дорога - горы и небо, небо и горы... И молчаливые, как тайны, бездны со всех сторон... Но это было уже не прежнее, исполненное невыразимой прелести путешествие, какое я совершила неделю тому назад с дедушкой Магометом. Тяжелая мрачная туча нависла надо мной, все разрастаясь и разрастаясь, наваливаясь на душу свинцовой тяжестью. Предчувствие страшного, неизбежного ни на минуту не оставляло меня.
      Мое тоскливое настроение передалось, видно, дедушке Магомету. С головой закутавшись в бурку, избегая разговоров, он ехал впереди нас на своем крепком, выносливом, точно из бронзы отлитом, коне. Михако был не разговорчивее дедушки. Я с трудом смогла узнать от него, что положение папы внушает серьезные опасения. Моего отца, чьей страстью было объезжать диких табунных лошадей, сбросила одна из них, и это имело опасные последствия серьезные ранения головы и позвоночника. Я не расспрашивала Михако о подробностях несчастного случая. Ведь время все равно нельзя было повернуть вспять... Теперь мне казалось самым важным другое - возможно скорее добраться до дому, увидеть папу, испросить у него прощения, - да, именно, прощения за то, что я уехала в аул, не объяснившись с ним, не предприняв ни малейшей попытки, чтобы рассеять его недовольство мной. Я винила себя во всем - в нечаянном знакомстве с Керимом, его появлении на нашем балу... Голос растревоженной совести настойчиво и ясно говорил мне это. Я страдала, ужасно страдала. Казалось, сам Бог наказывает меня болезнью папы за мою дикость, злобу, лень и дурной характер. Раскаиваясь самым искренним образом, я давала себе тысячу обещаний исправиться, только бы... только бы отец поправился поскорее. В этом безысходном отчаянии я чувствовала себя ребенком, жалким маленьким ребенком... Что это была за мука! Что за мука! Я никогда не забуду ее!
      Был вечер, когда мы доехали до Гори. Солнце заходило, заливая окрестности своим нежным пурпуром. Усталая, измученная переживаниями и тяжелой дорогой, я еле держалась на ногах, когда Михако помог мне сойти с лошади. Однако мне достало сил, чтобы бегом пуститься к крыльцу по чинаровой аллее... Странная тишина в саду и в доме поразила меня. Работницы не пели в винограднике, подвязывая ветки, голос Сандро не слышался из конюшни... Обычно, в это время в свежем вечернем воздухе звенели песни Маро - обладательницы чудесного голоса... Но не слышно было и Маро... Непривычная, подозрительная и пугающая тишина царила у нас... Кровь больно ударила в виски. В голове зазвенело... Впереди мелькнуло полосатое, хорошо знакомое платье, и белый передник.
      - Батоно-князь... батоно... бедная княжна!
      И Маро, закрыв лицо руками, залилась горькими, неудержимыми слезами.
      Я отшатнулась от нее и бросилась к дому.
      На террасе я лицом к лицу столкнулась с Людой. До этой встречи я еще могла надеяться, но сейчас, увидев осунувшуюся и постаревшую Люду, ее изможденное лицо, беспорядочно закрученные волосы, глаза, вспухшие от слез и бессонницы, я поняла весь ужас положения.
      - Он болен?.. Он болен?.. Он безнадежен, Люда?.. - закричала я не своим голосом, тряся ее изо всех сил за худенькие, как у девочки, плечи.
      - Бедная Нина! Бедная Нина! - прошептала она чуть слышно и закрыла лицо руками.
      "К нему! Скорее к нему! - лихорадочно заторопилась я, - ухаживать за ним, облегчать его страдания, о Боже! Боже! Будь милостив к злой, гадкой девочке! Будь милостив, великий Господь!"
      И я со всех ног кинулась с террасы в комнаты. Миновала столовую с ее круглым столом, гостиную, где еще так недавно гремела музыка и кружились пары, и только у двери папиной спальни с минуту помедлила, надеясь справиться с волнением, чтобы не показать папе своего беспокойства и мрачных опасений. Потом тихонько, чуть слышно приоткрыла дверь и вошла. Папа лежал против входа на своей широкой и низкой, как тахта, постели (он не признавал иного ложа с тех пор, как я помню его), с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками. Он, по-видимому, спал.
      "Слава Богу! - подумала я с облегчением, - сон подкрепит его... Больным необходимо спать как можно больше".
      Но как он изменился, как изменился бедный отец!
      Это исхудавшее страдальческое лицо, эти запекшиеся, синие губы, этот восковой лоб, эти спутанные в беспорядке седые кудри - я едва узнавала их.
      Острая жалость пронзила сердце. Стоя у изголовья неподвижно лежащего отца, испытывая непосильную муку жалости, сострадания и раскаяния, я шептала мысленно те самые слова, которые не сумела сказать накануне нашей разлуки:
      - Милый папа! Дорогой мой! Бедный! Ненаглядный! Я люблю тебя... Я люблю тебя бесконечно, дорогой отец! Даю тебе слово, честное слово, сделать все возможное, исправиться, чтобы быть похожей на остальных девушек. Ты увидишь мои усилия, мои старания, папа! Ты поймешь меня! Ради тебя, ради моей любви к тебе, я постараюсь обуздать свою дикость, я пойду наперекор природе, создавшей меня горянкой. Я обещаю тебе это. Я обещаю тебе это, отец!
      Осторожно я склонилась над ним, склонилась к его губам, - синим и запекшимся от страданий, ужасных физических страданий, какие пришлось испытать ему, - коснулась их и - не смогла сдержать испуганного и отчаянного вопля. Губы отца были холодны, как лед.
      В ту же минуту чья-то нежная рука обняла мои плечи.
      - Не тревожь его, бедная Нина, - прозвучал над моей головой голос Люды, - наш добрый отец скончался вчера.
      Все закружилось перед глазами, поплыло и провалилось, наконец, в непроницаемое черное облако...
      Без чувств я упала на руки Люды.
      Глава одиннадцатая
      НА НОВУЮ ЖИЗНЬ. ДОГАДКА.
      Коляска, приятно покачиваясь на мягких рессорах, быстро катила по тракту-шоссе. Час тому назад мы вышли из вагона в Тифлисе и теперь были почти у цели. Мой спутник вынул папиросу и закурил. Потом, рассеянно окинув взглядом окрестности, уронил небрежно:
      - Взгляните, что за ночь, княжна!
      Ночь, в самом деле, чудо как хороша! Величавы и спокойны горы, прекрасные в своем могучем великолепии. Кура то пропадает из виду, то появляется, - отливающая лунным серебром, пенистая, таинственная и седая, как волшебница кавказских сказаний. Военно-грузинская дорога осталась позади. Мы свернули в сторону и через полчаса будем на месте, - на новом месте, среди новых людей, к которым так неожиданно заблагорассудилось забросить меня капризнице судьбе.
      Доуров, сидя рядом со мной в коляске, небрежно откинувшись на мягкие упругие подушки, смотрит на месяц и курит. В начале пути, всю дорогу от Гори до Тифлиса, длившуюся около двух часов, он, как любезный кавалер, старался занять меня, угощая конфетами, купленными на вокзале, и всячески соболезнуя и сочувствуя моей невосполнимой утрате.
      Но я не ела конфет, односложно отвечала на все его вопросы и так недоброжелательно поглядывала из-под крепа траурной шляпы, что самоуверенному адъютанту все-таки пришлось замолчать.
      Теперь, прислушиваясь лишь к грозному ропоту Куры, я могла без помех думать свою бесконечную и беспросветную думу...
      С тех пор, как я упала без чувств у постели покойного отца, прошло около месяца. Что это был за месяц! Что за ужасное, мучительное время! Отца хоронили через два дня после моего возвращения из аула. Я не плакала, я не пролила ни одной слезы, когда офицеры-казаки из бригады отца вынесли из дома большой глазетовый гроб и под звуки похоронного марша понесли его на руках на горийское кладбище. Я не видела ни войск, расставленных шпалерами от нашего дома до кладбища, ни наших горийских и тифлисских знакомых в траурной процессии. Не слышала возгласов сочувствия и участия, расточаемых сердобольными друзьями.
      - Бедная Нина! Бедная сирота! - слышалось отовсюду.
      Я не понимала рокового смысла этих слов. Я не сознавала всего ужаса моей потери. Я просто ничего не чувствовала. Я словно застыла. По окончании похоронного обряда Доуров, сверкая парадным адъютантским мундиром, подошел, предлагая отвезти меня домой. Уйти от могилы отца? Разумеется, раззолоченный адъютант не понимал дикости, кощунства подобного предложения...
      - Зачем домой? Я хочу остаться здесь, с папой.
      Со мной осталась Люда.
      Пели соловьи, благоухали розы в венках, сплошным ковром закрывавших могильный холмик, а мы с Людей сидели, тесно прижавшись друг к другу, неотступно думая о том, кто лежал теперь под белым крестом и развесистой чинарой - бдительным стражем в его изголовьи.
      Когда стемнело, и белые кресты призраками забелели во мраке, Люда взяла меня за руку.
      - Пойдем, Нина! - сказала она твердо и повела меня с кладбища.
      Машинально повинуясь, я позволила названной сестре привести меня домой, раздеть, уложить в постель.
      Люда села в ногах моей кровати и впервые заговорила об отце. И каждое ее слово все больнее растравляло открытую рану моей потери.
      - Он любил тебя, Нина, - говорила Люда, - он всей душой любил тебя и думал о тебе всегда, ежеминутно. Когда ты уехала в аул, он страдал от мысли, что ты ему солгала. А когда случилось это несчастье, и его, полуживого, принесли домой пастухи, отец не переставал думать и говорить о тебе, - даже в бреду, даже в забытье. Он благословлял тебя, он прощал тебе, он раскаивался... Пойми только - раскаивался, Нина, в том, что отпустил тебя, не выяснив этого ужасного недоразумения, происшедшего между вами, он, этот святой!
      - О! Люда, молчи! Молчи, во имя Бога!
      Но и теперь я не могла плакать, хотя слова Люды заставляли мое сердце обливаться кровью...
      Потом... что было потом? Я узнала, что я богата, очень богата. Все состояние отца перешло ко мне, даже часть, предназначенная Люде, стала моей, потому что названная сестра тотчас отказалась от своей доли.
      И другое известие - ужасное, неожиданно обрушилось на меня. Моей опекуншей, оказывается, была бабушка, которая жила где-то в горах, недалеко от Тифлиса (примерно в часе езды), и к этой бабушке-опекунше мне предстояло переехать на жительство вплоть до моего совершеннолетия.
      Напрасно я молила Люду оставить меня у себя... Она ничем не могла помочь. Закон повелевал мне быть на попечении того человека, кому завещал меня мой названный отец. К тому же, Люда переезжала в дом княгини Тамары воспитывать ее малолетних детей.