- Та-та-та! Вот вы где, маленькая кузина!
      - Андро! Милый Андро! Вы любите Доурова? - Хватая его за руки, спрашиваю я.
      - Адъютанта? Б-р-р-р! - говорит он тихо и внушительно, сопровождая свои слова такой комической гримасой, что я покатываюсь со смеха.
      - Так подите и укусите его от меня! - хохочу я, как безумная, и так ужасно разеваю рот, что проходившие мимо полковые барыни отскакивают от меня, как от дикой лошади, которая собралась лягаться.
      - Что вы, что вы, маленькая кузина! Не заставляйте меня играть роль хищной чекалки! - В тон мне, дурачась, отказывается Андро.
      Милый Андро! Он один умеет любить меня! Он один сочувствует мне за это длинное платье, в котором я глупо и бестолково путаюсь каждую минуту, и за ненавистную узкую шнуровку... Милый Андро! Как я люблю его!
      Я готова расцеловать это бледное рябое лицо, изувеченное багровым шрамом, и его коричневые, заскорузлые, как у осетина-работника, руки! Но я только шепчу с тоской:
      - Как мне скучно, Андро!
      - Что вы! Что вы! Нареченная знатная дочь богатого генерала, для которой вся жизнь должна быть дивной сказкой, вдруг жалуется на скуку и когда же? В день своего рождения, на веселом балу, устроенном в ее честь. Опомнитесь, Нина, что с вами?
      - Моя жизнь - скачка в горах, Андро! Я хочу в горы! - шепчу я с отчаянием, и лицо мое, должно быть, выражает самое неподдельное горе, потому что Андро беспокойно топчется на месте и бормочет, будто ему приходится утешать совсем глупенькую маленькую девочку:
      - Сейчас начнут танцевать! Сейчас! Сию минуту!
      Танцевать! Так вот чем он думает меня утешить...
      Люда проходит мимо с двумя дочерьми командира казачьей сотни и знаком подзывает меня к себе.
      - Займи барышень, Нина. Будь любезной хозяйкой, - шепчет она чуть слышно.
      Меня точно водой облили.
      "Займи барышень!" - Хорошо ей говорить это! Я решительно не знаю, о чем говорить с ними и чем их занимать. Обе розовые, упитанные, всем довольные толстушки...
      - Какие у вас прелестные глазки, княжна! - говорит старшая из сестер, Тони.
      - И зубки! Ах, чудо! Когда вы улыбаетесь, вы просто душончик! На вашем месте я улыбалась бы каждую минуту, - вторит младшая, от которой несет как раз теми крепкими пряными духами, которые я всей душой ненавижу. Мало того, барышня чмокает меня в щеку!
      Я не терплю поцелуев. Чтобы как-нибудь обуздать неуместный восторг барышень, начинаю хвалить моего Алмаза.
      - Славный жеребец! - говорю я, ухарски ударяя себя по колену.
      Они смущаются, краснеют и потупляют глаза. Моя мальчишеская манера выражаться вовсе им не по вкусу.
      - Вы любите кататься верхом, княжна Нина? - спрашивает одна, искренне стараясь скрыть неприятное впечатление, произведенное моею выходкой.
      - Еще бы не любить! - восклицаю я. - Да я готова день и ночь не расставаться с моим Алмазом, спать у его ног в конюшне, есть черный хлеб с солью, который он ест...
      - Но в конюшне так дурно пахнет! - говорит старшая, Тони, и брезгливо морщит хорошенький носик.
      - Пахнет навозом, - преувеличенно громко выкрикиваю я, внезапно избавляясь от моей обычной застенчивости. - О, это самый здоровый воздух, уверяю вас! По крайней мере от него не кружит голову, как от ваших модных духов... Честное слово!
      - Боже! - шепчет в отчаянии вторая из сестриц, Лиза, с неподдельным ужасом уставясь на меня сквозь лорнет своими близорукими глазами.
      Я внутренне хохочу над ними. Душа моя ликует. Заняла гостей, нечего сказать! Долго будут помнить...
      Звучные, радостные, ошеломляюще-тревожные звуки вальса наполняют зал. Два казака-офицера из подчиненных отца подходят к нам. Но их опережает Доуров.
      - Un tour de valse, мадемуазель! - картавит он, расшаркиваясь передо мной.
      Я хочу сказать ему, что не желаю танцевать этого дикого танца, который называется вальсом, что я ничего не умею танцевать, кроме родной моему сердцу лезгинки. Но - увы! - уже поздно! Блестящий адъютант в мгновение ока обвил рукой мою талию и, не слушая моих протестов, понесся, увлекая меня за собой по зеркально натертому паркету.
      Мои ноги, выделывая в воздухе какие-то необъяснимые словами антраша, тщетно старались найти опору. На лице, красном от гнева, помимо моей воли, сменяли друг друга неприятные и комические гримасы. Я действительно не умела ничего танцевать, кроме лезгинки, несмотря на все старания Люды обучить меня этому трудному искусству. Очевидно, Доуров знал это и умышленно ставил меня в глупое и смешное положение, - в отместку за брошенное ему в лицо оскорбление.
      Вокруг нас сдержанно хихикали и смеялись. Дочь горийского судьи, сестрички-барышни и прочие полковые и городские дамы, не исключая и насмешницы Тамары, откровенно хохотали, закрыв лица веерами.
      Наконец, Доуров, вероятно, считая себя вполне отомщенным, опустил меня на тахту, в самый цветник блестящих барышень и дам.
      Я видела, что надо мной смеялись, и душа моя рвалась на тысячу частей. Но я была слишком горда и самолюбива, чтобы показать себя обиженной и оскорбленной.
      Кто-то поблизости сказал шепотом, однако достаточно громко, чтобы я могла расслышать:
      - Бедная девочка... Я не хотела бы быть на ее месте.
      О, это было уже слишком!.. Моя восточная кровь, лезгинская кровь бешено закипела во мне. Я вспыхнула до корней волос.
      Увидев проходившего мимо Андро, я крикнула звенящим от волнения голосом, дрожа от затаенного гнева, оскорбленного самолюбия и стыда:
      - Князь Андро! Прикажите музыкантам играть лезгинку. Я покажу им всем, как пляшет танец своего народа прирожденная лезгинская княжна, Нина бек-Израэл.
      Глава четвертая
      МОЯ ЛЕЗГИНКА. ОТЧАЯННАЯ СМЕЛОСТЬ.
      Вот она, песня восточного неба, песня глубокой, как море, бездны, песня восточной звезды!
      Сорвать со стены бубен, выбежать на середину комнаты и встать в позу было делом одной минуты. Душа моя кипела и волновалась одним страстным желанием, одной безумной жаждой доказать всем им, этим напыщенным, скучным господам, что Нина бек-Израэл, дикое, некультурное, по их мнению, дитя природы, может быть на высоте своего призвания. О-о!
      Поднимаю бубен над головой и, вертя его так, чтобы все звонкие колокольчики разом запели серебряную песнь звенящего ручья, пускаюсь в пляску. Ноги бесстрашно скользят на зеркале паркета... Воздушное платье стелется облаком... Тяжелые косы бьют меня по плечам и спине... Темп лезгинки нарастает.
      Подобно белой птице с черными крыльями, я лечу, почти не касаясь пола, по кругу и не узнаю наших гостей, кажется, зачарованных моей пляской... Легкий одобрительный шепот, как шелест ветра в чинаровой роще, перелетает из конца в конец зала... Старики отошли от карточных столов и присоединились к зрителям. Отец пробрался вперед, любуясь мною, он восхищен, горд, я слышу его ободряющий голос:
      - Молодец, Нина! Прелесть как хорошо! Прелесть!
      Адъютант Доуров тоже здесь. В вихре пляски успеваю рассмотреть его отвратительно упитанное, самодовольное лицо и... откровенный восторг, какого никогда прежде не видела я на этом лице.
      "Ага! - мысленно торжествую я, - что, нравится пляска дикарки-княжны? Той самой дикой горянки, над которой все вы только что смеялись!.. Жаль только, что у меня нет кавалера под стать" - и я оглядываю круг гостей.
      Вот стоят молодые хорунжие и сотники из казачьих батарей, подчиненных моему отцу. Я знаю, что они могут станцевать лезгинку, но разве они спляшут так, как бы мне хотелось? Нет, тысячу раз нет! Этот полный огня и беззаветной удали танец они пляшут по-маскарадному, с бьющими на театральный эффект движениями, по-офицерски! Только истинный сын дагестанского аула умеет плясать по-настоящему нашу дивную лезгинку...
      И тут я замечаю среди гостей новое лицо... Кто он - этот красивый перс с длинной бородой, в пестром халате и остроконечной характерной шапке, какие часто встречаются на улицах и базарах Эривани? Отчего в этом смуглом величавом лице с горбатым носом и насмешливыми губами мне мерещится что-то знакомое?
      Наши взгляды скрестились... и - не раздумывая, безотчетно, неожиданно для себя самой, я бросаю бубен в сторону незнакомого перса, неожиданно явившегося на нашем балу... Он ловко подхватывает его с налета и, прежде чем кто-либо мог ожидать этого, выбегает на середину зала...
      - Кто он? Кто он? - перешептываются гости.
      Но не все ли равно им, кто он?
      Кто бы он ни был, этот перс, но он хочет помочь мне, - хочет плясать со мной лезгинку. Кому какое дело до всего остального?
      Музыканты, предвосхищая увлекательное зрелище, сразу взяли стремительный темп. Закружилась, закипела, завертелась новая, горячая, как огонь, и быстрая, как зарница, удалая лезгинка. Извиваясь змеей, порхая птицей, носился, увиваясь подле меня, незнакомец-перс. Казалось бы, чуждой ему пляской дагестанских племен он владел в совершенстве, больше того этому человеку были ведомы и жаркий темперамент лезгина, и ловкость настоящего джигита. Это была целая поэма Востока с прохладой чинаровых рощ, соловьиными трелями, розовым ароматом... Перс кружил вокруг, то настигая меня - свою даму, то отступая и давая мне дорогу с тем врожденным рыцарством, без которого нет настоящей лезгинки. Я прикрыла глаза, упоенная, обессиленная танцем. На какое-то мгновение смуглое лицо перса приблизилось, горячее дыхание обдало мою щеку...
      - Княжна Нина! Я сдержал свое слово, - спокойно сказал незнакомец, и я узнала этот голос!
      В ту же минуту черная борода и остроконечная шапка упали к моим ногам. Персидский халат соскользнул с плеч танцора, и ага-Керим-бек-Джамал, горный душман, предстал перед всеми во всем своем удалом бесстрашии и красоте.
      - Керим! Керим! - не своим голосом, испытывая восторг и страх одновременно, закричала я. - Керим-ага, возможно ли! Вы?
      - Я! - твердо отвечал молодой горец, скрестив на груди руки, бесстрашно дразня своей дерзостью наших разряженных и напыщенных гостей.
      Возникло замешательство. В дамском кружке послышались испуганные восклицания, плач.
      - Держите! Держите его! Это разбойник! Душман! Грабитель! - на разные голоса слышалось в зале.
      Мой отец первым кинулся к Кериму. За ним бежали оба денщика. Мое сердце замерло. Но Керим уже стоял на подоконнике.
      - Старый князь Джаваха! - прокричал он, - ты плохо знаешь адаты восточной страны. Гость - священная особа. Не забывай этого!
      - Молчи, разбойник! Или... - и мой отец, сорвав со стены револьвер, взвел курок...
      - Ради Бога, папа! Ради Бога! - с отчаянным криком бросилась я к нему. - Керим мой гость! Я не допущу, чтобы его убивали...
      - Что?!
      Черные, всегда такие добрые глаза моего отца вспыхнули гневным недоумением.
      Вероятно, мое лицо лучше всяких слов объяснило ему мое состояние, он легонько оттолкнул меня и с поднятым револьвером двинулся к окну.
      Керим все еще стоял там, скрестив руки на груди. Его поза выражала лишь беспечную удаль, но глаза метали молнии... Ноздри тонкого носа и губы трепетали, как у дикой лошади. Никакого оружия не было у него в руках... Кинжалы оставались заткнутыми за пояс.
      "Они поймают Керима... Они его изувечат". Я бестолково металась по залу, пытаясь помешать преследователям Керима и крича:
      - Ради Бога, Керим! Ради вашего Аллаха! Спасайтесь! Или...
      Ко мне подлетел адъютант Доуров с перекошенным от злости лицом.
      - Так вот как, княжна! - прошипел он - так вот как! Вы потакаете разбою, вы укрываете душмана! Прекрасно, очаровательно, помогать душегубу! Каину!
      Кровь бросилась мне в лицо. Точно меня ударили хлыстом или нагайкой!
      - Молчать!.. Вы! Как вас там! - кричала я в истерическом иступлении. Как вы смеете оскорблять меня! Керим не душегуб и не Каин. А вы... вы!.. О, как я вас ненавижу!
      Когда отец властным жестом прекратил безобразную перебранку, на окне уже никого не было. Лишь прошуршали в саду кусты азалии, росшей под окном.
      Слава Богу! Керим был вне опасности. Я облегченно вздохнула...
      Но тут же приказание отца повергло меня в новую тревогу.
      - Пять тысяч рублей награды тому, кто поймает разбойника и доставит сюда живым! - гремел его командирский голос.
      Тотчас оба вестовых казака, старый Михако и юный Аршак, вслед за молодыми хорунжими и князем Андро кинулись в сад.
      Не помня себя, я бросилась за ними.
      - Андро! Андро! - умоляла я, цепляясь за длинные полы его мундира, вы не погубите его, Андро! Вы не тронете его! Он - мой гость, мой кунак! О, Андро! Не давайте его в обиду, во имя Бога, или вы не друг мне, Андро! Не друг!
      - Опомнитесь, Нина! Опомнитесь, безумное дитя! Что с вами?
      Я рыдала без слез. Как стонет с голоду волчица, как стонет горный джейран, загнанный охотниками.
      - Горе мне! - повторяла я. - Горе мне! Я его выдала! Я его предала! О, глупая, тупоголовая, жалкая девчонка! Не сумела сдержать своего порыва! Не сумела скрыть своего изумления! Раскудахталась, как глупая курица! О, гадкая, слабая, малодушная девчонка!
      Я билась на мокрой от росы траве, рвала на себе платье и волосы, проклиная невольную вину. Не знаю, долго ли продолжался мой припадок, я пришла в себя, когда чья-то сильная рука опустилась мне на плечо.
      Передо мной стоял мой отец...
      Нет, не прежний, - милый и снисходительный человек, всепрощающий отец, добрый и неизменно приветливый князь Георгий Джаваха, каким его все знали не только в нашем доме, но в целом Гори.
      Нет. Этот седой величавый генерал с гордой осанкой, с сурово сдвинутыми бровями и мрачным взглядом не мог быть мне отцом, - только судьей.
      - Нина! - произнес он сурово, - должен ли я объяснять тебе, что ты поступила нечестно?
      Если бы мне сказал это кто-либо другой, я сумела бы ответить. Но перед ним я молчала, должна была молчать.
      - Ты поступила нечестно, - продолжал он неумолимо, - ты обидела твоего старого отца. Ты обидела, огорчила и оскорбила меня. Больше того: ты осрамила меня на целый Гори. Дочь всеми уважаемого, честного служаки, боевого генерала, оказывается, ведет тайную дружбу с опаснейшим из окрестных душманов, с грабителем, вором, убийцей!
      - Это неправда! Неправда, папа!
      - Молчи! Что знаешь ты? Дитя! Ребенок! Я прощаю шалости... Прощаю дикий нрав, Нина..., но не ложь... Но не ложь, клянусь тебе Богом! Лжи я не прощу.
      - Я не лгала тебе, отец! Я не умею лгать, - воскликнула я в отчаянии.
      - Ты скрыла от меня. А это разве не тоже самое, что и ложь, Нина? заметил он строго. - Где ты встретила Керима? Где познакомилась с ним?
      - В Уплис-цихе, отец! - сказала я твердо, - в пещере... во время грозы. Он спас меня, вытащил из бездны, в ту ночь, когда я вывихнула руку и потеряла Смелого.
      - Я не верю тебе, Нина, - укоризненно покачивая головой, произнес он, - ты нарочно говоришь так, чтобы я был снисходительнее к Кериму. Разбойник не выпустил бы тебя из своих рук без выкупа, без пешкеша...
      - Но то разбойник, а ведь Керим не настоящий разбойник, папа, пробовала возражать я.
      Но отец не слушал или не слышал меня. Лицо его оставалось суровым и мрачным...
      - Не лги, Нина! Не унижай себя. Я не поверю тебе. Я не забуду твоего поступка. Ты открыто держала сторону этого бродяги и шла против меня, твоего отца, который... который...
      Справившись с волнением, отец подвел итог, заканчивая разговор тоном, не допускавшим возражений:
      - Ты уже не маленькая, чтобы наказывать тебя. И я слишком слабый отец, чтобы подвергать тебя наказанию. Одно я могу сделать - не видеть тебя. Да, я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не откроешь мне всей правды. А теперь ступай. Сейчас наши поймают Керима и доставят его сюда. Я не хочу, чтобы ты была свидетельницей этого. Ступай к себе и жди моих приказаний.
      "Поймают Керима! Поймают Керима! О! - мысленно шептала я. - Силы светлые и темные! Вы, нежные ангелы горийского неба! Вы, черные духи кавказских ущелий, помогите ему! Дайте его ногам быстроту ног горного тура! И сильный размах орлиного крыла! Святая Нина Праведница, в честь которой мне дано мое имя, услышишь молитву дикой, ничтожной девочки. Спаси его! Спаси его, святая Нина! Сними тяжесть укора с моей души. Не дай ему погибнуть из-за меня, которая не достойна обуть ему ногу сафьяновым чувяком... Спаси его! И я вышью золотую пелену на твой образ в тифлисском храме, я, не умеющая держать иглы в руках и ненавидящая рукоделие всей душой!"
      Низко опустив голову, я медленно поплелась по длинной чинаровой аллее. Странно, ни упреки моего отца, ни его гнев, которые привели бы меня в отчаяние в другое время, сегодня не произвели на меня большого впечатления. Потому, должно быть, что все мои мысли, все мои желания были направлены на другое: лишь бы успел скрыться Керим, лишь бы преследователи не настигли его.
      Большинство наших гостей, испуганных происшествием, поспешили уехать. Те из них, кто замешкался, не успев собраться, толпились сейчас в наших просторных, по восточному обычаю устланных коврами, сенях. Мое измятое, перепачканное платье, растрепанные косы и измученное лицо были восприняты здесь, разумеется, как ужасающее нарушение приличий. Ах, какими красноречивыми были молчание этих людей и недоумевающие взгляды!
      Когда я шла сквозь анфиладу опустевших комнат, торопясь пройти к себе, мне встретилась Люда.
      - Боже мой, Нина! В каком ты виде!
      Я пожала плечами и отрезала коротко и грубо:
      - Отстань от меня! Какое тебе дело!
      В моей комнате, куда я скрылась от ненавистных взглядов, усмешек и вопросов, было свежо и пахло розами. Я подошла к окну, с наслаждением вдыхая чудный запах... Покой и тишина царили здесь, в саду, в азалиевых кустах и орешнике... Прекрасно было ночное небо... Почему, почему среди этой красоты моей душе так нестерпимо тяжело?
      "Господи! - молила я это темное небо. - Господи, сделай так, чтобы его не поймали. Сделай так, Господи! Сними бремя с моей души!"
      Я никогда не отличалась особенной религиозностью, но сегодня я молилась истово. Я вполне сознавала себя виновницей несчастья и вследствие этого страдала вдвойне. Воображение рисовало ужасные образы. Мне казалось вот-вот заслышится конский топот, вернутся казаки и приведут связанного по рукам Керима, избитого, может быть, окровавленного... Я вздрагивала от ужаса...
      Уже не в воображении, а наяву царственную тишину ночи нарушает конский топот. Отряд, посланный отцом, возвращается... Они все ближе, можно различить отдельные людские восклицания и голоса. Вот оживленный голос князя Андро, а этот ненавистный - Доурова...
      - Княжна, вы?
      Мое белое платье, четко выделяясь на фоне темного окна, бросилось им в глаза.
      Несколько всадников отделились от группы и подъехали к моему окну.
      - Ну, что? - предательски срывается мой голос.
      Впереди всех Доуров. Глаза горят, как у кошки в темноте. Однако обычно самодовольное лицо выражает сейчас разочарование и усталость. По одному выражению этого лица можно понять, что их постигла неудача. Я торжествую.
      - Ну, что? - повторяю свой вопрос уже без страха.
      - Улизнул разбойник! - признается ненавистный адъютант, - но даю вам мою голову на отсечение, княжна, что не дольше, как через неделю, я его поймаю, и он получит по заслугам.
      - Боюсь, что вы останетесь без головы, Доуров, - усмехаюсь я, не скрывая злорадного торжества.
      - Посмотрим! - хорохорится он.
      - Посмотрим! - в тон отвечаю я и, расхохотавшись ему в лицо, с шумом захлопываю окно.
      Господь услышал мою молитву - Керим вне опасности.
      Глава пятая
      ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ. ХАДЖИ-МАГОМЕТ. Я УЕЗЖАЮ.
      Четвертый день, как на меня сердится отец. В первый день, проведенный в тревоге за Керима, я просто не могла осознать случившегося. Отец не хочет видеть меня!
      Я подхожу к нему - пожелать доброго утра... Он спрашивает о моем здоровье и целует в глаза - так принято, заведено, установлено, но в голосе нет и следа прежней нежности, во взгляде - ни единого ласкового лучика. Он больше не называет меня ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он, папа, мой дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы жизнь! Мне хочется подойти к нему, спрятать лицо на его груди и сказать ему все: про мои сомнения и грезы, непонятную ненависть к французским глаголам и размеренной жизни, но язык не повинуется мне. К чему говорить? Папа все равно не поймет меня. Никто не поймет... Я сама себя порой не понимаю. Я знаю только одно: судьба совершила роковую ошибку, создав меня женщиной. Если бы я была мужчиной!
      Я страдаю. Ужасно страдаю. После обычных утренних занятий с Людой я целые дни слоняюсь по саду и дому, как потерянная. Люда как будто не замечает, что со мной творится. Она по-прежнему удивительно спокойна, наша безупречная Люда с ее ровным, как ниточка, пробором, с тихой грустью в прекрасных глазах. Но я знаю, что и Люда недовольна мной... И не только Люда, но и Маро, и Михако - словом, все, все. Маро, когда приносит по утрам кувшины с водой для умывания, укоризненно покачивает головой и заводит разговоры о том, как неосторожно и предосудительно - водить дружбу с разбойниками... Наверное, это не только смешно, но и трогательно, однако, нестерпимо раздражает меня.
      Я считаю себя несчастнейшим существом в мире хотя бы потому, что родилась не в лезгинском ауле, а под кровлей аристократического европейского дома. Не правда ли, странно - страдать от того, чему многие завидуют?
      На пятый день я, наконец, не выдерживаю неестественного напряжения.
      - Люда, - говорю я после скучнейшего урока, из которого я запомнила лишь восклицание Франциска I, побежденного Карлом V: "Все потеряно, кроме чести!" (Хорошая фраза! Признаться, она пришлась мне по вкусу). - Люда! Попроси папу, чтобы он позволил мне покататься на Алмазе.
      - Но разве ты сама не можешь этого сделать, Нина? - удивляется моя названная сестра и воспитательница.
      - Ах, оставь пожалуйста! - огрызаюсь я, взбешенная ее притворством.
      Люда выходит, а я терзаюсь горечью и тоской - зачем обидела ни в чем не повинного человека... Вскоре она возвращается и сообщает мне:
      - Папа позволил!
      Мигом забыты все мои несчастья. Сбрасываю платье с длинной талией и узкой шнуровкой и совершенно преображаюсь. На мне старый изношенный бешмет, широкие залатанные шаровары, белая папаха из бараньего меха, побуревшая от времени, и я уже не Нина бек-Израэл, княжна Джаваха, - стройный маленький джигит из горного аула.
      - Аршак! Седлай Алмаза! - кричу я в голос, ураганом влетая в конюшню.
      Он прищелкивает языком, поводит черными сверкающими глазами и... как по щучьему велению, мой Алмаз тотчас оседлан и взнуздан. Я взлетаю в седло...
      Вот они, тихие, как сладкая грусть, долины Грузии. Вот она, патриархальная картина - виноградники Карталинии, зеленые берега ворчливой Куры, далекие отголоски быстрой Арагвы. Сонное царство! Прочь, прочь отсюда. Мирные картины не по душе Нине Израэл! Дальше отсюда, дальше!
      Я несусь, забыв весь мир в этой бешеной скачке. Благородный Алмаз отлично понимает мое настроение - каждым нервом, каждой своей жилкой! Мы несемся по откосу бездны... Чего еще желать? Я хотела бы одного - встретить седого, как лунь, волшебника, который одним взмахом волшебной палочки превратил бы меня в отчаянного абрека лезгинских аулов. Пылкое воображение дочери Востока уже рисует мне этого старца с проницательными глазами, его гнедого, отливающего золотом коня. Мы сталкиваемся на узкой тропинке горного ущелья и одним ударом волшебного жезла он превращает меня в смелого, сильного, статного и прекрасного лезгина, как Керим! Да, да, как Керим!..
      Прощай, Люда! Прощайте, французские глаголы, Франциск I и Карл V!..
      Я зажмуриваюсь в ожидании чуда и... Открыв глаза, невольно кричу в изумлении и испуге. Навстречу мне едет седой волшебник на гнедом, отливающем золотом аргамаке. Точь в точь такой, каким секунду назад рисовало его мое воображение...
      Он одет в темный бешмет, поверх которого накинута на плечи косматая бурка. Папаха из черного барана низко надвинута на лоб. Из-под нее глядит сухое, подвижное старческое лицо с седыми нависшими бровями. Длинная, широкая и белая, как лунь, борода почти закрывает грудь его запыленного бешмета. Черные, юношески быстрые глаза способны, кажется, охватить взглядом и небо, и бездны, и горы разом.
      Я дала шпоры коню и в одну минуту очутилась перед старым абреком.
      - Дедушка Магомет! - кричала я радостно.
      Ну да, я узнала его! Это был дедушка Магомет, отец моей матери и близкий друг моего отца.
      Я его очень любила, всей моей душой любила дедушку Магомета, но... жаль было расставаться с моими грезами, жаль было узнать в седоке простого смертного - вместо сказочного волшебника, созданного пылким воображением.
      - Дедушка Магомет, ты к нам?
      - К вам, моя звездочка, к вам, ласковая птичка садов пророка, к вам в Гори.
      Он остановил коня и протянул ко мне руки.
      - Совсем лезгинка! Совсем джигит! - произнес он с восхищением. - Что у вас в Гори?
      Сбивчиво и неумело принялась я рассказывать о случившемся - и про Керима, и про отца, и про его недовольство мной. Он слушал меня с величайшим вниманием, лишь изредка прерывая краткими замечаниями мою нескладную речь.
      С пылающими щеками и горящими глазами стала я доказывать деду, что не виновата, родившись такой, не виновата, что судьбе угодно было сделать меня, лезгинскую девочку, уруской. Дедушка положил бронзовую от загара руку мне на плечо и произнес с неизъяснимо трогательным выражением, устремив сверкающий взор в небо:
      - Аллах, ты велик и могуществен! Да будет воля Великого! Ты отнял у меня, Могучий дух, двух дочерей моих, чтобы сделать их урусками на унижение и горе покорного слуги твоего. Но вместо них ты дал мне утешение, ты, повелитель всех живущих на земле и на небе!.. Я узнаю кровь свою в этом ребенке, - кровь прирожденных горцев из лезгинского аула Бестуди... Нина, дитя сердца моего, ясная лазурь дагестанских небес, алая роза садов Магомета, ты - гордость моя! И он снова обнял меня дрожащими от волнения руками. Потом, спутав поводья наших коней, поехал рядом со мной, время от времени посматривая на меня с любовью, гордостью и восхищением.
      О, как я гордилась любовью и восхищением моего старого деда! Как я была счастлива в эти минуты!..
      - Дедушка! Милый, добрый, хороший дедушка! - шептала я, задыхаясь от волнения. - Поговори с папой, оправдай меня! Мне тяжело все это! Мне тяжело, когда мне не верят.
      Странное дело! Ни с отцом, ни с Людой, ни с кем в мире я не чувствовала себя так свободно, как с дедушкой Магометом. Задушевно беседуя, мы и не заметили, как доехали до Гори.
      Отец, узнав от прислуги о приезде Хаджи-Магомета, встретил нас у ворот сада. Он почтительно поддерживал стремя старика, пока тот сходил с коня. Потом подставил свое плечо, и дедушка, опираясь на него, пошел к дому. Я на некотором расстоянии шла за ними. По восточному обычаю прислуживала дедушке за столом, радуясь, что ему нравится дымящийся шашлык, мастерски приготовленный Маро.
      После обеда отец отослал меня и о чем-то долго совещался с дедом. Сердце подсказывало, что они говорят обо мне. Я не ошиблась. Отец позвал меня и, по своему обыкновению, глядя мне прямо в глаза, сказал:
      - Собирайся, Нина. Завтра на заре ты едешь в гости, в аул - к дедушке!
      Нельзя было не понять, что отец не желает видеть меня, и поездка в аул Бестуди - своего рода ссылка. Мне стало больно и совестно. Однако я давно мечтала - вырваться из дому... Кто смог бы отказаться от соблазнительной, полной прелести поездки в родной аул, где мою мать знали ребенком, и каждый горец помнит юного красавца бек-Израэла, моего отца, где от зари до зари звучат веселые песни моей молодой тетки Гуль-Гуль? Угрызения совести смолкли.
      - Торопись, Маро, уложить мои вещи. Я уезжаю на заре с дедушкой Магометом!
      Глава шестая
      ДОРОГА. В САКЛЕ АУЛА. ТАЙНА ГУЛЬ-ГУЛЬ.
      Горы и небо... Небо и горы... И не видно границ, где кончаются горы и начинается небо. Куда ни кинешь взор, все кажется золотым и пурпурным в розовом мареве восхода. Только над самыми нашими головами синеет клочок голубого неба, ясного и чистого, как бирюза.
      Мы едем уже двое суток и надеемся быть в ауле Бестуди завтра ночью. Несмотря на желание отца, чтобы я ехала в коляске, дедушка Магомет испросил мне разрешение следовать всю дорогу верхом, по его примеру. Отец долго не соглашался, наконец, уступил настойчивым просьбам тестя, но все же приказал кучеру из казаков ехать следом за нами с коляской, чтобы я могла пересесть в экипаж, когда устану. Я не чувствовала усталости. Мы останавливались на ночлег в духанах и с зарей снова пускались в путь. Недавние мои огорчения и печали - все было забыто.
      Правда, холодное прощание отца не забывается и, признаться, немало отравляет радость поездки. Утешаюсь тем, что вечные замечания Люды, как надо держаться барышне из хорошей семьи, скучные уроки и ненавистный французский - все это откладывается до тех пор, пока я, вдоволь нагостившись у дедушки, не вернусь домой.
      Французские глаголы, прощайте! Франциск I и Карл V, идеальная Люда с ровным, как ниточка, пробором, до приятного свидания! Да! А ты, моя милая, пусть и недолгая свобода среди горных скал дикого Дагестана, здравствуй! Здравствуй, желанная моя свобода!
      - Не устала, ласточка, не устала, розовый свет зари восхода? - ласково спрашивает дедушка, поворачиваясь ко мне в седле.
      - Нет, ни чуточки, ни капли! - отвечаю я бодрым голосом, хотя на самом деле чувствую себя разбитой, и тяжелая сонливость туманит голову, смежает веки.
      Третий день нашего путешествия. Мы находимся за несколько десятков верст от аула Бестуди. Природа совершенно изменилась. Развесистые чинары и каштаны больше не попадаются на пути. Их сменили цепкие кусты карачага и архани. Горы здесь - просто голые скалы. Со всех сторон грозными привидениями обступают нас горы. Кажется, еще немного, и они, соединившись в сплошное тесное кольцо, раздавят нас.
      Ночь застала нас в темном ущелье, неподалеку от Бестуди. И горы, и бездны, - все заволокло непроглядной мглой. Дедушка отослал казака с тройкой назад в Грузию, приказав ему кланяться князю и сказать, что мы доехали благополучно. Так было заранее условлено с отцом.