Моя жизнь в этих серых стенах становилась невыносимой. Подруги не понимали и сторонились меня, классные дамы преследовали меня за резкость и странные для них выходки, а, по совести, за неумение применяться к странным для меня институтским правилам. Мадемуазель Арно уже несколько раз жаловалась на меня Люде, и та со слезами на глазах молила исправиться ради памяти нашего покойного отца. Странная эта Люда, право! Исправиться, в чем? Я не знаю за собой греха. Мне надо окончательно перестать быть прежней княжной Ниной, чтобы сделаться угодной в этих стенах. Ах, эти стены, эти стены! Я бы с наслаждением отдала половину моей жизни, чтобы остальную половину прожить в ауле Бестуди, вблизи двух любимых мной стариков!..
      При воспоминании о милом Бестуди я невольно перенеслась мыслью далеко, далеко, за тысячи верст. В моем воображении встала чудная картина летней Дагестанской ночи... О, как сладко пахнет кругом персиками и розами! Месяц бросает светлые пятна на кровли аулов... На одной из них - закутанная в чадру фигура... Узнаю ее, маленькую, хрупкую... Это Гуль-Гуль! Подруга моя, Гуль-Гуль!
      - Гуль-Гуль! - кричу я, - здравствуй! Милая! Дорогая!
      Внезапный шорох заставляет меня поднять голову и обернуться назад... И - о ужас! - фигура императора отделилась от полотна и выступила из рамы. Опираясь на скипетр, он сделал шаг вперед... Вот он занес ногу и поставил ее на красную ступень пьедестала... Да-да, правую ногу в узком ботфорте...
      Я, искавшая встречи с горным душманом, я, не боявшаяся круглой башни в замке моей бабушки, теперь дрожала с головы до ног, уверившись воочию в ночном выходе императора!..
      Прижав к груди трепещущие руки, похолодев от ужаса, я стояла и ждала, уставясь круглыми от страха глазами на неотвратимо приближавшуюся ко мне фигуру. Император медленно и важно спускался по красным ступеням, в одной руке неся скипетр, а другую держа у пояса. Я уже ясно видела его лицо: бледное, гневное, страшное... Глаза его метали молнии, тонкие губы кривились в злой, издевательской усмешке. Его взгляд пылал негодованием. Теперь он стоял уже на последней ступени, в двух шагах от меня. Нас разделяла лишь тоненькая оградка балюстрады.
      И вдруг тонкие губы императора дрогнули и раскрылись, бледное лицо исказила судорожная гримаса:
      - Как смела ты не верить, дерзкая! - трубным звуком пронесся по залу глухой, неживой голос.
      В ту же минуту деревянная балюстрада рухнула и разлетелась на тысячу мелких кусков под мощной рукой. Царственная десница высоко взмахнула тяжелым скипетром над моей головой...
      Я дико вскрикнула и... проснулась.
      О, какой это был сон! Какой тяжелый, ужасный... Деревянная балюстрада стояла на своем месте. В лунном свете лицо императора улыбалось с портрета. Все было прежним - белые стены, парадные портреты, позолота массивных рам... Впору было бы успокоиться и возвращаться в дортуар, однако новое необычное явление приковывало к себе мое внимание.
      По испещренному лунными пятнами паркету медленно скользила высокая белая фигура. Казалось, она направляется к портрету императора. И, стало быть, мгновенно сообразила я, приближается ко мне...
      Пережитый только что ужас подействовал на меня самым неожиданным образом: весь мой страх как рукой сняло, и я испытывала одно только безумное желание - узнать, что это было такое. Быстро вскочив на ноги, я кинулась навстречу привидению и, схватив костлявые руки призрака, закричала на весь зал:
      - Нет, уж тебя-то я не боюсь ни капли, ни чуточки!
      - Но вы с ума сошли, Израэл, - и мадемуазель Арно в белой юбке, белой кофте и белой ночной косыночке на голове предстала предо мной.
      Я ошалела.
      - Мадемуазель, простите! Я не узнала вас! - прошептала я, донельзя смущенная неожиданностью этой встречи.
      - Лжете! Вы лжете! - неистово вопила синявка. - Вы нарочно подстроили эту дерзость, вы хотели оскорбить меня! Почему вы здесь, в зале? Я делала ночной обход, ваша постель оказалась пустой... Зачем вы очутились здесь ночью? Отвечайте сию же минуту.
      - Это касается только меня и никого больше! - твердо возразила я.
      - А, так-то! - взвизгнула она, - хорошо же. Завтра я доложу maman и буду настаивать на публичном внушении...
      - А что это такое публичное внушение, мадемуазель? - самым спокойным тоном спросила я взбешенную синявку.
      - Молчать! Молчать! Молчать! - кричала она не своим голосом, - и марш в дортуар! Сию же минуту!
      Что мне оставалось делать, кроме как повиноваться? Когда я вошла в спальню, Эмилия сидела на своей постели, раскачиваясь во все стороны, точно у нее болели зубы.
      - Нина, наконец-то! Арно тебя хватилась, подняла шум. Ну, что? Видела "его"?
      - Слушай, Перская, - не отвечая на ее вопрос, обратилась я к девочке, - не знаешь ли ты, что означает "публичное внушение", которым мне пригрозила Арно?
      - Это ужас, что такое, Нина! Это самое позорное наказание, какое только существует в институтских стенах. В зале собираются все классы, с первого до седьмого, приходит все институтское начальство, опекуны, попечители, учителя, классные дамы, и батюшка отчитывает виновную в присутствии всего института. Но подобное наказание полагается только за очень серьезную вину, и мы не допустим, чтобы тебя, старшую воспитанницу, приговорили к нему. Можешь быть спокойна, Нина! Класс заступится и не позволит тебя позорить. А ты... а ты... - сменив тон и понижая голос до шепота, спросила Перская, - ты "его" видела, скажи, душка. Да?
      - Кого?
      - Да императора... Дождалась ты его "выхода", Нина?
      - Я дождалась позорного наказания и ничего больше, - привычно закипая раздражением, огрызнулась я, - а что касается "выхода" императора, то я не советую тебе повторять чушь, в которую способны верить разве что глупые, наивные дети.
      И повернувшись спиной к Эмилии, зарылась в подушки, надеясь уснуть.
      Глава девятая
      БАЛ. ПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ. СНОВА ВНУШЕНИЕ.
      В ту памятную ночь Перская решительно заявила: "Мы не допустим", и они, действительно, не допустили. Выпускницы всем классом протестовали против "публичного наказания", грозившего мне - их нелюбимой подруге. Марина Волховская, Анна Смирнова, Лиза Белая, все лучшие ученицы класса пошли "умасливать жабу" и просить, чтобы она не давала ходу "истории". И Арно смилостивилась. Даже баронесса Нольден ничего не узнала о случившемся.
      Мои отношения с классом не улучшились, однако, после этой истории, девочки по-прежнему недоброжелательно относились ко мне. Впрочем, явных нападок с их стороны не было, возможно, еще и потому, что все были заняты предстоящим чрезвычайным событием, которое обещало всколыхнуть стоячие воды однообразной институтской жизни.
      Ежегодно в институте давали блестящий шумный бал. К нему начинали готовиться за два месяца. Коридорная прислуга и сторожа чистили, мыли и скребли во всех углах огромного здания.
      В эти два месяца многие девочки отказывались от обедов и завтраков, желая добиться как можно большей стройности. Решительно в стенах института в моде была "интересная бледность", и ради ее достижения иные девочки, не задумываясь, ели мел, сосали лимоны, пили уксус и прочие гадости. Каждое утро они перетягивались "в рюмочку", чтобы "приучить фигуру" и обрести "осиную" талию. "Осиная" талия считалась не меньшим шиком, чем "интересная бледность".
      Кавалеры приглашались заранее: это были братья институток, кузены и товарищи братьев, воспитанники старших классов лицея, училища правоведения и военных корпусов.
      Студенты университета и специальных институтов тщательно изгонялись из списков приглашенных - за "неблагонадежность", как объясняли нам - по секрету - классные дамы.
      - Нина! Нина! Ты не горюй, что у тебя знакомых на балу не будет! говорила Эмилия, - я брата приглашаю и его товарища. Брат мой красивый, блестящий лицеист, он будет танцевать с тобой, а себе в бальные кавалеры я зову пажа Нику Рубенского.
      - Ах, не все ли равно! - поводила я плечами, - я и танцевать не буду. Не хлопочи, пожалуйста! Какое мне дело до вашего бала.
      - Ниночка, милая, пожалуйста, не порть ты мне вечера, - плакалась она, - не порть праздника. Владимир - твой кавалер, Ника - мой... Пожалуйста. Я так решила! Душка! Милая! - И Перская бросилась мне на шею.
      Наконец наступил этот долгожданный вечер.
      Уроков в день бала не было, и мы тотчас же после обеда поднялись в дортуар. Тут-то и началась адская суматоха, длившаяся чуть не целые четыре часа. Девочки до красноты терли мочалками шеи, в кровь царапали зубными щетками десны, немилосердно палили волосы, сооружая какие-то замысловатые прически. Только к восьми часам все были готовы и, торжественные, разрумяненные и счастливые, сошли вниз. Мадемуазель Арно в новом синем платье, с тщательно подвитыми кудельками, недаром пропустила мимо себя весь класс - двух-трех завитых девочек и одну напудренную она вывела "из строя", приказав размочить волосы и умыть лицо. Сконфуженные девочки безропотно подчинились.
      Ровно в восемь часов мы выстроились в длинном классном коридоре. Прошло несколько минут томительного ожидания - и вот на горизонте, то есть у дверей библиотеки, в конце коридора, появилась maman в эффектном темно-голубом платье, красивая, величественная, снисходительно улыбающаяся, в сопровождении опекунов, попечителей, учителей и целой толпы приглашенных.
      В ту же минуту из зала, с эстрады, устроенной для военного оркестра, понеслись нежные, чарующие звуки модного вальса... Они наполнили все мое существо, мое сердце, мою душу. Не помню, как я очутилась в зале, как заняла указанное место среди подруг, не слышала и не видела, что делалось вокруг... Из забытья меня вернул знакомый голос Перской:
      - Нина, представляю тебе моего брата Владимира!
      Я подняла голову. Передо мной стоял коротко стриженый румяный лицеист с красивым, но тупым, самодовольным лицом.
      - Тур вальса! - произнес он, неестественно, как мне показалось, картавя, и, не дождавшись ответа, обхватил рукой мою талию.
      Мы неслись по гладкому паркету. Мелькали лица подруг, "синявок", Арно... Упоительные волны вальса несли меня, баюкали, нежили, ласкали...
      Мне казалось, что я снова в Гори, милом далеком Гори... в родном Джаваховском доме, среди друзей, родных, любимых... Мне слышался ропот зурны и стон джианури, чудились любимые лица...
      Передо мной, как в тумане, промелькнуло лицо Люды, ее хрупкая фигурка в форменном синем платье. Но что-то заставило меня обернуться. Люда улыбается... смеется. А рядом с ней... Мой Бог! Я грежу или нет? Кто это? Длиннополый бешмет казачьего есаула... тонкая талия истинного кавказца, бледное некрасивое лицо... некрасивое милое лицо, которое я не променяю ни на чье другое!..
      - Андро! - завопила я, как безумная.
      Все отступило: и бал, и музыка, и чопорно-строгий этикет, и блестящая толпа приглашенных! Я отнюдь не вежливо вырвала свою руку из руки озадаченного лицеиста и бросилась через весь зал к дверям, возле которых стоял он, мой друг, мой брат, Андро!
      - Андро! Андро! - воскликнула я, - это не сон? Вы здесь? Вы, Андро? Живой, настоящий Андро в Петербурге, в институте? На балу?
      Не веря своему счастью, я не отпускала сильные, загрубелые на военной службе руки князя Андро. Такими я помнила эти руки с детства...
      - Андро! Милый Андро! - снова и снова повторяла я, дрожа от волнения.
      - Неправда ли, неожиданный сюрприз, Ниночка, - говорил он, ласково улыбаясь. - А все мадемуазель Люда, благодарите ее... Я только вчера приехал по делу в столицу, а она, желая сделать вам сюрприз, попросила баронессу включить меня в список приглашенных. Довольны ли вы таким сюрпризом, кузиночка?
      - О, Андро! - только и могла выговорить я.
      Мою душу захлестнуло радостное, детски-восторженное чувство. Рядом со мной был друг, он, казалось, принес в эти казарменные стены немного кавказского неба, шепот чинар и запах роз...
      - Андро, - капризно потребовала я, - вы не будете ни с кем танцевать, неправда ли, Андро? Вы отдадите одной мне весь этот вечер? Не правда ли? Да? Да?
      - Ну, конечно, Нина, моя маленькая кузиночка!
      Тут раздался ритурнель кадрили, и снова предо мной, как из-под земли, вырос Вольдемар Перский.
      - Одну кадриль, если позволите, - произнес он, низко склоняя предо мной стриженую макушку.
      - Отвяжитесь от меня, - неожиданно грубо крикнула я, - не видите разве, ко мне брат приехал с Кавказа. Не до вас мне совсем!
      Лицеист опешил, сконфузился и, густо краснея и бормоча какие-то извинения, плавно понесся по паркету в сторону, как конькобежец по льду.
      - Вот тебе раз! И не стыдно вам, маленькая Нина? - комически разводя руками, спросил Андро.
      - Нисколько. Чего он лезет? Я так соскучилась по вас.
      Я увлекла Андро в дальний угол зала, усадила на одну из деревянных скамеек, сама уселась подле и принялась расспрашивать гостя - про Керима, обоих дедушек, Гуль-Гуль... про всех, всех...
      - Керим жив и здоров и шлет вам свой селям... Он просидел в тифлисской тюрьме, пока разбирали его дело. Он оправдан судом и выпущен на поруки. Керим, как показало дознание, никогда не был ни убийцей, ни грабителем. На его совести нет ни одного ужасного преступления. Он только защищал слабых, наказывал обидчиков. Все это выяснилось на суде, и ваш кунак попал в герои.
      - А Гуль-Гуль? Что с ней, Андро? Ради Бога, говорите скорее.
      - И Керим и Гуль-Гуль тотчас после приговора отправились в горы и поселились в ауле Бестуди. Шайка Керима распалась, и все разъехались по своим аулам. Керим теперь, как мирный житель, занялся своими пастбищами и охотой. Он и Гуль-Гуль как-то были у меня в Мцхете и вспоминали о вас...
      - А дедушки?
      - Дедушки, оба живы и здоровы и ждут не дождутся вашего возвращения на Кавказ.
      - О, Андро! Я, кажется, никогда не вернусь туда! - отозвалась я безнадежным тоном.
      - Что вы говорите, маленькая Нина!
      Князь тревожно заглянул мне в глаза. Вероятно, они немало сказали Андро о моих страданиях и безысходной тоске, потому что князь наклонился ко мне и участливо взял за руку.
      - Маленькая Нина... - начал он как-то неуверенно, будто опасаясь сказать что-нибудь невпопад.
      - Да, да, она несчастна, ваша маленькая Нина, Андро, глубоко, отчаянно несчастна! Я ненавижу здесь все: и самую институтскую жизнь с ее правилами, этикетами, и классных дам, и учителей, и воспитанниц. Они все чужие мне, Андро, поймите! Точно они не сами - как есть, а играют, исполняют какие-то навязанные им роли, как актеры... И это гадко, мерзко, противно!
      - Как? Неужели все? Даже подруги?
      - Да... Нет, пожалуй... - смутилась я, - есть одна девочка, которая не такая, как другие... но... но она сама не хочет знать меня. Андро, клянусь вам, я не знаю за что она ненавидит меня и презирает!
      Я опустила голову, закрыла лицо руками и словно окаменела. И вдруг меня осенила удивительно простая мысль...
      - Андро! - воскликнула я, - возьмите меня с собой, Андро, я не могу больше оставаться здесь!
      - Нина! Дорогая! Безумная! Опомнитесь, что вы говорите! - искренно изумился он.
      - Да, да! Возьмите, увезите меня, Андро, брат мой, друг мой! Прошу! Умоляю вас!
      Глаза мои наполнились слезами, и я принялась сбивчиво, бестолково перечислять причины и поводы моих горестей и несчастий... Андро долго сидел молча, казалось, совершенно убитый моими признаниями.
      - Бедная Нина! Бедный горный цветок, попавший в душную атмосферу теплицы! - произнес он грустно и, ласково взяв обе мои руки в свои, стал увещевать меня и успокаивать, говоря, что теперь он бессилен сделать что-либо, да и нельзя ничего сделать. Надо вооружиться терпением и стараться не замечать мелких невзгод и по возможности избегать крупных. Потом, зная, чем можно меня отвлечь, заговорил о Кавказе, о Гори, о теплых осенних ночах и шуме чинаровых рощ на обрывах, о тихо плещущей Куре, о синем небе, таком же ясном и чистом, как взгляд ангела...
      - У нас на Кавказе еще лето, Нина, - увлекшись, сравнил он некстати, персики зреют, а у вас, в Петербурге, слякоть, осень, гадость. Я сегодня едва нос показал из дому, да и скис совсем. Мы, южане, не любим сырости.
      - А где вы остановились, Андро? - спросила я скорее непроизвольно. Ведь я еще и вообразить не могла, как скоро понадобится мне его адрес!
      - На большой площади у Николаевского вокзала, в доме моего друга, дом номер 30, квартира 10. Очень близко от вас. Не знаете? Ну, да вам нечего и знать. А мне пора. Завтра я заеду к вам повидаться, а теперь...
      - Как! Вы уже уходите, Андро? - всполошилась я. - Но ведь еще так рано...
      - Рано? - передразнил он со своим милым, задушевным смехом, - но оглянитесь вокруг, все уезжают. Уже больше двенадцати часов.
      Действительно, увлеченные нашей беседой, мы и не заметили, как пролетело время, опустел зал, смолкла музыка и совсем поредела толпа приглашенных. Воспитанницы подозрительно косились на нас... "Синявки" оживленно шушукались, время от времени бросая многозначительные взгляды в нашу сторону.
      - Ну, до свидания, маленькая Нина! Вам пора спать! - решительно поднялся со своего места Андро.
      - Постойте, я провожу вас до швейцарской.
      - А это можно, да?
      - Какое мне дело - можно или нет! - беспечно тряхнула я головой, отлично зная, что проводы до швейцарской считались одним из величайших нарушений институтских правил.
      - Так до завтра, Андро? До завтра? - в сотый раз переспрашивала я, не отпуская руки друга.
      - Ну, конечно, до завтра, маленькая Нина! Спокойной ночи! - крикнул он уже из-за стеклянной двери, отделявшей нижний коридор от вестибюля. Кивнув мне еще раз, князь Андро исчез в наружных дверях.
      Неожиданно чья-то костлявая рука вцепилась мне в плечо. Я быстро оглянулась - разумеется, вездесущая мадемуазель Арно.
      - Где вы были? Где вы были? Признавайтесь сейчас же! - шипела ненавистная "синявка".
      В ушах еще звучал голос Андро, мной еще владели дорогие воспоминания и впечатления, ожившие в беседе со старым другом... Нет, право же, мадемуазель "жаба" не могла бы выбрать более неудачного момента для очередной стычки со мной!
      - Да оставьте вы меня в покое хоть сегодня! - закричала я и, изо всех сил оттолкнув Арно, бросилась вверх по лестнице.
      В голове стоял глухой шум, она буквально трещала, моя бедная голова, сердце билось, как пойманная пичужка, туман перед глазами мешал видеть окружающее... И вдруг сильный, властный голос гневно и строго прозвучал над моей головой:
      - Так вот как вы обращаетесь с вашей классной дамой.
      Нечего сказать, много полезного почерпнули вы в наших стенах!..
      И баронесса Нольден с суровым лицом и строго нахмуренными бровями предстала предо мной во всем величии разгневанной богини... Рядом с ней стояла, явившись, как чертик из табакерки, мадемуазель Арно.
      - Это невозможное существо! Это неисправимая девчонка. Она заслуживает жестокого наказания, баронесса! Я давно уже хотела вам пожаловаться на нее, - захлебываясь от волнения и злости, трещала Арно, - но в силу Господней заповеди, повелевающей прощать, я терпела, да, терпела и молча ждала, когда она исправится! Но она неисправима! - торжественно заключила Арно.
      - Не говорите вздора, мадемуазель. Я придерживаюсь того взгляда, что нет ребенка, которого нельзя было бы исправить, - сурово оборвала расходившуюся классную даму баронесса. - И я не сомневаюсь в исправлении Израэл. Завтра же ей будет сделано строгое внушение в присутствии целого института, а теперь - доброй ночи, я хочу отдохнуть.
      И maman величественно направилась в свои апартаменты, едва кивнув Арно, а меня не удостоив даже взглядом.
      Глава десятая
      БЕГСТВО. ПОМЕХА. НОВЫЙ ДРУГ.
      Я лежала в постели, терзаясь самыми мрачными, самыми тяжелыми мыслями.
      Тридцать головок в белых колпачках покоились на жестких казенных подушках. Молодость взяла свое. Вволю натанцевавшись и напрыгавшись, досыта наговорившись о бальных впечатлениях, они уснули, наконец, в третьем часу.
      Одна я не спала, не могла уснуть. Душа моя рвалась на части. Сердце билось и горело. Кровь стучала в висках. Я задыхалась от бессильной, бешеной злости.
      "Что им всем нужно от меня? За что они мучают меня? За что придираются ко мне? Не виновата же я, что родилась вольной, свободной горянкой, а не верченой светской куклой, как они все! Нельзя же запереть орленка в курятник. А теперь они торжествуют. И Арно, и "она" - бледная тоненькая баронесса с зелеными глазами... Завтра, в так называемую большую перемену, все классы соберутся в зале, все учителя, начальство. Меня вызовут на середину и на виду всего института, всех младших отделений, прочтут выговор - мне, Нине Израэл! Одни будут жалеть меня, а другие - смеяться надо мной. Люда заплачет и станет укорять меня, и призывать имя покойного папы, и повторять в сотый раз эту беспощадную фразу: "Нет, ты его не любишь, Нина, не любишь!"
      "О, нет, только не это, только не это! Не хочу! Не хочу!" - я вцепилась зубами в подушку, чтобы хоть так удержать стон, рвавшийся из моей груди.
      "Андро! Андро! - мысленно закричала я, - зачем вы не послушали меня, зачем не согласились взять с собой? Вы не знаете, Андро, как страдает ваша маленькая Нина! Не знаете ничего!" Вслед за мыслью об Андро появилась надежда. Действительно, кузен Андро не знает, что случилось со мной, и спокойно ждет нашей завтрашней встречи. История с "жабой" разыгралась после его ухода... Что если он узнал бы, как собираются поступить с его независимой кузиной? Если бы он знал, какой страшный стыд придется пережить ей перед лицом всего института?.. Уж тогда, конечно, он принял бы меры, чтобы избавить свою маленькую Нину от подобного испытания. Тогда он, пожалуй, не стал бы противиться моей просьбе и увез бы меня с собой в Мцхет... Да, да, увез бы, конечно! Надо только известить его заранее, и добрый Андро спасет меня от суда в присутствии стольких врагов и ненавистниц.
      Но как? Как это сделать?
      Я села на постели и, широко раскрыв глаза, всматривалась в темноту, будто от нее ждала ответа.
      И дождалась. Во всяком случае, додумалась. Нашла выход.
      Это был трудный, роковой шаг, зато - спасительный. От меня требовалось: одеться поскорее, закутаться с головой в "собственную" пуховую шаль, привезенную из Гори, спуститься до нижнего этажа по черной лестнице, попасть в подвал, где было спальное помещение женской прислуги, оттуда - в дальний угол сада, где имелась крошечная калитка, которую никогда не закрывали на ключ и... я была бы спасена. Лишь бы удалось выбраться за институтские стены, тогда, на мой взгляд, не составило бы особого труда найти на вокзальной площади дом, где остановился князь Андро, и умолить его взять меня с собой на Кавказ...
      Да, да, конечно, иначе и быть не могло. Я все равно не пережила бы того позора, который ожидал меня завтра... А там, на Кавказе, радость жизни под родным небом, под кровом дедушки Магомета! Здесь мне некого было жалеть, кроме Люды. Но с ней я надеялась объясниться после. Она поймет, наконец, что я не могла поступить иначе. Я ей все расскажу там... после... на Кавказе и вымолю прощение... А теперь туда... скорее... к Андро, на свободу!
      Лихорадочно, трясущимися руками застегивала я крючки на платье, шнуровала прюнелевые ботинки. Однако волнение отнюдь не мешало мне думать о завтрашнем реванше.
      "Как удивятся девочки! Какое растерянное, глупое лицо будет завтра у Арно, когда она не найдет меня в постели. А Перская? Сколько слез прольет бедняжка, пока не узнает о моей судьбе..."
      Я осторожно выбралась из дортуара, бесшумно сбежала с лестницы и очутилась на темной площадке - перед дверью подвального помещения. Здесь я перевела дух и, осенив себя широким крестом, вошла в длинную, неуютную комнату, освещенную дрожащим светом ночника, где стояло не меньше сорока кроватей. Обитательницы подвала крепко спали. Но риск оставался, ведь каждую минуту любая из них могла проснуться и, обнаружив здесь чужого человека, заподозрить меня в чем только ни вздумается...
      Затаив дыхание, я кралась по узкому проходу между двумя рядами постелей.
      - Кто там ходит - спать не дает? - послышался заспанный, сердитый голос, когда я была почти у цели, оставалось открыть дверь в сени.
      Ни жива, ни мертва прижалась я к стене. Всклокоченная голова поднялась с подушки - девушка обвела сонными глазами спальню и, очевидно, никого не заметив, тяжело бухнулась обратно.
      У меня отлегло от сердца. Я быстро открыла дверь, пробежала сени, толкнула вторую дверь и очутилась в институтском саду.
      Столетние деревья, мерно покачивая вершинами, точно переговаривались друг с другом тихими, скрипучими голосами. Месяц прятался за облаками. Осенний ветер пронизывал насквозь, усиливая предутренний холод, так что пуховой платок, дополнивший мой легкий не по сезону костюм, пришелся весьма кстати.
      Не глядя по сторонам и, как говорится, не чувствуя под собой ног, я бросилась к калитке, ведущей из большого сада в палисадник, примыкавший к улице. Старик-сторож, сидя на тумбе, клевал носом.
      "А что, если он проснется, когда я подойду к калитке, и поднимет шум? - мелькнула у меня тревожная мысль. - Тогда весь мой план пропал!"
      Что это было - разумное опасение или недоброе предчувствие, ниспосланное свыше?
      Неслышно, крадучись, я подошла к калитке, положила руку на задвижку и изо всех сил рванула ее. Калитка, не скрипнув, отворилась. Сторож спал.
      Я почувствовала себя уже на свободе, и вдруг... чья-то рука легла мне на плечо...
      Я тихо вскрикнула и, обернувшись, увидела старую знакомую гардеробную Аннушку.
      - Барышня! Золотая... Бога ради! Домой скорее! - шептала она.
      Как на грех, проснулся сторож, вскочил и сердито заворчал:
      - Ну, кого еще здесь носит нелегкая?
      - Скорее! Бежим скорее! Не дай Бог, хватятся! - с непонятным отчаянием зашептала Аннушка и, крепко-крепко схватив меня за руку, куда-то потащила.
      Ничего не понимая, я в растерянности следовала за ней. Но когда Аннушка, пройдя через длинную спальню в подвале, вывела меня на нижнюю площадку черной институтской лестницы, я поняла, что мне помешали бежать, и желанная свобода снова потеряна...
      Я с ненавистью взглянула в испуганное и взволнованное лицо красавицы-Аннушки.
      - Кто вас просил мешать мне? - гневно воскликнула я и без сил опустилась на холодные ступени лестницы.
      - Я! Я виновата во всем, - послышался хорошо знакомый, звенящий голосок.
      Я быстро подняла голову. Да, передо мной стояла Рамзай.
      - Я видела, с каким убитым видом поднялись вы в дортуар, узнала от Арно, что ожидает вас завтра, видела ваши мучения ночью и пошла за вами следом. Когда вы вышли в сад, я разбудила Аннушку и послала ее догнать вас. Я виновата во всем! Но я так боялась за вас, Нина!
      - Что вам надо от меня! Какое вам дело до меня? - начала было я запальчиво, но мне поневоле пришлось замолчать...
      Худенькие руки обвились вокруг моей шеи, зеленые глаза блеснули совсем близко от моего лица, и Лидия Рамзай сжала меня в своих объятиях.
      - Нина! Дорогая! Милая! Одинокая моя! Гордая моя! Прости ты меня, Бога ради... Уж такая я есть! Не взыщи! Со всеми я такая - своенравная, капризная, злая... Они довели до этого... Они все такие верченые, глупенькие, пустые... И вдруг ты пришла. Сильная, своеобразная, гордая. Я хотела сломить твою гордость. Подчинить тебя хотела. И не смогла. Я в тебе родную душу угадала и с первой минуты полюбила... Только мой каприз, моя гордость против тебя шли. А сегодня... Когда я тебя с этим грузинским князем увидала и поняла из твоих слов, которые нечаянно услышала, как тебе тяжело, как ты страдаешь, я сказала: "Баста. Нина Израэл - чудная, славная, прелесть и Нина Израэл будет другом Лидии Рамзай." Да?
      Она стояла предо мной взволнованная, бледная, кроткая... Протягивала руки, и глаза ее сияли неизъяснимой любовью и лаской.
      И тут я впервые поняла, что большая часть моих горестей зависела от отношения ко мне этой чудной, давно любимой мной девочки.
      Теперь мое бегство казалось мне смешной и нелепой выходкой, и предстоящее внушение воспринималось мной без малейшего драматизма.
      - Лида! Лида! Дорогой друг мой! - прошептала я, бросаясь на шею друга, обретенного тяжелой ценой страданий.
      А Лида между тем говорила:
      - Ты не бойся... Завтра мы всем классом к maman пойдем и отстоим тебя грудью. Арношка придирается к тебе, это и слепой увидит, мы подтвердим это, даю тебе слово. А ты, Нина, обещай мне никогда не прибегать к такому ужасу, который выдумала сегодня. Нельзя быть малодушной, бесхарактерной, слабой! Надо уметь терпеть, Нина! Только слабые люди не выносят страданий. Ты сама должна не уважать подобных людей. Моя судьба похожа на твою - меня тоже привезли сюда, непосредственную, вольную, избалованную, и заперли, как птицу в клетке. И я злилась и страдала, и на неповинных девочках вымещала свое горе. Помнишь историю с Пуд? Вот тебе образчик. Ты пристыдила меня тогда, и я больше не повторяла подобных проделок. С тех пор я стала другой. Нина, милая! Как я рада, что нашла в тебе друга, дорогая моя! Ведь ты мне друг? Правда, Нина?
      Вместо ответа я горячо поцеловала ее, и мы, крепко обнявшись, поднялись в дортуар.
      Мы обе не спали в эту памятную для меня ночь. До самого утра продолжалась пылкая дружеская беседа.
      Синее небо, чинаровые рощи и исполины-горы как будто отступили в эту ночь на второй план. Равно, как и петербургские впечатления. Все заслонила хрупкая фигурка девочки с удивительными, сияющими зелеными глазами.