Прошли две недели со дня моего заключения в серые стены старого мрачного здания, где вяло и монотонно катила свои тихие воды замкнутая институтская жизнь.
      Ежедневно я поднималась со звонком в половине восьмого утра, бежала умываться и причесываться, чтобы не опоздать к молитве. Потом шла в столовую и, наскоро проглотив кружку коричневой бурды с черствой казенной булкой, отправлялась в классы вместе со всеми. Шли обычные занятия, одни предметы сменялись другими, продолжаясь до четырех часов дня. А там - обед и послеобеденное время с обычным приготовлением домашних заданий. Наконец, чай, вечерняя молитва и - после них - лучшие часы институтской жизни. Поднявшись в дортуар, институтки сбрасывали с себя не только тяжелые камлотовые платья, но и дневную муштру, казенщину, неестественность и нелепость большинства институтских правил и неписаных законов. Конечно, дортуар тоже был казармой своего рода, но здесь воспитанницам все-таки удавалось - пусть ненадолго, всего на несколько вечерних часов - избавиться от утомительного, а подчас и унизительного надзора.
      Благодаря Люде, я успешно, хотя и не без труда, выдержала вступительные экзамены, и вошла в курс институтской жизни. Я умела теперь приседать и кланяться классным дамам, как это требовалось институтским этикетом. Однако по-прежнему не уподоблялась остальным и не называла начальницу "maman" и, разумеется, не "обожала" ни учителей, ни воспитанниц.
      "Обожание" в институте считалось своего рода обязательством, прочно укоренившимся в традициях этого учебного заведения. Девочки, живущие в душной атмосфере института, придумывали себе идеал и поклонялись ему. Все "обожали" кого-нибудь. Марина Волховская, серьезная, гордая и строгая девочка, не желая унижаться и в тоже время не считая возможным изменить институтским принципам, "обожала" Петра Великого. Она собирала портреты великого царя, всевозможные сочинения, относящиеся к его личности. Женя Лазарева "обожала" учителя немецкого, седого розовощекого старика с вдохновенной речью, который, в самом деле, интересно и увлекательно преподносил свой предмет. Перед его уроками Женя раскладывала на кафедре красивые ручки из слоновой кости, обертывала куски мела разноцветной бумагой с голубыми и розовыми бантами и всегда отвечала немецкий урок на двенадцать баллов. Маленькая Игренева примерно так же вела себя по отношению к учителю-французу, бойкому и франтоватому молодому парижанину. Даже Пуд, сонная, ленивая София Пуд, прозванная "слонихой", и та "обожала" институтского батюшку и лезла из кожи вон, готовясь к урокам по его предмету.
      Моя восторженная подруга Мила Перская "обожала" Люду и меня, преданно, самоотверженно и немного смешно. Это не мешало ей, однако, "обожать" потихоньку и молодого, очень красивого и очень застенчивого учителя танцев господина Иванова.
      Только я да Лидия Рамзай не "обожали" никого. Когда подруги спрашивали баронессу, почему она не выберет кого-нибудь, независимая девочка презрительно поводила худенькими плечами и отвечала без обиняков:
      - Считаю унизительным.
      Мне никто не досаждал подобными вопросами. Я считалась на исключительном положении, поскольку и поступила сюда не как другие, а прямо в последний, выпускной класс, и вела себя иначе, независимо. Не по-институтски - считали мои новые подруги. Правда, у меня было мало общего с ними. Так много испытав и пережив, я, конечно, слишком отличалась от этих милых, восторженных и поразительно инфантильных девочек. Кроме того, большую часть свободного времени я проводила у Люды, занимавшей, как и другие классные дамы, отдельную уютную комнату. В классные же часы Перская не отходила от меня, мешая сойтись с остальными двадцатью девятью девочками нашего выпускного класса.
      С рыженькой Перской я делила и труды и досуги. Мы гуляли с ней на переменах, вместе парировали нападки Арно и бледной зеленоглазой девочки, постоянно искавшей стычек со мной.
      Что же касается Арно, то она с первой же минуты возненавидела меня всей душой. Где бы я ни находилась, меня преследовал ее крикливый голос: "Мадемуазель Израэл, тише!", "Мадемуазель Израэл, что за манеры!", "Да помните же, Израэл, что вы находитесь не в кавказских трущобах, а среди благовоспитанных барышень".
      О, этот голос! Эти противные ужимки живого скелета, эти тощие, влажные руки, как я ненавидела их!
      - Люда! Люда! Что же это такое? - не раз повторяла я в тоске, забегая к ней в течение дня - рассказать о новых придирках Арно.
      - Ничего, Нина! Ничего, моя девочка, потерпи немного! Год пролетит незаметно, ты и не заметишь, а там - ты снова увидишь и синее небо, и яркое солнце, и высокие горы. Все! Все!
      - Все! Все! - повторяла я, точно завороженная... - Вот только дождусь ли я, вытерплю...
      Однажды вечером, когда я сидела в классе седьмушек и тихо разговаривала с Людой, дверь внезапно распахнулась, и в отделение младших пулей влетела Эмилия Перская.
      - Нина! Нина! - кричала она. - Скорее, скорее, жаба тебя хватилась. По всему классу мечется, как разъяренная фурия: "Где Израэл? Куда она сбежала?".
      - Что за вздор! - пожала я плечами, - ведь она сама отпустила меня.
      - Забыла верно. Безголовая кукушка. А теперь не подступись к ней.
      - Ах, так! Ну, погоди же ты! - и лицо мое запылало...
      - Нина! Нина! - схватив меня за руку, прошептала Люда, - ради Бога, сдержи себя... Умей владеть собой, Нина! Не наговори ей чего-нибудь лишнего, прошу тебя!
      - Оставь меня, Люда, - вырвала я руку, - оставь, пожалуйста. Я не маленькая и сама знаю, что мне делать.
      - Не беспокойтесь, душечка мадемуазель, красавица, - умиленно шептала Перская, - я сдержу ее.
      Она меня сдержит? Она, Перская? Что за новости?
      Я смерила непрошенную покровительницу уничтожающим взглядом и помчалась в класс.
      - Нина! Ради Бога! Ради меня! Ради покойного папы! - неслось мне вдогонку.
      - Пожалуйста, Израэл, придержи язык! - вторила Люде едва поспевавшая за мной Перская.
      Но я едва слышала их. Бомбой влетела я в класс, подскочила к кафедре, где сидела Арно, и, вызывающе глядя ей в глаза, спросила:
      - Что случилось? Ведь вы же сами отпустили меня, а теперь хватились.
      - Что это за слово "хватились"? Я не понимаю. Извольте выражаться приличнее! - грозно закричала, подскакивая на своем месте, Арно.
      - Это значит, что у вас дурная память, мадемуазель, вы отпустили меня, когда я попросилась к сестре, а потом, очевидно, забыли.
      - Вы дерзки, Израэл! - взвизгнула Арно, - дерзки и лживы... Я не отпускала вас.
      - Неправда! - в свою очередь, закричала я. - Вы меня отпустили! Отпустили! Отпустили!
      - Молчать! Не дерзить! Снять передник! Сию минуту снять! - стараясь перекричать меня, визжала Арно. - Вы получите три за поведение, я завтра же доложу о вас maman. Вы гадкая лгунья! Слышите ли - лгунья! Да!
      - Неправда! - вырвались переполнявшие меня злоба, гнев и страдание. Я никогда еще не лгала - за всю мою жизнь, мадемуазель! Слышите ли! Ни-ког-да! Передник я сниму. Но я очень жалею, что не могу доказать, что лгунья - не я, так как никто не видел и не слышал, как я подходила к вам после обеда в столовой и отпросилась к сестре.
      - Вы ошибаетесь, Израэл. Я слышала это и могу засвидетельствовать перед всем классом! - раздался за моей спиной звонкий девичий голос.
      И баронесса Рамзай, протиснувшись сквозь толпу девочек, подошла к кафедре.
      - Что такое? Что вам нужно? - засуетилась при виде ее Арно.
      - Да, Израэл не лжет! Я готова подтвердить это клятвой! - пылко воскликнула зеленоглазая девочка, тряхнув густыми стрижеными кудрями. - Вы сидели у второго стола, когда она подошла к вам, и читали газету. Израэл спросила: "Могу я навестить свою сестру?" Вы ответили: "Ступайте!" Ей Богу же, это правда. Честное слово!
      Рамзай быстро выхватила из-за ворота платья маленький золотой крестик и, размашисто перекрестившись, приложила его к губам.
      - Оставьте! Как вам не стыдно! - зашипела, но уже не столь воинственно, а скорее примирительно Арно, - не надо божиться. Это святотатство - клясться именем Бога по пустякам.
      - Вы же заставляете! - резко бросила ей в лицо Рамзай.
      - Израэл! Я прощаю вас, - изрекла Арно, - передник вы не снимете, но о вашем дерзком отношении ко мне я завтра же доложу maman.
      У меня отлегло от сердца.
      Слава Богу! Избегла позорного наказания, о котором узнал бы весь институт, узнала Люда и извела бы меня причитаниями и наставлениями. Зеленоглазая девочка, как добрая фея, явилась в трудную минуту и выручила меня. Движимая ответным душевным порывом, я шагнула навстречу благородной свидетельнице.
      - Благодарю вас, Рамзай! - сказала я громко, - вы были справедливы, благодарю вас!
      На какую-то минуту в ее глазах зажегся живой и искренний интерес ко мне. Увы, строптивая баронесса осталась верна себе. С комической гримасой Рамзай наклонилась к моему уху и пропела деланным фальцетом:
      - Самозванная княжна! Не будьте сентиментальны! Это не идет представительнице славных лезгинских племен!
      Я помертвела. И мгновенно возненавидела, остро, жгуче возненавидела эту бледную злую девочку, так незаслуженно и резко оттолкнувшую меня.
      Глава седьмая
      ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ. ТАЙНА ЛИДИИ РАМЗАЙ.
      Я ОТОМСТИЛА.
      Суровый край. Его красам,
      Пугаяся, дивятся взоры,
      На горы каменные там
      Поверглись каменные горы.
      Синея, всходят до небес
      Их своенравные громады,
      На них шумит сосновый лес,
      С них бурно льются водопады...
      - Браво, Рамзай! Браво! Как хорошо! Как дивно хорошо декламирует Лида! - слышалось со всех сторон.
      Потом девочки сгрудились возле ночного столика, на который взобралась наша баронесса и, скрестив руки на груди - в позе Наполеона, вдохновенно читала стихи Баратынского, посвященные Финляндии. Мила Перская не сводила с чтицы глаз и восторженно ловила каждое ее слово.
      Воспроизведенные выразительной декламацией, картины Финляндии вставали перед нами - живо и отчетливо. Синие фиорды и серые скалы... Серое небо, и на фоне его - зеленые, пушистые сосны-исполины на гранитных скалах...
      Между тем зеленоглазая чтица нимало не заботилась о том впечатлении, которое производила на слушателей. Ее мысли были далеко. Глаза таинственно мерцали из-под стрельчатых ресниц, когда Лида заговорила растроганно и доверительно:
      - Да, хорошо у нас... на севере, ах, хорошо... Голубая студеная вода окружает шхеры... а в синих фиордах она похожа на чистый сапфир... А кругом сосны - вечно зелены, вечно свежи и юны! И скалы... без конца, без края. Финляндия - это воздух, зелень и сила. Какая мощь в ней, в этой суровой, мрачной красоте!.. Родина моего отца - Швеция, но живем мы безвыездно в нашем финляндском имении на берегу залива... Там бури бывают, и тогда на далеком маяке зажигается звездочка, яркая, золотая, прекрасная... Это огонек маяка, но он кажется звездою на темном небе, путеводной звездою!..
      По-видимому, почувствовав мой пристальный взгляд, Рамзай внезапно оборвала рассказ и тотчас спрыгнула со столика. Глаза наши встретились, и в первый раз я увидела и румянец смущения и даже растерянность в лице заносчивой баронессы.
      Я поняла ее. Поняла без слов.
      Ей не хотелось выглядеть в моих глазах восторженной и сентиментальной девчонкой, подобно большинству институток. Тоскуя по родине, по дому и вдруг обнаружив эту свою слабость, она боялась моих злорадных насмешек...
      Игренева, Коткова, Щупенко, Лазарева и Мила Перская бросились к ней:
      - Бароночка, милая, продолжай! Ты говоришь, как поэт! Ах, как славно!
      - Убирайтесь! - грубо оборвала девочек Лидия.
      - Рамзай! Не ломайся! Вот еще воображает, финка ты этакая! - вспыхнула Коткова, оскорбившись за себя и других.
      Рамзай не потрудилась ответить и прошла в умывальную. Вернувшись, она снова собрала вокруг себя группу девочек и принялась выкрикивать, ломаясь и кривляясь, глупейшую рифмованную чепуху:
      Пекин, Нанкин и Кантон...
      Мы уселись в фаэтон
      И отправились в Китай
      Пить горячий, крепкий чай!
      Не знаю, долго ли продолжался бы этот спектакль, если бы фрейлен Линдер не появилась на пороге со своим неизменным требованием:
      - Schlafen, Kinder, schlafen*!
      ______________
      * Ложитесь, дети, ложитесь.
      - Знаешь, Нина, - обратилась ко мне Мила Перская, когда свет в комнате был притушен и мы улеглись в постели.
      - Я давно хотела спросить тебя: веришь ли ты в сверхъестественное?
      - Какие глупости, - отозвалась я. - Конечно, не верю.
      - Нет, не глупости! - возразила Эмилия с жаром. - Нет, не глупости! Я, например, верю в существование привидений, духов и тому подобное. И потом, потом я убеждена, что мертвые могут являться к живым, приняв человеческий облик... Знаешь, - Мила понизила голос до шепота, - я тебе приведу один случай. Женя Лазарева рассказывала... Как-то она запоздала, возвращаясь с экзерсировки, и вдруг, проходя по залу, она остановилась, пораженная каким-то шорохом в стороне большого портрета. Женя трусиха страшная, но в тот раз поборола себя, оглянулась в ту сторону, и вдруг...
      Тут Перская откинулась на подушки и закрыла лицо руками. Прошла минута... другая... Я сгорала от любопытства и нетерпения.
      - Израэл... Нина! - глухим шепотом произнесла рыженькая Мила, - ты знаешь портрет императора Павла, основателя нашего института, тот портрет, который стоит за деревянной решеткой?..
      - Знаю. Ну, и что же? - нетерпеливо пожала я плечами.
      - А то, что его, императора, не было на портрете! Он сошел с портрета. Понимаешь, сошел!
      - Какая чепуха! - возмутилась я, - и ты можешь верить подобному вздору?
      - Это не вздор! - обиделась Перская, - все тебе могут подтвердить это. Многие знают, что ровно в полночь он сходит с портрета по красным ступеням и гуляет по залу.
      - Глупости! - вскипела я, - только глупые дети способны верить в подобные выдумки. Ну, хочешь, я докажу тебе, что ничего подобного не происходит? Завтра же, в полночь, пойду в зал, и никакой император не сойдет в моем присутствии с портрета, уверяю тебя...
      - Нинка! Глупая! Сумасшедшая, не смей говорить так! - в ужасе зашептала Мила, - и не смотри на меня так! У тебя такие глазищи в темноте! Мне страшно, Нина. Мне страшно!
      - Перская, не глупи! - повысила я голос, - мы не маленькие дети. Что за безобразие, право, быть такой трусихой и ребенком! Нарочно, чтобы доказать ваше заблуждение, я завтра же отправлюсь в зал и в полночь буду караулить "выход" императора. А теперь пора спать. Спокойной ночи, Эмилия. Не мешай мне.
      И с самым безмятежным видом я повернулась спиной к моей соседке и привычно погрузилась в свои вечерние грезы о Гори и об ауле, о синем кавказском небе и темных исполинах - горах, так беззаветно и горячо любимых мной.
      Сладкие грезы далеко уводили от немилой институтской жизни, но, к сожалению, ненадолго.
      Утренний колокольчик настойчиво и непреклонно возвращал к ней. Быстро одевшись (ни дома, ни здесь я никогда не тратила много времени на свой костюм), я вышла из дортуара, собираясь побродить в одиночестве до звонка, призывающего к молитве.
      Миновав длинный верхний коридор, я вышла на церковную площадку и хотела уже спуститься по лестнице в так называемую "чертову долину", то есть небольшую круглую эспланаду, где висели огромные часы и стояли деревянные скамейки, когда снизу донеслись до меня приглушенные голоса, которые показались мне знакомыми.
      - Спасибо, барышня, красавица, большое спасибо и за книжки, и за доброту вашу. Очень мы вам благодарны, мадемуазель Рамзай! Век буду за вас Бога молить.
      "Рамзай! Что такое? - насторожилась я. - Опять Рамзай, с кем это она?"
      Не отдавая себе отчета - хорошо или дурно то, что я делаю, я перевесилась через перила лестницы верхней площадки и заглянула вниз.
      Я сразу узнала рослую фигуру гардеробной красавицы Аннушки, ее краснощекое, здоровое лицо, ясные, синие глаза, полные белые руки, обнаженные до локтя. Рядом с ней стояла "она" - моя мучительница, наша загадочная баронесса...
      - Читайте хорошенько, Аннушка, это хорошие книги, - говорила шепотом зеленоглазая девочка, - эту книгу каждый русский человек прочесть должен. Это особенная книга, дивная! Вот сами увидите!
      - Барышня, голубушка, душевное вам спасибо! - шептала в ответ Аннушка. - Сегодня же ночью начну читать. Как девушки заснут у нас в подвале, я зажгу огарочек и примусь за чтение. Только бы наши не увидели. А то засмеют. Беда. И то смеются. Говорят: "Тебя барышня Рамзай обожает". Срамота!
      - Какая срамота? - зазвенел дрожащий голосок, и я увидела, как темные брови баронессы сошлись в одну прямую тонкую полоску. - Какая же тут срамота, Аннушка? Ну да, обожаю, если у вас это так принято называть, обожаю вас за вашу доброту, трудолюбие, способности, уменье воспринимать прочитанное, уменье образовать себя. Потому что вы лучше всех этих изверченных, пустых, расчетливых девчонок. Да, обожаю и буду обожать, то есть любить вас, и никому не обязана давать в этом отчета. Да!
      - Барышня, золотая! Баронесса моя миленькая! Не знаю уж, как благодарить вас. Вы такая беленькая, нежненькая, точно цветок или куколка, меня-то любите - мужичку-чумичку! Глядите, у меня и руки-то шершавые, исколотые...
      - Вот-вот, за это и люблю я вас больше всех, Аннушка, - зазвенел в ответ взволнованный голосок Лидии. - Вы труженица, работница, всю жизнь трудитесь и трудиться будете, а мы, что из нас выйдет, когда мы кончим здесь курс и выйдем в свет?.. Бальные плясуньи, нервные барыньки... Ах, Аннушка, Аннушка, мне так жаль порой делается, что я родилась не простой крестьянской девочкой, а богатой баронессой Рамзай!
      Взволнованный голосок дрогнул и умолк... Чьи-то мягкие шаги послышались на лестнице - собеседниц спугнули.
      Желая опередить Рамзай, я опрометью кинулась в дортуар. Мое сердце билось усиленно, душа горела злорадным удовлетворением.
      - Ага, - торжествовала я, предвкушая мщение, - ага, попались, наконец, гордая, очаровательная баронесса! Вы считаете себя выше, презираете девочек, которые "бегают" за учителями и равными себе воспитанницами, а сами "обожаете" простую девушку-горничную, "мужичку", как называет себя Аннушка! Вы, которая осмелились так гордо и заносчиво держать себя со мной! Сама судьба пожелала открыть мне вашу тайну, и теперь... держитесь, милая баронесса! Самозванная княжна сумеет отомстить вам. О, какое растерянное лицо сделаете вы, как округлятся ваши зеленые глаза, когда весь класс узнает о вашем поступке...
      Задыхаясь и дрожа от нетерпения, я пулей влетела в дортуар и прокричала:
      - Mesdames! Сюда! Я кое-что узнала и поделюсь сейчас с вами...
      Жадные до впечатлений девочки мигом окружили меня. Я плохо сознавала, какую некрасивую роль решила исполнить. Я была во власти одной мысли, одного желания: отомстить, во что бы то ни стало отомстить гордой, злой девочке, которая грубо оттолкнула меня, насмеялась над моим великодушным порывом.
      Преисполненная негодования и гнева, я пересказывала подругам то, что мне довелось только-что услышать на лестнице.
      - Рамзай позорит класс... Рамзай поступает некрасиво... Честь класса затронута... "Бегать" за горничной-мужичкой!.. Мы все должны заявить Рамзай наше негодование, наш протест!..
      - Да, да! Все! Все! Это возмутительно, это ужасно! - хорохорясь, выкрикивали воспитанницы. - Где она? Пускай явится только! Мы ей покажем! Хитрая! Лживая! Чухонка! Дрянная! Да где же она? Идите за ней! Приведите Рамзай сейчас! Сию минуту!
      - Я здесь! Что надо? - ворвался в общий гвалт знакомый голос, и баронесса Рамзай, как ни в чем не бывало, приблизилась к нам.
      - Вот она! Вот она! Срамница! Дрянная! Финка хитрая! - негодующие, крикливые, разгоряченные девочки тесным враждебным кружком обступили одноклассницу.
      На ее нервном, подвижном лице отразилось самое неподдельное недоумение.
      - Что такое? Ничего не понимаю! Да не орите же вы все разом! В чем я провинилась опять?
      - Молчи! Молчи! Хитрая! Притворщица! - градом сыпалось со всех сторон.
      Лидия нетерпеливо пожала плечами.
      - Не все сразу... Объясните толком...
      Решительная Марина Волховская - самая уравновешенная из всего класса выступила вперед.
      - Нехорошо... подло... не по-товарищески... - начала она сурово. Некрасиво... Смеешься над другими, а сама горничную-полосатку обожаешь... Тихонько ото всех. А нам говоришь: "Не желаю унижаться". И потом - бегать за мужичкой... Эта Аннушка... Она репейным маслом голову мажет... О!
      - Молчи! Довольно! Я поняла все... - высокомерно оборвала ее Рамзай. Я поняла все. Кто-то подсмотрел за мной и насплетничал классу. Но класс мне не указчик. Что хочу, то и делаю. Да, что хочу, то и делаю, - окинув нас вызывающим взглядом, подтвердила она. - Я решила дружить с Аннушкой, потому что она простая, умная, добрая, прямая и непосредственная. Гораздо более непосредственная, чем вы все... Если бы вы знали, как стремится к свету ее простая, чистая душа! Как она жаждет учиться и добровольно занимается тем, к чему вас принуждают чуть не палкой. Она способнее и умнее многих из нас, и вся ее вина состоит лишь в том, что она родилась бедной крестьянкой. Пусть говорят, что я "обожаю" Аннушку те, кто не способен понять, что я по-настоящему люблю ее душу, ее трезвый, здоровый ум, и мое "обожание" может принести ей только пользу... Я даю ей книги, и в беседах со мной она находит интерес для себя... И я горжусь, что приношу ей пользу. Да. А теперь скажите мне, что лучше по-вашему: помогать развиваться молодой, жаждущей света, познания душе, или без толку юродствовать, бегая вприпрыжку за синими фраками наших учителей, "обожать" их, всячески проявляя в подобном поведении собственную глупость? Докажите мне, что я не права, и я тотчас же поступлюсь моей дружбой с Аннушкой и перейду на вашу сторону, даю вам честное слово, слово баронессы Лидии Рамзай.
      Она кончила свою пылкую, горячую речь и теперь стояла, высоко держа голову, гордая, независимая, но взволнованная, как никогда.
      Девочки по-прежнему тесно окружали ее. Все молчали. Прошла минута... другая... третья... И вдруг чей-то тихий, нерешительный голос произнес:
      - Рамзай права. Права... Конечно...
      - Да... Да... Разумеется права! Молодец, Рамзай! - восторженно подхватили остальные, тотчас позабыв о благородном негодовании, каким пылали минуту назад.
      - Рамзай, твою руку! Мы были не правы! - спокойно и дружелюбно признала Марина Волховская.
      И наша первая ученица энергично тряхнула руку Лидии.
      Ее примеру последовали другие. Кто-то обнял Рамзай. Кто-то целовал ее стриженую головку.
      Я почувствовала себя самым несчастным существом в мире. Я смутно сознавала, что поступила гадко, нехорошо, и жгучий стыд захватил мою душу. Но уйти я не могла. Будто что-то приковывало меня к месту. В эти роковые минуты я понимала, что всякий проступок влечет возмездие. И возмездие не замедлило совершиться.
      - Кому я обязана разоблачением моей тайны? - поинтересовалась Рамзай, едва поутихла суматоха стремительного примирения.
      Все взгляды, как по команде, обратились ко мне. Буду умирать - не забуду того взгляда, исполненного насмешки, вызова и презрения, которым наградила меня баронесса Рамзай. Взглянула - и отошла с гордым видом властительной королевы.
      - Нина! Нина! Милая! Да "отделай" же ты ее, ради Бога! - шептала в ухо моя ярая сторонница Перская.
      - Отвяжись! - сорвала я злость на ни в чем не повинной Миле. - Уйди ты от меня, все вы уйдите! - неожиданно накинулась я и на трех-четырех девочек, оставшихся возле меня и глядевших с жалостью и сочувствием. Никого мне не надо, никого, никого!..
      Отвернувшись от них, я выбежала из дортуара.
      Глава восьмая
      ВЫХОД ИМПЕРАТОРА. ПРИВИДЕНИЕ.
      Весь день меня преследовали насмешливые и вызывающе-дерзкие глаза Лидии. Всюду, куда бы я ни пошла - и во время рекреаций, и во время уроков они стояли передо мной презрительным укором и мучили меня.
      - Госпожа Израэл, что с вами? - недоумевал наш снисходительный институтский батюшка отец Василий, когда на уроке закона Божия, вместо того, чтобы рассказать о первом вселенском соборе, я понесла несусветную чушь о патриархе Никоне и сожжении священных книг.
      - Госпоже Израэл простительно, батюшка, - послышался с первой скамьи писклявый голос Котковой, - она ведь магометанка, ей надо бы муллу с Кавказа выписать.
      - Несуразное толкуете, девочка! - вступился за меня отечески добрый ко всем нам священник. - Госпожа Израэл примерно прежние уроки отвечала, и теперь я болезнью только и могу объяснить ее забывчивость! Щите с Богом, деточка, к следующему уроку вы все это хорошенько усвоите! - и священник, ласково кивнув головой, отпустил меня.
      После урока мне стало еще хуже. Отношение девочек ко мне круто переменилось. Никто не заговаривал со мной, все подчеркнуто избегали меня.
      Одна только Перская по-прежнему относилась ко мне с бережной заботливостью. Но это меня нисколько не радовало.
      Мила Перская не была тем идеалом друга, которого жаждало мое впечатлительное сердце, и, по совести говоря, я не любила ее. Есть натуры, которые созданы исключительно для подчинения себе подобным, к их числу принадлежала и восторженная Эмилия. Она придумала как бы ореол моей исключительности и ей доставляло удовольствие во всем прислушиваться ко мне и заботливо опекать меня. И я принимала ее заботы, поскольку видела, что Миле не просто нравится, - дорога ее роль самоотверженной опекунши. Я делила с ней досуг, учила вместе с ней уроки, но душевной близости истинной дружбы не испытывала, к сожалению, никогда. Сегодня же ее заботы скорее досаждали мне.
      - Оставь меня. Я дурная, отверженная, гадкая! Разве ты не видишь весь класс отвернулся от меня! - не без горечи говорила я своей единственной стороннице.
      - Ах, что мне до класса, когда у меня давно сложилось собственное мнение о тебе! - горячо возразила Перская и пылко добавила, подкрепляя свои слова крепким поцелуем, - ты такая прелесть, Нина! И я тебя так люблю!
      Кое-как прожила я этот ужасный день. Вечер провела у Люды и ее седьмушек, но и словом не обмолвилась о своей ссоре с классом. Душу грызла нестерпимая тоска. Я едва дождалась звонка, призывающего к вечерней молитве, и была почти счастлива, что можно, наконец, отправиться в дортуар и юркнуть в постель.
      - Знаешь, Нина, отчасти, хорошо, что все так случилось, - помогая мне заплетать косу, говорила Перская, - по крайней мере, сегодняшняя история заставит тебя забыть про безумный замысел...
      - Какой замысел? - удивилась я.
      - Не помнишь?.. - Мила наклонилась к моему уху, - ты собиралась сегодня караулить "выход" императора. Теперь, по крайней мере, не пойдешь.
      - Кто тебе сказал это? - вспылила я. - Напротив, теперь-то я и пойду. Мне необходимо развлечение.
      Действительно, мне необходимо было пережить смену впечатлений. Хотелось испытать что-нибудь самое необычайное, но такое, что разом потеснило бы в моей душе это ужасное, невыразимо тяжелое ощущение гнетущей тоски.
      - Я пойду, - упрямо и решительно уведомила я Эмилию.
      - Нина... милая... - плаксивым голосом затянула та.
      - Оставь меня, пожалуйста! Ты надоела мне! Не хнычь! - сердито огрызалась я, укладываясь в постель.
      В этот вечер мадемуазель Арно особенно долго расхаживала по дортуару, покрикивая на расшалившихся девочек и призывая к тишине. Наконец, она бросила с порога свое обычное "bonne nuit"* и "испарилась" к себе в комнату.
      ______________
      * Доброй ночи.
      Я только и ждала этой минуты. Едва длинная костлявая фигура француженки исчезла за порогом ее "дупла", я соскочила с постели, мельком взглянула на спящую Перекую, набросила холщовую юбочку, натянула чулки и, не одев башмаков, чтобы не шуметь, выскользнула из дортуара.
      Тишина царила кругом. Газовые рожки слабо освещали длинные коридоры, церковная площадка была погружена в жуткую, беспросветную тьму. Я не пошла, однако, по церковной или так называемой "парадной" лестнице, а бегом спустилась по черной, которая находилась возле нашего дортуара, и вошла в средний, классный коридор, примыкавший к залу.
      Не без трепета, - не от страха, конечно, а от волнения, - открыла я высокую дверь и вошла в зал - огромное мрачноватое помещение с холодными белыми стенами, украшенными громадными царскими портретами в тяжелых раззолоченных рамах, и двухсветными окнами, словно бы нехотя пропускавшими сюда сумеречно-голубой лунный свет.
      Поскольку император Павел I считался основателем нашего института, его портрет занимал особое место, будучи помещенным за деревянной оградкой-балюстрадой на некотором возвышении, куда вели высокие ступени, крытые красным сукном.
      Император стоял передо мной в горностаевой мантии, с короной на голове и скипетром в руке. Его своеобразное, характерное лицо с вздернутым носом и насмешливым взглядом было обращено ко мне. При бледном сиянии луны мне почудилось, что император улыбается. Разумеется, это только почудилось... Я отлично понимала, что портрет не может улыбаться.
      А если может? Вдруг они правы, наши наивные, смешные девочки, и ровно в полночь император "оживет" и сойдет с полотна? Чего бы это мне ни стоило - я дождусь его "выхода", или я не достойна имени Нины Израэл! И я уселась ждать - прямо на полу у деревянной балюстрады, которая отделяла основное пространство зала от красных ступеней помоста. Невольно вспомнилось рассуждение Милы по поводу этой балюстрады.
      Ее поставили для того, - говорила мне девочка, и карие глаза ее округлились от ужаса, - чтобы помешать привидению сходить со ступеней.
      Ха, ха, ха! Ну, вот, мы и проверим, милая трусиха, насколько оправдаются ваши страхи.
      Сложив руки на груди, я приклонила голову к оградке и приготовилась ждать.
      На коридорных часах пробило одиннадцать.
      Оставался час, целый час ожидания. Целый час наедине сама с собой! Я любила часы одиночества, особенно теперь, в дни моего пребывания в институте. Когда я оказывалась в одиночестве, никто не мешал мне переживать невзгоды и печали, которых было так много, ужасно много!