М-lle Еленина сама точно смягчилась немного, потому что уже не с прежним сухим величием слушала нашу болтовню. Ей, должно быть, вспомнилось также ее светлое прошлое, когда она такой же молоденькой жизнерадостной институткой ездила на балаганы в экипаже, присланном от Двора.
      И вдруг...
      Нет, я никогда не забуду этой минуты... Вдруг оглушительный выстрел раздался в карете, и Белка как подстреленная упала ничком к нашим ногам.
      - Взрыв! - отчаянно завопила Еленина и, схватив Бельскую за руку, простонала, сама чуть живая от страха: - Вы ранены? Убиты? Боже мой!
      Но Белка была отнюдь не ранена; по крайней мере, то, что текло по ее рукам и "клеке", нельзя было назвать кровью, сочившейся из раны.
      Это были... щи, кислые щи, пригретые под зимним платьем сидевшей на них девочки, разорвавшие бутылку и вылившиеся из нее.
      К сожалению, мы поняли это слишком поздно... С Бельской сделалась форменная истерика и по приезде в институт ее отвели в лазарет.
      Этот испуг и спас девочку... Maman ничего не узнала о случае с кислыми щами, и Еленина ограничилась собственным "домашним" наказанием, оставив виновницу взрыва без передника на целый день.
      Радостное, так весело начавшееся вербное воскресенье могло бы окончиться очень плохо для неисправимой шалуньи Бельской.
      ГЛАВА XVIII
      Страстная неделя. Заутреня.
      Шелковый мячик
      Наступила страстная неделя, на которой говели три старшие класса. Во время нее мы ходили особенно тщательно причесанные, говорили шепотом, стараясь не ссориться и не "задирать друг друга".
      Отец Филимон часто заходил к нам в класс и вел с нами "духовные беседы". Уроков не было, и мы бродили по всему обширному зданию института с божественными книгами в руках. В "певчей" комнате под регентством Анны Вольской разучивались пасхальные тропари.
      В воздухе, вместе со звоном колоколов и запахом постного масла, чувствовалось уже легкое и чистое веяние весны.
      Краснушка, получившая письмо от отца, где тот сообщал дочери о назначенном ему, по личному приказу Государя, крупном пособии, ходила как помешанная от счастья и вся словно светилась каким-то радостным светом.
      - Пойми, Люда, - восторженно повторяла она, - ведь это Он, сам Он сделал! Господи, за что мне такое счастье?
      - За то, что ты прелесть, - хотелось сказать ей, этой милой, восторженной девочке, - за то, что душа у тебя чистая как кристалл и что вся ты неподкупная, своеобразная, как никто!
      В страстную пятницу мы исповедовались у отца Филимона.
      Как ни добр и кроток был наш милый батюшка, мы все-таки шли к нему на исповедь с замиранием сердца.
      За зелеными ширмочками на правом клиросе поставили аналой с крестом и Евангелием. Мы чувствовали, что там присутствовало что-то таинственное и великое, и нас охватывал религиозный трепет и заполнял собою сильно бьющиеся сердца девочек.
      В ту минуту, когда я готовилась вслед за Марусей подойти к Царским вратам, где мы ждали нашей очереди, последняя взволнованно зашептала, оглядываясь кругом:
      - Где Зот? Где Зот, ради Бога! Я виновата перед ней! Уйти нельзя, скоро моя очередь. Позови ее, Люда!
      - Зот! Зот! Сюда! Скорее! - позвала я.
      Зот, недоумевающая и встревоженная, подошла к нам.
      - Ради Бога, Раиса, - прошептала Краснушка, не поднимаясь с колен, прости меня... Я тебя во вторник за завтраком назвала дурой... Ты не слышала, а я назвала... со злости... Прости, облегчи мою душу.
      В другое время обиженная девочка вспыхнула бы как порох, но теперь это было неуместно. И Зот облегчила душу Маруси, простив ей.
      Они пожали друг другу руки (целоваться в церкви не допускалось), и Краснушка с просветленным лицом вступила за ширмочки.
      Мы выпросили позволения у начальницы причащаться в самую заутреню.
      Это было из ряда вон выдающееся событие.
      Старшеклассницы, одетые в новые форменные платья и тонкие батистовые переднички, свеженькие и невинные, как лесные ландыши весною, одна за другою, смиренно сложив на груди крестообразно руки, подходили к Святой чаше, под пение пасхального тропаря. Потом нас окружило начальство, учителя... Мы христосовались с классными дамами, друг с другом, глядя на всех просветленными, добрыми, радостными глазами. Жизнь казалась нам светлою и прекрасною в эту минуту, как сладкий сон юности... А с клироса наши певчие, между которыми особенно красиво выделялся вполне сформированный голос Вольской, пели радостное, ликующее и звонкое "Христос Воскресе!".
      - Monsieur Терпимов! Христос воскресе!
      Я и Краснушка стояли против учителя, озадаченного нашим внезапным появлением и приветом, и восторженно ему улыбались.
      Краснушка держала в руке прелестный голубой мячик, сделанный из шелка. Эти мячики заготовлялись у нас в громадном количестве к празднику Пасхи. Их подносили всем: начальнице, классным дамам, учителям и младшим, "бегавшим" за нами. Краснушка сделала голубой мячик Терпимову, я розовый - Козелло.
      От мячика Маруси пахло какими-то очень сильными, бившими по носу духами, напоминавшими не то помаду, не то розовое масло. На лице девочки играла смущенная радостная улыбка.
      Терпимов взял мячик, с внезапно вспыхнувшим румянцем наклонился к Марусе и, прежде чем опомнилась девочка, поцеловал ее дрожащие пальчики.
      - Я возвращаю вам ваш поцелуй, mademoiselle Запольская, который я не заслужил тогда! - сказал он тихим, взволнованным голосом.
      Маруся загорелась вся как зарево, быстро присела чуть ли не до полу, и, схватив меня за руку, смешалась с толпою институток...
      - Счастливица, - узнав о случае на паперти, говорили наши, - учитель ей руку поцеловал!.. Настоящий взрослый поцеловал, а не юнкер Michel! И не Котя Мухин!
      - Ах, если бы мне так же! - мечтательно произнесла Иванова.
      - Ну куда тебе, душка! Вон у тебя и клякса чернильная на ладони! серьезно произнесла Белка. - Такие руки не целуют... уверяю тебя!
      - Mesdam'очки, разговляться! Разговляться к Маman, - послышались радостные голоса.
      В квартире начальницы разговлялись только выпускные и "пепиньерки", остальные же классы - в столовой.
      У Maman, в ее большой, красивой приемной расставили накрытые пасхальными яствами столы между громадными пальмами и фикусами, доставленными на этот торжественный день из придворных теплиц.
      Девочки сидели вперемежку с начальством и учителями.
      Хорошенькая Валя Лер едва прикасалась к еде, так как ее поместили рядом с ее кумиром - учителем танцев, изящным, высоким, но далеко не молодым красавцем Троцким.
      Между мною и Краснушкой сидел Козелло, и мы наперерыв угощали его.
      - Приходите, непременно приходите завтра на праздник! - молила Краснушка нашего молчаливого кавалера.
      - Если успею, приду... В первый день Пасхи и отдохнуть не грешно бы.
      - Так ведь это и будет отдых! Удовольствий-то, подумайте только: живые картины - раз, декламация - два, русский танец... тарантелла! Сколько всего разом! Мы целую зиму танцы готовили... А какую сцену в зале устроили, прелесть!..
      Наивная Краснушка никак не могла понять, что до полусмерти уставшему за учебный сезон мученику учителю ни живые картины, ни тарантеллы, ничто другое не могли казаться соблазном. Девочки судили по себе... Завтрашний праздник, ежегодно даваемый по традициям института и ожидаемый ими чуть ли не полгода, представлялся им радостным, исключительно интересным событием.
      ГЛАВА XIX
      Живые картины. Морская царевна
      Маруся сказала правду... Среди обширного институтского зала была выстроена сцена, отхватившая добрую треть громадного помещения. Мы с нетерпением ожидали вечера. В два часа к нам зашел танцмейстер Троцкий, приехавший с пасхальным визитом к Maman, весь сияя русскими и иностранными орденами.
      - Барышни, не осрамите, - комически складывая на груди руки, молил он. - Не ударьте в грязь лицом... Грации, грации побольше! Отличимся на славу! Обещаете?
      - Обещаем, Николай Петрович, обещаем! - кричали мы.
      - А главное - воздержитесь... не объешьтесь, пожалуйста, за обедом... Зеленые щи у вас, знаю, - продолжал шутить Троцкий, - щи, как помнится, не способствуют легкости.
      - И поросенок заливной! - вскричала, облизываясь, подоспевшая Иванова.
      - Стыдись, Маня. Обжора! Как не стыдно! - дернула ее за пелерину Вольская.
      - Ах, отстань, - вспылила она, - есть не может быть стыдно! Вот вы разыгрываете воздушных фей с Валентиной, питаетесь для вида лунным светом и запахом фиалок, а по ночам они едят, Николай Петрович, ужас как едят, если бы вы знали! Недавно целую курицу собственную съели...
      - То есть как это "собственную"? - не понял Троцкий, от души смеясь болтовне девочек.
      - Так. Домашнюю курицу... из дома прислали... И ночью... Не смотрите, что они такие воздушные. Это только на взгляд!
      - Маня, изменница, бессовестная! - злилась Лер, в то время как Вольская, с присущим ей одной тактом, добродушно смеялась вместе с другими.
      В 7 часов вечера нас позвали в залу. В "зазальных" селюльках устроили уборные, где были развешаны костюмы, расставлены зеркала, частью собранные изо всех комнат классных дам, частью принесенные из квартиры начальницы. Там шныряли девушки-прислуги в новых полосатых, туго накрахмаленных платьях, пахло пудрой, духами и палеными волосами.
      Девочки без помощи парикмахера завивали и причесывали друг друга.
      - Ай! - вопила не своим голосом Мушка, доверчиво подставившая было свою черненькую головку щипцам доморощенного парикмахера Бельской. - Ты мне ухо обожгла!
      - Pour etre belle, il faut souffrir (чтобы быть красивой, надо страдать)! - послышался насмешливый голос Норы, собственноручно завивавшей свои белокурые косы.
      - Вот еще, - разозлилась Мушка, - этак и пол-уха отхватят! Не хочу быть belle! Бог с ней и с красотою!
      Но через минуту, успокоившись, она уже упрашивала отошедшую от нее Бельскую:
      - Душка Белочка, подвей еще вот хоть этот локончик.
      - А если опять обожгу? - язвила Белка.
      - Ничего, Беленька, только подвей.
      - А пищать не будешь?
      - Нет, нет! Спасибо, душка!
      Ровно в 8 часов приглашенный оркестр пожарной команды, с незаменимым дирижером Миллером во главе, проиграл торжественный гимн, сопровождаемый звонкими молодыми голосами институток.
      Затем начальство, служащие и приглашенные гости заняли свои места, и занавес взвился.
      Троцкий волновался совершенно напрасно... Тарантелла, исполненная шестью лучшими солистками нашего класса: Лер, Вольской, Мухиной, Рентоль, Муравьевой и Дергуновой, прошла мастерски.
      Особенно хороша была Кира; ее полуцыганский, полуитальянский тип, ее гибкая фигурка и черные как ночь косы, в соединении с прелестным костюмом, делали ее настоящей итальяночкой. Она с неподражаемой удалью и огнем вела шеренгу из остальных пяти девочек, поблескивая и сверкая своими громадными глазами, полными восточной неги.
      Тарантелла кончилась под гром аплодисментов.
      Maman дала знак, и все шесть девочек скрылись за кулисами и через минуту стояли перед нею с блестящими от удовольствия глазами и зарумянившимися лицами. И почетные опекуны института, сидевшие в первом ряду, и учителя, и классные дамы, и остальные младшие воспитанницы наперерыв хвалили молоденьких танцовщиц.
      Очередь была за мною и Краснушкой. Большей разницы в типах было трудно найти... Я - черная, смуглая, настоящее дитя "южной Украины", с моими "томными", как о них говорилось в институте, глазами, одетая в пышный алый сарафан и русский кокошник, расшитый жемчугом, с массою бус на шее, была полной противоположностью рыжекудрому быстроглазому мальчику в дорогом боярском костюме и собольей шапке, лихо заломленной на золотых кудрях! Но в этой-то противоположности и была неподражаемая прелесть. Троцкий отлично знал, что делал, подбирая пару.
      Едва мы вышли под звуки "По улице мостовой", в полутонах выводимые оркестром, как легкий шепот одобрения пронесся по зале:
      - Какая прелесть! Какая красота!
      Лицо Краснушки зарделось от удовольствия. Она ловко подбоченилась и подбежала ко мне.
      Плавная, мелодичная музыка перешла в веселую плясовую, и мы понеслись и заскользили в плавной родимой пляске.
      Развевались ленты, разлетались косы... глаза горели... дыхание спиралось в груди... и никогда еще не охватывал меня такой безумный порыв жажды и сознания счастья, как теперь...
      Едва держась на ногах, опьяневшие от успеха, под гром аплодисментов сошли мы в зал выслушать похвалу начальницы.
      - Спасибо, что отличились, - пожимая нам по дороге руки, шепнул сияющий Троцкий.
      - Запольская! Бесстыдница! Смотрите, mesdam'очки, она в штанах!.. - в ужасе прошептал кто-то из второклассниц, очевидно завидовавших нашему успеху.
      - Ну так что же! - лихо тряхнув кудрями, произнес рыженький боярин. Maman позволила! - И грациозным, чисто девичьим движением Маруся запахнула свой золотом шитый кафтан.
      Мы поместились у ног начальницы, и праздник продолжался своей чередой.
      Танцы кончились. Начались живые картины. Занавес снова взвился под звуки прелестного, мелодичного вальса.
      На сцене, сплошь покрытой кусками ваты, с елками, расставленными в глубине и посредине ее, тоже покрытыми ватой, изображающей снег, стояла вся в белом пуховом костюмчике Крошка - Снегурочка... Ангельское личико Лидочки, освещенное красноватым бенгальским огнем, было почти неузнаваемо. А под елкой сидел, скорчившись, седой старикашка Дедка Мороз, в котором уж никак нельзя было узнать шалунью Бельскую, спрятавшуюся под маской.
      Картины сменялись картинами... Девочки в зале шумно восторгались девочками на сцене, совершенно изменившимися и чудно похорошевшими благодаря фантастическим одеяниям.
      Особенный восторг возбудила трогательная картина: "Заблудившиеся дети в лесу". Детей - мальчика и девочку - изображали две "седьмушки", одетые в рубища и лежавшие под деревом на том же снегу из ваты, ангела же, стоявшего над ними с распростертыми руками и крыльями, представляла белокурая немочка Раиса Зот. После этой картины сделали маленький перерыв, так как последняя картина, служившая гвоздем вечера, требовала сложной постановки. Девочки, слышавшие о ней раньше и видевшие ее безо всякой обстановки на репетициях, ждали поднятия занавеса с явным нетерпением.
      И наконец занавес взвился.
      То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания.
      Среди группы пальм и латаний, среди белых лилий, за дымкой из легкой, прозрачной зеленой кисеи, дававшей полную иллюзию морской воды, на искусственной траве и водорослях, опираясь на плечо одной из подруг-русалок, полулежала красавица Нора, изображавшая морскую царевну.
      На ней было легкое одеяние из белого шелка с запутанными в нем водяными лилиями и морскими травами. На белокуро-золотистых распущенных волосах Норы блестела маленькая корона. Перед нею лежал распростертый утопленник в костюме неаполитанского рыбака, в котором, несмотря на черные усики, мы узнали Танюшу Петровскую, разом похорошевшую в этом фантастическом и нежном зареве бенгальских огней.
      Морская царевна указывала своим длинным и белым, как сахар, пальцем на утопленника окружавшим ее подругам-русалочкам. Жестокостью и надменностью веяло от всего существа Норы... В этом лице, лишенном проблеска сердечности и чувства, была какая-то роковая, страшная красота.
      - En voila une beaute terrible (это страшная красота) ! - произнес кто-то из первого ряда.
      Возглас достиг слуха Норы, но ни тени смущения не мелькнуло в этом холодном, словно из мрамора изваянном лице. В нем было только сознание своего торжества, своей редкой красоты.
      Занавес опустился, и морская царевна, русалки и утопленник - все исчезло из глаз публики. Через минуту они все появились в зале. Нора со спокойной улыбкой светской девушки отвечала на все похвалы и любезности, в то время как другие девочки смущались, краснели и сияли от радости. И в этот вечер мы поняли лучше, чем когда-либо, что между скромными, наивными и восторженно-смешными институтками и великолепной скандинавской девой целая пропасть.
      По знаку Maman стулья были убраны, и начальство перешло к уютному кругу мебели, расставленному в уголку залы; оркестр заиграл вальс из оперы "Евгений Онегин", пользовавшийся тогда особенным успехом, и пары закружились. Некоторые из учителей присоединились к танцующим на радость развеселившимся девочкам. Одна Нора не танцевала... Она стояла безучастная к веселью, со своей неизменной холодной улыбкой на устах, в том же одеянии морской царевны, и казалась нам вся какой-то чудной сказкой - непонятной, неразгаданной, но прекрасной.
      ГЛАВА XX
      Письмо с Кавказа. Экзамены
      Вместе с подкравшеюся незаметно красавицей весной наступило самое горячее для институток время. До выпуска оставался какой-нибудь месяц. А между тем за этот последний месяц сколько радостей, горестей, смеха и слез ждало девочек!
      Наступали экзамены, выпускные экзамены - самые важные, самые строгие из всех, какие только могли быть в институтской жизни.
      Девочки разбились на группы. "Сильные" взяли "слабых" в ученицы, и своды громадного здания огласились самой отчаянной зубрежкой. Зубрили всюду: и в дортуарах, и в классах, и в коридорах, и на церковной паперти. Зубрили до полного изнеможения, до одури. С выпускными экзаменами шутить было нельзя. Отметка, получаемая на этих экзаменах, переводилась на аттестаты и могла испортить всю карьеру девочки, посвятившей себя педагогической деятельности. Мы отлично понимали это и потому зубрили, зубрили без конца.
      Первый экзамен батюшки прошел блистательно. Впрочем, иного результата мы и не ожидали. "Срезаться" на Законе считалось величайшим позором. Да и отца Филимона никто бы не решился огорчить плохим ответом. Все по Закону Божьему учились на 12, и весь класс, как один человек, получил желанную высшую отметку. Отец Филимон был растроган до слез этим новым выражением детского чувства.
      Экзамен Закона Божьего кончился, архиерея, присутствовавшего на нем высокого монаха в белом клобуке, - проводили с особенно отчетливым и звонким "Исполать, деспота", и институтки ревностно принялись за злополучную математику.
      Май стоял в полном блеске. Я с моей группой учениц, набранных мною из самых слабеньких по этому предмету, стоя у доски, усердно объясняла девочкам Пифагорову теорему. В открытое окно лилась песня жаворонка, и солнце, светя нестерпимо ярко, заливало класс.
      - Барышня Влассовская! Пожалуйте к княгине! - произнес внезапно появившийся на пороге класса Петр.
      Я помертвела.
      Четыре года тому назад так же неожиданно предстал он предо мною и так же позвал меня к княгине, от которой я узнала сразившую меня новость о смерти мамы и Васи.
      - Люда, зачем? Бедняжечка! Милушка! - повторяли не менее меня испуганные девочки.
      Я быстро оправилась и пошла вниз, в квартиру начальницы. Со страхом переступила я порог знакомой комнаты с тяжелыми красными гардинами, где днем и ночью царил одинаковый полумрак.
      - Подойди ко мне, Люда (со времени моего сиротства начальница никогда не называла меня иначе). Не волнуйся, дитя мое, - прибавила она, кладя мне на голову свою белую руку, - ничего нет страшного... Успокойся... Я получила письмо из Гори, с Кавказа, с просьбою доставить после выпуска гувернантку в одну богатую грузинскую семью, и мой выбор пал на тебя...
      Я низко присела.
      - Merci, Maman, - произнесли мои губы.
      - Pas de quoi, petite (не за что, малютка), - ласково произнесла начальница. - Там просят гувернантку-педагогичку, вполне подготовленную в смысле науки и воспитания... Ты серьезная и умная девушка, Люда, и вполне можешь оправдать мое доверие.
      - Я постараюсь, Maman.
      - Тебе знакома фамилия Кашидзе, дитя мое? - спросила начальница.
      Кашидзе! Генерал Кашидзе! Так вот это кто!.. И в один миг перед моими мысленными взорами предстала высокая, прямая фигура троюродного деда Ниночки Джавахи, посетившего нас с мамой перед нашим отъездом в Малороссию в первые же каникулы моей институтской жизни.
      Кашидзе!
      Так вот куда забрасывает меня судьба! В Гори! В это чрево Грузии, на родину Нины, милой Нины, которая стоит в моей памяти как живая!
      Я горячо поблагодарила Maman и побежала в класс поделиться приятной новостью со своими.
      Они обрадовались не менее меня самой, засыпали меня расспросами, поцелуями...
      В день экзамена математики, самого страшного изо всех экзаменов, мы ходили встревоженные, с бледными, взволнованными лицами.
      "А что, как срежет?" - невольно мелькала страшная мысль не в одной черненькой, белокурой и рыжей головке.
      За мой кружок я почти не боялась, только участь Мушки пугала меня. Девочке не давалась математика, и она едва понимала мои объяснения теорем и задач. Я же не могла ради нее останавливаться и повторять объяснения, потому что надо было спешить с подготовкою остальных учениц, составлявших мою группу.
      - Лишь бы не меньше семи поставили... За год у меня шестерка!.. Если на экзамене выведут 7, будет столько же и в среднем. Балл душевного спокойствия, - рассуждала тоскливо понурившаяся Мушка.
      Девочки сочувствовали ей, жалели ее, но помочь не могли, вполне сознавая свое бессилие.
      Наконец наступил страшный экзамен математики. С трепетом вошли мы в класс и заняли свои места. В числе ассистентов, приглашенных на экзамен, кроме начальницы, инспектора, почетного опекуна и учителей математики младших классов приехал и министр народного просвещения. Он поминутно кивал нам, добродушно улыбаясь, как бы желая ободрить притихших от страха девочек, и его доброе, окруженное седыми как лунь волосами лицо было полно сочувствия и ласки.
      Дежурная прочла молитву, и все экзаменаторы заняли свои места вокруг зеленого стола.
      - Госпожи Дергунова, Бельская, Иванова и Мухина, пожалуйте к доскам! необыкновенно отчетливо и громко произнес инспектор.
      Это были самые слабые ученицы, а слабых всегда вызывали в первую голову.
      Бледная как смерть Мушка, с дрожащими губами, вышла на середину класса; трепещущей рукой приняла она задачник из рук ободряюще улыбнувшегося ей Вацеля и, слегка пошатываясь, подошла к доске.
      - Какая? Какая задача? - зашептали сидевшие на первых скамейках девочки.
      Мушка, не смея отвечать "голосом" (ее доска находилась подле самого зеленого стола), показала на пальцах цифру задачи.
      Я схватила учебник и отыскала задачу.
      Она оказалась нетрудною. Но для бедной Мушки все задачи были одинаково трудны... Она стояла у доски, не зная, с чего начать, на что решиться, и безжалостно теребила кончик своего белого передника...
      Минуты не шли, а бежали... Кира Дергунова давно уже справилась со своей работой и стояла довольная и улыбающаяся у доски в ожидании устного ответа. Белка тоже доцарапывала каракульки цифр на своей доске. Иванова смело постукивала мелком о черный аспид, исписанный уже до половины. И она, очевидно, поняла задачу.
      А злополучная Мушка все еще стояла с мелком в одной руке, с книгой в другой перед совершенно чистою доскою. Ее лицо, бледное вначале, теперь покрылось багровыми пятнами румянца. Слезы готовы были брызнуть из глаз. Девочка, очевидно, переживала самые неприятные минуты.
      Мне было бесконечно жаль милую, добренькую Мушку. И вдруг внезапная мысль осенила мой мозг.
      Я торопливо схватила клочок бумаги и, прочитав еще раз задачу, стала с лихорадочной быстротою решать ее. Дело кончилось скорее, нежели я ожидала. Заглянув в конец учебника и сверив получившуюся цифру с решением в задачнике, я, к моему великому удовольствию, убедилась, что задача верна. Тогда, скатав мой клочок с задачей в крошечный шарик и зажав его в кулак, я вскочила с места, зажимая горло обеими руками.
      - Mademoiselle Арно, меня тошнит! - обратилась я шепотом к дежурной даме.
      Пугач как ужаленная привскочила со стула и, подхватив меня под руку, повела из класса.
      Проходя мимо доски, у которой стояла Мушка, я дернула злополучную девочку за передник и незаметно выпустила клочок с задачей на пол.
      Экзаменаторы, занятые своим делом, ничего не заметили. Но пара зорких, злых глаз, следивших за всем, что происходило в классе, с прозорливостью хищника увидела мой маневр, и Арно раскрыла рот, чтобы выдать нас с Мушкой.
      - Mademoiselle! - произнесла я шепотом и конвульсивно стиснула руку Пугача. - Ради Бога, не губите Мушку!.. Вы помните, mademoiselle... я тогда... не жаловалась... когда меня насмерть испугала ваша больная сестра... и теперь... я требую, как бы в награду за мое молчание, этой жертвы от вас...
      Классная дама закусила губы. Мне показалось, что в ее маленьких, пронырливых глазках было нескрываемое презрение.
      Но мне было решительно все равно в данную минуту, презирала ли или уважала меня Арно!.. Безумная радость того, что я спасла Мухину, захватила меня всю...
      Когда я, после моей мнимой тошноты, вернулась в класс, на доске как бы разом ожившей Мушки красовалась блистательно решенная задача.
      После экзамена девочка, обезумевшая от счастья, едва не задушила меня поцелуями. Класс, от которого не ускользнуло происшествие с задачей, признал меня героиней. Одна только Нора презрительно пожала плечами, сказав что-то на тему о чести. Но никто не обратил на нее внимания.
      Правда, Пугач поглядывал на меня не то с сожалением, не то с презрением своими маленькими, зеленоватыми глазками. Но ни Нора с ее убеждениями, ни Арно с ее молчаливым упреком не произвели на меня никакого впечатления. Как это ни странно сознаться, но я не чувствовала ни малейшего угрызения совести, спасая таким оригинальным путем Мушку.
      Экзамены чередовались и сменялись один другим. Едва окончив долбежку одного предмета, мы уже хватались за другой. Едва только одни книги уносились и прятались в помещении институтской библиотеки, как другие уже появлялись им на смену.
      Но ничего не бывает в жизни, что бы не имело конца.
      Сошел экзамен истории, где я отличилась на славу, во имя любви к предмету, но частью и ради "обожаемого", вечно молчаливого и вечно хмурого Козелло. Сошел и русский язык, на котором Краснушка со свойственной ей нервностью продекламировала "Светлану" Жуковского и "Мать" Майкова, заставив Maman уронить слезу умиления на классный журнал с экзаменационными отметками. И экзамены кончились, а с ними кончилась и горячечная работа выпускных.
      В первое же утро после последнего экзамена мы сошли в столовую, опоздав к молитве, в собственной уже, франтоватой обуви и с распущенными косами за плечами, перевязанными разноцветными ленточками на концах.
      - Mesdam'очки! Старые девы пришли! Старые девы пришли... - послышались звонкие голоса младших.
      Период от окончания экзаменов и вплоть до самого выпуска назывался "торжеством старых дев". Нас называли так за то, что мы, покончив с учением и занятиями, как бы состарились в глазах прочих институток. И "старые девы" с юными, оживленными, радостными лицами заняли свои места за столами старшего класса.
      Сегодняшний день имел громадное по своей важности значение для некоторых из девочек: медалисток везли во дворец для получения медалей из рук самой Государыни. Это было величайшее событие во всей институтской жизни. Многие старались учиться ради того только, чтобы удостоиться чести быть принятыми Державной Хозяйкой.
      Я получала первую золотую медаль, Додо Муравьева - вторую, Вольская третью, первую серебряную - Лида Маркова и вторую серебряную - Лер. Награды в виде книг, за отличия в поведении и искусствах, давались в день выпуска на публичном акте.
      - Медалистки, одеваться! Кареты приехали! - послышался крикливый голос инспектрисы, и мы, позабыв о чае, как безумные сорвались с места и понеслись в дортуар, где нас ждали девушки с праздничной формой, специально сшитой на этот случай.
      - Счастливые! Счастливые! - неслись за нами вслед возгласы наших подруг.
      Словно во сне срывали мы с лихорадочной поспешностью наши каждодневные платья, гладко причесывали и помадили волосок к волоску головы и, готовые, под предводительством Fraulein Hening спустились вниз, в квартиру начальницы.
      Тщательным, как стрела пронзительным взглядом окинула нас Maman, одетая в пышный васильковый наряд с неизменным орденом кавалерственной дамы у левого плеча. Поправив два-три волоска, случайно отделившихся от чьей-то тщательно прилизанной головы, она кратко произнесла "Suivez moi", и мы двинулись в швейцарскую, ступая на цыпочках, как бы сознавая всю торжественность обстановки.
      У подъезда нас ждали две придворные кареты. Петр помог нам разместиться, и мы тронулись в путь.
      ГЛАВА XXI
      К Августейшей Хозяйке
      Это был чудесный, радостный сон, которого я никогда не забуду!
      Словно заговоренные подъехали мы к зданию Зимнего дворца, у подъезда которого два величественных дворцовых гренадера держали караул.
      Дежурный офицер, встретивший нас в вестибюле, небрежно кивнув на наш реверанс, торопливо шепнул:
      - Depechez vous, mesdemoiselles (поторопитесь), все уже в сборе.
      На площадке лестницы он передал нас второму офицеру, который и ввел нас в приемный зал, где уже ждали, собравшись вокруг своих начальниц, институтки Смольного, Екатерининского, Николаевского и Патриотического институтов и воспитанницы прочих учебных заведений, находившихся под ведомством Императрицы Марии.
      Громадный белый, залитый золотом солнца и золотом убранства, роскошный зал поразил меня своим великолепием. Мои ноги скользили по гладко отполированному мозаичному полу, глаза невольно обращались к исполинским гобеленам, покрывавшим стены залы, и буквально разбегались во все стороны при виде всего этого золота, бронзы и хрусталя.
      К нам подошел наш попечитель, седой почтенный генерал, и, машинально обдернув на мне пелеринку, сказал шепотом по-французски:
      - Не забудьте прибавлять к каждой фразе: Ваше Императорское Величество.
      Я заметила, что рука, оправлявшая мою пелеринку, дрожала. И этот трепет передался мне.
      - Анна, - шепнула я на ухо моей соседке Вольской, - не правда ли, точно во сне?
      - Ах, Люда, - услышала я восторженный ответ обыкновенно спокойной Вольской, - это сказка, дивная, чарующая...
      Действительно, это была сказка... Более сотни девушек, перенесенных словно по волшебству в этот роскошный белый зал, не спускали жадных, напряженных глаз с двери, из которой должна была появиться Государыня.