Глава 4

В ПОХОД

Первое сентября 1581 года выдалось на Руси славным солнечным деньком жаркого бабьего лета. Этот день, празднование нового года[66], трудно было узнать в раннее, теплое, совсем не осеннее, сентябрьское утро. Суетня, оживление и шум царили вокруг. Сама степь, окружавшая варницы, городок и поселки, казалось, оживилась тоже. Между острогом и поселком, обращенным с приходом казаков в станицу, была собрана рать, готовая к походу, вернее ничтожная горсть смельчаков, дерзнувшая вооружиться на покорение Сибирского царства.

Правда, эта горсть бесшабашно удалой дружины была вооружена на славу.

Строгановы не поскупились, снабдили маленький отряд пушками, пищалями, самопалами, порохом и свинцом, дали и съестных припасов, и одежды, и холодного оружия; кроме того они дали Ермаку 300 человек литовцев и ливонцев, из пленных поселенцев, присланных сюда из Москвы, да мирных татар и югров, данников русского царя. Таким образом набралось около 840 человек воинов у Ермака Тимофеича, в том числе немало толмачей (переводчиков) и вожжей, как назывались проводники в то время. Дали Строгановы даже трех священников для выполнения православных треб в походе и в новой земле сибирской, которую так страстно жаждал покорить Ермак.

На Чусовой же реке, в нескольких переходах от поселков, отряд ждали обильные запасы, уложенные в струги и барки, на которых должны были волоком[67] плыть казаки.

Солнце веселыми, жаркими лучами пригревало ратников. Топоры, кистени, чеканы и сабли так и горели, и переливались миллионами огней в его горячих лучах. Тихо реяли знамена. На каждую сотню удальцов было заготовлено по изображению святого. На знамени Ермака был крылатый архистратиг на белом коне, окруженный облаками. Престарелый священник отслужил молебен, окропил знамена и ратников святою водою, благословил на тяжелый подвиг. И вот низко поклонился по русскому обычаю хозяевам Ермак.

– Ждите либо с царством сибирским, либо с вестью о том, што погибли наши головы в честном бою, – произнес он, трижды поцеловавшись со всеми, потом лихо вскочил на коня, подведенного ему одним из казаков.

– С Богом, ребята! – бодро крикнул он.

Тихо, в благоговейном молчании двинулась рать. Стройными рядами выступали сотня за сотней…

На золотых древках и алом бархате стягов играло солнце.

– С Богом, ребятушки! Послужим православному народу русскому, да батюшке-царю! – еще раз прозвучал мощный голос Ермака, как только дружина, миновав свою станицу, вышла к побережью, держа путь к стругам, ожидавшим их на реке в нескольких десятках переходов от главного Строгановского острога.

– С Богом! – отозвалась, как один человек, вольная дружина и все глаза с радостью и надеждой впились в молодца-атамана.

– А теперь, ребятушки, грянем нашу поволжскую! – блеснув глазами крикнул Ермак.

И в тот же миг волною разлилась по степи, замирая в лесах окрестных, лихая казацкая песнь, сложенная удалыми поволжскими молодцами.

Но не в счастливый день двинулся, очевидно, со своей небольшой дружиной Ермак.

Утром казаки вышли из Строгановских городков, напутствуемые пожеланиями и приветствиями хозяев и жителей окрестных поселков, смотревших на эту горсть смельчаков, как на своих спасителей, избавителей от югорских дикарей, а в ночь с 1-го на 2-е сентября толпы дикарей, под предводительством Пелымского князя, обрушились огромною толпою на прикамские поселки и городки, сожгли села с варницами, мельницами, пашнями, со всеми угодьями, а жителей-поселенцев увели в плен. Семен Аникиевич с племянниками отправил вслед за этим грамоту царю с жалобой на вогуличей, разоривших посады, и с просьбою прислать на помощь ратников для охраны от дикарей. Почти одновременно с этой челобитной полетел и донос на Строгановых к Московскому царю. Чердынский воевода, Василий Перепилицын, не ладивший со Строгановыми, донес грамотой царю, что последние послали казаков на Сибирь и Кучума и тем лишили казаков возможности охранять Чердынский край, на который не замедлили обрушиться вогуличи, остяки и черемисы.

Грозную грамоту отправил тогда царь Иоан Васильевич Строгановым с воином Аничковым.

Этому Аничкову было также поручено догнать ушедших на Сибирь казаков, взять их и привести частью в Пермь, частью в Камское Усолье, где и приказано им стоять для защиты, а зимою на нартах[68] съездить на Пелымского князя.

"Непременно по этой нашей грамоте, – писал Иоан, – отошлите на Чердынь всех казаков, как только они к вам с войны возвратятся, а у себя их не держите. А не вышлете из острогов своих в Пермь волжских казаков, атамана Ермака Тимофеева с товарищами, будете держать у себя и пермских мест не будете оберегать и, если такой вашею изменою, что вперед случится над пермскими местами от вогуличей, пелымцев и сибирского салтана, то мы за это на вас опалу свою положим большую, атаманов же и казаков, которые слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали, велим перевешать".

Но отправленный с грамотой воин Аничков не cмог выполнить поручение царя и вернуть Ермака с его казаками. Вольная дружина была уже далеко на пути в Сибирь…

Глава 5

ПЕРВЫЕ ДНИ. – КАМЕННЫЙ ГИГАНТ. – ТАЙНА СЕРДЦА

Солнце… река и небо… Вдали синеет гордый Уральский хребет, словно могучий старик, простерший руки к небесам. Густые кедровые леса темной шапкой накрыли старого красавца. А от него, конусообразной волной, бегут зеленые холмы, покатые и острые. Вплоть до самой реки Чусовой бегут эти холмы, точно реки, посыпанные розовым и лилово-алым цветом багульника и богородицыной травки. Кусты боярышника, черемухи, ольхи густо разрослись над берегом. Прохладу и тень дают они.

Несмотря на начало осени нестерпимо парит солнце, ярко освещая грандиозные картины пышной, могучей природы.

Умаялись казаки. Дно Чусовой каменисто и мелко. Грести невозможно.

Совсем выбились из сил. А тут еще парит, точно в самом разгаре лета.

Бросили весла, натянули бечевы, волоком тянут струги да лодки. И то не не помогает. Пот градом льется с добровольных бурлаков. И вдруг стоп.

Затрещали снасти, остановились струги: сели на мель.

– Стой, братцы! – несется знакомый каждому казацкому сердцу любимый голос.

– Стой! Снимай паруса! Давай запруду делать.

Недоумевающе глянули казаки на своего батьку – диковинное что-то замыслил Ермак. Но им не привыкать стать подчиняться каждому слову молодца-атамана. Что бы ни приказал он, безропотно исполняют они. Сами выбрали его над собою главарем за удаль, за отвагу, за мудрость и лихость без конца.

И старый волк, Яков Михайлов уже смекнул в чем дело. Недаром всю свою жизнь провел он на речных разбойных промыслах. Пособрал у молодцов паруса с ближних стругов, достал из мошны толстую, с сученой ниткой иглу и стал сшивать полотнища холстины, употребляемые на паруса. Вскоре вышла огромная холщовая полоса, гигантский свивальник.

– Ну, робя, кто охоч купаться, полезай в воду, – пошутил Ермак.

И тотчас же, как по команде, спрыгнуло несколько молодцов прямо в прохладные воды реки. По пояс в воде они ждали новых приказаний.

– Ишь, мелко… – усмехнулся Ермак, – тут, значит, моя затея сподручна будет. Ты, Василий, ступай с Гвоздем к правому берегу, ты, Михалыч, с Миколкой к левому, волоки холстину, да и прикрепите поладнее ее, робята, камнем ко дну, верхом к осоке. Вот и будет запруда у нас, любо-дорого…

С веселым гомоном принялись казаки за работу, и в какой-нибудь час парусная преграда легла между двумя берегами, прорезав воды реки. Вода, задержанная в своем течении, сразу остановилась, стала подниматься выше, выше. Поднялись и струги с нею заодно.

– Ой, славно! – весело крикнули с берега бечевники, почувствовавшие облегчение тащить струги.

– Да и молодчинища же атаман наш! Горазд башковатый! – отозвались казаки, сидевшие в челнах.

Немцы и литовцы, сидевшие в дальних стругах, только одобрительно качали головой.

– Иок, хороша бачка, больно хороша! – на своем странном говоре одобряли Ермака татарские воины, входившие в состав Ермаковой дружины.

А Ермак даже и не слышал этих похвал. Его быстрые глаза уже вперились в даль и, не отрываясь, глядели на что-то, что находилось там впереди.

Солнце медленно садилось. Темная шапка отдаленного Урала уже потемнела. Серые громады подернулись дымкой сумерек. Таинственнее и глуше зашептала прибрежная осока. Стало заметно темнеть.

– Придохнуть бы малость, поискать ночевки, – нерешительно заикнулся кто-то в лодке Ермака.

Но тот по-прежнему ничего не слышал, и глаза его по-прежнему впивались в сумерки.

– Штой-то с атаманом? – чуть слышно обратился Мещеряк к Пану, сидевшему с ним в одной лодке, – неужто татарву-нечисть почуял?

– Где тебе! Нешто они сюда сунутся! Еще не Сибирь это, – презрительно усмехнулся Пан. – Трусы! Собаки! Небось, помнишь, как на Сылву мы летось ходили, как они под Кунгуром стрекача задавали? А?..

– Да то буряты, а "казаки"[69] Кучумкины, те отчаянные такие. Вона поселенцы сказывали, с ихним Мамет-Кулом на резню так и прут.

– Гляди, Мещеря, а атаман все смотрит… Што за притча! Уж время к берегу приставать, кашу варить, готовить ночевку, – снова нетерпеливо произнес Никита Пан.

– Поспрошать бы Алешу, што попритчилось батьке, – нерешительно заметил Матвей.

Но заинтересованным казакам не пришлось обращаться за разъяснением к юному князю, находившемуся в одном струге с Ермаком. Сам Ермак окликнул в эту минуту задумавшегося юношу.

– Алеша, глянь-ка туды, сердешный. Глаза-то у тебя вострые, молодые, позорчее будут моих… Што за чудище, ин, белеется вдали?

И он, протянув руку, указал вверх по реке.

Алеша стал пристально вглядываться в даль. Что-то серое, огромное, безобразное почудилось ему в спустившихся сентябрьских сумерках короткого дня – не то острог, не то башня, а то и великан, простерший руки к небесам.

– Должно, атаман, городок татарский, – сделал свое предположение Алексей.

Но тот только усмехнулся.

– Эх, молодо-зелено, князенька! Где ж ты городок увидал? Небось, сердце к бою рвется, и на каждом шагу городки татарские мерещатся… Нет, брат Алексей, сплоховали глазыньки твои, – дружески улыбнулся он сконфуженному Алеше. – Не городок это, нет, верно тебе говорю.

Замолк Ермак, а струги все плыли, и ночь сгущалась. Все явственнее и явственнее обозначалась в сентябрьских сумерках безобразная громада вдали.

Вот подплыли к ней струги, и в голос ахнула вольная дружина. Огромная серая скала-великан исполинским утесом повисла над рекою.

– При-ста-вай! – пронеслась могучим криком команда Ермака.

Струги пристали. Дружина вышла на берег. С каким-то благоговейным изумлением оглядывали казаки огромную скалу. Она имела около 25 сажен в вышину и 30 в длину.

Но этим еще не окончилось их недоумение.

– Гляньте-ка, братцы, вход есть! – крикнул радостный голос Мещеряка, и он первый пролез в небольшое отверстие, черневшее у самого подножия гиганта. За ним опрометью кинулся Алеша.

– Лучину возьми, мало ль што бывает, – едва успел крикнуть Ермак.

Кто-то из казаков, успевший высечь огня и зажечь лучины, раздал их товарищам и все, один за другим, проникли во внутренность пещеры. Вошли, огляделись, и крик восторга вырвался из всех грудей: длинный ряд самодельных покоев представился взорам присутствующих. Сама природа, казалось, позаботилась устроить этот великолепный дворец. Пещеры и переходы сменялись просторными залами со сводчатыми потолками. И все это ярко поблескивало при свете лучин, переливаясь огнями, дробясь сотнями, тысячами, миллиардами искр. Это была исполинская солончаковая пещера, угрюмым сторожем охранявшая верховье реки.

– Знатные хоромы!.. У самого Кучумки, поди, не бывало таковских! шутил атаман. – А ну-ка, братцы, разводи костры и тащи припасы. По-царски мы здесь проведем ночку.

Загорелись костры, обливая ярким пламенем стены пещеры. Рубинами, алмазами заискрились они… Разостлали потники, уселись вокруг костров…

Закипели котлы. Подоспел ужин. Серебряная чарка с "хмелевой" обошла дружину. Разрешил на радостях пропустить "малую толику" Ермак, обычно не терпевший в походе пьянства и бражничанья. Поужинав, улеглись спать казаки. Усталые, сытые и довольные своим роскошным пристанищем, они уснули в эту ночь крепко, как убитые.

Богатырским храпом наполнилась пещера… Костры потухли и только слабо тлели… Красноватые огоньки чуть озаряли внутренность огромных каменных покоев… На разостланных потниках, подложив мешки с запасной одеждой под головы, растянулись спящие казаки. Уснуло все…

Не спал один Алеша, князь Серебряный-Оболенский. Докучные думы не давали ему покоя. В мерцающем алыми огоньками догоравших углей полумраке ему грезился милый, далекий образ голубоглазой Танюши Строгановой, его последнее прощание с нею. Перед самым напутственным молебствием забежал Алеша к хозяевам острога. В хорошенькой девичьей светелке нашел Таню. Она была не одна. Дядя Семен Аникиевич сидел у своей любимицы. По исключительно ласковому приему, оказанному стариком Алеше, юный князь понял, что именитый Строганов знает истину. Как родного обнял старик юного князя.

– Ведомо мне все, все ведомо, – произнес он умиленно, трижды целуя юношу. – Все мне рассказала стрекоза моя. Ну, што ж, Божья воля! Совет вам да любовь, милые. С радостью отдам за тебя мою Татьяну. За честь сочту породниться со славным родом князей Оболенских. И то сказать, под пару вы оба – сироты круглые, а сиротам Господь помогает. Так-то, Алешенька. С похода вернешься, прославишься, батюшке-царю челом ударишь, гляди, взыщет еще за гибель деда твоего со злодеев-опричников, а тебе великий почет воздаст.

– Не надо мне почету, Семен Аникиевич. Дедовой гибели мне век не забыть. А до почестей-то я не больно охоч. Отдай за меня Татьяну Григорьевну, коли я добуду честью руки ее, поселимся мы здесь, в тиши Сольвычегодской, подале от злых людей да печальных мест, – уклончиво отвечал Алексей.

Еще крепче, еще нежнее обнял его за эти речи Строганов. Обняла его следом за ним и Танюша.

– Вертайся скореича, а я ждать денно и нощно буду, – шепнула она своим милым голоском.

И в тиши огромной пещеры слышится теперь этот милый голосок Алеше.

Стоит, точно въявь, перед ним стройный облик с голубыми очами, с длинной и толстой косой. И непреодолимо хочется ему увидать ее теперь, тотчас же…

Но невозможно, несбыточно это.

– Тяжело! – помимо воли срывается с губ юноши.

– Што ты, братику? Неможется, што ли? – заботливо спрашивает его проснувшийся Матвей.

– Ах, Мещеря, – печально роняют губы Алеши, – тоска какая… Сердце заныло, мочи нет… Татьяна Григорьевна видится въявь, ну, вот-вот, точно живая…

– Эх, ты, молодость! – добро и снисходительно рассмеялся Мещеряк, зазноба сердешная не дает покоя… А ведь с чего и кручиниться больно?..

Вернешься с похода, повенчает вас поп, станете жить-поживать да добра наживать. Ждет тебя твоя люба, тоскует по тебе… Не то, что я… по мне-то никто, небось, не тоскует… – тихо, чуть слышно заключил Мещеряк.

– Ну, так што же?… Ведь и ты ни по ком не тоскуешь, – произнес, поднимаясь со своего потника и подсаживаясь к нему, Алеша. – Ведь твое ретивое ни по ком не болит, Мещеряк?

– Болит, – несвойственным ему робким звуком проронил черноглазый молодой казак. И, как бы разом стряхнувшись, заговорил тихо, невнятно:

– Видал, чай, нередко боярышни Строгановой, невесты твоей, ближнюю девушку…

– Агашу-то?.. Еще бы!.. Как не видать!.. Так неужто ж ее полюбил ты, Матюша?

– Ее, – тихо прозвучал ответ.

– Ну и скрытен же ты, парень! А мне ни слова, – упрекнул друга Алеша.

– Неспроста молчал, – взволнованно, горячо начал Мещеряк. – Ты именитый, славнородный князь, боярский внук и кажиная девушка с тобой венчаться за честь примет. А я… Нешто могу я крале моей сказать: "выходи за меня, желанная". – "А кто ты?" – спросит. – "Поволжский разбойник, душегуб ночной, погубитель", – вот што могу ответить любе моей, – с плохо скрытою горечью заключил казак.

– Нет, милый, не душегуб я, – помолчав с минуту подхватил он снова, хошь и виновен я, што гулял с вольницей на Волге да Дону… Отец мой вместях со мной, малолетком, пошел к казакам и меня, мальчонка, с собой привел… Нехотя сделался я станичником… А все же не женой разбойника быть моей Агаше. Вот покорим с атаманом Сибирь, с мехами, соболями да куньими зашлю сватов к моей крале и велю сказать им: "храбрый казак-воин, один из воителей сибирских, просит тебя в жены, девица-душа"… Ин, это особь статья будет. Дружинником славным не побрезгает Агаша, – сверкая в темноте разгоревшимся взором заключил Мещеряк.

Уголья в кострах вспыхнули и погасли. Полная, непросветная тьма окутала пещеру. И среди этой, мигом воцарившейся темноты, тихо прозвучал красивый и звонкий голос Алеши:

– Либо победим, либо помрем под татарскими стрелами да ножами, а без царства сибирского, без славы победной не вернемся к невестам нашим, слышь, Мещеряк…

Глава 6

СНОВА В ПУТЬ. – ВОЛОКОМ ЧЕРЕЗ ГОРЫ

Едва встало солнышко, как уж на ногах была вольная дружина. Закипела работа. Опять складывали костры, варили кашу, подкреплялись для дальнего пути.

Быстро прошло в хлопотах время, и снова, покинув гостеприимный приют, огромную пещеру, окрещенную казаками Ермаковым камнем, двинулись дальше вверх по реке. Но это уже была не мелкая каменистая Чусовая: глубокая, прозрачная, как стекло, река текла, словно плавленное серебро, вздымая судна на своем искрящемся, пенистом лоне.

– Серебрянка – река, – заметил кто-то из вожаков-татар, знавших местность.

И сама природа здесь заметно изменилась. Крутые, обрывистые утесы голыми камнями, неуклюжими скалами вздымались по обоим берегам. Чахлые березовые рощицы да поросшие мохом, словно плешью подернутые, берега не манили, как прежде, взора богатым ландшафтом. В иных местах утесы, перекинувшись над рекою, сближались так, что лодки скользили как под сводчатым навесом из каменных глыб. И тогда сумерки наступали среди белого дня. Только серебряная вода чудно белелась и сверкала, придавая какую-то сказочную прелесть реке.

Два дня плыла по Серебрянке грозная Ермаковская дружина. Высадились у верховьев ее и заложили здесь земляной городок, прозванный Кукуем-городом.

Теперь иная работа предстояла им. Простившись с несколькими товарищами, которым надлежало остаться во вновь заложенном городке, и снабдив их порохом, оружием и съестными припасами, Ермак собрал новый круг на берегу Серебрянки.

В виду громоздившегося вблизи Урала он потребовал нового запаса мужества и энергии от своих удальцов.

– Плыли мы, братцы, реками. Ноне волоком по горному ущелью тащить придется и челны да пушки на себе тащить, – сказал он, указывая рукою на громоздившийся впереди них Уральский хребет, покрытый темною зеленью кедровых лесов.

Осень, как нарочно, казалось, медлила наступлением и лиственница еще не меняла своего изумрудного наряда. Кое-где лишь в лесах и рощах золотилась листва, да на ветвях мелькали багровые пятна покрасневших листьев.

– Пойдем и волоком, коли прикажешь, атаман! – дружным хором отвечали казаки.

– Трудно буде вам, братцы, не хочу таиться, – серьезно произнес Ермак.

– Евона!.. Што за трудно!.. Передохнем малость, да и айда в путь-дороженьку. Небось, коли руки-ноженьки замрут, мы их на Кучумкиных воях живо расправим, – весело острили казаки. И, повытаскав на берег челны, они обмотали бечевы вокруг поясов и дружно ухнув враз, потянулись по каменистому хребту ввысь Урала.

Тяжелый то был путь, страшно тяжелый. Все выше и выше вздымался узкий проход горного хребта. С обеих сторон его каменными громадами высился пояс. Ноги скользили об уступы, поросшие мхом. Пот градом катился с лиц казаков. Но когда притуплялась энергия и падали силы, появлялась впереди мощная фигура молодца-атамана, сверкали воодушевлением и страстной верой ястребиные очи и могучий голос рокотом прокатывался по горам:

– Приналяг, ребятушки!.. Самая малость осталась.

И взяв лямку от первого попавшегося казака, Ермак надевал ее себе поперек стана и тащил челн наравне с другими.

– Небось, в Кучумкином улусе отдохнем. Хорошо, поди, живет собака, шутил он, оглядываясь на тащившихся за ним следом молодцов. – А ну-ка, братцы, грянем песню поудалее!

И раздавалась песня, могучая и широкая, как сама Русь, рожденная в Поволжье, вскормленная им, удалая и смелая, как жизнь старинных русских героев, веселая и радостная, как весеннее утро. И старый Урал слушал песню эту. Старому Уралу, слышавшему до этих пор только гиканье да дикие крики своих туземцев-сынов, в диковину была эта захватывающая мелодия русской боевой удали. Старый Урал слушал, эхо повторяло могучие, из самой души выхваченные звуки сотен сильных, здоровых голосов…

Алеша Серебряный-Оболенский работал и пел вместе с другими. Да и не он один: есаул Кольцо, не говоря уже об атамане, и Волк Михалыч, и Пан, и Мещеряк – все не отставали от простых казаков-воинов.

Алексей, однако, не привыкший к такой работе, скоро выбился из сил.

Лямка больно натирала его плечо и грудь, голова ныла, в ушах слышался звон. Пот градом катился по лицу. Алеша далеко отстал со своим челном от других и едва передвигал усталые ноги.

– Ай, паря, да никак и ты при деле? – услышал он громкий голос над собою. Оглянулся – Никита Пан перед ним. Суровое лицо со шрамом дышит участием. Обычно жесткие глаза ласково смотрят на юношу.

Еще перед самым походом подошел к Никите этот молодой красавчик, что трудится сейчас, выбиваясь из сил, вместе с другими, и, протянув ему руку, сказал:

– Много ты виновен передо мною, Никита Никитич… Осиротил ты меня в конец… Держал я за то зло на тебя лихое… В поход выступаем – прощаю тебя… И ты прости, в чем виновен, Христа ради… – сказал и поднял ясный взор на стоявшего перед ним Никиту.

Тот даже всколыхнулся весь. В ожесточенном в разбоях сердце давно загорелась жалость к синеокому юноше, – жалость и раскаяние в убийстве его дядьки. И только из гордости не шел первый к "молокососу" удалый, бывший разбойник, казак. А лишь только заикнулся о мире Алеша, крепко пожал протянутую ему руку Никита.

– Меня прости, окаянного, – тихо шепнул он тогда.

И теперь, видя тщетные усилия Алексея над челном, поспешил к нему на помощь.