Глава 6

НОВЫЙ ДРУГ. – ВРАЖЬЕ СУДНО. – НЕЖДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Когда пришел снова в себя Алеша и открыл глаза, было почти темно…

Что-то странное происходило вокруг него. Ладьи, еще так недавно скользившие в зарослях тростников, теперь, выплыв на середину реки и сгруппировавшись, теснились одна к другой.

Несмотря на мучительную слабость, сковавшую его члены, Алеша мог заметить какие-то необычайные приготовления в ладьях. Разбойники, побросав весла, спешно заряжали самопалы и ручницы, вытаскивали оружие из ножен и тут же, лязгая металлом, точили их. И черноглазый юноша, лицо которого так часто в полузабытьи видал склонившимся над собой Алеша, тоже суетился и отдавал вполголоса приказания людям, находившимся с ним в одной лодке.

Увидя, что его пленник пришел в себя, черноглазый юноша быстро подошел к нему и, пощупав голову Алеши, произнес тихо:

– Слава те Господи… Спала огневица… Не горит, как намеднись…

Може хочешь испить водицы? – спросил он.

– Испил бы, – чуть слышно отвечал больной.

Это было первое слово, обращенное им к разбойнику.

– Пей во здравьице. Вода чистая, студеная, Камская водица, – радостно отозвался Мещеряк и поднес полный ковш к губам мальчика.

Тот долго не отрывался от ковша, с наслаждением глотая живительную влагу. Казалось, с нею возвращались здоровье и силы княжичу. В болезни Алеши наступил тот неизбежный перелом, после которого человек или умирает, или быстрыми шагами идет по пути к выздоровлению.

– Спасибо, – отводя рукой ковш, слабо произнесли его губы в то время, как глаза беспокойно обегали взором кругом. В глубине их засветилась тревога.

Матвей Мещеряк сразу угадал, что волнует больного.

– Ты того… не сумлевайся… В обиду не дам, – заговорил он, любовно гладя мягкие, как лен, кудри Алеши. – Вишь, наши передовые доглядели вражье судно, наперерез нам идет… Видно перехитрили нас государевы воеводы, выслали рекою дружину свою… Ну, да ладно, не в первой… Раньше восхода не бросятся… А мы тем временем, как стемнеет, ударим на их… Ты не пугайся… Грохот пойдет, пальба… Я тебя огорожу коврами… Будто в шатре, али в зыбке будешь… Стрелецкая пуля не тронет, небось… И к запасной ладье перенесу тебя, и в камышах схороню, а как кончится бой, то я к тебе назад живо… И пищаль тебе приволоку в гостинец, знатную пищаль, московскую, – пошутил молодой разбойник, обнажая улыбкой белые зубы.

– Не надо пищаль мне, гостинца не надо!.. Людей убивать будут!..

Опять убивать! – беспокойно забился и затрепетал, побледневший как плат, Алеша.

– Да ведь вороги это… Не мы их, так они нас… – оправдывался Матвей.

– Все едино кровь… кровь проливать станут… – метался в смертельной тоске и ужасе мальчик.

Встревожился глядя на него и Мещеряк. Чего доброго помрет парнишка, мелькнуло в мыслях молодого разбойника, и он сам был не рад, что поведал больному о предстоящем бое. Но как же было поступить иначе?.. Мальчик мог бы услышать пальбу, увидеть битву и тогда бы испугался вдвое.

"Ужели же помрет?" – с тоскою думал Матвей.

Недужный пленник делался ему все дороже и милее с каждой минутой. Его неотразимо влекло к себе печальное личико, синие ясные глаза Алеши. Немало на своем коротком веку погубил душ Мещеряк, чернее черной ночи были помыслы его порой, а этот чистый отрок со своей трогательной, вымученной недугом красотою, точно прирос к его сердцу. И при виде его далеким, позабытым детством и ласками матери повеяло на Матвея… Казалось, воскрес его братишка, покойный Ванюшка, и глядит на него своим детским, чистым взором.

– Слушай, паря, – произнес словно осененный такою мыслью Мещеряк, пущай я злодей и вор, но с тобою больно сердцем размяк, што твоя баба заправская… Ей Богу!.. Полюбился ты мне, паренек, пуще родного…

Впервые сердце узнал после давних пор… Бывало, рубит, бьет с плеча Мещеряк, жизнь – копейка, грош, – задаром отдам… А ныне пожить больно охоч я стал… Для тебя ради… Вот и мыслю, перед ночью дело будет, слышь, судно вражье близехонько, поди, – так того, не больно-то охоч, штоб убили… Помолись за меня, паренек… – неожиданно заключил свою речь Матвей, опустив свои черные глаза долу.

Алеша поднял взор на юношу. Смущенное молодое лицо и почти робкие, точно смежавшиеся глаза, сразу расположили его в свою пользу. Точно что ущипнуло его за сердце. И невольная мысль толкнулась в мозгу:

"А може и жизнью своей я обязан юноше этому?" – и, не медля более, Алеша спросил слабым голосом:

– Скажи, Христа ради, не ты ли вызволил меня из петли?

Ниже потупил голову Матвей.

Жаркий стыд прожег его душу.

– Тебя-то вызволил, а ближних твоих не сумел, – казалось, без слов говорило все его смущенное лицо.

Но Алеше не надо было ответа.

Худенькая ручонка больного протянулась к разбойнику.

– Помолюсь за тебя, – произнес он тихо, – и дедушку, и Терентьича покойного попрошу помолиться за тебя… Скажи только, как звать тебя? еще тише, сквозь набежавшие слезы при одной мысли о погибшем дядьке, спросил князек.

– Матвеем, – произнесли негромко губы Мещеряка.

– Матвеем… Матюшей… – повторил больной, – храни тебя Бог, Матюша… А вот еще… сними с меня гайтан с тельником и себе надень его на грудь, а твой мне передай… Тельник благословенный… дедушка покойный им меня благословил от беды, во имя Бога… – закончил с трудом Алеша.

– Побрататься хочешь? – не веря ушам, весь вспыхнув от радости, произнес Матвей.

– Ты мне жизнь спас, – было ответом.

– Дитятко!.. Голубь мой чистый!.. Мученик мой! – прошептал Мещеряк, и яркою влагою блеснуло что-то в самой глубине его черных очей. Потом он осторожно раскрыл кафтан на груди Алеши и отстегнул ворот его рубахи.

Осыпанный рубинами и яхонтами тельный крест на золотом гайтане блеснул в полутьме.

– Мое имя узнал ты, а свое не охоч сказывать… – произнес Матвей, осторожно снимая с груди Алеши его крест и надевая свой оловянный тельник через голову малютки. – Как звать тебя, родимый?

– Алексеем звать меня, по отцу Семенычем, а из роду я князей Серебряных-Оболенских, – тихо проронил тот.

– Алеша, стало, будешь, Алеша, братик мой богоданный!.. – с тихим умилением начал Матвей и вдруг разом осекся.

Месяц, точно багрово-красный шар, выплыл из-за тучи и осветил огромное, черное судно, плывущее прямо на струги, сбившиеся в кучу посреди реки.

– Са-а-рынь на ки-и-чку! – пронеслось в тот же миг протяжным заунывным звуком с первой ладьи и помчалось вверх по реке.

– На ве-ес-ла! – прогремела новая команда в тишине ночи.

И, точно встрепенувшиеся птицы, быстрыми лебедями заскользили струги по глади вод.

Месяц алым заревом облил Каму. Багрово-красною стала река…

Гребцы с каким-то тихим остервенением налегали на весла. Лодки неслись теперь вперед со стремительной быстротой. Черное судно тоже выдвинулось заметно вперед, приготовляясь, в свою очередь, к отпору. На палубе его замелькали темные силуэты людей.

– Са-а-рынь на ки-и-чку! – еще раз прокатилось над Камой.

Почти одновременно с борта судна грянул выстрел, блеснул огонь, и с грохотом и свистом тяжело плюхнуло свинцовое ядро в воду.

– Ой, тетка, молода больно!.. Кашу заварила, сала не поклала, сгорела каша без сала, сама с голодным брюхом осталась! – послышался с очередного струга веселый голос есаула.

Хохот разбойников покрыл его. И тотчас же могучими звуками прозвучал в темноте вопрос Ермака:

– Все ли живы, ребятушки?

– Все живехоньки, атаман! – весело откликнулись с лодок.

Черное судно было теперь всего в десяти саженях от передней лодки.

– Готовься, робя! За честь и свободу славной вольницы казацкой! снова зычным кликом прорезал тишину сильный голос Ермака. – Вперед!

– Во славу атамана-батьки, Ермака Тимофеича! – хором гаркнула дружина.

И все разом устремилось по золотой глади вод.

Точно стая исполинских чаек окружила вмиг целая фаланга лодок неуклюжее, медленно подвигающееся судно.

– Эй, вы, ночные ратники, сдавайся, што ли, не то в воду, рыбам да к ракам на дно пойдете!.. Палить из ручниц, робя! А тамо приставляй лестницы, да с Богом в рукопашный бой! – отчетливо гремело над затихшей рекою.

Быстро вскинулись к плечу пищали, щелкнули курки.

– Стой! Кто в Бога верует, стой, православные! – понеслись испуганные крики с палубы барки.

– Никак сама Ермакова дружина? – прозвучал вместе оттуда же чей-то взволнованный вопрос.

– Верно, приятель. Атамановы люди к тебе в гости идем. Плохо нас угощаешь, Потчуешь только, хозяинька не тароватый, – отвечал есаул Кольцо.

– Голубчики! Не признали! Палить было в вас зачали, – кричал, надрываясь, с палубы судна тот же голос. – А не к кому другому, как к его милости, Ермаку Тимофеичу который день по Каме плывем.

– Ой ли? Больно хитро надумано! Штой-то несуразно будто: до нас плывете, а в нас же из пушчонки своей палить зачали… Небось, не проведешь… Старый волк шкуру овечью надел – овцой прикинулся… Пали в мою голову, робя! – неожиданно заключил свою речь Ермак.

– Пожди, ради Христа, малость, атаман, выслушай… Мы из пушки палили потому, что за других приняли… Мы не вояки-стрельцы, мы люди тихие, купецкие, именитых Строгановых гонцы… К твоей милости, атаман, с грамоткой плыли, – звучало с палубы барки.

– От Строгановых? Из Сольвычегодска, што ли? От пермских гостей? изумленно спрашивал Ермак.

– Во-во… От их самых… Полну барку гостинцев тебе везем… Да и грамоту в придачу, Василь Тимофеич, батюшка.

– Мне грамоту?.. Да ты знаешь ли кто я, купецкий посол? – все более и более изумлялся Ермак.

– Как не знать!.. Гроза ты Поволжья, славный атаман казацкий…

Гремит про тебя слава по всей Руси…

– Вольный казак я, разбойничек удалый, человече. Голова моя оценена на вес золота… Плаха испокон времен дожидает меня… Бабы на Москве робят мной пугают… Ведомо ль тебе то, гонец? – ронял Ермак.

– Ведомо, все ведомо, атаман-батюшка… К твоей милости хозяева Семен Аникич Строганов с племянниками Максимом Яковлевичем, да Никитой Григорьевичем грамоту шлют… Челом тебе бьют на просьбишке, удалой атаман!

– Ничего не разумею! Час от часа не легче… Не на том ли челом бьют, што я без счета караванов загубил купецких с моими робятами? Може откупиться от прочих разбоев ладят, штоб не трогали впредь мои молодцы Строгановских судов? – шутил атаман.

– Прочти грамоту – все узнаешь, батюшка… Не побрезгай на палубу подняться… Там говорить сподручнее, – предложил гонец.

– И то… Выкидывай лестницу! – смело крикнул Ермак.

– Ой, берегись, атаман!.. Не случилось бы лиха! – неожиданно подплыв на своем струге к Ермаковой лодке шепотом молвил Никита Пан. – Не обманную ли речь держит посланец?.. Може заманить ладит, а тамо…

– Эх, Микитушка, волков бояться – в лес не ходить, – рассмеялся Ермак. – Любопытно больно на какой такой просьбишке солевары-купцы челом бьют нам.

– Возьми меня с собой, атаман, – не унимался Никита.

– Ладно, ты и здеся пригодишься… Коли што случится со мной, Иван Иваныч, ты с Волком да Мещерей судно вдребезги и помилования никому, приказал Ермак, сверкнув глазами во тьме.

Затем в одну минуту, по спущенной с черного судна веревочной лестнице, Ермак ловко взобрался на палубу.

С низкими поклонами встретили его находившиеся там люди. Их было до пятидесяти человек. Впереди всех стоял почтенного вида старик с седой бородою. Он держал в руке грамоту.

Мигом высекли огня, и палуба осветилась. При мерцании лучины прочел поданную грамоту Ермак.

"Могучему атаману Василию[25] Тимофеевичу челом бьем. Прослышаны мы про дела твои велии, от коих слава гремит про тебя от моря до моря по всей Руси. Прослышали еще и о том, что больно прогневал ты царя-батюшку сими делами молодецкими, не во гнев тебе буди сказано, разбойными. И што присудил тебя великий государь, Иван Васильевич, всея Руси, смертью лютой казнити. И наряжена погоня за тобой. По всему по волжскому берегу стали царские рати, и на реке самой суда наряжены за тобой. И негде укрыться тебе с дружиной твоей. А посему, не погневись, удалый казаче, коли мы, гости-купцы Сольвычегодские, тебя милостию просим с дружиной твоей на наши места. Положим тебе и людям твоим жалование, да землицы, да харчи и домы, и живите на здравие, а за это службой нашей не побрезгайте. От остяков, да вогуличей, да от татарвы из земли соседской Югорской житья нам нет. Городишкам нашим и посадам грозят югры да самоедь, поселы жгут, людишек полонят да разоряют. Так коли охота будет у тебя с дружиной твоей, не побрезгай от тех югорских племен наши земли, самим государем пожалованные, уберечь и набеги ихние отражать. А коли не противна тебе сия грамота призывная, поспешай к нам, батюшка-атаман, с дружиною своей.

Писал именитый купец Сольвычегодский и Угрских пограничных землиц Семен, сын Аникиев Строганов с племянниками Максимом да Никитой".

Внимательно прочел грамоту Ермак.

Тысяча мыслей вихрем закружилась в голове атамана-разбойника.

Это было более нежели выгодное предложение.

Строгановы писали правду. Все Поволжье кишело царскими войсками, высланными для поимки казаков. Не сегодня-завтра нужно ждать непрошенных гостей и на самую Каму. Не рассчитал он – Ермак. Думал, берегом лишь идут государевы дружины, а оказывается и рекою плывут они в погоню за ним. Куда спастись? Куда скрыться? А тут именитые купцы, прославившиеся своими богатствами по всей России, предлагают жалование и приют со всею дружиной в своей земле.

Задумался атаман. С одной стороны, – прости-прощай привольная разбойничья жизнь; с другой – спасенье от плахи и петли его и всех буйных, вверенных ему самой судьбой, удальцов.

Что выбрать? Что предпочесть?

Недолго боролся Ермак.

– Спасибо за честь твоим господам, старина! – обратился он к Строгановскому посланцу. – А только ведомо ль тебе, что по нашим станичным обычаям должон я "круг" собрать и дело со своими молодцами решить полюбовно? Пожди малость – ночь минует! На восходе, как пристанем к берегу, дело обсудим, тогда тебе и ответ дам, старина.

– Благодарим покорно, – низко поклонился посол. – На мехах и парче не побрезгай, удалый казаче!

– Спасибо на том! Вели людишкам твоим добро в струги наши сложить, а покедова прощенья просим.

И не без достоинства поклонившись старому Елизару Васильевичу, дворецкому Строгановых, так же быстро и ловко спустился Ермак с палубы судна.

– Ишь ты, ровно Бова-королевич… И ни алчности в нем, ни душегубства не видать, собой молодец, – с изумлением рассуждали люди Строгановых, глядя вслед удаляющемуся атаману.

В ту ночь пристали к берегу разбойничьи струги. Отдохнули под тенью Прикамских дерев молодцы, а с восходом солнца забил рукоятками ножей о дно артельного котла младший подъесаул, и по этому звуку со всех ног кинулись к сборному месту вольные казаки.

Ермак уже был на кругу. Мощно и сильно зазвучала его горячая речь. Он разъяснил своей дружине всю пользу строгановского предложения плыть в Сольвычегодск, укрыться там пока гроза минует, отвести душу победами над кочевниками югорскими, а там далее, что Господь подаст, можно и на Волгу опять вернуться, – говорил он вольной дружине своей.

Внимательно слушала своего атамана дружина и когда замолк звучный голос Ермака, громким криком огласились ближайшие Прикамские леса и степи:

– Веди нас к Строгановым! Всюду пойдем за тобою!.. И в огонь, и в воду, батька-атаман!

Глава 7

ЮГРА И ИМЕНИТЫЕ КУПЦЫ СТРОГАНОВЫ

В самый рассвет Иоанова царствования было покорено Казанское царство.

Следом за ним, почти без кровопролития, присоединен и Астраханский юрт к короне Московской. За ними и многие Прикавказские князьки подчинились Иоану.

В 1555 году прибыли в Москву послы от сибирского князя Едигера.

Сибирь, называвшаяся тогда Южной или Югорской землей, лежала по ту сторону великого каменного пояса Угрских (ныне Уральских) гор, по рекам Тоболу, Иртышу и Оби. Ее население составляли мелкие коренные племена вогулов, остяков, самоедов, бурят и позднейших пришельцев-татар, киргиз-кайсак, монголов, перекочевавших сюда из Азии через Алтайские горы.

Узнав о покорении главнейших татарских юртов, сибирский князь испугался за участь своей земли. О могуществе и силе соседа – московского царя – уже облетела крылатая весть все ханские владения. Вот почему послы Едигера поздравили царя с завоеванием Казани и Астрахани и били челом Иоану, прося его принять землю Югорскую (Сибирскую) под свою могучую власть, а за это обещали платить ясак (дань) московскому государю шкурами белок и соболей. За свою покорность просили только помогать хану в борьбе с враждебными ему племенами. Царь принял челобитье и назначил ясак. Но дань платилась неаккуратно. Напугавший сначала своим могуществом, опасный сосед перестал казаться опасным Едигеру. Да при том Москва отстояла более трех тысяч верст от Сибири и трудно было, в случае нападения врага, рассчитывать на помощь русского царя. Вскоре постигло несчастье Едигера: на него напал хан Киргиз-Кайсацкой орды, Кучум, происходивший из бухарской ханской династии Шейбанитов, завоевал его царство, самого Едигера и брата его Бекбулата убил и прочно водворил свою власть над всеми сибирскими племенами. Кучуму дружба с русским царем не улыбалась.

– Москва далеко, – когда-когда еще надумают заглянуть сюда. Убью царского посла, что приедет за данью и не будут мои народы платить русским ясак, – решил Кучум и, действительно, убил посла московского, явившегося за данью.

Порвав мирную связь с русским царем, Кучум не препятствовал подчиненным ему диким кочевым племенам остяков, вогуличей и татар нападать на порубежные владения русских поселенцев.

Первые поселенцы начали заселять этот Пермский край еще в XI веке.

Это были сыны сильной Новгородской вольницы. Еще в 1472 г., при великом князе Иоане III, воевода Пермский завоевал Соликамский край, расположенный по эту сторону Каменного Пояса и названный Великой Пермью (теперешняя Пермская губерния). В середине XVI века здесь поселились купцы-промышленники, Строгановы, родом из Ростовской земли.