– Ваша планета вымерла, и многие сгорели в одно мгновение. Это создало обширную карму, и тем, кто чувствует такой позыв, надо позволить воссоединиться с ней…
      – Значит, вы нандистка? — прозреваю я. — Сторонница Свами Нанды и всей белиберды насчет перевоплощений?
      – Не вижу иного логичного объяснения, — отвечает она.
      – А это, по-вашему, не лишено смысла?
      – Да. — Она поглаживает себе щеку полированными оранжевыми когтями. — Это заем. Мы одолжили материальную красоту нашего мира и присущие нам тела в обмен на вашу активную духовную жизнь и вашу богатую чувственную культуру…
      Нет, это они тронулись умом, а вовсе не мы.
 
       Запись 22.Какая-то юная змея с безумными глазами и перьями на макушке, выкрашенными в синий цвет, выстрелила сегодня утром в какого-то «свами» ядовитой колючкой из допотопного духового ружья.
      Преступника поймали и показали по телевидению. Несостоявшийся убийца пялился в камеру, как настоящий земной отщепенец. Сью Энн не сводила с него глаз и иронически фыркала.
 
       Запись 23.Мне опять приснилась мама за фортепиано, но руки у нее были кондрианские: пальцы слишком длинные, ногти загнуты, как когти, и кожа покрыта крошечными сероватыми чешуйками.
      Играла она, по-моему, Шопена.
 
       Запись 24.Иногда мне хочется быть писателем, чтобы отдать должное всему, что вижу. Тогда в том, что я выжил, был бы какой-то смысл.
      Взять хотя бы Сью Энн. Если бы не ужасное невезение, она дала бы нам новое поколение, обеспечила бы нас потомством.
      Майерс издает теперь целые альбомы и никаких земных сюжетов не пишет, хотя кондриане буквально умоляют его сосредоточиться на том, что ему «ближе всего». Он отвечает, что не доверяет более своей памяти о Земле, а кроме того, глазам землян в их нынешнем перерождении кондрианские образы кажутся ближе. Он открыто принял нандизм и путешествует, запечатлевая кондрианские пейзажи, портреты и прочее. Так что могу не корить свои заметки за неполноту. Если кому-нибудь чего-нибудь не хватит, всегда можно обратиться к рисункам Майерса.
      Уолтер Дрейк умерла прошлой зимой от кондрианского рака. Я был на похоронах, впервые загримировавшись под ящерицу. Секретом грима поделился со мной Майерс, самоуверенный сукин сын: он использовал костюм, маску и шапочку с перьями, чтобы находиться незамеченным среди змеелицых и наблюдать за ними без помех. В сравнении с тем, что вытворяют кондриане с нашими земными обычаями, разве это обман?
      Грим дает преимущества. Я и не подозревал, как это давит, когда на тебя непрерывно пялятся. Но теперь я научился избегать стороннего внимания.
      На похоронах сказали: «Зола к золе, прах к праху». У меня помутилось в голове, я был вынужден опуститься на скамью.
 
       Запись 25.Еще четыре года. Мое сердце все еще не сдается. Я маскируюсь под ящерицу и слоняюсь по барам, смотрю телевизор вместе с кондрианами, но стараюсь не увлекаться этим: туземцы меня подчас нервируют, даром что я провел здесь уже столько лет. Я забываю, кто они и кто я. Забываю собственную личность. Боюсь, что впадаю в маразм.
      Но как только прихожу домой и Сью Энн одаривает меня циничным взглядом, все возвращается на свои места. Я завожу ей пленки с Дворжаком. Или с Шубертом. Вообще-то она предпочитает французов, но я нахожу их поверхностными.
      Чтобы послушать Брамса, Бетховена, Моцарта, я по-прежнему отправляюсь в бывший общий дом каждый раз, когда играют Росс и Чендлер. Звучит музыка, и во мне поднимается такой необъятный, болезненный и прекрасный стон, что я не в силах удержать его, и на мгновение он вырывается наружу, а я чувствую себя успокоенным и изменившимся к лучшему. Конечно, это иллюзия, но иллюзия замечательная.
 
       Запись 26.Где-то на другой стороне планеты бедняга Майерс угодил в религиозную смуту, и озверевшая толпа забила его до смерти. Доктор Брижит Нильсон, сильно постаревшая, опирающаяся на клюку, пришла выразить мне свое сочувствие. Я принял ее соболезнования во имя прежней дружбы.
      – Двоих мы поймали, — сообщила она, — лидеров группы кондрачикосов, убивших бедного мистера Майерса.
      – Примите мои кондравления, — ответил я. Не сумел удержаться. Взглянув на меня пристально, она сказала:
      – Извините. Мне не следовало приходить.
      Когда я пересказал всю сцену Сью Энн, та хлестнула меня по лицу. Сил у нее и в здоровой руке оставалось немного, но я обиделся и спросил, за что.
      – Потому что ты улыбнулся, Майкл.
      – Нельзя же беспрерывно плакать!..
      – Нельзя. А хотелось бы…
      Среди прочего доктор Брижит Нильсон рассказала, что кондриане сочиняют ныне музыку в классической, популярной и «упрощенной» манере, все по земному образцу. Не слышал ни одного из здешних музыкантов — и слышать не хочу.
 
       Запись 27.По крайней мере, Сью Энн не дожила до этакого безобразия: они теперь пришивают к своим слуховым отверстиям ушные мочки!
      Но это не главная новость. Главные новости поступают с южного континента, где группа экстремистов основала «пракондрианское» государство. Они там принципиально применяли только древние методы земледелия и, очевидно, что-то делали неверно: верхний плодородный слой почвы смыло летними ливнями. Теперь они убивают новорожденных, чтобы сократить число ртов, убивают под предлогом, что младенцы слишком похожи на землян и являют собой частицу порока, которым земное поражает все чистое. На официальные запросы эти кондрачикосы отвечают: спасибо, у нас все в порядке. А на деле там массовый голод и детоубийство.
      После смерти Сью Энн я переехал обратно в общий дом. Мне предоставили целый этаж, и я почти не выхожу на улицу. Регулярно смотрю кондрианское телевидение, пытаюсь следить за их политикой. Я даже бросил выискивать фальшивые ноты, которые доказали бы интеллигентному наблюдателю, что они лишь прикидываются людьми, притом прикидываются лживо и неумело. Да, по правде говоря, таких нот не так уж много — это у меня внутренние спазмы, только и всего. Кондриане заявляют, что спасли нашу культуру, превратив ее в свою собственную. Для кого-то такие потуги, может, и звучали бы убедительно, но уж не для меня! Даже развлекательные шоу — и те похожи. Кондрианская молодежь бесится под музыкальные видеоклипы и оглушающие завывания групп, именующих себя «Почти невыносимые» и «Смертельная скука». Гляжу и гляжу на экран в ожидании: вот сейчас сорвутся, дадут «петуха». А различу ли я «петуха», если дождусь?
 
       Запись 28.Росс и Чендлер затеяли немыслимое. На вчерашнем музыкальном вечере они просто оглушили меня сенсацией.
      Оказывается, они дотянули двух молодых кондриан до вполне приемлемого уровня (в особенности некоего Джилокана Чукчонтуранфиса, играющего и на скрипке, и на виолончели) и теперь намерены выступить вчетвером как струнный квартет.
      Выслушав объявление, я вышел в знак протеста.
      Росс полагает, что я веду себя безрассудно и, желая досадить другим, делаю хуже только себе: ведь у квартета будет куда более широкий репертуар! И черт с ней, с Росс, — она предательница. Чендлер — тоже предатель.
 
       Запись 29.Я применил маскировку и достал себе билетик не как Майкл Флинн, землянин, а как безымянный кондрианин. Первый концерт Сводного струнного квартета — событие года, символ передачи факела человеческой культуры, — так здесь принято говорить. Святотатство! — визжат кондрачикосы. Я держу свои мысли про себя и вынашиваю собственные планы.
      Ящерицы съезжаются в город отовсюду. Уже отмечены два взрыва; ответственность, само собой, возлагается на «Кондрачаликипон». Ну и черт ними, только бы чешуйчатые твари не взорвали меня прежде, чем я исполню свой долг.
      Револьвер у меня в кармане. Тот самый револьвер Морриса — я забрал его, как только он и Чу покончили с собой. Когда-то я был неплохим стрелком. Сижу я близко к сцене, у самого прохода, правая рука не встретит помех. Слишком горькой была порой моя жизнь. Не позволю насмехаться над собой и совершать святотатство в единственном месте, где доселе испытывал душевный комфорт.
 
       Запись 30.Теперь я понял, для кого все это пишу. Дорогой доктор Герберт Акондитичилка, вы меня не знаете, да и я до недавних пор не знал вас. Я тот, кто сидел вчера вечером рядом с вами в Карнеги-холле. В вашей кондрианской копии Карнеги-холла, восстановленной по телекартинкам, — блистающая хрусталем и красным бархатом копия получилась даже более шикарной, чем настоящий зал, но, по-моему, слегка проиграла ему в акустике.
      Вы, доктор, не обратили на меня внимания — я был в гриме. А вот вас заметил. Весь вечер от меня ничто не ускользало, начиная с полиции и демонстрации кондрачикосов у входа в зал. Но вас я отметил особенно, поскольку вы ухитрились отвлечь меня от музыки — а ведь я ожидал что именно это прекрасное произведение окажется в моей жизни последним.
      Это был Первый струнный квартет Гайдна соль-мажор, сочинение 77 Я пытался решить, в какой мере участие двух кондриан испортило звучание, а ваше дурацкое ерзанье мне мешало. «Вот уж невезение, — думал я, — получить в соседи кондрианина, который явился просто на светское сборище, не чувствуя к земной классической музыке ровно никакой склонности…» Для меня было большим облегчением, когда музыка кончилась и вы присоединились к оглушительным аплодисментам. Я следил за вами так сосредоточенно, что упустил момент, когда музыканты покинули сцену.
      В антракте я тоже не выпускал вас из виду. Надо же было следить за чем-то, пока час не пробил. Вторым номером программы был один из моих любимых — Второй струнный квартет Брамса ля-диез-минор, сочинение 51. Для совершения того, что задумано, я выбрал первый такт квартета, твердо решив, что предателям Росс и Чендлеру и двум дресси рованным змеям не играть Брамса. А точнее говоря, никому уже не ус дышать, как Росс и Чендлер играют что бы то ни было.
      Вы, доктор Акондитичилка, запомнились мне маленьким, худеньким элегантным созданием, одетым в поддельный блейзер с поддельными золотыми пуговицами; на голове у вас красовалась плотная копна белых перьев, лицо было более круглым, чем положено ящерице, а глаза под очками казались огромными; я еще подумал, не испортили ли вы себе зрение, разбирая надписи в кадрах земных передач. По серой шелушащейся коже я мог догадаться, что вам изрядно лет, как и многим другим среди публики, но до моего возраста никому из вас было явно не достать.
      Вы вступили в разговор с кондрианкой слева от вас. Из подслушанных реплик я понял, что вы познакомились с ней в этот же самый день, только раньше. Теперь она норовила закрепить знакомство.
      – Значит, — спросила она, — вы врач?
      – Отставной, — ответили вы.
      – Вам обязательно надо познакомиться с Мишей Два Ястреба, моим сегодняшним спутником. Он тоже отставной врач!
      Кресло слева от нее было свободно. То ли отставной доктор Миша удалился в туалет, то ли вышел в вестибюль перекурить. Вам следует понять: я переводил слова в привычные мне понятия. Итак, поддельный доктор Миша У. (буква взамен понятия «Украденные имена») в поддельной отставке, отправился в поддельный туалет или курит поддельную сигарету.
      Спутница Миши Два Ястреба — поддельная женщина в зеленом платье поддельной шерсти — носила белый парик с голубоватым оттенком. Боже, как издевалась Бимиш над склонностью кондрианских самок выбирать за образец самые затасканные женские моды Земли!
      Зеленое Шерстяное Платье, имени которой я так и не разобрал, спросила:
      – Позвольте осведомиться, та леди, с которой вы были днем в галерее, — это ваша жена? Где же она сейчас?
      Вы качнули головой, сверкнув очками.
      – Да, мы действительно всегда ходили на концерты вместе, — услышал я ответ. — Мы оба любим хорошую музыку, и ничто в жизни не может заменить слух. К несчастью, она слышит все хуже и хуже и больше не выходит по вечерам. Это было бы для нее слишком трагично.
      – Какая жалость! — воскликнула Зеленое Шерстяное Платье. — Пропустить такое выдающееся событие! Разве первая скрипка — не прелесть? И такой молодой! Поразительная картина!..
      Черт ее побери, она была права. Чендлер играл вторую скрипку, уступив первую партию своему ученику Чукчонтуранфису. Уже за одно это бывшего моего товарища по команде следовало бы уничтожить!
      Я закрыл глаза, состредоточившись на револьвере в кармане. Дьявольски тяжелая штука. Что если он зацепится за что-нибудь и я не сумею его вытащить, или не попаду в цель, или на меня, старика, навалятся два пожилых инопланетянина и не дадут мне исполнить задуманное? Чендлер и Росс — тоже давно не птенчики, а когда их не станет, я останусь среди вас, змеелицых, совсем один. Экая маразматическая шуточка над самим собой!
      Вот еще один кондрианин, лысый и для ящерицы довольно грузный, пробирается вдоль ряда на свое место. Так и есть, навис рядом с Зеленым Шерстяным Платьем и явно намеревается сесть. Она остановила его, представила самцов друг другу. Вот он, вне всякого сомнения, Миша Два Ястреба собственной персоной.
      – Акондитичилка, — назвались вы с легким поклоном. — Герберт.
      Вы двое пожали друг другу руки над коленями Зеленого Шерстяного Платья. И пустились в светскую болтовню.
      И я внезапно ощутил ваши голоса как музыку. Вы, доктор, с вашим чистым высоким тенором, играли первую скрипку. Доктор Два Ястреба звучал заметно ниже и годился на роль виолончели. Зеленое Шерстяное Платье, погруженная в тенета своих потаенных мыслей, была, разумеется, второй скрипкой. Ну а я тайно готовился к выступлению в роли коварного альта.
      Если бы наваждение не прекратилось, я, наверное, разрядил бы револьвер в ту же секунду — сначала пустив пулю в вас, потом в себя. И я стал вслушиваться не в голоса, а в слова. Я цеплялся за слова ради самоконтроля.
      – Прекрасная пьеса — Гайдн, — изрекли вы. — Я когда-то играл ее. Конечно, не на таком уровне. Но все же я состоял в любительском камерном кружке!
      Вот уж достойно вас, вороватых змей, скопировать еще и склонность наших земных врачей к музыкальным хобби! Вы сочли должным объяснить, отчего прекратили играть — какая-то вялая, но калечащая кондрианская костная хворь. Еще бы — вашим ли коготкам ящериц управляться со смычками и струнами! На чем вы, собственно, пробовали играть? Название инструмента я прослушал, зато усвоил, что вы не играете уже лет шесть-семь. Немудрено, что вы непрестанно дергались и шевелили пальцами, припоминая движения.
      Ящерица в бархатном костюме протиснулась передо мной, ухитрившись отдавить мне сразу обе ноги. Мы обменялись неискренними извинениями, она полезла дальше мимо вас и ваших спутников. Все возвращались по своим креслам, мой звездный момент приближался. Все места в моем ряду уже были заняты, я откинулся на спинку и сделал вид, что просматриваю программку.
      А вы продолжали говорить, по-прежнему ясным голосом, но с примесью грусти:
      – Мне выпал ужасный год. Месяц назад умер мой единственный внук. Ему едва исполнилось пятнадцать…
      Ваш голос больше не казался музыкой. Это был просто голос, да еще в том самом тоне, какой прорезался у меня и товарищей по команде после пробуждения, когда мы оказались наконец способны сказать вслух: «Ну что ж, все кончено, все вдребезги — мужчины и женщины, киты и букашки распались в пыль, а мы проспали…» Такой тон — хуже крика: настоящий острый крик пересох в горле, но вы не в силах не говорить о том, что его вызвало, ведь в душе он продолжается все громче…
      Я уткнулся взглядом в программку. Могли ли вы в самом деле обращаться в таком тоне к двум полузнакомым, встреченным на концерте? Те-то двое, разумеется, издавали междометия ужаса и сочувствия.
      – Рак, — сказали вы, имея в виду, конечно, не земной, а кондрианский рак. Потом вы перегнулись через Зеленое Шерстяное Платье к доктору Два Ястреба. — Это было ужасно. Началось на правой ноге, и никакие медикаменты не помогали. И три операции тоже не помогли…
      Я исподтишка бросил взгляд в вашу сторону: мне было интересно, какую гримасу скорчит ваше притворно-человеческое лицо для выражения ваших горестей. Но вы наклонились к коллеге-врачу, оставив мне на обозрение лишь узкие ящеричьи плечи.
      Музыканты за сценой настраивали инструменты. Револьвер оттягивал мне карман, как крейсер. Под меркнущими огнями зала я видел доктора Два Ястреба — его лицо полнилось искренним сочувствием. Удивительно, подумалось мне, как они умудряются воспроизводить выражения, столь похожие на наши, при совершенно иной мускулатуре и с иным строением кожи…
      – И все-таки дело теперь движется лучше, чем поначалу, — отозвался доктор Два Ястреба. (Я вспомнил младенцев Сью Энн Бимиш и смерть Уолтер Дрейк). — Раньше ведь просто ничего не умели, кроме как резать и резать, ампутировать и ампутировать. Был у меня молодой пациент, ему отняли целое бедро. От отчаяния. Делались вещи и похуже — тоже от отчаяния…
      Вокруг нас публика устраивалась в креслах, нашептывая что-то друг другу, шурша программками. Очевидно, подслушивал я один, и то против воли. К тому же скоро это испытание подойдет к концу.
      Публика успокоилась, и вот они вышли — Росс первая, Чендлер второй (в каком порядке выходили кондриане, не играло никакой роли). Росс первая — это хорошо: на красном платье кровь будет незаметна, никто сразу не поймет, что произошло, и у меня хватит времени еще и на Чендлера. Внимание! Час настал…
      А вы продолжали все тем же неумолимо тихим печальным голосом:
      – Он потерял большую часть кожи, а жидкости в нем оставалось так мало, что ее не удавалось сцедить. Я думаю, все это была сплошная ошибка. Не следовало так жестоко бороться за него, надо было дать ему спокойно умереть…
      – Но мы не имеем права сдаваться! — воскликнул доктор Два Ястреба, перекрыв голосом приветственные аплодисменты в адрес музыкантов. — Врач обязан делать хоть что-нибудь!..
      И вы не ответили, доктор Акондитичилка, вы только вздохнули. Мягкий округлый выдох уложился как раз в паузу перед тем, как грянула музыка. Затем вы откинулись поглубже, послали коллеге пристальный взгляд и сказали тихо (и в то же время так ясно, что каждое слово до сих пор звучит у меня в ушах — каждое отчетливее и ниже предыдущего):
      – Давайте слушать Брамса…
      Едва первые ноты упали в зал, вы утонули в глубине кресла еще глубже. Спустя миг я сумел расслабить руку, сжимавшую револьвер, а потом вынул ее из кармана. Мы сидели в полутьме вместе, у нас в глазах стояли слезы, слишком едкие, чтобы пролиться, и мы слушали.
 
       Перевел с английского
       Олег БИТОВ