Но вот однажды мы пошли в лес. На своих коротеньких ножках Ная скоро устала бежать за нами, попросилась в корзинку, да там и уснула. А тут ещё грибы по дороге попались. Куда их складывать? Конечно, в корзину. Так и клали их, пока Наю совсем не заложили.
День был солнечный, жаркий. Мы решили пойти искупаться и совсем забыли, что в корзине под грибами у нас спит выдра. Подошли к реке, стали раздеваться. Вдруг корзина заколыхалась, посыпались грибы, и, прежде чем я успела сообразить, в чём дело, Ная уже очутилась на берегу.
– Ная, Ная, Ная! – кричали я и Толя.
Но Ная даже не обернулась. В одну минуту подбежала она к воде и со всего размаха бросилась в реку. Некоторое время она плыла на виду, потом вдруг нырнула и сразу исчезла. Напрасно мы бегали вдоль берега, кричали и звали её. Наи нигде не было.
Больше всех огорчён был Толя. Он никак не хотел идти домой без Наи. Всё ходил по берегу и искал её.
День клонился к вечеру. Видно, нечего было больше ждать, и мы уже собрались уходить, когда где-то далеко раздался по реке призывный резкий свист Наи.
– Ная, Ная, Ная! – радостно закричали мы в один голос.
А свист раздавался всё ближе и ближе. И вдруг из-за поворота реки, стремительно рассекая воду, показалась Ная. Она плыла так быстро, что казалось, будто она летит над водой; изредка она вся как-то выскакивала из воды, поворачивала голову то в одну, то в другую сторону и резко свистела.
Сбросив по дороге одежду, Толя кинулся ей навстречу прямо в воду. Увидев Толю, Ная поплыла к нему. Нужно было видеть, как, не зная от радости, что делать, она то залезала Толе на плечи, то ныряла под него, то, ласково урча, тёрлась о его лицо! Потом выскочила вместе с ним на берег и бросилась вытираться по раскиданной на траве одежде. Она каталась на То-лином новом костюмчике, оставляя на нём мокрые грязные следы, но никто не думал на неё за это сердиться. С этих пор мы смело брали Наю с собой купаться, и теперь уже никто не боялся, что она уплывёт.
В зоопарке
Но вот кончились тёплые, летние дни. Наступила осень, и мы переехали в Москву. Взяли с собой и Наю. После дачного приволья тяжело было жить выдре в тесной городской квартире. Она скучала, просилась из комнаты в коридор, из коридора лезла опять в комнату и всё искала привычную свободу. Купалась она теперь в корыте. Искупавшись, Ная лезла вытираться на кровать, на кресла. Держать её больше дома не было никакой возможности. Да и Толя пошёл в школу, и некому было с ней возиться.
Пришлось отвезти Наю в Зоопарк. Повезла я её одна, без Толи. В Зоопарке Наю поместили в просторную клетку с большим, глубоким водоёмом. В незнакомом месте Ная ничуть не растерялась, сразу бросилась в воду, ныряла, кувыркалась, плавала. Тогда я тихонько вышла из клетки и закрыла за собой дверь. Но как ни тихо я всё это сделала, Ная всё-таки услышала, тут же выскочила из воды и бросилась за мной. Сначала она пыталась пролезть сквозь решётку, пробовала разорвать её зубами. Потом прижалась всем своим телом к холодным металлическим прутьям и как-то особенно тонко и резко закричала.
В эти дни ни я, ни Толя в Зоопарк не ходили. Ему самому была очень тяжела эта разлука, и только мысль, что в Зоопарке Нае гораздо лучше, чем дома, утешала его. Он так горевал, что даже месяца через два, когда я пошла в Зоопарк, отказался идти со мною:
– Всё равно не выдержу и заплачу. Лучше не пойду.
Пришлось идти одной.
Придя в Зоопарк, первым делом я поспешила к клетке, в которой сидела Ная. Подошла и стала так, чтобы она меня не видела. В это время к ней вошёл служитель. Ная подбежала к нему, поднялась на задние лапки и стала просить есть. Служитель вынул из ведра большую рыбу и бросил в воду. Ная тут же её схватила, вытащила и принялась за еду. Тогда так тихо, что и сама, казалось, не расслышала своего голоса, я позвала её.
Едва я произнесла её имя, Ная встрепенулась, чуть-чуть подняла головку и вся точно превратилась в слух. Я молчала. Ная резко закричала и, словно ожидая ответа, вновь замолкла. Только глазки её беспокойно искали меня среди появившейся публики. Тут уж я не выдержала, подбежала к клетке, а Ная уже спешила ко мне, протягивая сквозь прутья лапки, старалась поймать мои руки. С этих пор я заходила к ней каждый день.
Служитель открывал мне клетку. Ная нетерпеливо стрекотала, бегала перед дверью, потом лезла ко мне на руки, ласкалась и только после этого начинала играть. Теперь, зимою, игры Наи были совсем другие, чем летом. Её бассейн покрылся толстым льдом, но это не мешало Нае купаться.
Так же, как и раньше, словно приглашая меня следовать за нею, лезла она в воду, ныряла в прорубь. Нырнёт в одну, а вынырнет в другую. Вылезет на горку, на живот ляжет и съедет вниз. Горку она построила себе сама, настоящую, ледяную; сделала её из снежного бугорка на самом краю водоёма. Выскочит из воды и, не отряхиваясь, вся мокрая, лезет на бугорок. Следом за ней целый ручей бежит и тут же стынет, а она опять то в воду, то на бугорок, и так до тех пор, пока из бугорка не получилась ледяная горка. С этой горки Ная и каталась. Ляжет на живот или на спинку и в воду съедет. Даже смотреть на неё холодно. Мороз, нос из воротника не высунешь, а ей хоть бы что: как летом, купается. Шерсть у неё была блестящая и такая гладкая да густая, что даже не промокала. Выскочит Ная из воды, отряхнётся – и опять сухая.
Ная очень следила за тем, чтобы проруби не замерзали. Пробивала их головой или обламывала заледеневшие края зубами. Кроме того, во льду у неё были ещё отдушины. Это такие маленькие отверстия, через которые она дышала, когда находилась подо льдом. Сначала я про них не знала, но как-то раз Ная очень долго не вылезала из проруби. Я испугалась: думала, что с ней что-нибудь случилось. Стала искать. Вдруг вижу – в одном месте снег чуть-чуть подтаял и пар идёт. Подошла ближе, слышу – сопит кто-то подо льдом, а это Ная от меня спряталась, нос к отдушине прижала и дышит. Потом я нашла ещё несколько таких отверстий. Хотя они были очень маленькие, но не замерзали даже в самые морозные дни. В такие дни у Наи было очень много хлопот, чтобы не дать замёрзнуть её ледяному хозяйству.
Спала Ная в норе, которую вырыла в снегу, а оттуда до самого водоёма сделала коридор под снегом. Вообще Ная любила рыться в снегу.
В свободные дни я брала её с собой на прогулку. Гуляли мы по аллее около большого пруда Зоопарка. Пруд был отгорожен решёткой, но Ная и не пыталась туда пролезть. Зато в сугробы Ная часто залезала, и получалось иногда так: я шла по дорожке, а она рядом, под снегом; но стоило мне свернуть в сторону, как Ная тут же вылезала из-под снега и бежала рядом, со мной.
Я даже удивлялась, как она могла под таким глубоким снегом слышать, что я отхожу в сторону.
Потом она ещё любила делать снежные шары. Особенно в те дни, когда выпадал свежий, мягкий снег. В такой день Ная находила какой-нибудь маленький снежный комочек и начинала его катать перед собой носом. Катала до тех пор, пока из него не вырастал большой снежный ком. Иногда ком получался такой большой, что Ная не могла сдвинуть его с места. Тогда она бросалась на него, грызла зубами, разрывала лапами – и делала это до тех пор, пока не разбивала его совсем. После этого она успокаивалась и опять бежала за мной.
Прогулки Ная любила, однако нам скоро пришлось их прекратить. Как-то раз мы пошли, как всегда, гулять около пруда. Вдруг Ная подлезла под решётку и побежала к проруби. Я страшно испугалась. В проруби плавали утки, лебеди, гуси и много других птиц. Они могли испугаться Наи, разлететься, да и она могла их покусать. Когда птицы увидали выдру, поднялся страшный переполох. С криком и шумом разлетались в разные стороны утки, гуси, казарки. Ная уже хотела повернуть обратно, но тут на неё набросились лебеди. Один из них с такой силой ударил её крыльями, что она далеко отлетела в сторону. Тогда на неё набросились и другие. Они били Наю. От ударов она, как футбольный мяч, каталась от одного лебедя к другому.
Я подбежала к ней на помощь, но ничего не могла сделать. Разъярённые птицы, наверно, забили бы Наю до смерти, но тут от одного из ударов она скатилась в воду.
Несколько раз она порывалась выбраться ко мне, но каждый раз, когда Ная показывалась из воды, лебеди загоняли её обратно.
Выручила я её с большим трудом, когда отогнала лебедей, но после этого случая прогулки пришлось прекратить. Без прогулок Ная скучала. Когда я проходила мимо клетки, Ная бежала за мной вдоль решётки и жалобно кричала. Чтобы не тревожить её, мне пришлось ходить другой дорогой.
Побег
Прошла зима, весна. Наступили тёплые, солнечные дни. Ная стала уже совсем взрослой красивой выдрой, и когда для киносъёмки потребовалась выдра, остановились на ней. Снимали картину про зверей. Нужно было показать, как плавает выдра, как ловит под водой рыбу. Конечно, для этой цели Ная была самой подходящей. Она не боялась людей, хорошо знала свое имя и, самое главное, не пугалась треска киносъёмочного аппарата. Дикие звери часто пугаются этого незнакомого им звука, убегают, прячутся, и их бывает очень трудно снять, а Ная даже не обращала на аппарат внимания.
Начались приготовления к съёмке. Чтобы снять выдру под водой, заказали специальный аквариум. Он был такой большой, что двенадцать человек с трудом сняли его с машины и поставили на место. На дно аквариума положили речной песок, ракушки, зелень. Потом установили три прожектора и два киноаппарата, чтобы сразу снимать с двух сторон. Когда я посмотрела в объектив, у меня было впечатление настоящей реки в разрезе, и я бы ни за что не поверила, что это аквариум.
Но вот всё готово. Служитель принёс в маленькой клетке Наю и пустил её в воду. Много раз видела я, как плавает выдра, но как плавает она под водой – ни разу. Я даже не представляла, что у неё могут быть такие мягкие и плавные движения. Вся вытянувшись, она прижала передние лапки к телу, а задние вытянула вдоль хвоста. Длинная, похожая на змею, как тень скользила она между водяными растениями. Всегда подвижные ноздри Наи были плотно сжаты и не пропускали воду, и только маленькие, как бусинки, глазки блестели. Пустили рыбу. Ная ничем не выдала, что заметила её. Движения её оставались по-прежнему плавными и даже как будто медленными. Но вот, поравнявшись с рыбой, она вдруг резким движением метнулась в сторону и схватила её. Рыба была большая и сильная. Она била хвостом, старалась вырваться. Но острые и кривые зубы выдры крепко держали добычу.
После подводной съёмки нужно было ещё снять момент, когда выдра входит в воду. Для этого на Новой территории Зоопарка построили особую клетку. В этой клетке сделали искусственную речку и заросли, похожие на те, среди которых живёт выдра на воле. Вдоль берега маленькой речки посадили осоку, кустарник и даже положили старое дерево с дуплом и вывороченными корнями, как будто его свалила буря. Уголок получился очень красивый и дикий. Даже сетки не было видно, так она была замаскирована зеленью. Одним словом, сделали всё, чтобы этот кусочек земли в Зоопарке был похож на кусочек природы.
На новом месте Ная прежде всего принялась обследовать клетку. Облазила траву, кусты, деревья, залезла в старое дупло, попробовала подрыть клетку, но ничего не вышло. Тогда Ная перешла к обследованию сетки, и не было ни одной ячейки, в которую она не старалась бы пролезть. Утром, когда пришли снимать выдру, её в клетке не оказалось.
Наю искали везде, звали, но так и не нашли. Стемнело, и поиски пришлось отложить до утра.
Ночью среди птиц на пруду поднялся страшный переполох. На шум прибежал сторож. Он увидел, как скользнула в воду узкая, длинная тень выдры, а утром остатки объеденной утки и следы выдры говорили о том, что ночь для неё прошла недаром.
На Новой территории Зоопарка находились краснозобые казарки. Это очень редкие и дорогие птицы, а Ная могла передушить всю стаю. Тогда было решено Наю поймать или убить.
Пять дней оставалась неуловимой Ная. Днём она скрывалась среди зарослей пруда, а ночью выходила на охоту. Сторожа много раз пытались её поймать, но она ловко уходила из-под самых рук. О том, что Ная убежала, мне сказал сторож, когда я шла через Новую территорию домой.
– Ная, Ная, Ная! – невольно позвала я её, проходя мимо пруда, как прежде звала её во время прогулок.
И Ная, неуловимая все эти дни Ная, ответила мне призывным свистом. Рассекая воду и распугивая по дороге птиц, подплыла она ко мне. И, как когда-то давно, маленьким выдрёнком, послушно, словно на прогулке, пошла за мною в клетку.
С тех пор прошло несколько лет. Началась война. Надо было вывозить животных. Баржа, нагруженная зверями, шла по Волге, когда три фашистских самолёта один за другим спикировали на неё.
Одна из фугасных бомб попала за борт, другая – в носовую часть, где стояли клетки с животными. Среди них находилась и Ная. Часть животных была убита сразу, часть сброшена в воду или в ужасе металась по барже.
Трудно сказать, что произошло с Наей. Погибла ли она среди обломков баржи или осталась жива в своей родной стихии, не знаю. Но даже и теперь я часто вспоминаю маленького выдрёнка, который когда-то жил у нас дома.
Нюрка
Нюрка была очень смешная. Такая толстая, курносая и, как у всех моржей, с торчащими во все стороны жёсткими, как щетина, усами. Эти усы и круглые влажные глаза придавали ей особенно забавное выражение: глупое и в то же время важное. Но это только казалось. На самом деле Нюрка была очень умна.
Привезли её в Зоопарк с острова Врангеля. Тяжёлый, далёкий путь совершила она на пароходе и поездом, в тесном ящике без воды. Приехала худая, истощённая, с большими открытыми ранами на спине и боках.
Ухаживала за ней я: промывала раны, чистила клетку, кормила. Кормила рыбой – давала ей чищеную, без костей и мелко-мелко нарезанную. Иначе было нельзя: ведь Нюрка была ещё ребёнок. Самый настоящий грудной ребёнок, только моржиный. Она даже не умела сама есть. Брала корм из рук кусочками, втягивала в рот вместе с воздухом, и получался такой звук, как будто хлопнула пробка. Съедала она в день по четыре-пять килограммов рыбы, иногда и больше. Давали ей ещё стакан рыбьего жира.
Привыкла ко мне Нюрка скоро. Возможно, потому, что я за ней ухаживала и кормила. Узнавала меня издали. Приветствовала глухим, отрывистым гуканьем, похожим на лай собаки, и, неуклюже переваливаясь на ластах, спешила навстречу.
Моржонок был очень сообразительным. Не всякая собака обладает таким «умом».
Например, Нюрке не нравилось, если я скоро уходила из клетки и ей приходилось оставаться одной.
Только я к двери, а Нюрка уже загораживает собой выход, злится, кричит, не пускает. Хоть жить оставайся тут с ней! Иногда даже зло возьмёт: тут спешишь, времени нет, а она дверь открыть не даёт. Приходилось пускаться на хитрость.
Брала я корм, относила его в самый дальний угол клетки и, пока Нюрка ела, быстро убегала. Однако в моей хитрости Нюрка разобралась довольно скоро. Уже через несколько дней, как только я делала движение бежать, бросалась она в бассейн и, конечно, переплывала его раньше, чем обегала я. Приваливалась туловищем к двери и не давала её открыть. А попробуй отодвинь толстуху, если весит она девять пудов! Держала меня Нюрка обычно в плену до тех пор, пока она со мной не наиграется. А легко сказать – наиграться, если играла она по-своему, по-моржиному! То в воду приглашает поплавать, то носом старается спихнуть. Одна в воду лезть не хотела. Бассейн был маленький, неудобный, да и скучно одной.
Большую часть дня Нюрка лежала на берегу и спала. И вот, чтобы заставить моржонка больше двигаться, я решила выводить его на прогулку.
Однако это было не таким лёгким делом, как казалось на первый взгляд. Нюрка никак не хотела выходить из клетки.
Я открывала дверь, отходила, звала её. Нюрка нетерпеливо кричала, высовывала морду, но порог переступить не решалась.
Приучала я её постепенно. Манила рыбой и за каждый сделанный шаг давала кусочек. Так шаг за шагом уходили мы всё дальше и дальше. Гуляли недолго. Песком Нюрка натирала себе ласты, да и много ходить ей было трудно. И всё-таки она прогулки полюбила.
Гуляли мы вечером, когда уходили последние посетители и свистки сторожей извещали о закрытии парка. Вот эти-то свистки и служили Нюрке сигналом. Услышав их, она высматривала меня на дорожках парка, потом бросалась навстречу, помогала открывать дверь. Я снимала с двери замок, а Нюрка толкала её носом. Научилась она открывать и щеколду. Во время уборки, чтобы Нюрка не мешала, я выгоняла её из клетки, сама же запиралась внутри. Сначала она кричала, старалась попасть обратно, потом приспособилась: ударом носа выбивала щеколду и открывала дверь. Удар её носа был очень сильный.
Помню, однажды, когда Нюрка была больна, пришёл врач. Отнеслась она к нему недоверчиво: вытягивала навстречу ему голову и, широко открывая пасть, угрожающе ревела. Напрасно я убеждала врача не трогать Нюрку. Несмотря на предупреждение, он всё-таки подошёл, протянул руку, но не успел дотронуться – морж резким ударом головы отбросил его в сторону.
Удара такой силы не ожидала даже я. С тех пор Нюрка никогда не подпускала к себе врача.
Зимой бассейн замёрз, и Нюрку перевели в закрытое помещение. Вместо меня стал за ней ухаживать служитель Нефёдов.
Толстая, неповоротливая Нюрка понравилась ему сразу. Он старался дать ей лишний кусочек рыбы, баловал и обижался, что Нюрка меня знала лучше.
– Вы бы ходили пореже, – просил он меня, – пусть отвыкнет.
Чтобы не обидеть старого служителя и дать время Нюрке к нему привыкнуть, я перестала её навещать. Прошёл месяц. За этот промежуток я очень соскучилась по своей ластоногой приятельнице, да и было интересно, узнает она меня или нет. Проходила я как-то мимо и решила зайти.
Нюрка лежала под водой. Её совсем не было видно. Только изредка высовывался кончик носа и, набрав свежую струю воздуха, скрывался опять.
Я окликнула Нюрку совсем тихо, но мой голос она узнала сразу, даже под водой. Откуда взялась и ловкость! В одну минуту очутилась Нюрка на берегу. Поднялась на дыбы, и не успела я отскочить в сторону, как два передних ласта тяжело придавили мне плечи.
По пальто стекали струйки воды, мокрая усатая морда ласково тыкалась в лицо, а я, с трудом переводя дыхание, еле держалась на ногах. Шутка ли сказать – навалилась такая туша! Чуть не раздавила меня, и всё от радости! Насилу освободилась.
Когда я уходила, Нюрка подбежала к решётке, смотрела вслед и долго надрывно охала. Говорили, что у неё даже текли слёзы и в этот день она ничего не ела.
А ночью своим тяжёлым телом продавила Нюрка сетку и вышла в коридор. Открыла одну дверь, другую, поднялась по крутой чердачной лестнице наверх и вылезла через слуховое окно на крышу. И вот в ночной тишине послышался её громкий крик. Её увидел там сторож. Несколько человек осторожно на полотенцах снесли Нюрку вниз и водворили на прежнее место.
Больше она сетку не рвала и не выходила, и никто не мог понять, почему она это сделала в тот день.
Чужой
Зимой, в холодные февральские дни, у шотландской овчарки Пери родились щенята. Никто не знал, что они должны у неё быть. День стоял холодный, морозный, и все щенята погибли.
Долго скучала, оставшись одна, собака, скулила, ничего не ела, и от накопившегося молока распухли и болели соски. Тогда я решила подбросить ей щенка динго.
Динго – это дикая австралийская собака. У динго было шесть щенят. Все здоровые крепыши, кроме одного. Этот один был такой маленький, худенький. И мать ухаживала за ним хуже, чем за остальными, – не так часто вылизывала, не так заботилась, а когда малыш к ней подползал, нередко отпихивала его носом.
Рос он хилым и слабым. Позже всех открыл глазки, позже начал ходить. Вот поэтому я и решила подбросить его Пери.
Но сделать это сразу было нельзя. Надо было перевести собаку в тёплое помещение. Около слоновника была свободная комната. Я отгородила в ней угол, постелила солому и впустила Пери.
Пери сначала обошла всю комнату. Обнюхала все уголки, потом спокойно улеглась на приготовленное место. Тогда я принесла ей динго. Неласково встретила чужого щенка собака. Он был намного крупнее её малышей, да и запахом совсем не такой. Динго за ней бегал, ласкался, а собака ворчала, огрызалась и уходила. На ночь оставить их вместе я боялась. Пришлось разгородить комнату. В одной половине я оставила динго, в другой – Пери и ушла. Ушла не сразу. Несколько раз возвращалась и заглядывала в окно.
Оставшись один, щенок скучал. Без матери было холодно, непривычно одиноко. Он визжал. Пери заметно волновалась. Напомнил ли ей визг щенка собственных малышей, или проявилось материнское чувство – не знаю, только она несколько раз вставала с места, подходила к отгороженному углу и старалась лизнуть щенка.
Утром Пери на месте не оказалось. Она лежала около перегородки, а с другой стороны, плотно прижавшись к ней, спал щенок.
После этого я без опаски пустила их вместе. Щенок сразу бросился к Пери. За ночь он сильно проголодался, тыкал её мордашкой, вилял хвостиком, тихонько повизгивал. И Пери не сопротивлялась. Она легла, а щенок, дрожа от возбуждения и перебирая лапками, жадно зачмокал. Теперь я была спокойна. Пери щенка приняла, и бояться за него было нечего. Назвали его Чужой.
Лучше матери ухаживала за ним Пери, да и молока у неё было больше. И щенок стал заметно поправляться. Повеселел, перестали слезиться глазёнки, пополнели бока. Он был совсем не похож на прежнего заморыша – этот весёлый и резвый щенок. Везде лезет, везде нос свой суёт, ничего оставить нельзя. Залез как-то на стол и тетрадь разорвал. Другой раз я убрала тетрадь, так чернила пролил. А измазался как! Прихожу – узнать не могу: был рыжий щенок, а стал чёрный. Насилу отмыла. Сидит Чужой в тазу, визжит, а Пери волнуется, вокруг бегает, ничего понять не может. Она всегда так волновалась, когда щенка трогали. Свои ещё ничего, а попробуй подойди кто посторонний – сразу вцепится. Пришёл однажды монтёр электричество чинить, залез на лестницу, да так на ней и остался. Просидел до моего прихода, бедняга.
И всё-таки чужой щенок не мог Пери заменить своих.
Впрочем, Чужой не обижался. Он был на редкость самостоятельным щенком. Если я выпускала его погулять, он не бежал за мной, как это делали щенята его возраста. Наоборот, приходилось бегать за ним. Он уходил куда вздумается, делал что хотел, не слушался, когда его звали, вечно всё вынюхивал и что-то искал. А чутьё у него было превосходное. Где-нибудь в стороне, под глубоким снегом, вырывал вдруг селёдочную голову, старую кость и обязательно тащил всё домой. Складывал под подстилкой всякую дрянь и охранял её, как драгоценность.
Не меньше любил Чужой пугать животных. Около слоновника, на горе, жили сибирские козероги. Они очень похожи на коз, только крупнее и серые. Когда я проходила с Чужим, они бежали всегда вдоль решётки и грозили ему своими длинными страшными рогами. Но щенок не пугался. Интересно было смотреть, как он старался их раздразнить и подманить поближе. Приседал на передние лапки, отпрыгивал или делал вид, что боится и убегает, а когда обманутые козероги подходили слишком близко, старался укусить. Куснуть зазевавшегося ему очень нравилось.
Однажды он напал на козлёнка, но козлёнок оказался бедовым. Он не испугался, не убежал. Поднялся на задние ножки, постоял и вдруг, красиво тряхнув головой, ударил щенка острыми рожками в бок.
Чужой взвизгнул, отскочил и, поджав хвостик, бросился ко мне.
С тех пор он коз не трогал.
В конце мая из неуклюжего, лопоухого щенка Чужой превратился в красивую, стройную собаку со стоячими, как у волка, ушами и гладкой рыжей шерстью. Пери он больше не сосал, но, как и раньше, был дружен с нею.
Зато к людям Чужой стал не так доверчив. Особенно к мужчинам. Уклонялся от их ласки, огрызался – возможно, потому, что находился всегда среди женщин. Гулял он теперь мало. Раньше я выпускала его с Пери свободно, теперь боялась.
Весёлая и резвая собака скучала. От скуки грызла стулья, столы, ковыряла лапами стену. Пришлось Чужого и Пери перевести на Новую территорию.
На Новой территории был маленький деревянный домик, в нём освободили одну комнату и туда перевели собак.
Разместились они там неплохо. Бегали по всем комнатам, а иногда заходили и в ту, где готовили корм.
Чужой совсем не умел себя там держать: лез на стол, хватал что попало и, будь то хотя бы кусок мыла, старался утащить. Приходилось его выпроваживать мокрой тряпкой.
Гуляли Чужой и Пери до смешного по-разному. Пери всегда медленно, важно, а Чужой носился по газонам, клумбам, рыл ямы, валялся в грязи. Приходил домой чумазый. Несколько раз думала я о том, чтобы посадить его в клетку. Жалела только Пери. Казалось, что они должны друг по другу скучать. Я забыла, что они чужие. Разлука наступила сама собой, и совсем неожиданно.
В свободный загон около нашего домика перевели динго. Это были братья и сестры Чужого. Увидев их, Чужой насторожился. Потом обернулся к Пери и, ласково тыкаясь мордой, казалось, звал её за собой. Но Пери не шла.
Чужой несколько раз нерешительно отбегал, возвращался обратно и вдруг, рванувшись, бросился к динго.
Пери осталась одна. Некоторое время она смотрела ему вслед, потом повернулась и медленно пошла прочь. Её роль приёмной матери была окончена.
Тюлька
Летом 1932 года привезли в Зоопарк из южной Туркмении двух гиен. Гиенами я интересовалась давно. Читала, что это глупый, злой зверь, что его трудно приручить, и решила проверить.
Тюлька и Ревекка были две сестры. Две пятимесячные полосатые гиены, с толстыми, словно опухшими, мордами, неуклюжие и смешные. Обычно молодые животные привыкают к новой обстановке скорее взрослых. Они не так запуганы, не так боятся людей, и приручить их гораздо легче.
Привыкли ко мне скоро и гиены. Как только я входила в клетку, бежали навстречу, кружились около ног и кричали. А как они кричали! Громко, с каким-то скрипом и протяжным хрипом. Трудно было узнать, злились они или ласкались, потому что то и другое было очень похоже. Занималась я больше с Тюлькой: больше её ласкала, приносила сладостей. Когда же она ко мне привыкла, стала выводить на прогулку. Первый раз она очень испугалась. Испугалась незнакомых людей, зверей, а больше всего цепи.
Цепь гремела около самого уха, душила, держала, не давала уйти. От страха Тюлька стала вырываться, всё кусать. Кусала цепь, скамейку, кусала свои лапы. Можно было подумать, что она взбесилась. С большим трудом удалось её схватить за шиворот и водворить в клетку.
В следующий раз вместо цепи я взяла уже ремень и вывела её вместе с Ревеккой.
Вдвоём у них дело пошло лучше. Сестрицы жались друг к другу, им было не так страшно.
Поиграть я выпускала их в загон. Заигрывала чаще Тюлька: тащила Ревекку за шиворот, тихонько кусала сзади. Ревекка всегда боялась и вечно пряталась. Тюлька была куда смелей. Вскоре она совсем освоилась, свободно гуляла меж клеток и не боялась людей.
Ходила она на привязи хорошо, но была упряма. Когда ей не хотелось идти, она останавливалась или ложилась. Можно было сколько угодно её звать, манить, тащить за ремень – Тюлька давилась, хрипела и всё-таки не шла. Она упиралась всеми четырьмя лапами, и сдвинуть её с места было трудно. Приходилось брать на руки и несколько шагов проносить. Повторялось это очень часто, и скоро Тюлька настолько привыкла к такому способу передвижения, что даже не сопротивлялась.
Вообще она позволяла мне делать с собой многое.
С Ревеккой из-за мяса дралась, а мне отдавала свою порцию и даже не огрызалась. Сколько раз я брала кусочек мяса, зажимала в кулак и давала Тюльке. Она облизывала всю руку, забирала в пасть, а зубы, которые дробили кости, как сахар, не оставляли даже царапины.
К концу лета нам пришлось расстаться. Ревекку продали в другой зоопарк, а Тюльку перевели в помещение Острова зверей.
Остров зверей находился на Новой территории Зоопарка, и ходить туда в это время мне не приходилось.
Прошло больше года. Случилось так, что я ни разу не была у Тюльки. Сначала не хотелось её тревожить, потом казалось, что она должна меня забыть. Но память у зверя оказалась лучше, чем я думала.
Работала я тогда экскурсоводом. Захожу однажды в львятник и слышу вдруг хрип, знакомый скрипучий хрип, и вижу, как мечется по клетке гиена. Смотрела она на меня. Даже публика обратила внимание. Долго не могла я понять, в чём дело.
Гиена была взрослая, как будто незнакомая, и вдруг ласкается, хрипит. Уже после узнала я от служителя, что это Тюлька и что на время её перевели в львятник.
Я несколько раз к ней заходила, ласкала, потом уехала в отпуск. Вернулась через два месяца. Узнала, что в этот день Тюльку выпускают на Остров зверей к другим гиенам, и пошла посмотреть.
Гиены Девочка и Мальчик были много больше Тюльки. Они вместе выросли и встретили новенькую недружелюбно. Шерсть их стала дыбом, они кружились вокруг Тюльки и злобно хрипели.
Бедная Тюлька вся сжалась, забилась в самый дальний угол и кричала. Первой её куснула Девочка. Тюлька обернулась, и тут-то схватил её Мальчик. Отбили Тюльку с большим трудом. Хотели отсадить, но, обезумев от боли и страха, Тюлька никого не подпускала. Бросалась на людей, вырывала из рук палки, дробила их зубами, как щепки. Попробовали накрыть сачком. Не удалось и это.
Тогда я решила войти и попытаться её взять сама. Меня отговаривали. Говорили, что ничего не выйдет, что слишком большой срок разлуки, что всё равно она меня не узнает. Однако я всё же вошла.
Увидев меня, Тюлька прижалась к стене. Она рычала и смотрела глазами, полными злобы. Стоявшая дыбом шерсть делала её большой, а окровавленная морда и рваная рана на шее придавали непривычно дикий вид.
Сказать по совести, я себя чувствовала не совсем спокойно. Несколько раз пыталась к ней подойти, и несколько раз она бросалась и старалась укусить. Тогда я попросила всех выйти, отошла в сторону и стала её звать.
