Карел Чапек
      Средство Макропулоса
      Комедия в трех действиях с эпилогом.
      Предисловие
      Замысел этой комедии возник у меня года три-четыре назад, еще до "RUR'a". Тогда она, впрочем, мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу ее как бы с занпозданием; есть у меня еще один старый замысел, котонрый тоже надо реализовать. Толчок к ней дала мне теонрия, кажется, профессора Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма.
      Эти два обстоятельства я отмечаю потому, что нынешнней зимой вышло новое произведение Бернарда Шоу "Назад к Мафусаилу",[1] -- пока оно знакомо мне только по аннотации, -- которое, по-видимому, ставит проблему долголетия гораздо шире. Здесь налицо совершенно слунчайное и чисто внешнее совпадение темы, так как Берннард Шоу приходит к прямо противоположным выводам. Насколько я понимаю, в возможности жить несколько сот лет г-н Шоу видит идеальное состояние человечества, нечто вроде будущего рая на земле. Читатель увидит, что в моем произведении долголетие выглядит совсем иначе: как состояние не только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно сказать, кто из нас прав: у обеих сторон, к сожалению, нет на этот счет собственнного опыта. Однако есть основание предполагать, что понзиция Бернарда Шоу будет считаться классическим обнразцом оптимизма, а моя пьеса -- порождением беспернспективного пессимизма. В конце концов я не стану ни счастливей, ни несчастней от того, что меня назовут песнсимистом или оптимистом. Однако "пребывание в пессинмистах", по-видимому, влечет за собой известную ответнственность перед обществом, нечто вроде сдержанного упрека за дурное отношение к миру и людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в этом я не повинен: я не допускал пессимизма, а если и допустил, то беснсознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне, наоборот, хотелось сказать людям нечто утешительное, оптимистическое. В самом деле: почему оптимистично утверждать, что жить шестьдесят лет -- плохо, а триста лет -хорошо? Мне думается, что считать, скажем, шестиндесятилетний срок жизни неплохим и достаточно продолнжительным -- не такой уж злостный пессимизм. Если мы, например, говорим, что настанет время, когда не будет болезней, нужды и тяжелого грязного труда,-- это, коннечно, оптимизм. Но разве сказать, что и в нынешней жизни, с ее болезнями, нуждой и тяжелым трудом, заклюнчается безмерная ценность,-- это пессимизм? Думаю, что нет. По-моему, оптимизм бывает двух родов: один, отвонрачиваясь от дурного и мрачного, устремляется к идеальнному, хоть и призрачному; другой даже в плохом ищет крохи добра хотя бы и призрачного. Первый жаждет подлинного рая -- и нет прекрасней этого порыва человенческой души. Второй ищет повсюду хотя бы частицы относительного добра. Может быть, и такого рода усилия не лишены ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе.
      Я заступаюсь сейчас не столько за "Средство Макропулоса", к которому мне даже не хочется особенно принвлекать внимание; это пьеса без претензий, и я написал ее только так, для порядка. Говоря о пессимизме, я имею в виду "Жизнь насекомых", сатиру, которая обеспечила мне и моему соавтору каинову печать пессимистов. Спору нет, весьма пессимистично -- уподоблять человеческое обнщество насекомым. Но нисколько не пессимистично преднставлять человеческую личность в образе Бродяги. Те, кто упрекал авторов за аллегорию о насекомых, которая чернит якобы все человечество, забыли, что под Бродягой авторы подразумевают человека и обращаются к ченловеку. Поверьте, что настоящий пессимист -- только тот, кто сидит сложа руки; это своего рода моральное поранженчество. А человек, который работает, ищет и претвонряет свои стремления в жизнь, не пессимист и не может быть пессимистом. Всякая созидательная деятельность предполагает доверие, пускай даже не выраженное слонвами. Кассандра[2] была пессимисткой, потому что ничего не делала. Она не была бы ею; если бы сражалась за Трою.
      Кроме того, существует настоящая пессимистическая литература: та, в которой жизнь выглядит безнадежно неинтересной, а человек и общество запутанными, нудно-проблемными. Но к этому убийственному пессимизму относятся терпимо.
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      Эмилия Марти.
      Ярослав Прус.
      Янек - его сын.
      Альберт Грегор.
      Гаук - Шeндорф.
      Адвокат К о л с н атый
      Архивариус Витек.
      Кристина -- его дочь.
      Горничная.
      Доктор.
      Театральный машинист.
      Уборщица.
      Действие первое.
      Приемная адвоката Коленатого. В глубине сцены -- входная дверь, налево -- дверь в кабинет. На заднем плане высокая регинстратура с многочисленными ящиками, обозначенными в алфанвитном порядке. Стремянка. Налево -- стол архивариуса, в серендине -- двойное бюро, направо -- несколько кресел для ожидаюнщих клиентов. На стенах -- разные таблицы, объявления, каленндарь и т. д. Телефон. Всюду бумаги, книги, справочники, папки.
      ВИТЕК. (убирает папки в регистратуру) Боже мой, уже час. Старик, видно, уж не придет... Дело Грегор -- Прус. "Г", "Гр", сюда. (Поднимается по стремянке.) Дело Грегора. Вот и оно кончается. О, господи. (Перенлистывает дело.) Тысяча восемьсот двадцать седьмой год, тысяча восемьсот тридцать второй, тридцать второй... Тынсяча восемьсот сороковой, сороковой, сороковой... Сорок седьмой... Через несколько лет столетний юбилей. Жаль такого прекрасного процесса. (Всовывает дело на место.) Здесь... покоится... дело Грегора -- Пруса. М-да, ничто не вечно под луною. Суета. Прах и пепел. (Задумчиво усанживается на верхней ступеньке.) Известно -- аристокрантия. Старые аристократы. Еще бы -- барон Прус! И сундятся сто лет, черт бы их побрал. (Пауза.) "Граждане! Французы! Доколе будете вы терпеть, как эти привиленгированные, эта развращенная королем старая аристокрантия Франции, это сословие, обязанное своими привиленгиями не природе и не разуму, а тирании, эта кучка дворян и наследственных сановников, эти узурпаторы земли, власти и прав..." Ах!
      ГРЕГОР. (останавливается в дверях и некоторое время прислушивается к словам Витека). Добрый день, гражданнин Марат!
      ВИТЕК. Это не Марат, а Дантон. Речь от двадцать третьего октября тысяча семьсот девяносто второго года. Покорнейше прошу прощения, сударь.
      ГРЕГОР. Самого нет?
      ВИТЕК. (слезает с лестницы). Еще не возвращался, сударь.
      ГРЕГОР. А решение суда?
      ВИТЕК. Ничего не знаю, господин Грегор, но...
      ГРЕГОР. Дела плохи?
      ВИТЕК. Не могу знать. Но жаль хорошего процесса, сударь.
      ГРЕГОР. Я проиграл?
      ВИТЕК. Не знаю. Принципал с утра в суде. Но я бы не...
      ГРЕГОР. (бросаясь в кресло). Позвоните туда, вызонвите его. И поскорей, голубчик!
      ВИТЕК. (бежит к телефону). Пожалуйста. Сию миннутку. (В трубку.) Алло! (Грегору.) Я бы, сударь, не подавал в Верховный суд.
      ГРЕГОР. Почему?
      ВИТЕК. Потому что... Алло. Два, два, тридцать пять. Да, тридцать пять. (Поворачивается к Грегору.) Потому что это конец, сударь.
      ГРЕГОР. Конец чего?
      ВИТЕК. Конец процесса. Конец дела Грегора. А ведь это был даже не процесс, сударь. Это исторический панмятник. Когда дело тянется девяносто лет... (В трубку.) Алло, барышня, адвокат Коленатый еще у вас? Говорят из его конторы... Его. просят к телефону. (Грегору.) Дело Грегора, сударь, это кусок истории. Почти сто лет, сундарь. (В трубку.) Уже ушел? Благодарю вас. (Вешает трубку.) Уже ушел. Наверно, сейчас придет.
      ГРЕГОР. А решение суда?
      ВИТЕК. Не могу знать, сударь. По мне, хоть бы его вовсе не было. Я... я расстроен, господин Грегор. Подунмать только: сегодня последний день дела Грегора. Я вел по нему переписку тридцать два года! Сюда ходил еще ваш покойный батюшка, царство ему небесное! Он и понкойный доктор Коленатый, отец этого, могучие были люди, сударь.
      ГРЕГОР. Благодарю вас.
      ВИТЕК. Великие законники, сударь... Кассация, апелнляция, всякие такие штуки. Тридцать лет тянули процесс. А вы -- бах -- сразу в Верховный суд, скорей к концу. Жалко славного процесса. Эдак загубить столетнюю тяжбу!
      ГРЕГОР. Не болтайте чепухи, Витек. Я хочу наконец выиграть дело.
      ВИТЕК. Или окончательно проиграть его, да?
      ГРЕГОР. Лучше проиграть, чем... чем... Слушайте, Витек, ведь от этого можно с ума сойти: все время видеть перед носом сто пятьдесят миллионов... Чуть не в руках держать... С детских лет только о них и слышать... (Встает.) Вы думаете, я проиграю?
      ВИТЕК. Не знаю, господин Грегор. Случай очень спорный.
      ГРЕГОР. Ладно, если проиграю, то...
      ВИТЕК....то застрелитесь, сударь? Так говорил и ваш покойный батюшка.
      ГРЕГОР. Он и застрелился.
      ВИТЕК. Но не из-за тяжбы, а из-за долгов. Когда жинвешь так... в расчете на наследство...
      ГРЕГОР. (удрученный, садится). Замолчите, пожанлуйста.
      ВИТЕК. Да, у вас нервы слабы для великого пронцесса. А ведь какой великолепный материал! (Поднинмается по стремянке, достает дело Грегора.) Взгляните па эти бумаги, господин Грегор. Тысяча восемьсот двандцать седьмой год. Самый старый документ в нашей коннторе. Уникум, сударь! В музей, да и только. Что за пончерк на бумагах тысяча восемьсот сорокового года! Боже, этот писарь был мастер своего дела. Посмотрите только на почерк. Душа радуется!
      ГРЕГОР. Вы сумасброд.
      ВИТЕК. (почтительно укладывая папку). Ох, госпади Иисусе. Может, Верховный суд еще отложит дело?
      КРИСТА. (тихонько приоткрыв дверь). Папа, ты не идешь домой?
      ВИТЕК. Погоди, скоро пойду, скоро. Вот только верннется шеф.
      ГРЕГОР. (встает). Это ваша дочь?
      ВИТЕК. Да. Ступай, ступай, Криста. Подожди в конридоре.
      ГРЕГОР. Боже упаси, зачем же, мадемуазель? Может быть, я не помешаю. Вы из школы?
      КРИСТА. С репетиции.
      ВИТЕК. Моя дочь поет в театре. Ну, ступай, ступай. Нечего тебе тут делать.
      КРИСТА. Ах, папа, эта Марти... ну просто изуминтельна!
      ГРЕГОР. Кто, мадемуазель?
      КРИСТА. Ну, Марти, Эмилия Марти.
      ГРЕГОР. А кто она такая?
      КРИСТА. Неужели вы не знаете? Величайшая певица в мире! Сегодня вечером она выступает. А утром с нами репетировала. Папа!
      ВИТЕК. Ну, что?
      КРИСТА. Папа, я... я... брошу театр! Не буду больше петь! Ни за что! Ни за что! (Всхлипывает и отворачинвается.)
      ВИТЕК. (подбегает к ней). Кто тебя обидел, Криста?
      КРИСТА. Потому что... я... ничего не умею! Папа, эта Марти... Я... Если бы ты слышал... Нет, никогда больнше не буду петь!
      ВИТЕК. Вот те на! А у девчонки есть голос. Перенстань, глупая! Успокойся.
      ГРЕГОР. Кто знает, мадемуазель, может быть, эта знаменитая Марти еще позавидует вам.
      КРИСТА. Мне?
      ГРЕГОР. Вашей молодости.
      ВИТЕК. Вот, вот. Видишь, Криста! Это господин Гренгор! Погоди, когда будешь в ее возрасте... Сколько ей, этой Марти?
      КРИСТА. Не знаю. Никто... не знает. Лет тридцать.
      ВИТЕК. Вот видишь, девочка, -- тридцать. Уже но первой молодости.
      КРИСТА. А какая красавица! Боже, какая, красавица!
      ВИТЕК. Так ведь тридцать лет. Это уже порядочно. Погоди, когда тебе стукнет...
      ГРЕГОР. Сегодня вечером я пойду в театр, мадемуанзель. Смотреть... Только не Марти, а вас.
      КРИСТА. Надо быть ослом, чтобы не смотреть на Марти. И слепым к тому же.
      ГРЕГОР. Благодарю. С меня довольно.
      ВИТЕК. О, язычек у нее острый.
      КРИСТА. Зачем говорить о Марти, не увидев ее. По ней все с ума сходят. Bce!
      Входит Коленатый.
      КОЛЕНАТЫЙ. Кого я вижу! Кристинка! Здравствуй, здравствуй. Ага, и господин клиент здесь. Как себя чувнствуете?
      ГРЕГОР. Чем кончилось? Что решил суд?
      КОЛЕНАТЫЙ. Пока решения нет. Коллегия Верховнного суда как раз удалилась...
      ГРЕГОР....на совещание?
      КОЛЕНАТЫЙ. Нет, на обед.
      ГРЕГОР. А решение?
      КОЛЕНАТЫЙ. После обеда, мой друг. Главное -- тор-пение. Вы уже обедали?
      ВИТЕК. Ах, господи, господи!
      КОЛЕНАТЫЙ. В чем дело?
      ВИТЕК. Жалко такого замечательного процесса.
      ГРЕГОР. (садится). Опять ждать. Это ужасно!
      КРИСТА. (oтцу). Ну пойдем, папа.
      КОЛЕНАТЫЙ. Как поживаешь, Кристинка? Я очень рад тебя видеть.
      ГРЕГОР. Доктор Коленатый, скажите откровенно: канкие у нас шансы?
      КОЛЕНАТЫЙ. Тру-ля-ля!
      ГРЕГОР. Плохо?
      КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, мой друг, я вас когда-нибудь обнадеживал?
      ГРЕГОР. Зачем же тогда... зачем?
      КОЛЕНАТЫЙ. Зачем я веду ваше дело? Только понтому, друг мой, что я унаследовал его от отца. Вас, Витека и вон то бюро. Что вы хотите? Дело Грегора перендается по наследству, как болезнь. А вам оно все равно ничего не стоит: я ведь не беру с вас гонорара,
      ГРЕГОР. Получите все сполна, как только я выиграю.
      КОЛЕНАТЫЙ. Признаться, я мало на это рассчинтываю.
      ГРЕГОР. Значит, вы полагаете...
      КОЛЕНАТЫЙ. Если хотите знать, -- да.
      ГРЕГОР. ...что, мы проиграем?
      КОЛЕНАТЫЙ. Разумеется.
      ГРЕГОР. (упавшим голосом). Хорошо.
      КОЛЕНАТЫЙ. Но стреляться еще погодите.
      КРИСТА. Папа, он хочет застрелиться?
      ГРЕГОР. (овладевая собой). Нет, что вы, мадемуанзель. Мы же условились, что вечером я приду в театр -- смотреть вас.
      КРИСТА. Нет, не меня.
      Звонок у входа.
      ВИТЕК. Кто еще там? Скажу, что вас нет. (Идет.) К черту, к черту. (Вышел.)
      КОЛЕНАТЫЙ. Господи, как ты выросла, Кристинка. Скоро женщиной станешь.
      КРИСТА. Посмотрите на этого, господина.
      КОЛЕНАТЫЙ. А что?
      КРИСТА. Как он... вдруг побледнел.
      ГРЕГОР. Я? Простите, мадемуазель. Мне немного ненздоровится. Простудился.
      ВИТЕК. (за дверями). Сюда пожалуйте. Да прошу вас. Входите.
      Входит Эмилия Марти, за ней Витек.
      КРИСТА. Господи, это Марти!
      ЭМИЛИЯ. (в дверях). Адвокат Коленатый?
      КОЛЕНАТЫЙ. Так точно. Чем могу служить?
      ЭМИЛИЯ. Я -- Марти. Пришла к вам в связи с делом...
      КОЛЕНАТЫЙ. (с почтительным поклоном показывает на дверь в кабинет). Прошу вас.
      ЭМИЛИЯ. ...в связи с делом Грегора.
      ГРЕГОР. Что?! Мадам...
      ЭМИЛИЯ. Я не замужем.
      КОЛЕНАТЫЙ. Мадемуазель Марти, вот господин Гренгор, мой доверитель.
      ЭМИЛИЯ. Этот? (Оглядывает Грегора.) Ну, что ж, он может остаться. (Садится.)
      ВИТЕК. (тянет Кристину за дверь). Ступай, Криста, ступай. (Кланяется и уходит на цыпочках.)
      ЭМИЛИЯ. Эту девочку я где-то видела.
      КОЛЕНАТЫЙ. (закрывая дверь). Мадемуазель Марти, я весьма польщен...
      ЭМИЛИЯ. О, пожалуйста. Значит, вы -- адвокат...
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится против нее). К вашим услугам.
      ЭМИЛИЯ. ...который ведет дело вот этого Грегора...
      ГРЕГОР. То есть мое.
      ЭМИЛИЯ. ...о наследстве Пепи Пруса?
      КОЛЕНАТЫЙ. То есть барона Иозефа Фердинанда Пруса, скончавшегося в тысяча восемьсот двадцать седьнмом году.
      ЭМИЛИЯ. Как, он уже умер?
      КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению. И даже без малого сто лет назад.
      ЭМИЛИЯ. Бедненький! А я и не знала.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. Чем могу быть еще понлезен?
      ЭМИЛИЯ. (встает). О, я не хочу затруднять вас.
      КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Простите, мадемуазель. Понлагаю, что вы явились ко мне не без причины?
      ЭМИЛИЯ. Да. (Садится.) Я хотела вам кое-что сканзать.
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится). В связи с делом Грегора?
      ЭМИЛИЯ. Может быть.
      КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь вы иностранка?
      ЭМИЛИЯ. Да. О вашем... о процессе этого господина я узнала только сегодня утром. Совершенно случайно.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот как?
      ЭМИЛИЯ. Прямо из газет. Понимаете, смотрю, что там пишут обо мне, и вдруг вижу: "Последний день пронцесса Грегор--Прус". Чистая случайность, а?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да, да, о процессе было во всех ганзетах.
      ЭМИЛИЯ. И так как я... так как я случайно кое-что вспомнила... Одним словом, можете вы мне рассказать об этом процессе?
      КОЛЕНАТЫЙ. Спрашивайте, что хотите. Пожалуйста.
      ЭМИЛИЯ. Но я вообще ничего не знаю.
      КОЛЕНАТЫЙ. Совсем ничего?
      ЭМИЛИЯ. Я впервые слышу о нем.
      КОЛЕНАТЫЙ. Но тогда... простите... непонятно... пончему он вас интересует...
      ГРЕГОР. Расскажите, расскажите ей, доктор.
      КОЛЕНАТЫЙ. Эдакий заплесневелый процесс, маденмуазель...
      ЭМИЛИЯ. Но законный наследник -- Грегор? Да?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да. Только это ему не поможет.
      ГРЕГОР. Рассказывайте.
      ЭМИЛИЯ. Хотя бы в общих чертах.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, если вам угодно... (Откидывается на спинку кресла и начинает быстро говорить.) В тысяча восемьсот двадцатом году владельцем имений баронов Прусов -- Семонице, Лоуков, Нова Вес, Кенигсдорф и так далее -- был слабоумный барон Иозеф Фердинанд Прус...
      ЭМИЛИЯ. Пепи был слабоумным? О нет!
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, человеком со странностями.
      ЭМИЛИЯ. Скажите лучше -- несчастным человеком.
      КОЛЕНАТЫЙ. Простите, этого вы не можете знать.
      ЭМИЛИЯ. Вы не можете, а я знаю.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, не буду спорить. Итак -- Иозеф Фердинанд Прус, который в тысяча восемьсот двадцать седьмом году скончался холостым, бездетным и не останвив завещания.
      ЭМИЛИЯ. От чего он умер?
      КОЛЕНАТЫЙ. Воспаление мозга или что-то вроде. Наследником оказался его двоюродный брат, польский барон Эммерих Прус -- Забржезинский. Против него с иском о всем наследстве выступил некий граф Стефан де Маросвар, племянник матери покойного, который в дальнейшем не будет иметь отношения к делу. А иск на имение Лоуков предъявил некто Фердинанд Карел Грегор, прадед моего клиента.
      ЭМИЛИЯ. Когда это, было?
      КОЛЕНАТЫЙ. Тотчас после смерти Пруса, в тысяча восемьсот двадцать седьмом году.
      ЭМИЛИЯ. Постойте, Ферди тогда должен был быть еще мальчиком.
      КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно верно. Он был тогда воснпитанником Терезианской академии,[3] и его интересы преднставлял адвокат из Вены. Иск на имение Лоуков был монтивирован следующим образом. Прежде всего, покойный за год до смерти лично, "hochstpersonlich", явился к дирекнтору Терезианской академии и заявил, что выделяет "das oben genannte Gut saint Schofi, Hofen, Meierhofen und Inventar", то есть все вышепоименованное движимое я недвижимое имущество, на содержание "des genannten Minderjahrigen", то есть малолетнего Грегора, каковой "falls und sobald er majorenn wird", то есть по достиженнии им совершеннолетия, должен быть введен "in Besitz und Eigentum", в полноправное владение упомянутым имуществом. Дополнительный факт: упомянутый малонлетний Грегор, при жизни покойного и по его указанию, получал доходы от означенного имения и отчеты о них с пометкой "владельцу и собственнику имения Лоуков", что является доказательством так называемого натуральнного владения.
      ЭМИЛИЯ. Значит, все было ясно? Да?
      КОЛЕНАТЫЙ. Виноват. Барон Эммерих Прус возранжал на это, что у Грегора нет дарственной грамоты и что перевод имения на него не занесен в книгу земельнных владений. Далее, что покойный не оставил письнменного завещания, а наоборот -- "hingegen" -- на смертнном одре сделал устное распоряжение в пользу другого лица...
      ЭМИЛИЯ. Не может быть! Какого лица?
      КОЛЕНАТЫЙ. В том-то и заковыка, мадемуазель. Пондождите, я вам прочту. (Поднимается по стремянке к регистратуре.) Тут заварилась такая каша, вот увидите. Ага, вот оно. (Вынимает дело, усаживается на верхней ступеньке и быстро листает.) Агa, "Das wдhrend des Ableнbens des hochwohlgeborenen Majoratsherrn Freiherrn Prus Josef Ferdinand von Semonitz vorgenommene Protokol usw". Итак, свидетельство о последней воле, подписанное каким-то патером, врачом и нотариусом у смертного одра Иозефа Пруса. Вот что в нем говорится: "Умирающий... в сильной горячке... на вопрос нижеподписавшегося нотанриуса -- есть ли у него еще какие-либо пожелания, ненсколько раз повторил, что имение Лоуков "daъ das Alloнdium Loukov... Herrn Mach Gregor zukommen soll...", он завещает герру Мах Грегору. (Ставит дело на место.) Какому-то Грегору Маху, мадемуазель, лицу неизвестнному и не могущему быть обнаруженным. (Остается синдеть на стремянке.)
      ЭМИЛИЯ. Но это недоразумение! Пепи, безусловно, имел в виду Грегора, Ферди Грегора.
      КОЛЕНАТЫЙ. Конечно, мадемуазель. Но написаннного пером не вырубишь топором. Грегор, правда, вознражал, что слово "Мах" попало в устное завещание по ошибке или в результате описки, что "Грегор" должно быть фамилией, а не именем и так далее. Но, litera scripta valet[4] -- и Эммерих Прус получил все наследство, в том числе и Лоуков.
      ЭМИЛИЯ. А Грегор?
      КОЛЕНАТЫЙ. А Грегор -- ничего. Вскоре двоюроднный брат Стефан -- судя по всему, великий пройдоха -- выкопал где-то субъекта, именовавшегося Грегор Мах. Этот Мах заявил на суде, что покойный имел по отношеннию к нему тайные обязательства, очевидно, деликатного свойства...
      ЭМИЛИЯ. Ложь!
      КОЛЕНАТЫЙ. Несомненно... И что он претендует на имение Лоуков. Затем Грегор Мах канул в Лету, останвив -- за какую сумму, об этом история умалчивает, -- господину Стефану нотариальную доверенность на свои права на Лоуков. Сей кавалер Стефан судился от его имени и, представьте себе, выиграл тяжбу: Лоуков был передан ему.
      ЭМИЛИЯ. Черт знает что!
      КОЛЕНАТЫЙ. Скандал, а? Тогда Грегор начал тяжбу, против Стефана, заявив, что Грегор Мах не является де-юре наследником Пруса, что покойный делал устное распоряжение в бреду и так далее. После долгой волонкиты он выиграл дело: предыдущее решение было отменнено. Но Лоуков возвратили не Грегору, а опять Эммериху Прусу. Представляете себе?
      ГРЕГОР. Это называется справедливостью, мадемуанзель!
      ЭМИЛИЯ. Почему же не Грегору?
      КОЛЕНАТЫЙ. Ах, многоуважаемая, по разным тоннким юридическим основаниям и учитывая, что ни Грегор Мах, ни Фердинанд Карел Грегор не являлись родственнниками покойного...
      ЭМИЛИЯ. Постойте! Ведь он его сын.
      КОЛЕНАТЫЙ. Кто? Чей сын?
      ЭМИЛИЯ. Грегор. Ферди был сын Пепи.
      ГРЕГОР. (вскочив). Сын?! Откуда вы знаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. (поспешно слезая с лестницы). Его сын? А мать кто, скажите, пожалуйста?
      ЭМИЛИЯ. Мать была... Ее звали Эллен Мак-Грегор. Она была певицей Венской императорской оперы.
      ГРЕГОР. Как? Как фамилия?
      ЭМИЛИЯ. Мак-Грегор. Шотландская фамилия.
      ГРЕГОР. Слышите, доктор? Мак-Грегор! Мак! Мак! А вовсе не Мах! Понимаете, в чем дело?
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Разумеется. А почему фанмилия сына -- не Мак-Грегор?
      ЭМИЛИЯ. Из-за матери... Он вообще не знал ее.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. А есть у вас какие-нибудь доказательства, мадемуазель?
      ЭМИЛИЯ. Не знаю. Продолжайте.
      КОЛЕНАТЫЙ. Продолжаю. С тех пор вот уже почти сто лет спор между Прусами, Грегорами и Стефанами об имении Лоуков тянется из поколения в поколение с ненбольшими перерывами до наших дней, при компетентном участии нескольких поколений адвокатов Коленатых. С их помощью сегодня после обеда последний Грегор окончательно проиграет дело. Вот и все.
      ЭМИЛИЯ. А стоит Лоуков всей этой кутерьмы?
      ГРЕГОР. Я думаю!
      КОЛЕНАТЫЙ. Видите ли, в шестидесятых годах проншлого столетия на угодьях Лоуков были обнаружены занлежи угля. Стоимость их не поддается даже приблизинтельному подсчету. По-видимому, миллионов сто пятьндесят.
      ЭМИЛИЯ. И больше ничего?
      ГРЕГОР. Ничего! Мне бы хватило и этого.
      КОЛЕНАТЫЙ. Есть у вас еще вопросы, мадемуазель?
      ЭМИЛИЯ. Да. Что вам нужно, чтобы выиграть пронцесс?
      КОЛЕНАТЫЙ. Лучше всего было бы формальное письменное завещание.
      ЭМИЛИЯ. Вам что-нибудь известно о таком завенщании?
      КОЛЕНАТЫЙ. Его не существует.
      ЭМИЛИЯ. Как глупо!
      КОЛЕНАТЫЙ. Бесспорно. (Встает.) Есть еще вонпросы?
      ЭМИЛИЯ. Да. Кому принадлежит старый дом Пруса?
      ГРЕГОР. Моему противнику Ярославу Прусу.
      ЭМИЛИЯ. А как называется такой шкаф, куда прячут старые бумаги?
      ГРЕГОР. Архив.
      КОЛЕНАТЫЙ. Регистратура.
      ЭМИЛИЯ. Так вот, в доме Пруса был такой шкаф. На каждом ящичке -- дата. Пепи складывал туда старые отчеты, счета и другие бумаги. Понимаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да, да.
      ЭМИЛИЯ. На одном ящичке была дата -- "тысяча вонсемьсот шестнадцатый год". Как раз когда Пепи познанкомился с этой самой Эллен Мак-Грегор. На Венском конгрессе или где-то еще...
      КОЛЕНАТЫЙ. Так, так!
      ЭМИЛИЯ. И в этом ящичке он хранил все письма Эллен.
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Откуда вы это знаете?
      ЭМИЛИЯ. Не спрашивайте.
      КОЛЕНАТЫЙ. Извините. Как вам угодно.
      ЭМИЛИЯ. Кроме того, там были письма от управляюнщих и другая деловая переписка. Короче говоря, пронпасть всяких старых бумаг.
      КОЛЕНАТЫЙ. Понимаю.
      ЭМИЛИЯ. Как вы думаете: кто-нибудь сжег все это?
      КОЛЕНАТЫЙ. Может быть. Очень возможно. Впрончем -- увидим.
      ЭМИЛИЯ. Вы посмотрите?
      КОЛЕНАТЫЙ. Обязательно. Конечно, если позволит господин Прус.
      ЭМИЛИЯ. А если нет?
      КОЛЕНАТЫЙ. Тогда ничего не поделаешь.
      ЭМИЛИЯ. В таком случае вы должны достать этот ящик другим способом, понимаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да. В полночь, при помощи веревочнной лестницы, отмычек и тому подобного. Ах, мадемуанзель, хорошенькое у вас мнение об адвокатах!
      ЭМИЛИЯ. Но вы должны достать эти бумаги!
      КОЛЕНАТЫЙ. Увидим. Что дальше?
      ЭМИЛИЯ. Так вот... если там есть еще эти письма... то между ними лежит... большой желтый конверт...
      КОЛЕНАТЫЙ. Ив нем?
      ЭМИЛИЯ. Завещание Пруса. Собственноручное и занпечатанное.
      КОЛЕНАТЫЙ. (встает). О, господи!
      ГРЕГОР. (вскакивает). Вы уверены?
      КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, пожалуйста, что же в этом завещании? Каково его содержание?
      ЭМИЛИЯ. В нем Пепи отказывает... поместье Лоуков... своему внебрачному сыну Фердинанду... рожденному в Лоукове... такого-то числа, не помню точно.
      КОЛЕНАТЫЙ. Так все и сказано?
      ЭМИЛИЯ. Так.
      КОЛЕНАТЫЙ. И конверт запечатан?
      ЭМИЛИЯ. Да.
      КОЛЕНАТЫЙ. Личной печатью Иозефа Пруса?
      ЭМИЛИЯ. Да.
      КОЛЕНАТЫЙ. Благодарю вас. (Садится.) Скажите: с какой стати вам вздумалось нас дурачить, маденмуазель?
      ЭМИЛИЯ. Дурачить? Значит, вы мне не верите?
      КОЛЕНАТЫЙ. Конечно, нет. Ни одному слову.
      ГРЕГОР. А я ей верю. Как вы смеете...
      КОЛЕНАТЫЙ. Да имейте же голову на плечах! Если конверт запечатан, как может кто-нибудь знать, что в нем? Ну, скажите!
      ГРЕГОР. Но...
      КОЛЕНАТЫЙ. В конверте, запечатанном сто лет тому назад!
      ГРЕГОР. И все-таки...
      КОЛЕНАТЫЙ. Да еще в чужом доме. Не будьте ренбенком, Грегор.
      ГРЕГОР. Я верю, и все тут.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, как хотите. Дорогая мадемуазель Марти, у вас особый дар... рассказывать сказки. Поистине своеобразная слабость. Часто это с вами бывает?
      ГРЕГОР. О, помолчите.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну да, буду молчать как могила. Абнсолютная тайна, мадемуазель.
      ГРЕГОР. Имейте в виду, доктор: я верю всему, что сказала мадемуазель. Каждому слову.
      ЭМИЛИЯ. Вы настоящий джентльмен.
      ГРЕГОР. Поэтому -- или вы сейчас же отправитесь к Прусу и попросите выдать вам бумаги, датированные тысяча восемьсот шестнадцатым годом...
      КОЛЕНАТЫЙ. Этого я, очевидно, не сделаю. Или?
      ГРЕГОР. Или я поручу это первому попавшемуся адвокату, выбрав его наугад по телефонной книге. И ему же передам ведение моего процесса.
      КОЛЕНАТЫЙ. Сделайте одолжение.
      ГРЕГОР. Ладно. (Идет к телефону и перелистывает книгу.)
      КОЛЕНАТЫЙ. (подходит к нему). Послушайте, Гренгор, перестаньте глупить. Мы ведь с вами друзья, не правда ли? Помнится, я даже был вашим опекуном.
      ГРЕГОР. Адвокат Абелес Альфред, двадцать семь шестьдесят один.
      КОЛЕНАТЫЙ. О, господи, только не этого! Это же третьесортный адвокатишко. Он погубит все дело...
      ГРЕГОР. (в трубку). Алло! Двадцать семь шестьденсят один...
      ЭМИЛИЯ. Отлично, Грегор!
      КОЛЕНАТЫЙ. Не срамитесь! Неужели вы доверите наш наследственный процесс такому...
      ГРЕГОР. Доктор Абелес? Говорит Грегор из конторы...
      КОЛЕНАТЫЙ. (вырывает у него трубку и вешает ее). Постойте. Я еду.
      ГРЕГОР. К Прусу?
      КОЛЕНАТЫЙ. Хоть к черту на рога. Но вы отсюда ни ногой!
      ГРЕГОР. Если не вернетесь через час, я позвоню...
      КОЛЕНАТЫЙ. Перестаньте! Прошу прощения, маденмуазель. И, пожалуйста, не задурите ему голову оконнчательно. (Убегает.)
      ГРЕГОР. Наконец-то!
      ЭМИЛИЯ. Он на самом деле так глуп?
      ГРЕГОР. Нет. Но он практик и не учитывает возможнность чудес. А я всегда ждал чуда. И вот явились вы. Позвольте поблагодарить вас.
      ЭМИЛИЯ. О, не стоит благодарности.
      ГРЕГОР. Слушайте... я почти уверен, что завещание действительно окажется там. Не знаю, почему я так безгранично вам верю. Наверно, потому, что вы красивы.
      ЭМИЛИЯ. Сколько вам лет?
      ГРЕГОР. Тридцать четыре. Мадемуазель Марти, я с малых лет жил мыслью получить эти миллионы. Вы себе представить не можете мое положение. Я жил как в чаду... Иначе я не мог... Если бы не явились вы...
      ЭМИЛИЯ. Долги?
      ГРЕГОР. Да. Сегодня ночью мне, наверное, пришлось бы застрелиться.
      ЭМИЛИЯ. Вздор!
      ГРЕГОР. Я ничего не таю от вас, мадемуазель. Полонжение мое было безнадежно. И вдруг являетесь вы, ненведомо откуда, знаменитая, великолепная, полная тайны... и спасаете меня. Почему вы смеетесь? Почему вы смеетесь надо мной?
      ЭМИЛИЯ. Глупости. Просто так.
      ГРЕГОР. Хорошо, больше не буду о себе. Мы здесь одни. Умоляю вас, говорите. Объясните мне все!
      ЭМИЛИЯ. Что же еще? Я сказала достаточно.
      ГРЕГОР. Затронуты семейные дела. Даже некотонрые... семейные тайны. Каким-то необычайным образом вы посвящены в них. Ради бога, скажите мне все!
      Эмилия качает головой.
      Не можете?
      ЭМИЛИЯ. Не хочу.
      ГРЕГОР. Откуда вы знаете о письмах? Откуда знаете о завещании? Откуда? С каких пор? Кто рассказал вам? С кем вы связаны? Поймите... я должен знать, что за всем этим кроется. Кто вы? Что все это значит?
      ЭМИЛИЯ. Чудо.
      ГРЕГОР. Да, чудо. Но каждое чудо должно быть объняснено. Иначе оно невыносимо. Зачем вы пришли сюда?
      ЭМИЛИЯ. Чтобы помочь вам, как видите.
      ГРЕГОР. Почему вам вздумалось помогать мне? Пончему именно мне? Какой вам от этого прок?