Карел Чапек
      Средство Макропулоса
      Комедия в трех действиях с эпилогом.
      Предисловие
      Замысел этой комедии возник у меня года три-четыре назад, еще до "RUR'a". Тогда она, впрочем, мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу ее как бы с занпозданием; есть у меня еще один старый замысел, котонрый тоже надо реализовать. Толчок к ней дала мне теонрия, кажется, профессора Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма.
      Эти два обстоятельства я отмечаю потому, что нынешнней зимой вышло новое произведение Бернарда Шоу "Назад к Мафусаилу",[1] -- пока оно знакомо мне только по аннотации, -- которое, по-видимому, ставит проблему долголетия гораздо шире. Здесь налицо совершенно слунчайное и чисто внешнее совпадение темы, так как Берннард Шоу приходит к прямо противоположным выводам. Насколько я понимаю, в возможности жить несколько сот лет г-н Шоу видит идеальное состояние человечества, нечто вроде будущего рая на земле. Читатель увидит, что в моем произведении долголетие выглядит совсем иначе: как состояние не только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно сказать, кто из нас прав: у обеих сторон, к сожалению, нет на этот счет собственнного опыта. Однако есть основание предполагать, что понзиция Бернарда Шоу будет считаться классическим обнразцом оптимизма, а моя пьеса -- порождением беспернспективного пессимизма. В конце концов я не стану ни счастливей, ни несчастней от того, что меня назовут песнсимистом или оптимистом. Однако "пребывание в пессинмистах", по-видимому, влечет за собой известную ответнственность перед обществом, нечто вроде сдержанного упрека за дурное отношение к миру и людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в этом я не повинен: я не допускал пессимизма, а если и допустил, то беснсознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне, наоборот, хотелось сказать людям нечто утешительное, оптимистическое. В самом деле: почему оптимистично утверждать, что жить шестьдесят лет -- плохо, а триста лет -хорошо? Мне думается, что считать, скажем, шестиндесятилетний срок жизни неплохим и достаточно продолнжительным -- не такой уж злостный пессимизм. Если мы, например, говорим, что настанет время, когда не будет болезней, нужды и тяжелого грязного труда,-- это, коннечно, оптимизм. Но разве сказать, что и в нынешней жизни, с ее болезнями, нуждой и тяжелым трудом, заклюнчается безмерная ценность,-- это пессимизм? Думаю, что нет. По-моему, оптимизм бывает двух родов: один, отвонрачиваясь от дурного и мрачного, устремляется к идеальнному, хоть и призрачному; другой даже в плохом ищет крохи добра хотя бы и призрачного. Первый жаждет подлинного рая -- и нет прекрасней этого порыва человенческой души. Второй ищет повсюду хотя бы частицы относительного добра. Может быть, и такого рода усилия не лишены ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе.
      Я заступаюсь сейчас не столько за "Средство Макропулоса", к которому мне даже не хочется особенно принвлекать внимание; это пьеса без претензий, и я написал ее только так, для порядка. Говоря о пессимизме, я имею в виду "Жизнь насекомых", сатиру, которая обеспечила мне и моему соавтору каинову печать пессимистов. Спору нет, весьма пессимистично -- уподоблять человеческое обнщество насекомым. Но нисколько не пессимистично преднставлять человеческую личность в образе Бродяги. Те, кто упрекал авторов за аллегорию о насекомых, которая чернит якобы все человечество, забыли, что под Бродягой авторы подразумевают человека и обращаются к ченловеку. Поверьте, что настоящий пессимист -- только тот, кто сидит сложа руки; это своего рода моральное поранженчество. А человек, который работает, ищет и претвонряет свои стремления в жизнь, не пессимист и не может быть пессимистом. Всякая созидательная деятельность предполагает доверие, пускай даже не выраженное слонвами. Кассандра[2] была пессимисткой, потому что ничего не делала. Она не была бы ею; если бы сражалась за Трою.
      Кроме того, существует настоящая пессимистическая литература: та, в которой жизнь выглядит безнадежно неинтересной, а человек и общество запутанными, нудно-проблемными. Но к этому убийственному пессимизму относятся терпимо.
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      Эмилия Марти.
      Ярослав Прус.
      Янек - его сын.
      Альберт Грегор.
      Гаук - Шeндорф.
      Адвокат К о л с н атый
      Архивариус Витек.
      Кристина -- его дочь.
      Горничная.
      Доктор.
      Театральный машинист.
      Уборщица.
      Действие первое.
      Приемная адвоката Коленатого. В глубине сцены -- входная дверь, налево -- дверь в кабинет. На заднем плане высокая регинстратура с многочисленными ящиками, обозначенными в алфанвитном порядке. Стремянка. Налево -- стол архивариуса, в серендине -- двойное бюро, направо -- несколько кресел для ожидаюнщих клиентов. На стенах -- разные таблицы, объявления, каленндарь и т. д. Телефон. Всюду бумаги, книги, справочники, папки.
      ВИТЕК. (убирает папки в регистратуру) Боже мой, уже час. Старик, видно, уж не придет... Дело Грегор -- Прус. "Г", "Гр", сюда. (Поднимается по стремянке.) Дело Грегора. Вот и оно кончается. О, господи. (Перенлистывает дело.) Тысяча восемьсот двадцать седьмой год, тысяча восемьсот тридцать второй, тридцать второй... Тынсяча восемьсот сороковой, сороковой, сороковой... Сорок седьмой... Через несколько лет столетний юбилей. Жаль такого прекрасного процесса. (Всовывает дело на место.) Здесь... покоится... дело Грегора -- Пруса. М-да, ничто не вечно под луною. Суета. Прах и пепел. (Задумчиво усанживается на верхней ступеньке.) Известно -- аристокрантия. Старые аристократы. Еще бы -- барон Прус! И сундятся сто лет, черт бы их побрал. (Пауза.) "Граждане! Французы! Доколе будете вы терпеть, как эти привиленгированные, эта развращенная королем старая аристокрантия Франции, это сословие, обязанное своими привиленгиями не природе и не разуму, а тирании, эта кучка дворян и наследственных сановников, эти узурпаторы земли, власти и прав..." Ах!
      ГРЕГОР. (останавливается в дверях и некоторое время прислушивается к словам Витека). Добрый день, гражданнин Марат!
      ВИТЕК. Это не Марат, а Дантон. Речь от двадцать третьего октября тысяча семьсот девяносто второго года. Покорнейше прошу прощения, сударь.
      ГРЕГОР. Самого нет?
      ВИТЕК. (слезает с лестницы). Еще не возвращался, сударь.
      ГРЕГОР. А решение суда?
      ВИТЕК. Ничего не знаю, господин Грегор, но...
      ГРЕГОР. Дела плохи?
      ВИТЕК. Не могу знать. Но жаль хорошего процесса, сударь.
      ГРЕГОР. Я проиграл?
      ВИТЕК. Не знаю. Принципал с утра в суде. Но я бы не...
      ГРЕГОР. (бросаясь в кресло). Позвоните туда, вызонвите его. И поскорей, голубчик!
      ВИТЕК. (бежит к телефону). Пожалуйста. Сию миннутку. (В трубку.) Алло! (Грегору.) Я бы, сударь, не подавал в Верховный суд.
      ГРЕГОР. Почему?
      ВИТЕК. Потому что... Алло. Два, два, тридцать пять. Да, тридцать пять. (Поворачивается к Грегору.) Потому что это конец, сударь.
      ГРЕГОР. Конец чего?
      ВИТЕК. Конец процесса. Конец дела Грегора. А ведь это был даже не процесс, сударь. Это исторический панмятник. Когда дело тянется девяносто лет... (В трубку.) Алло, барышня, адвокат Коленатый еще у вас? Говорят из его конторы... Его. просят к телефону. (Грегору.) Дело Грегора, сударь, это кусок истории. Почти сто лет, сундарь. (В трубку.) Уже ушел? Благодарю вас. (Вешает трубку.) Уже ушел. Наверно, сейчас придет.
      ГРЕГОР. А решение суда?
      ВИТЕК. Не могу знать, сударь. По мне, хоть бы его вовсе не было. Я... я расстроен, господин Грегор. Подунмать только: сегодня последний день дела Грегора. Я вел по нему переписку тридцать два года! Сюда ходил еще ваш покойный батюшка, царство ему небесное! Он и понкойный доктор Коленатый, отец этого, могучие были люди, сударь.
      ГРЕГОР. Благодарю вас.
      ВИТЕК. Великие законники, сударь... Кассация, апелнляция, всякие такие штуки. Тридцать лет тянули процесс. А вы -- бах -- сразу в Верховный суд, скорей к концу. Жалко славного процесса. Эдак загубить столетнюю тяжбу!
      ГРЕГОР. Не болтайте чепухи, Витек. Я хочу наконец выиграть дело.
      ВИТЕК. Или окончательно проиграть его, да?
      ГРЕГОР. Лучше проиграть, чем... чем... Слушайте, Витек, ведь от этого можно с ума сойти: все время видеть перед носом сто пятьдесят миллионов... Чуть не в руках держать... С детских лет только о них и слышать... (Встает.) Вы думаете, я проиграю?
      ВИТЕК. Не знаю, господин Грегор. Случай очень спорный.
      ГРЕГОР. Ладно, если проиграю, то...
      ВИТЕК....то застрелитесь, сударь? Так говорил и ваш покойный батюшка.
      ГРЕГОР. Он и застрелился.
      ВИТЕК. Но не из-за тяжбы, а из-за долгов. Когда жинвешь так... в расчете на наследство...
      ГРЕГОР. (удрученный, садится). Замолчите, пожанлуйста.
      ВИТЕК. Да, у вас нервы слабы для великого пронцесса. А ведь какой великолепный материал! (Поднинмается по стремянке, достает дело Грегора.) Взгляните па эти бумаги, господин Грегор. Тысяча восемьсот двандцать седьмой год. Самый старый документ в нашей коннторе. Уникум, сударь! В музей, да и только. Что за пончерк на бумагах тысяча восемьсот сорокового года! Боже, этот писарь был мастер своего дела. Посмотрите только на почерк. Душа радуется!
      ГРЕГОР. Вы сумасброд.
      ВИТЕК. (почтительно укладывая папку). Ох, госпади Иисусе. Может, Верховный суд еще отложит дело?
      КРИСТА. (тихонько приоткрыв дверь). Папа, ты не идешь домой?
      ВИТЕК. Погоди, скоро пойду, скоро. Вот только верннется шеф.
      ГРЕГОР. (встает). Это ваша дочь?
      ВИТЕК. Да. Ступай, ступай, Криста. Подожди в конридоре.
      ГРЕГОР. Боже упаси, зачем же, мадемуазель? Может быть, я не помешаю. Вы из школы?
      КРИСТА. С репетиции.
      ВИТЕК. Моя дочь поет в театре. Ну, ступай, ступай. Нечего тебе тут делать.
      КРИСТА. Ах, папа, эта Марти... ну просто изуминтельна!
      ГРЕГОР. Кто, мадемуазель?
      КРИСТА. Ну, Марти, Эмилия Марти.
      ГРЕГОР. А кто она такая?
      КРИСТА. Неужели вы не знаете? Величайшая певица в мире! Сегодня вечером она выступает. А утром с нами репетировала. Папа!
      ВИТЕК. Ну, что?
      КРИСТА. Папа, я... я... брошу театр! Не буду больше петь! Ни за что! Ни за что! (Всхлипывает и отворачинвается.)
      ВИТЕК. (подбегает к ней). Кто тебя обидел, Криста?
      КРИСТА. Потому что... я... ничего не умею! Папа, эта Марти... Я... Если бы ты слышал... Нет, никогда больнше не буду петь!
      ВИТЕК. Вот те на! А у девчонки есть голос. Перенстань, глупая! Успокойся.
      ГРЕГОР. Кто знает, мадемуазель, может быть, эта знаменитая Марти еще позавидует вам.
      КРИСТА. Мне?
      ГРЕГОР. Вашей молодости.
      ВИТЕК. Вот, вот. Видишь, Криста! Это господин Гренгор! Погоди, когда будешь в ее возрасте... Сколько ей, этой Марти?
      КРИСТА. Не знаю. Никто... не знает. Лет тридцать.
      ВИТЕК. Вот видишь, девочка, -- тридцать. Уже но первой молодости.
      КРИСТА. А какая красавица! Боже, какая, красавица!
      ВИТЕК. Так ведь тридцать лет. Это уже порядочно. Погоди, когда тебе стукнет...
      ГРЕГОР. Сегодня вечером я пойду в театр, мадемуанзель. Смотреть... Только не Марти, а вас.
      КРИСТА. Надо быть ослом, чтобы не смотреть на Марти. И слепым к тому же.
      ГРЕГОР. Благодарю. С меня довольно.
      ВИТЕК. О, язычек у нее острый.
      КРИСТА. Зачем говорить о Марти, не увидев ее. По ней все с ума сходят. Bce!
      Входит Коленатый.
      КОЛЕНАТЫЙ. Кого я вижу! Кристинка! Здравствуй, здравствуй. Ага, и господин клиент здесь. Как себя чувнствуете?
      ГРЕГОР. Чем кончилось? Что решил суд?
      КОЛЕНАТЫЙ. Пока решения нет. Коллегия Верховнного суда как раз удалилась...
      ГРЕГОР....на совещание?
      КОЛЕНАТЫЙ. Нет, на обед.
      ГРЕГОР. А решение?
      КОЛЕНАТЫЙ. После обеда, мой друг. Главное -- тор-пение. Вы уже обедали?
      ВИТЕК. Ах, господи, господи!
      КОЛЕНАТЫЙ. В чем дело?
      ВИТЕК. Жалко такого замечательного процесса.
      ГРЕГОР. (садится). Опять ждать. Это ужасно!
      КРИСТА. (oтцу). Ну пойдем, папа.
      КОЛЕНАТЫЙ. Как поживаешь, Кристинка? Я очень рад тебя видеть.
      ГРЕГОР. Доктор Коленатый, скажите откровенно: канкие у нас шансы?
      КОЛЕНАТЫЙ. Тру-ля-ля!
      ГРЕГОР. Плохо?
      КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, мой друг, я вас когда-нибудь обнадеживал?
      ГРЕГОР. Зачем же тогда... зачем?
      КОЛЕНАТЫЙ. Зачем я веду ваше дело? Только понтому, друг мой, что я унаследовал его от отца. Вас, Витека и вон то бюро. Что вы хотите? Дело Грегора перендается по наследству, как болезнь. А вам оно все равно ничего не стоит: я ведь не беру с вас гонорара,
      ГРЕГОР. Получите все сполна, как только я выиграю.
      КОЛЕНАТЫЙ. Признаться, я мало на это рассчинтываю.
      ГРЕГОР. Значит, вы полагаете...
      КОЛЕНАТЫЙ. Если хотите знать, -- да.
      ГРЕГОР. ...что, мы проиграем?
      КОЛЕНАТЫЙ. Разумеется.
      ГРЕГОР. (упавшим голосом). Хорошо.
      КОЛЕНАТЫЙ. Но стреляться еще погодите.
      КРИСТА. Папа, он хочет застрелиться?
      ГРЕГОР. (овладевая собой). Нет, что вы, мадемуанзель. Мы же условились, что вечером я приду в театр -- смотреть вас.
      КРИСТА. Нет, не меня.
      Звонок у входа.
      ВИТЕК. Кто еще там? Скажу, что вас нет. (Идет.) К черту, к черту. (Вышел.)
      КОЛЕНАТЫЙ. Господи, как ты выросла, Кристинка. Скоро женщиной станешь.
      КРИСТА. Посмотрите на этого, господина.
      КОЛЕНАТЫЙ. А что?
      КРИСТА. Как он... вдруг побледнел.
      ГРЕГОР. Я? Простите, мадемуазель. Мне немного ненздоровится. Простудился.
      ВИТЕК. (за дверями). Сюда пожалуйте. Да прошу вас. Входите.
      Входит Эмилия Марти, за ней Витек.
      КРИСТА. Господи, это Марти!
      ЭМИЛИЯ. (в дверях). Адвокат Коленатый?
      КОЛЕНАТЫЙ. Так точно. Чем могу служить?
      ЭМИЛИЯ. Я -- Марти. Пришла к вам в связи с делом...
      КОЛЕНАТЫЙ. (с почтительным поклоном показывает на дверь в кабинет). Прошу вас.
      ЭМИЛИЯ. ...в связи с делом Грегора.
      ГРЕГОР. Что?! Мадам...
      ЭМИЛИЯ. Я не замужем.
      КОЛЕНАТЫЙ. Мадемуазель Марти, вот господин Гренгор, мой доверитель.
      ЭМИЛИЯ. Этот? (Оглядывает Грегора.) Ну, что ж, он может остаться. (Садится.)
      ВИТЕК. (тянет Кристину за дверь). Ступай, Криста, ступай. (Кланяется и уходит на цыпочках.)
      ЭМИЛИЯ. Эту девочку я где-то видела.
      КОЛЕНАТЫЙ. (закрывая дверь). Мадемуазель Марти, я весьма польщен...
      ЭМИЛИЯ. О, пожалуйста. Значит, вы -- адвокат...
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится против нее). К вашим услугам.
      ЭМИЛИЯ. ...который ведет дело вот этого Грегора...
      ГРЕГОР. То есть мое.
      ЭМИЛИЯ. ...о наследстве Пепи Пруса?
      КОЛЕНАТЫЙ. То есть барона Иозефа Фердинанда Пруса, скончавшегося в тысяча восемьсот двадцать седьнмом году.
      ЭМИЛИЯ. Как, он уже умер?
      КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению. И даже без малого сто лет назад.
      ЭМИЛИЯ. Бедненький! А я и не знала.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. Чем могу быть еще понлезен?
      ЭМИЛИЯ. (встает). О, я не хочу затруднять вас.
      КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Простите, мадемуазель. Понлагаю, что вы явились ко мне не без причины?
      ЭМИЛИЯ. Да. (Садится.) Я хотела вам кое-что сканзать.
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится). В связи с делом Грегора?
      ЭМИЛИЯ. Может быть.
      КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь вы иностранка?
      ЭМИЛИЯ. Да. О вашем... о процессе этого господина я узнала только сегодня утром. Совершенно случайно.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот как?
      ЭМИЛИЯ. Прямо из газет. Понимаете, смотрю, что там пишут обо мне, и вдруг вижу: "Последний день пронцесса Грегор--Прус". Чистая случайность, а?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да, да, о процессе было во всех ганзетах.
      ЭМИЛИЯ. И так как я... так как я случайно кое-что вспомнила... Одним словом, можете вы мне рассказать об этом процессе?
      КОЛЕНАТЫЙ. Спрашивайте, что хотите. Пожалуйста.
      ЭМИЛИЯ. Но я вообще ничего не знаю.
      КОЛЕНАТЫЙ. Совсем ничего?
      ЭМИЛИЯ. Я впервые слышу о нем.
      КОЛЕНАТЫЙ. Но тогда... простите... непонятно... пончему он вас интересует...
      ГРЕГОР. Расскажите, расскажите ей, доктор.
      КОЛЕНАТЫЙ. Эдакий заплесневелый процесс, маденмуазель...
      ЭМИЛИЯ. Но законный наследник -- Грегор? Да?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да. Только это ему не поможет.
      ГРЕГОР. Рассказывайте.
      ЭМИЛИЯ. Хотя бы в общих чертах.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, если вам угодно... (Откидывается на спинку кресла и начинает быстро говорить.) В тысяча восемьсот двадцатом году владельцем имений баронов Прусов -- Семонице, Лоуков, Нова Вес, Кенигсдорф и так далее -- был слабоумный барон Иозеф Фердинанд Прус...
      ЭМИЛИЯ. Пепи был слабоумным? О нет!
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, человеком со странностями.
      ЭМИЛИЯ. Скажите лучше -- несчастным человеком.
      КОЛЕНАТЫЙ. Простите, этого вы не можете знать.
      ЭМИЛИЯ. Вы не можете, а я знаю.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, не буду спорить. Итак -- Иозеф Фердинанд Прус, который в тысяча восемьсот двадцать седьмом году скончался холостым, бездетным и не останвив завещания.
      ЭМИЛИЯ. От чего он умер?
      КОЛЕНАТЫЙ. Воспаление мозга или что-то вроде. Наследником оказался его двоюродный брат, польский барон Эммерих Прус -- Забржезинский. Против него с иском о всем наследстве выступил некий граф Стефан де Маросвар, племянник матери покойного, который в дальнейшем не будет иметь отношения к делу. А иск на имение Лоуков предъявил некто Фердинанд Карел Грегор, прадед моего клиента.
      ЭМИЛИЯ. Когда это, было?
      КОЛЕНАТЫЙ. Тотчас после смерти Пруса, в тысяча восемьсот двадцать седьмом году.
      ЭМИЛИЯ. Постойте, Ферди тогда должен был быть еще мальчиком.
      КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно верно. Он был тогда воснпитанником Терезианской академии,[3] и его интересы преднставлял адвокат из Вены. Иск на имение Лоуков был монтивирован следующим образом. Прежде всего, покойный за год до смерти лично, "hochstpersonlich", явился к дирекнтору Терезианской академии и заявил, что выделяет "das oben genannte Gut saint Schofi, Hofen, Meierhofen und Inventar", то есть все вышепоименованное движимое я недвижимое имущество, на содержание "des genannten Minderjahrigen", то есть малолетнего Грегора, каковой "falls und sobald er majorenn wird", то есть по достиженнии им совершеннолетия, должен быть введен "in Besitz und Eigentum", в полноправное владение упомянутым имуществом. Дополнительный факт: упомянутый малонлетний Грегор, при жизни покойного и по его указанию, получал доходы от означенного имения и отчеты о них с пометкой "владельцу и собственнику имения Лоуков", что является доказательством так называемого натуральнного владения.
      ЭМИЛИЯ. Значит, все было ясно? Да?
      КОЛЕНАТЫЙ. Виноват. Барон Эммерих Прус возранжал на это, что у Грегора нет дарственной грамоты и что перевод имения на него не занесен в книгу земельнных владений. Далее, что покойный не оставил письнменного завещания, а наоборот -- "hingegen" -- на смертнном одре сделал устное распоряжение в пользу другого лица...
      ЭМИЛИЯ. Не может быть! Какого лица?
      КОЛЕНАТЫЙ. В том-то и заковыка, мадемуазель. Пондождите, я вам прочту. (Поднимается по стремянке к регистратуре.) Тут заварилась такая каша, вот увидите. Ага, вот оно. (Вынимает дело, усаживается на верхней ступеньке и быстро листает.) Агa, "Das wдhrend des Ableнbens des hochwohlgeborenen Majoratsherrn Freiherrn Prus Josef Ferdinand von Semonitz vorgenommene Protokol usw". Итак, свидетельство о последней воле, подписанное каким-то патером, врачом и нотариусом у смертного одра Иозефа Пруса. Вот что в нем говорится: "Умирающий... в сильной горячке... на вопрос нижеподписавшегося нотанриуса -- есть ли у него еще какие-либо пожелания, ненсколько раз повторил, что имение Лоуков "daъ das Alloнdium Loukov... Herrn Mach Gregor zukommen soll...", он завещает герру Мах Грегору. (Ставит дело на место.) Какому-то Грегору Маху, мадемуазель, лицу неизвестнному и не могущему быть обнаруженным. (Остается синдеть на стремянке.)
      ЭМИЛИЯ. Но это недоразумение! Пепи, безусловно, имел в виду Грегора, Ферди Грегора.
      КОЛЕНАТЫЙ. Конечно, мадемуазель. Но написаннного пером не вырубишь топором. Грегор, правда, вознражал, что слово "Мах" попало в устное завещание по ошибке или в результате описки, что "Грегор" должно быть фамилией, а не именем и так далее. Но, litera scripta valet[4] -- и Эммерих Прус получил все наследство, в том числе и Лоуков.
      ЭМИЛИЯ. А Грегор?
      КОЛЕНАТЫЙ. А Грегор -- ничего. Вскоре двоюроднный брат Стефан -- судя по всему, великий пройдоха -- выкопал где-то субъекта, именовавшегося Грегор Мах. Этот Мах заявил на суде, что покойный имел по отношеннию к нему тайные обязательства, очевидно, деликатного свойства...
      ЭМИЛИЯ. Ложь!
      КОЛЕНАТЫЙ. Несомненно... И что он претендует на имение Лоуков. Затем Грегор Мах канул в Лету, останвив -- за какую сумму, об этом история умалчивает, -- господину Стефану нотариальную доверенность на свои права на Лоуков. Сей кавалер Стефан судился от его имени и, представьте себе, выиграл тяжбу: Лоуков был передан ему.
      ЭМИЛИЯ. Черт знает что!
      КОЛЕНАТЫЙ. Скандал, а? Тогда Грегор начал тяжбу, против Стефана, заявив, что Грегор Мах не является де-юре наследником Пруса, что покойный делал устное распоряжение в бреду и так далее. После долгой волонкиты он выиграл дело: предыдущее решение было отменнено. Но Лоуков возвратили не Грегору, а опять Эммериху Прусу. Представляете себе?
      ГРЕГОР. Это называется справедливостью, мадемуанзель!
      ЭМИЛИЯ. Почему же не Грегору?
      КОЛЕНАТЫЙ. Ах, многоуважаемая, по разным тоннким юридическим основаниям и учитывая, что ни Грегор Мах, ни Фердинанд Карел Грегор не являлись родственнниками покойного...
      ЭМИЛИЯ. Постойте! Ведь он его сын.
      КОЛЕНАТЫЙ. Кто? Чей сын?
      ЭМИЛИЯ. Грегор. Ферди был сын Пепи.
      ГРЕГОР. (вскочив). Сын?! Откуда вы знаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. (поспешно слезая с лестницы). Его сын? А мать кто, скажите, пожалуйста?
      ЭМИЛИЯ. Мать была... Ее звали Эллен Мак-Грегор. Она была певицей Венской императорской оперы.
      ГРЕГОР. Как? Как фамилия?
      ЭМИЛИЯ. Мак-Грегор. Шотландская фамилия.
      ГРЕГОР. Слышите, доктор? Мак-Грегор! Мак! Мак! А вовсе не Мах! Понимаете, в чем дело?
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Разумеется. А почему фанмилия сына -- не Мак-Грегор?
      ЭМИЛИЯ. Из-за матери... Он вообще не знал ее.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. А есть у вас какие-нибудь доказательства, мадемуазель?
      ЭМИЛИЯ. Не знаю. Продолжайте.
      КОЛЕНАТЫЙ. Продолжаю. С тех пор вот уже почти сто лет спор между Прусами, Грегорами и Стефанами об имении Лоуков тянется из поколения в поколение с ненбольшими перерывами до наших дней, при компетентном участии нескольких поколений адвокатов Коленатых. С их помощью сегодня после обеда последний Грегор окончательно проиграет дело. Вот и все.
      ЭМИЛИЯ. А стоит Лоуков всей этой кутерьмы?
      ГРЕГОР. Я думаю!
      КОЛЕНАТЫЙ. Видите ли, в шестидесятых годах проншлого столетия на угодьях Лоуков были обнаружены занлежи угля. Стоимость их не поддается даже приблизинтельному подсчету. По-видимому, миллионов сто пятьндесят.
      ЭМИЛИЯ. И больше ничего?
      ГРЕГОР. Ничего! Мне бы хватило и этого.
      КОЛЕНАТЫЙ. Есть у вас еще вопросы, мадемуазель?
      ЭМИЛИЯ. Да. Что вам нужно, чтобы выиграть пронцесс?
      КОЛЕНАТЫЙ. Лучше всего было бы формальное письменное завещание.
      ЭМИЛИЯ. Вам что-нибудь известно о таком завенщании?
      КОЛЕНАТЫЙ. Его не существует.
      ЭМИЛИЯ. Как глупо!
      КОЛЕНАТЫЙ. Бесспорно. (Встает.) Есть еще вонпросы?
      ЭМИЛИЯ. Да. Кому принадлежит старый дом Пруса?
      ГРЕГОР. Моему противнику Ярославу Прусу.
      ЭМИЛИЯ. А как называется такой шкаф, куда прячут старые бумаги?
      ГРЕГОР. Архив.
      КОЛЕНАТЫЙ. Регистратура.
      ЭМИЛИЯ. Так вот, в доме Пруса был такой шкаф. На каждом ящичке -- дата. Пепи складывал туда старые отчеты, счета и другие бумаги. Понимаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да, да.
      ЭМИЛИЯ. На одном ящичке была дата -- "тысяча вонсемьсот шестнадцатый год". Как раз когда Пепи познанкомился с этой самой Эллен Мак-Грегор. На Венском конгрессе или где-то еще...
      КОЛЕНАТЫЙ. Так, так!
      ЭМИЛИЯ. И в этом ящичке он хранил все письма Эллен.
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Откуда вы это знаете?
      ЭМИЛИЯ. Не спрашивайте.
      КОЛЕНАТЫЙ. Извините. Как вам угодно.
      ЭМИЛИЯ. Кроме того, там были письма от управляюнщих и другая деловая переписка. Короче говоря, пронпасть всяких старых бумаг.
      КОЛЕНАТЫЙ. Понимаю.
      ЭМИЛИЯ. Как вы думаете: кто-нибудь сжег все это?
      КОЛЕНАТЫЙ. Может быть. Очень возможно. Впрончем -- увидим.
      ЭМИЛИЯ. Вы посмотрите?
      КОЛЕНАТЫЙ. Обязательно. Конечно, если позволит господин Прус.
      ЭМИЛИЯ. А если нет?
      КОЛЕНАТЫЙ. Тогда ничего не поделаешь.
      ЭМИЛИЯ. В таком случае вы должны достать этот ящик другим способом, понимаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да. В полночь, при помощи веревочнной лестницы, отмычек и тому подобного. Ах, мадемуанзель, хорошенькое у вас мнение об адвокатах!
      ЭМИЛИЯ. Но вы должны достать эти бумаги!
      КОЛЕНАТЫЙ. Увидим. Что дальше?
      ЭМИЛИЯ. Так вот... если там есть еще эти письма... то между ними лежит... большой желтый конверт...
      КОЛЕНАТЫЙ. Ив нем?
      ЭМИЛИЯ. Завещание Пруса. Собственноручное и занпечатанное.
      КОЛЕНАТЫЙ. (встает). О, господи!
      ГРЕГОР. (вскакивает). Вы уверены?
      КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, пожалуйста, что же в этом завещании? Каково его содержание?
      ЭМИЛИЯ. В нем Пепи отказывает... поместье Лоуков... своему внебрачному сыну Фердинанду... рожденному в Лоукове... такого-то числа, не помню точно.
      КОЛЕНАТЫЙ. Так все и сказано?
      ЭМИЛИЯ. Так.
      КОЛЕНАТЫЙ. И конверт запечатан?
      ЭМИЛИЯ. Да.
      КОЛЕНАТЫЙ. Личной печатью Иозефа Пруса?
      ЭМИЛИЯ. Да.
      КОЛЕНАТЫЙ. Благодарю вас. (Садится.) Скажите: с какой стати вам вздумалось нас дурачить, маденмуазель?
      ЭМИЛИЯ. Дурачить? Значит, вы мне не верите?
      КОЛЕНАТЫЙ. Конечно, нет. Ни одному слову.
      ГРЕГОР. А я ей верю. Как вы смеете...
      КОЛЕНАТЫЙ. Да имейте же голову на плечах! Если конверт запечатан, как может кто-нибудь знать, что в нем? Ну, скажите!
      ГРЕГОР. Но...
      КОЛЕНАТЫЙ. В конверте, запечатанном сто лет тому назад!
      ГРЕГОР. И все-таки...
      КОЛЕНАТЫЙ. Да еще в чужом доме. Не будьте ренбенком, Грегор.
      ГРЕГОР. Я верю, и все тут.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну, как хотите. Дорогая мадемуазель Марти, у вас особый дар... рассказывать сказки. Поистине своеобразная слабость. Часто это с вами бывает?
      ГРЕГОР. О, помолчите.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну да, буду молчать как могила. Абнсолютная тайна, мадемуазель.
      ГРЕГОР. Имейте в виду, доктор: я верю всему, что сказала мадемуазель. Каждому слову.
      ЭМИЛИЯ. Вы настоящий джентльмен.
      ГРЕГОР. Поэтому -- или вы сейчас же отправитесь к Прусу и попросите выдать вам бумаги, датированные тысяча восемьсот шестнадцатым годом...
      КОЛЕНАТЫЙ. Этого я, очевидно, не сделаю. Или?
      ГРЕГОР. Или я поручу это первому попавшемуся адвокату, выбрав его наугад по телефонной книге. И ему же передам ведение моего процесса.
      КОЛЕНАТЫЙ. Сделайте одолжение.
      ГРЕГОР. Ладно. (Идет к телефону и перелистывает книгу.)
      КОЛЕНАТЫЙ. (подходит к нему). Послушайте, Гренгор, перестаньте глупить. Мы ведь с вами друзья, не правда ли? Помнится, я даже был вашим опекуном.
      ГРЕГОР. Адвокат Абелес Альфред, двадцать семь шестьдесят один.
      КОЛЕНАТЫЙ. О, господи, только не этого! Это же третьесортный адвокатишко. Он погубит все дело...
      ГРЕГОР. (в трубку). Алло! Двадцать семь шестьденсят один...
      ЭМИЛИЯ. Отлично, Грегор!
      КОЛЕНАТЫЙ. Не срамитесь! Неужели вы доверите наш наследственный процесс такому...
      ГРЕГОР. Доктор Абелес? Говорит Грегор из конторы...
      КОЛЕНАТЫЙ. (вырывает у него трубку и вешает ее). Постойте. Я еду.
      ГРЕГОР. К Прусу?
      КОЛЕНАТЫЙ. Хоть к черту на рога. Но вы отсюда ни ногой!
      ГРЕГОР. Если не вернетесь через час, я позвоню...
      КОЛЕНАТЫЙ. Перестаньте! Прошу прощения, маденмуазель. И, пожалуйста, не задурите ему голову оконнчательно. (Убегает.)
      ГРЕГОР. Наконец-то!
      ЭМИЛИЯ. Он на самом деле так глуп?
      ГРЕГОР. Нет. Но он практик и не учитывает возможнность чудес. А я всегда ждал чуда. И вот явились вы. Позвольте поблагодарить вас.
      ЭМИЛИЯ. О, не стоит благодарности.
      ГРЕГОР. Слушайте... я почти уверен, что завещание действительно окажется там. Не знаю, почему я так безгранично вам верю. Наверно, потому, что вы красивы.
      ЭМИЛИЯ. Сколько вам лет?
      ГРЕГОР. Тридцать четыре. Мадемуазель Марти, я с малых лет жил мыслью получить эти миллионы. Вы себе представить не можете мое положение. Я жил как в чаду... Иначе я не мог... Если бы не явились вы...
      ЭМИЛИЯ. Долги?
      ГРЕГОР. Да. Сегодня ночью мне, наверное, пришлось бы застрелиться.
      ЭМИЛИЯ. Вздор!
      ГРЕГОР. Я ничего не таю от вас, мадемуазель. Полонжение мое было безнадежно. И вдруг являетесь вы, ненведомо откуда, знаменитая, великолепная, полная тайны... и спасаете меня. Почему вы смеетесь? Почему вы смеетесь надо мной?
      ЭМИЛИЯ. Глупости. Просто так.
      ГРЕГОР. Хорошо, больше не буду о себе. Мы здесь одни. Умоляю вас, говорите. Объясните мне все!
      ЭМИЛИЯ. Что же еще? Я сказала достаточно.
      ГРЕГОР. Затронуты семейные дела. Даже некотонрые... семейные тайны. Каким-то необычайным образом вы посвящены в них. Ради бога, скажите мне все!
      Эмилия качает головой.
      Не можете?
      ЭМИЛИЯ. Не хочу.
      ГРЕГОР. Откуда вы знаете о письмах? Откуда знаете о завещании? Откуда? С каких пор? Кто рассказал вам? С кем вы связаны? Поймите... я должен знать, что за всем этим кроется. Кто вы? Что все это значит?
      ЭМИЛИЯ. Чудо.
      ГРЕГОР. Да, чудо. Но каждое чудо должно быть объняснено. Иначе оно невыносимо. Зачем вы пришли сюда?
      ЭМИЛИЯ. Чтобы помочь вам, как видите.
      ГРЕГОР. Почему вам вздумалось помогать мне? Пончему именно мне? Какой вам от этого прок?
      ЭМИЛИЯ. Это мое дело.
      ГРЕГОР. И мое тоже, мадемуазель Марти. Я буду вам обязан всем: своим состоянием, самой жизнью. Сканжите, что должен я положить к вашим ногам?
      ЭМИЛИЯ. Что вы имеете в виду?
      ГРЕГОР. Что я могу предложить вам взамен, маденмуазель Марти?
      ЭМИЛИЯ. Ах, так. Вы хотите дать мне... как это нанзывается? Куртаж?
      ГРЕГОР. Ради бога, не называйте это так. Назовите просто благодарностью. Что тут для вас обидного, если...
      ЭМИЛИЯ. Мне не нужно денег.
      ГРЕГОР. Простите, денег не нужно только бедняку -- богатому они всегда нужны.
      ЭМИЛИЯ. (сердится). Возмутительно. Этот наглец предлагает мне деньги.
      ГРЕГОР. (тронут). Простите, но и я не могу прининмать... благодеяний... (Пауза.) Вас называют божественнная Марти, мадемуазель. Но в нашем земном мире даже сказочный принц... потребовал бы награды за такую уснлугу. Тут нет ничего дурного. Это в порядке вещей. Пойнмите, ведь речь идет о миллионах.
      ЭМИЛИЯ. Он уж хочет раздавать, мальчишка! (Поднходит к окну, смотрит на улицу.)
      ГРЕГОР. Почему вы говорите со мной, как с ребеннком? Я отдал бы половину наследства за то... Мадемуанзель Марти!
      ЭМИЛИЯ. Ну?
      ГРЕГОР. Возле вас я чувствую себя таким маленьнким, -- просто невыносимо.
      Пауза.
      ЭМИЛИЯ. (оборачивается). Как тебя зовут?
      ГРЕГОР. Что?
      ЭМИЛИЯ. Как тебя зовут?
      ГРЕГОР. Грегор.
      ЭМИЛИЯ. Как?
      ГРЕГОР. Мак-Грегор.
      ЭМИЛИЯ. Имя как твое, дурачок?
      ГРЕГОР. Альберт.
      ЭМИЛИЯ. Мать звала тебя Бертик, да?
      ГРЕГОР. Да, но она уже умерла.
      ЭМИЛИЯ. Э, все только и делают, что умирают.
      Пауза.
      ГРЕГОР. Какова... какова собой была Эллен Мак-Грегор?
      ЭМИЛИЯ. Наконец-то! Почему тебе вздумалось спронсить об этом?
      ГРЕГОР. Знаете вы о ней что-нибудь? Кем она была?
      ЭМИЛИЯ. Великой певицей.
      ГРЕГОР. Красивая?
      ЭМИЛИЯ. Да.
      ГРЕГОР. Любила она моего... прапрадеда?
      ЭМИЛИЯ. Да. Наверно. По-своему.
      ГРЕГОР. Когда она умерла?
      ЭМИЛИЯ. Не знаю. Довольно, Бертик. Как-нибудь в другой раз.
      Пауза.
      ГРЕГОР. (подходя к ней). Эмилия!
      ЭМИЛИЯ. Для тебя я не Эмилия.
      ГРЕГОР. А я что для вас? Ради бога, не дразните меня. Не унижайте! Представьте на минуту, что я вам нинчем не обязан, что вы только прекрасная женщина, обворонжившая меня. Послушайте... Я вас вижу впервые -- Нет, не смейтесь надо мной... Вы удивительны, необычайны.
      ЭМИЛИЯ. Я не смеюсь, Бертик. Не сходи с ума.
      ГРЕГОР. Да, я схожу с ума. Я никогда не был таким сумасшедшим, как сейчас... Вы... вы страшно волнуете. Как боевая тревога. Видели вы когда-нибудь кровопронлитие? Оно заставляет человека терять голову. А в вас -- я чувствую с первого взгляда -- есть что-то головокрунжительное. Вы вели бурную жизнь? Послушайте, я не понимаю: как это вас до сих пор никто не убил?
      ЭМИЛИЯ. Перестань.
      ГРЕГОР. Нет, теперь дайте мне сказать. Вы были грубы со мной, а это выводит из равновесия. Как только вы вошли, на меня словно пахнуло... горячим дыханием горна. Что это такое? Человек сразу чувствует это и станновится на дыбы, как зверь. Вы пробуждаете страшные инстинкты. Вам кто-нибудь говорил это? Если бы вы знали, Эмилия, как вы прекрасны!
      ЭМИЛИЯ. (устало). Я прекрасна? О, не говори так. Взгляни!
      ГРЕГОР. О, боже, что с вашим лицом?! Что с ним?! (Отступает.) Не надо! Не надо, Эмилия! Вы выглядите сейчас такой старой. Это ужасно!
      ЭМИЛИЯ. (тихо). Вот видишь. Уходи, Бертик, оставь меня. Уходи.
      Пауза.
      ГРЕГОР. Простите, я... сам не знаю, что делаю. (Сандится.) Я смешон, да?
      ЭМИЛИЯ. Я выгляжу очень старой, Бертик?
      ГРЕГОР. (не глядя на нее). Нет, вы прекрасны. Пренкрасны до безумия.
      ЭМИЛИЯ. Знаешь, что ты мог бы мне дать?
      ГРЕГОР. (поднимает голову). Да?
      ЭМИЛИЯ. Ты ведь сам предлагал мне награду... Знанешь, что я хотела бы получить от тебя?
      ГРЕГОР. Все, что мне принадлежит,-- ваше.
      ЭМИЛИЯ. Слушай, Бертик, ты знаешь греческий?
      ГРЕГОР. Нет.
      ЭМИЛИЯ. Ну вот. Значит, это тебе не нужно. Дай мне греческую рукопись.
      ГРЕГОР. Какую?
      ЭМИЛИЯ. Ту, что Ферди... твой прадед получил от Пени Пруса. Это всего лишь сувенир. Дашь?
      ГРЕГОР. У меня нет никакой рукописи.
      ЭМИЛИЯ. Вздор, она должна быть у тебя. Ведь Пени обещал, что отдаст ее сыну. Ради бога, Альберт, скажи, что она у тебя.
      ГРЕГОР. Нет.
      ЭМИЛИЯ. (быстро встает). Что-о? Не лги! Она у тебя, да?
      ГРЕГОР. (встает). Нет.
      ЭМИЛИЯ. Глупый. Она мне нужна. Я должна ее понлучить, понимаешь? Найди ее!
      ГРЕГОР. Где же она?
      ЭМИЛИЯ. Откуда я знаю. Ищи. Принеси. Ведь я ради этого приехала сюда. Бертик!
      ГРЕГОР. Да.
      ЭМИЛИЯ. Где она? Ради бога, подумай, вспомни.
      ГРЕГОР. Может быть, у Пруса?
      ЭМИЛИЯ. Возьми у него. Помоги мне... помоги!
      Звонит телефон.
      ГРЕГОР. Одну минуту. (Идет к телефону.)
      ЭМИЛИЯ. (падает в кресло). Ради бога, найди ее! Ради бога!
      ГРЕГОР. (в трубку). Алло. Контора адвоката Коленатого... Его нет... Передать что-нибудь? Это Грегор... Да, тот самый. Да. Да... Хорошо. Благодарю вас. (Вешает трубку.) Кончено!
      ЭМИЛИЯ. Что?
      ГРЕГОР. Процесс Грегора -- Пруса. Верховный суд только что вынес решение. Пока о нем сообщают неофинциально.
      ЭМИЛИЯ. Ну?
      ГРЕГОР. Я проиграл...
      Пауза.
      ЭМИЛИЯ. Неужели твой дурак адвокат не мог хоть немного оттянуть дело?
      Грегор молча пожимает плечами.
      Но ты еще можешь обжаловать? Да?
      ГРЕГОР. Не знаю. Думаю, что нет.
      ЭМИЛИЯ. Как глупо. (Пауза.) Послушай, Бертик, я заплачу твои долги, слышишь?
      ГРЕГОР. Что вам до меня! Я не хочу, не надо.
      ЭМИЛИЯ. Молчи! Заплачу, и все тут! А ты поможешь мне найти ту рукопись.
      ГРЕГОР. Эмилия...
      ЭМИЛИЯ. Вызови мне машину.
      Поспешно входит Колeнатый, за ним Прус.
      КОЛЕНАТЫЙ. Нашли! Нашли конверт! (Становится на колени перед Эмилией.) Тысячи извинений, сударыня. Я -- глупая старая скотина, а вы -- провидица.
      ПРУС. (подавая руку Грегору). Поздравляю с велинколепным завещанием.
      ГРЕГОР. Не с чем... Суд только что вынес решение в вашу пользу.
      ПРУС. Но ведь вы обжалуете?
      ГРЕГОР. Как?
      КОЛЕНАТЫЙ. (вставая). Ну конечно, друг мои. Тенперь мы можем требовать пересмотра.
      ЭМИЛИЯ. Нашли, что нужно?
      КОЛЕНАТЫЙ. А как же. Завещание, письма и еще кое-что...
      ПРУС. Пожалуйста, представьте меня...
      КОЛЕНАТЫЙ. Ах, виноват. Мадемуазель Марти, это наш заклятый враг -господин Прус.
      ЭМИЛИЯ. Очень приятно. А где письма?
      КОЛЕНАТЫЙ. Какие?
      ЭМИЛИЯ. От Эллен.
      ПРУС. У меня. Господин Грегор может о них не беснпокоиться.
      ЭМИЛИЯ. Вы отдадите письма ему?
      ПРУС. Если он получит наследство, конечно. Как панмять о... мадемуазель прабабушке.
      ЭМИЛИЯ. Слушай, Бертик...
      ПРУС. Ага, вы хорошо знаете друг друга. Я так и думал.
      ГРЕГОР. Простите, я познакомился с мадемуазель Марти только...
      ЭМИЛИЯ. Молчи. Бертик, ты мне вернешь эти письма. Слышишь!
      ПРУС. Вернешь? Разве они ваши?
      ЭМИЛИЯ. О нет. Но Бертик отдаст их мне.
      ПРУС. Я вам бесконечно признателен, мадемуазель. Наконец-то узнаешь обо всем, что есть у тебя в доме. Я охотно преподнес бы вам за это большой букет.
      ЭМИЛИЯ. Вы не очень щедры. Бертик предлагал мне больше.
      ПРУС. Целый воз цветов, да?
      ЭМИЛИЯ. Нет, деньги. Бог весть сколько миллионов.
      ПРУС. И вы приняли?
      ЭМИЛИЯ. Боже упаси.
      ПРУС. Правильно поступили. Не надо делить шкуру неубитого медведя.
      ЭМИЛИЯ. А чего еще не хватает, чтобы Грегор полунчил наследство?
      ПРУС. Да, в общем, пустяка. Например, доказательнства, что Фердинанд Грегор действительно тот самый Фердинанд, сын Пруса. Юристы -- они, знаете, народ приндирчивый.
      ЭМИЛИЯ. Нужно письменное доказательство?
      ПРУС. Хотя бы.
      ЭМИЛИЯ. Ладно. Завтра утром я вам пришлю такой документ, доктор.
      КОЛЕНАТЫЙ. Как, вы возите его с собой? О, господи!
      ЭМИЛИЯ. (резко). Очень странно, не правда ли?
      КОЛЕНАТЫЙ. Я уже ничему не удивляюсь. Грегор, позвоните куда-нибудь: например, по номеру двадцать семь шестьдесят один.
      ГРЕГОР. Адвокату Абелесу? Зачем?
      КОЛЕНАТЫЙ. Потому что, друг мой, мне кажется, что... что... Ну, увидим.
      ПРУС. Мадемуазель Марти, отдайте предпочтение моему букету.
      ЭМИЛИЯ. Почему?
      ПРУС. Получить его -- гораздо больше шансов.
      Занавес
      Действие второе
      Сцена большого театра. Пусто. Беспорядок после вчерашнего спектакля. Бутафория, свернутые декорации, осветительные принборы, пустая и голая закулисная сторона театра. На авансцене бутафорский трон на подмостках.
      УБОРЩИЦА. О, господи, вот так успех! Вы видели букеты?
      МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Нет, не видал.
      УБОРЩИЦА. Ни разу в жизни не видывала такого успеха. Сплошной рев стоял. Я думала, весь театр разннесут. Эта самая Марти выходила кланяться раз пятьденсят, не меньше, а они все никак не уймутся. Просто очумели.
      МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Послушайте, вот у кого, нанверно, деньжищ-то!
      УБОРЩИЦА. И-и, милый! Еще бы! Одни букеты сколько стоят! Гляньте: их там еще целая куча осталась. Даже не увезла все.
      МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Я сам на минутку вышел сюда за кулисы -- послушать. Просто в душе все переворачинвается, когда она поет.
      УБОРЩИЦА. Сказать по правде, я даже всплакнула. Слушаю, а у самой слезы так и текут по щекам.
      Входит Прус.
      Вам кого, сударь?
      ПРУС. Мадемуазель Марти здесь? В отеле мне сканзали, что она поехала в театр.
      УБОРЩИЦА. Она сейчас у господина директора, но потом зайдет сюда. Взять кой-чего из гардероба.
      ПРУС. Хорошо, я подожду. (Отходит в сторону.)
      УБОРЩИЦА. Это уж пятый. Так и гоняются за ней.
      МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Вот не могу себе представить: неужели у такой женщины есть любовник?
      УБОРЩИЦА. А как же? Это уж -- будьте покойны.
      МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Черт побери!
      УБОРЩИЦА. Что такое? Чего это вы?
      МАШИНИСТ СЦЕНЫ. Никак в толк не возьму. (Уходит.)
      УБОРЩИЦА. Да, это не для таких, как ты. (Уходит в другую сторону.)
      Входит Кристина.
      КРИСТИНА. Янек, иди сюда! Здесь никого нет, Янек!
      ЯНЕК ПРУС (входит вслед за ней). А не выгонят меня отсюда?
      КРИСТИНА. Сегодня нет репетиции. Ах, боже мой, Янек, я так несчастна.
      ЯНЕК. Почему? (Хочет поцеловать ее.)
      КРИСТИНА. Нет, Янек. Не целоваться! С этим поконнчено. У меня... теперь не то на уме. Я не должна о тебе думать.
      ЯНЕК. Что ты, Криста!
      КРИСТИНА. Будь благоразумен, Янек. Раз я хочу чего-то добиться... так я должна стать совсем другой. Серьезно. Янек, если человек только об одном думает, только об одном и ни о чем больше, у него ведь должно получиться, а?
      ЯНЕК. Конечно.
      КРИСТИНА. Ну вот. Значит, я должна думать только об искусстве. Ведь Марти изумительна, да?
      ЯНЕК. Да, но...
      КРИСТИНА. Ты этого не понимаешь. У нее исклюнчительная техника. Я не спала всю ночь, все мучилась, думала -- уходить из театра или нет. Если бы мне хоть крошечку ее уменья...
      ЯНЕК. Но ведь ты хорошо поешь.
      КРИСТИНА. Ты думаешь? Значит, по-твоему, продолнжать?! Но тогда конец всему остальному, понимаешь? Я должна целиком посвятить себя театру.
      ЯНЕК. Но, Кристина! Минутку-другую... со мной.
      КРИСТИНА. (садится на трон). В том-то и дело, что тут не минутка. Это уж ясно, Янек: я о тебе целый день думаю. Ты... ты противный! Как я могу достичь чего-нибудь, если все время думаю о тебе?!
      ЯНЕК. А я? Если бы ты знала, Криста... Я совсем разучился думать о чем-нибудь, кроме тебя.
      КРИСТИНА. Тебе-то что! Ты не поешь... И вообще. Так вот -- слушай, Янек; я решила. Только не возражай и не спорь...
      ЯНЕК. Нет, нет, я не согласен! Я...
      КРИСТИНА. Прошу тебя, Янек, не осложняй мне жизнь. Подумай, милый: мне пора всерьез заняться делом. Я не хочу быть бедной и безвестной девчонкой... уже ради тебя. И потом -- у меня теперь как раз формируется голос, мне нельзя много разговаривать.
      ЯНЕК. Я буду говорить, я!
      КРИСТИНА. Нет, постой. Я уже решила. Между нами все кончено, Янек. Бесповоротно. Мы будем видеться только один раз в день.
      ЯНЕК. Но...
      КРИСТИНА. А в остальное время будем чужими. Весь день. Я буду страшно много работать, Янек. Буду петь, размышлять, учиться... Знаешь, я хотела бы стать такой, как она. Пойди сядь сюда, глупый, тут есть еще место... рядом со мной. Ведь мы одни. Как ты думаешь, любит она кого-нибудь?
      ЯНЕК. (садится на трон возле нее). Кто?
      КРИСТИНА. Она, Марти!
      ЯНЕК. Марти! Ну конечно.
      КРИСТИНА. Серьезно? Я этого не понимаю: она такая великая, прославленная. Как она может кого-нибудь любить?.. Ты не знаешь, что такое, когда женщина любит. Это так унизительно...
      ЯНЕК. Ни капельки!
      КРИСТИНА. Нет, серьезно, вы, мужчины, не понинмаете... Тут уж не думаешь о себе, а идешь за ним, как рабыня... такая не своя, такая его... Иногда мне хочется избить себя за это.
      ЯНЕК. Но...
      КРИСТИНА. И потом -- все сходят с ума по Марти. Все, на кого она ни посмотрит. Так что для нее все это ерунда. Ей-богу!
      ЯНЕК. Неправда!
      КРИСТИНА. Я даже за тебя боюсь...
      ЯНЕК. Кристинка! (Украдкой целует ее.)
      КРИСТИНА. (не сопротивляется). Янек, а вдруг нас кто-нибудь увидит.
      ПРУС. (выступает). Я не смотрю.
      ЯНЕК. (вскакивает). Папа!
      ПРУС. Можешь не удирать. (Подходит.) Мадемуанзель Кристина, рад познакомиться с вами. Жаль, что не слыхал о вас раньше. Парень мог бы похвастаться.
      КРИСТИНА. (сходит с трона и заслоняет Янека). Виндите ли... господин Прус только зашел на минутку, чтонбы... чтобы...
      ПРУС. Какой господин Прус?
      КРИСТИНА. Вот он... господин Прус...
      ПРУС. Просто Янек, мадемуазель. Давно он за вами увивается?
      КРИСТИНА. Уже год.
      ПРУС. Так, так. Ишь ты! Но вы не принимайте этого шалопая всерьез. Я его знаю. А ты, молодой человек... Ну, ладно, не буду вам мешать. Но место здесь немножко неудобное, а?
      ЯНЕК. Папа, если ты думаешь, что тебе удастся меня смутить, то ошибаешься.
      ПРУС. Это хорошо. Мужчина никогда не должен тенряться.
      ЯНЕК. Не ожидал я, что ты будешь меня высленживать...
      ПРУС. Отлично, Янек. Не давай себя в обиду!
      ЯНЕК. Я говорю серьезно. Есть вещи, которые я не позволю... о которых... которыми...
      ПРУС. Превосходно, мой друг. Вашу руку!
      ЯНЕК. (вдруг с детским испугом прячет руки). Нет, папа, пожалуйста, не надо.
      ПРУС. (протягивая руку). Да ну же!
      ЯНЕК. (не без колебания протягивает руку). Папа!
      ПРУС. (жмет ее). Ну, вот и ладно, да? Дружески, сердечно.
      ЯНЕК. (с гримасой боли, пересиливает себя, потом вскрикивает). Ай!
      ПРУС. (отпускает его). Ну, герой. Долго крепился.
      КРИСТИНА. (со слезами на глазах). Это жестоко.
      ПРУС. (осторожно берет ее за руку). Ваши милые Ручки потом вознаградят его за все.
      Вбегает Витек.
      ВИТЕК. Криста, Кристинка! А, вот ты где? (Смутивншись.) Господин Прус...
      ПРУС. Не буду мешать. (Отходит в сторону.)
      КРИСТИНА. В чем дело, папа?
      ВИТЕК. О тебе пишут в газетах, Кристинка! В газентах! Да еще в рецензии о Марти. Подумай только -
      рядом с Марти!
      КРИСТИНА. Покажи.
      ВИТЕК. (разворачивает газету). Вот: "Такую-то роль впервые исполняла мадемуазель Витек". Здорово?
      КРИСТИНА. А это что?
      ВИТЕК. Это другие газеты. Там ничего нет. Только статьи о Марта. Все полно ею, точно, кроме Марта, нинчего на свете нет.
      КРИСТИНА. (счастливая). Посмотри, Янек, здесь упоминают обо мне.
      ВИТЕК. Кто это, Криста?
      КРИСТИНА. Господин Прус.
      ЯНЕК. Янек.
      ВИТЕК. Откуда ты его знаешь?
      ЯНЕК. Мадемуазель была так добра, что...
      ВИТЕК. Дочь мне сама объяснит. Пойдем, Криста.
      Входит Эмилия.
      ЭМИЛИЯ. (обращаясь за кулисы). Благодарю вас, госнпода, но разрешите мне наконец уехать. (Видит Пруса.) Еще один?
      ПРУС. О нет, мадемуазель Марта, я не с поздравленниями. У меня к вам другое дело.
      ЭМИЛИЯ. Но в театре вы вчера были?
      ПРУС. Конечно.
      ЭМИЛИЯ. То-то. (Садится на трон.) Никого сюда не пускать. С меня довольно. (Смотрит на Янека.) Это ваш сын?
      ПРУС. Да. Подойди поближе, Янек.
      ЭМИЛИЯ. Подойдите, Янек, я хочу посмотреть на вас. Вы были вчера в театре?
      ЯНЕК. Да.
      ЭМИЛИЯ. Понравилась я вам?
      ЯНЕК. Да.
      ЭМИЛИЯ. Вы умеете говорить что-нибудь, кроме "да"?
      ЯНЕК. Да.
      ЭМИЛИЯ. Какой у вас глупый сын.
      ПРУС. Мне стыдно за него.
      Входит Грeгор с букетом.
      ЭМИЛИЯ. А, Бертик! Давай букет.
      ГРЕГОР. За вчерашний вечер. (Подает букет.)
      ЭМИЛИЯ. Ну-ка покажи. (Берет букет и вынимает из него футляр.) Это возьми назад. (Отдает футляр.) Молодец, что пришел. За букет спасибо. (Понюхав, бросает букет на кучу других.) Понравилась я тебе?
      ГРЕГОР. Нет. Ваше пение подавляет, оно слишком совершенно. Кроме того...
      ЭМИЛИЯ. Ну?
      ГРЕГОР. Когда вы поете, вам скучно. Мастерство потрясающее, сверхчеловеческое, но сами вы... скучаете смертельно. Вам как будто холодно.
      ЭМИЛИЯ. Ты почувствовал это? Что ж, может, ты и прав. Слушай: тот документ, насчет Эллен, я уже послала твоему глупому адвокату. Как процесс?
      ГРЕГОР. Не знаю. Мне все равно.
      ЭМИЛИЯ. Ну еще бы! Уже покупаешь всякие побрянкушки в футлярах, дурень. Сейчас же вернешь ювелиру. Сколько ты заплатил?
      ГРЕГОР. Какое вам дело?
      ЭМИЛИЯ. Занял небось? Бегал все утро по ростовщинкам? (Роется в сумочке, вынимает пачку банкнот.) На, бери. Скорей!
      ГРЕГОР. (отшатнувшись). Вы предлагаете мне деньнги? Да вы понимаете?..
      ЭМИЛИЯ. Бери, говорю, а то за уши выдеру.
      ГРЕГОР. (вспыхивая). Попробуйте!
      ЭМИЛИЯ. Смотрите пожалуйста: указывать мне вздунмал. Бертик, не зли меня. Я отучу тебя залезать в долги. Ну, возьмешь?
      ПРУС. (Грегору). Ради бога, прекратите.
      ГРЕГОР. (вырывает деньги). Дикие капризы! (Перендает Витеку.) Сдадите в контору. В депозит мадемуанзель Марти.
      ВИТЕК. Слушаю.
      ЭМИЛИЯ. Эй, вы. Это для него. Понятно?
      ВИТЕК. Слушаю.
      ЭМИЛИЯ. Вы были в театре? Поправилась я вам?
      ВИТЕК. Еще бы! Настоящая Страда.
      ЭМИЛИЯ. А вы слышали Страду? Вот что я вам скажу: Страда пищала. У нее не было никакого голоса.
      ВИТЕК. Но ведь она умерла больше ста лет назад.
      ЭМИЛИЯ. Тем хуже. Послушали бы, тогда и говонрили. Страда! И почему это вечно вспоминают Страду?
      ВИТЕК. Простите, сам я не слышал... Но история свидетельствует...
      ЭМИЛИЯ. История врет. Вот что я вам скажу: Страда пищала, у Корроны был зоб, Агуяри была глупа как пробка, а Фаустина пыхтела, словно кузнечный мех. Вот она, ваша история.
      ВИТЕК. Прошу прощения... я не специалист... все, что касается музыки...
      ПРУС. (с усмешкой). Витек ни в чем не станет вам перечить, пока не зайдет речь о французской революции.
      ЭМИЛИЯ. О чем?
      ПРУС. О французской революции. Это его конек.
      ЭМИЛИЯ. Почему?
      ПРУС. Не знаю. Но попробуйте спросите его о гражнданине Марате.
      ВИТЕК. Пожалуйста, не надо. Ну к чему это?
      ЭМИЛИЯ. Марат? Это тот депутат с вечно потными руками?
      ВИТЕК. Потными руками? Неправда!
      ЭМИЛИЯ. Помню, помню. У него были руки, как лянгушки. Брр...
      ВИТЕК. Нет, нет, это недоразумение. Простите, этого о нем нигде не сказано!
      ЭМИЛИЯ. Да я-то знаю. А как звали того, высокого, с лицом в оспинах?
      ВИТЕК. Кто же это такой?
      ЭМИЛИЯ. Ну, которому отрубили голову...
      ВИТЕК. Дантон?
      ЭМИЛИЯ. Да, да. Он был еще хуже.
      ВИТЕК. Чем же?
      ЭМИЛИЯ. Да у него все зубы были гнилые. Прененприятный человек.
      ВИТЕК. (в волнении). Простите -- так нельзя говонрить. Это не исторический подход. У Дантона... у него не было гнилых зубов. Вы не можете этого доказать. А если бы и были, дело совсем не в этом. Совсем, совсем не в этом.
      ЭМИЛИЯ. Как не в этом? Да ведь с ним было пронтивно разговаривать.
      ВИТЕК. Простите, я не могу с вами согласиться. Дантон... и вдруг такие слова! Этак в истории не останется ничего великого.
      ЭМИЛИЯ. Ничего великого и не было.
      ВИТЕК. Что?
      ЭМИЛИЯ. Ровно ничего великого. Я-то знаю.
      ВИТЕК. Но Дантон...
      ЭМИЛИЯ. Не угодно ли? Этот человек вздумал со мной спорить!
      ПРУС. Это с его стороны невежливо.
      ЭМИЛИЯ. Нет, глупо.
      ГРЕГОР. Может, позвать еще нескольких человек, чтобы вы им тоже наговорили грубостей?
      ЭМИЛИЯ. Не надо, сами придут. Прибегут на четвенреньках.
      КРИСТИНА. Уйдем отсюда, Янек.
      ЭМИЛИЯ. (зевает). Это пара влюбленных? Ну, как? Уже познали райское блаженство?
      ВИТЕК. Виноват?
      ЭМИЛИЯ. Ну, обладали они уже друг другом?
      ВИТЕК. О, господи! Что вы!
      ЭМИЛИЯ. Да что ж тут особенного? Разве вы им этого не желаете?
      ВИТЕК. Криста, ведь этого не было?
      КРИСТИНА. Папа! Как ты можешь...
      ЭМИЛИЯ. Молчи, глупая. Чего еще не было, то бундет. И нестоящее это дело, слышишь?
      ПРУС. А что -- стоящее дело?
      ЭМИЛИЯ. Ничего. Вообще ничего.
      Входит Гаук-Шендорф с букетом.
      ГАУК. Разрешите, разрешите, пожалуйста...
      ЭМИЛИЯ. Кто там еще?
      ГАУК. Мадемуазель, дорогая мадемуазель, позвольте мне... (Становится на колени перед троном.) Милостивая государыня, если б вы знали, если б вы только знали... (Всхлипывает.) Простите великодушно...
      ЭМИЛИЯ. Что с ним?
      ГАУК. Вы... вы... так на нее похожи!
      ЭМИЛИЯ. На кого?
      ГАУК. На Евгению... Евгению Монтес.
      ЭМИЛИЯ. (вставая). Ка-ак?
      ГАУК. На Евгению... Я ее... знал... Боже мой, прошло уже пятьдесят лет...
      ЭМИЛИЯ. Кто этот старичок?
      ПРУС. Гаук-Шендорф, мадемуазель.
      ЭМИЛИЯ. Макс? (Сходит с трона.) О, господи! Да встаньте же.
      ГАУК. (поднимается с колен). Смею ли... смею ли я... называть вас Евгенией?
      ЭМИЛИЯ. Называйте как хотите. Я очень похожа на нее?
      ГАУК. Похожа? Да я--вчера... вчера в театре... думал, что вы... что вы -- это она. Она, Евгения! Если б вы знали ее голос... Глаза... Как она была хороша... Господи, а лоб! (Неожиданно запнувшись.) Но вы выше ростом.
      ЭМИЛИЯ. Выше? А может быть, нет?
      ГАУК. Немножко выше. Разрешите сравнить... Евгения была мне вот до сих пор. Я мог поцеловать ее в лоб.
      ЭМИЛИЯ. Только в лоб?
      ГАУК. Как? Как вы сказали? Ну, совершенная Евгения! Милостивая государыня, разрешите поднести в букетик.
      ЭМИЛИЯ. (берет букет). Благодарю.
      ГАУК. Насмотреться на вас не могу.
      ЭМИЛИЯ. Да вы садитесь, мой милый. Бертик, кресло! (Садится на трон.)
      ЯНЕК. Разрешите, я сбегаю. (Бежит.)
      КРИСТИНА. Не туда! (Бежит за ним.)
      ПРУС. (Гауку). Cher comte.[5]
      ГАУК. Боже мой, это вы, Прус? Я вас не замети; простите великодушно. Очень, очень рад. Как поживаете?
      ПРУС. А вы?
      ГАУК. Как ваша тяжба? Развязались вы с тем субъектом.
      ПРУС. Где там! Грегор, позвольте вас представить...
      ГАУК. Ах, господин Грегор? Очень, очень рад. Как поживаете?
      ГРЕГОР. Спасибо.
      Янек и Кристина приносят стулья.
      ЭМИЛИЯ. Эй вы, зачем ссоритесь?
      ЯНЕК. Мы ничего, просто так...
      ЭМИЛИЯ. Садитесь, Макс.
      ГАУК. Покорно благодарю. (Садится.)
      ЭМИЛИЯ. Вы там садитесь. Бертик может сесть ко мне на колени.
      ГРЕГОР. Вы слишком любезны.
      ЭМИЛИЯ. Не хочешь -- стой.
      ГАУК. Прекрасная, божественная, на коленях прошу у вас прощения.
      ЭМИЛИЯ. За что?
      ГАУК. Я -- старый дурак. Какое вам дело до канкой-то давно умершей Евгении Монтес.
      ЭМИЛИЯ. Она умерла?
      ГАУК. Да.
      ЭМИЛИЯ. Это глупо.
      ГАУК. Умерла пятьдесят лет тому назад. Я любил ее. С тех пор прошло пятьдесят лет.
      ЭМИЛИЯ. Да.
      ГАУК. Ее называли гитаной, цыганкой. Она и была цыганка. Называли: la chula negra.[6] Это было на юге, в Андалузии. Я тогда служил в посольстве, в Мадриде. Представляете себе? Пятьдесят лет тому назад. В тысяча восемьсот семидесятом...
      ЭМИЛИЯ. Да.
      ГАУК. Она пела и плясала на базарах, понимаете? Боже мой, все сходили по ней с ума! Ай да гитана! Как щелкнет кастаньетами! Я, знаете ли, был тогда молод... а она, она была...
      ЭМИЛИЯ. Цыганка.
      ГАУК. Совершенно верно. Цыганка. Вся -- огонь. Нет, этого не забыть, никогда не забыть... Поверите ли, после этого я уже не мог опомниться. На всю жизнь остался каким-то пришибленным...
      ЭМИЛИЯ. О!
      ГАУК. Я идиот, мадемуазель. Идиот Гаук. Я... как это называется?
      ГРЕГОР. Слабоумный.
      ГАУК. Вот, вот, слабоумный. Все, что имел, оставил у ее ног, понимаете? Потом была уже не жизнь, а так -- спячка... Vaya, querida! Salero! Mi Dios,[7] как вы на нее похожи! Евгения, Евгения! (Расплакался.) ПРУС. Гаук, возьмите себя в руки!
      ГАУК. Да, да... Простите великодушно... Мне пора уходить, а?
      ЭМИЛИЯ. До свидания, Макс.
      ГАУК. Совершенно верно. Я... я еще приду, а? (Встает.) Разрешите откланяться. Боже мой, как понсмотрю на вас...
      ЭМИЛИЯ. (наклоняясь). Поцелуйте меня.
      ГАУК. Простите? Как вы сказали?
      ЭМИЛИЯ. Bиsame, bobo, bobazс!
      ГАУК. Jesзs, mil veces, Euqиnia!
      ЭМИЛИЯ. Animal, un besito!
      ГАУК. (целует ее). Eugиnia, moza negra... nina... queнrida... carмsima.
      ЭМИЛИЯ. Chite, tonto! Quieta! Fuera!
      ГАУК. Es ella, es ella! Gitana endiablada, ven conнmigo, pronto!
      ЭМИЛИЯ. Yo no lo soy, loco! Ahora callate! Vaya! Hasta maяana, entiendes?
      ГАУК. Vendrи, vendrи, mis amores!
      ЭМИЛИЯ. Vaya!
      ГАУК. (отступает на шаг). Ау, por Dios. Cielo de mм, es ella! Sм, es ella! Eugиnia...
      ЭМИЛИЯ. Caramba, vaya! Fuera!
      ГАУК. (отступает). Vendrи! Hijo de Dios, ella misma![8] (Уходит.)
      ЭМИЛИЯ. Следующий! Кому я еще нужна?
      ВИТЕК. Прошу прощения. Не соблаговолите ли наднписать на память мне... и Кристинке... вашу фотографию?
      ЭМИЛИЯ. Глупости. Но Кристинке не откажу. Перо! (Надписывает.) До свиданья.
      ВИТЕК. (кланяется). Тысяча благодарностей. (Уходит с Кристиной.)
      ЭМИЛИЯ. Следующий? Больше никого?
      ГРЕГОР. Мне вы нужны с глазу на глаз.
      ЭМИЛИЯ. В другой раз как-нибудь. Значит, никого? Ну, я ухожу.
      ПРУС. Простите, еще минутку.
      ЭМИЛИЯ. Вы хотите что-то сказать?
      ПРУС. Непременно.
      ЭМИЛИЯ. (зевает). Ладно, выкладывайте.
      ПРУС. Я хотел только спросить... Вам ведь кое-что известно о Иозефе Прусе и прочем, не так ли?
      ЭМИЛИЯ. Может быть.
      ПРУС. Так случайно не знакомо ли вам одно имя?
      ЭМИЛИЯ. Какое?
      ПРУС. Ну, скажем, Макропулос?
      ЭМИЛИЯ. (быстро встает). Что?
      ПРУС. (тоже встает). Знакомо вам имя Макропулос?
      ЭМИЛИЯ. (овладевая собой). Мне?.. Абсолютно незнанкомо. Впервые слышу. Да уходите вы все! Уходите! Оставьте меня наконец!
      ПРУС. (кланяется). Весьма сожалею...
      ЭМИЛИЯ. Нет, нет! Вы подождите. А Янек что? Занснул, что ли? Пусть уходит!
      Янек уходит.
      (Грегору.) Тебе что?
      ГРЕГОР. Поговорить с вами.
      ЭМИЛИЯ. Сейчас мне не до тебя.
      ГРЕГОР. А мне нужно с вами поговорить.
      ЭМИЛИЯ. Пожалуйста, Бертик, оставь меня. Уйди, милый. Сейчас уйди. Можешь прийти через несколько минут.
      ГРЕГОР. Я приду. (Холодный поклон Прусу. Уходит.)
      ЭМИЛИЯ. Наконец!
      Пауза.
      ПРУС. Извините, мадемуазель, я не предполагал, что это имя так взволнует вас.
      ЭМИЛИЯ. Что вы знаете о Макропулосе?
      ПРУС. Я вас об этом спрашиваю.
      ЭМИЛИЯ. Что вы знаете о Макропулосе?
      ПРУС. Сядьте, прошу вас. Очевидно, разговор ненмного затянется.
      Оба садятся. Пауза.
      Прежде всего, мадемуазель, разрешите нескромный вонпрос. Может быть, даже слишком нескромный.
      Эмилия молча кивает.
      Есть у вас... какой-нибудь особый интерес к особе госпондина Грегора?
      ЭМИЛИЯ. Нет.
      ПРУС. Вам очень важно, чтобы он выиграл тяжбу?
      ЭМИЛИЯ. Нет.
      ПРУС. Благодарю вас. Не буду расспрашивать, мандемуазель, откуда вам известно содержимое запертых столов у меня в доме. Это, видимо, ваша тайна.
      ЭМИЛИЯ. Да.
      ПРУС. Прекрасно. Вы знали, что там письма. Знали, что там завещание Пруса... да еще запечатанное. А знали вы, что там было... еще кое-что?
      ЭМИЛИЯ. (в волнении встает). Что? Вы нашли еще что-то? Что именно?
      ПРУС. Не знаю. Для меня самого -- загадка.
      ЭМИЛИЯ. Вы не знаете, что это?
      ПРУС. А вы знаете?
      ЭМИЛИЯ. Вы мне об этом ничего не сказали...
      ПРУС. Я думал, вам известно от Коленатого... или от Грегора.
      ЭМИЛИЯ. Никто из них не говорил мне ни слова.
      ПРУС. Это просто запечатанный конверт с надписью рукой Иозефа Пруса: "Сыну моему Фердинанду". Вот и все. Конверт лежал вместе с завещанием.
      ЭМИЛИЯ. И вы его не вскрыли?
      ПРУС. Нет. Он адресован не мне.
      ЭМИЛИЯ. Так давайте его сюда.
      ПРУС. (встает). Как? Почему?
      ЭМИЛИЯ. Потому что я так хочу. Потому что... понтому что...
      ПРУС. Ну?
      ЭМИЛИЯ. Потому что я имею на это право.
      ПРУС. Позвольте узнать: какое?
      ЭМИЛИЯ. Не скажу. (Садится.)
      ПРУС. Гм... (Садится.) Это, видимо... тоже ваша тайна.
      ЭМИЛИЯ. Разумеется. Так вы дадите?
      ПРУС. Нет!
      ЭМИЛИЯ. Что ж, хорошо. Мне даст его Бертик. Коннверт принадлежит ему.
      ПРУС. Посмотрим. Можете вы сказать мне, что в этом конверте?
      ЭМИЛИЯ. Нет. (Пауза.) А что вам известно о Макропулосе?
      ПРУС. Pardon, а что вам известно о той, которую вы называете Эллен Мак-Грегор?
      ЭМИЛИЯ. У вас ведь есть ее письма.
      ПРУС. Вам, наверно, известны подробности. Что вы знаете об этой... потаскушке?
      ЭМИЛИЯ. (вскочив). Что такое?
      ПРУС. (встает). Но, сударыня...
      ЭМИЛИЯ. Как вы смеете, как вы смеете говорить танкие вещи!
      ПРУС. Да вам-то что? Какое вам дело до этой сомнинтельной особы... жившей сто лет тому назад?
      ЭМИЛИЯ. Да. Никакого. (Садится.) Значит, она была потаскушкой?
      ПРУС. Видите ли, я читал ее письма. Чрезвычайно чувственная особа.
      ЭМИЛИЯ. О, вам не следовало их читать.
      ПРУС. Там упоминаются такие... интимные подробнности. Я не мальчик, мадемуазель, но признаюсь, что у самой искушенной распутницы нет такого опыта... в ненкоторых делах, как у этой светской девицы.
      ЭМИЛИЯ. Вы хотели сказать -- девки?
      ПРУС. Это было бы слишком мягко, мадемуазель.
      ЭМИЛИЯ. Знаете что? Дайте мне ее письма.
      ПРУС. Может быть, вас интересуют именно эти... иннтимные подробности?
      ЭМИЛИЯ. Возможно.
      Пауза.
      ПРУС. Знаете, что я хотел бы знать?
      ЭМИЛИЯ. Ну?
      ПРУС. Какова вы в любви.
      ЭМИЛИЯ. Ага, теперь уже вы думаете об... интимных подробностях!
      ПРУС. Возможно.
      ЭМИЛИЯ. Может быть, я напоминаю вам эту Эллен?
      ПРУС. Боже упаси!
      Пауза.
      ЭМИЛИЯ. Да, она была авантюристка, распутница. Может, добавите еще что-нибудь похуже?
      ПРУС. Как ее звали на самом деле?
      ЭМИЛИЯ. Эллен Мак-Грегор. Ведь письма ее поднписаны.
      ПРУС. Pardon, там стоят инициалы Э. М. и только.
      ЭМИЛИЯ. Ясно, что они означают Эллен Мак-Грегор.
      ПРУС. Ясно, что они могут означать что угодно. Например, Эмилия Марти. Евгения Монтес и тысячу других имен.
      ЭМИЛИЯ. А они означают Эллен Мак-Грегор, шотландку по национальности.
      ПРУС. Или, вернее... Элину Макропулос, гречанку с Крита.
      ЭМИЛИЯ. Проклятье!
      ПРУС. Значит, правильно?
      ЭМИЛИЯ. (гневно). Отстаньте. (Пауза. Поднимает голову.) Черт возьми, откуда вы знаете?
      ПРУС. Да очень просто. В завещании идет речь о каком-то Фердинанде, родившемся двадцатого ноября тысяча восемьсот шестнадцатого года в Лоукове. Завещание мы прочли вчера вечером, а сегодня, в три часа утра, лоуковский священник, с фонарем в руке, в ночной рубашке, бедняга, ввел меня в хранилище метрических книг. Там я нашел то, что искал.
      ЭМИЛИЯ. Что же именно?
      ПРУС. Метрическую запись. Вот какую. (Вынимает блокнот и читает.) Имя и фамилия новорожденного -- Фердинанд Макропулос. Дата рождения -- двадцатое ноября тысяча восемьсот шестнадцатого года. Происхождение -- внебрачный. Отец -- прочеркнуто. Мать -- Элина Макропулос, гречанка с Крита. Вот и все.
      ЭМИЛИЯ. Больше вы ничего не знаете?
      ПРУС. Ничего. Но и этого достаточно.
      ЭМИЛИЯ. Бедняжка Грегор! Теперь Лоуков останнется у вас, а?
      ПРУС. По крайней мере, до тех пор, пока не объянвится какой-то Макропулос.
      ЭМИЛИЯ. А запечатанный конверт?
      ПРУС. О, конверт будет тщательно храниться до его прихода.
      ЭМИЛИЯ. А если никакой Макропулос не явится?
      ПРУС. Тогда конверт не будет вскрыт. И не достаннется никому.
      ЭМИЛИЯ. Так вот: он явится,-- понятно? И вы раснпрощаетесь с Лоуковом.
      ПРУС. Что ж, воля божья.
      ЭМИЛИЯ. Как можно вести себя так глупо! (Пауза.) Слушайте, дайте лучше этот конверт мне.
      ПРУС. Жалею, что вы продолжаете этот разговор.
      ЭМИЛИЯ. В таком случае за ним придет сам Макронпулос.
      ПРУС. Гм, кто же этот Макропулос? Где он? У вас в кармане?
      ЭМИЛИЯ. Вы хотите знать? Это Бертик Грегор.
      ПРУС. Неужели, опять он?
      ЭМИЛИЯ. Да, Элина Макропулос и Эллен Мак-Гренгор -- одно и то же лицо. Фамилия Мак-Грегор была ее сценическим псевдонимом, понятно?
      ПРУС. Абсолютно понятно. А Фердинанд Грегор -- это ее сын, не так ли?
      ЭМИЛИЯ. Вот именно.
      ПРУС. Почему же его фамилия была не Макропулос?
      ЭМИЛИЯ. Потому что... потому что Эллен хотела, чтобы это имя кануло в Лету.
      ПРУС. Ну вот что, мадемуазель, оставим эту тему.
      ЭМИЛИЯ. Вы мне не верите?
      ПРУС. Я этого не говорю. И даже не спрашиваю, откуда вам все это известно.
      ЭМИЛИЯ. О, господи, к чему дальше скрывать... Я вам все расскажу, Прус, но сохраните мою тайну. Эллен... Элина Макропулос была... моя тетя.
      ПРУС. Ваша тетя?
      ЭМИЛИЯ. Да, сестра моей матери. Теперь вы все знаете.
      ПРУС. В самом деле, как все, оказывается, просто.
      ЭМИЛИЯ. Вот видите.
      ПРУС. (встает). Жаль только, что это неправда, мандемуазель Марти.
      ЭМИЛИЯ. Вы ходите сказать -- я лгу?
      ПРУС. К сожалению. Если б вы сказали, что Элина Макропулос была прабабушкой вашей тети, это, по крайнней мере, было бы правдоподобно.
      ЭМИЛИЯ. Да, вы правы. (Подает руку Прусу.) Всего хорошего.
      ПРУС. (целует руку). Вы разрешите мне как-нибудь в ближайшем будущем засвидетельствовать вам свое почтение?
      ЭМИЛИЯ. Пожалуйста.
      Прус уходит.
      Постойте! За сколько бы вы продали мне этот конверт?
      ПРУС. (оборачивается). Простите, что вы сказали?
      ЭМИЛИЯ. Я куплю его. Куплю эти письма. Заплачу, сколько вы потребуете.
      ПРУС. (подходит к ней). Простите, сударыня, но об этом я не могу вести переговоры здесь... и с вами. Пришлите, пожалуйста, кого-нибудь ко мне на дом.
      ЭМИЛИЯ. Зачем?
      ПРУС. Чтобы я мог спустить его с лестницы. (С легнким поклоном уходит.)
      Пауза. Эмилия сидит неподвижно, с закрытыми глазами. Входит Грeгор, останавливается.
      ЭМИЛИЯ. (после небольшого молчания). Это ты Бертик?
      ГРЕГОР. Почему вы закрыли глаза? У вас измученный вид. Что с вами?
      ЭМИЛИЯ. Я устала. Говори тихо.
      ГРЕГОР. (подходит к ней). Тихо? Предупреждаю вас: если я буду говорить тихо, я сам не буду знать, что говорю... стану произносить безумные слова. Слыншите, Эмилия? Не позволяйте мне говорить тихо. Я вас люблю. Я схожу с ума. Люблю вас! Вы не подымаете меня на смех? А я думал, что вы вскочите и дадите мне подзатыльник. И от этого я полюбил бы вас еще неистонвей. Я люблю вас... Да вы спите?
      ЭМИЛИЯ. Как холодно, Бертик!.. Я вся дрожу. Смонтри, не простудись.
      ГРЕГОР. Я люблю вас. Берегитесь, Эмилия! Вы грубы со мной, но даже это доставляет мне наслаждение. Я вас боюсь, но и в этом есть что-то притягательное. Когда вы меня оскорбляете, мне хочется вас задушить. Мне хочется... Я безумец, Эмилия, я, наверно, убью вас. В вас есть что-то отвратительное... и в этом наслажденье. Вы злая, низкая, ужасная... Бесчувственное животное!
      ЭМИЛИЯ. Неправда, Бертик!
      ГРЕГОР. Правда. Вам все безразлично. Вы холодны, как нож. Точно встали из могилы. Любить вас -- извранщение. Но я вас люблю. Люблю безумно! Мне хочется кусать самого себя...
      ЭМИЛИЯ. Тебе нравится фамилия Макропулос? Скажи!
      ГРЕГОР. Перестаньте! Не дразните меня. Я жизнь готов отдать за то, чтоб владеть вами. Готов быть игрушнкой в ваших руках. Пойду на все, чего бы вы ни потренбовали, на самые неслыханные вещи. Я люблю вас... Я погибший человек, Эмилия.
      ЭМИЛИЯ.. Слушай, вот что! Беги сейчас же к своему адвокату. Пускай он вернет тебе документ, который я ему послала.
      ГРЕГОР. Он поддельный?
      ЭМИЛИЯ. Нет, Альберт, клянусь, нет. Но понинмаешь, нам нужен другой, на имя Макропулоса. Постой, я тебе объясню! Эллен...
      ГРЕГОР. Не нужно. Мне надоели все эти фокусы.
      ЭМИЛИЯ. Нет, подожди. Ты должен стать богатым, Бертик. Я хочу, чтобы ты был страшно богат.
      ГРЕГОР. Тогда вы меня полюбите?
      ЭМИЛИЯ. Перестань! Бертик, ты обещал мне донстать эту греческую рукопись. Она у Пруса, слышишь? И ты должен добиться наследства, чтобы получить и рукопись!
      ГРЕГОР. Тогда вы меня полюбите?
      ЭМИЛИЯ. Никогда! Понимаешь? Никогда!
      ГРЕГОР. (сел). Я вас убью, Эмилия.
      ЭМИЛИЯ. Вздор. Стоит мне сказать тебе три слова, и все пройдет, все пройдет. Подумаешь -- он хочет меня убить! Ты видишь этот шрам на шее? Один такой вот тоже хотел убить меня. А если бы я встала перед тобой нагая, ты увидел бы, сколько у меня шрамов на память о вас. Создана я так, что ли, что всем хочется убить меня!
      ГРЕГОР. Я люблю вас.
      ЭМИЛИЯ. Отстань, глупец. С меня довольно! Я сыта по горло вашей любовью. О, если бы ты знал... Если б ты знал, как смешны вы, люди. Если бы знал, как я устала! Как мне все опостылело. О, если б ты знал...
      ГРЕГОР. Что с вами?
      ЭМИЛИЯ. (ломает руки). Несчастная Элина!
      ГРЕГОР. (тихо). Пойдем, Эмилия. Уедем отсюда. Никто никогда не любил вас, как я. Знаю... знаю, что в вашей душе отчаяние и ужас. Эмилия, я молод и силен, я сумею зажечь вас своей любовью... Вы забудентесь... a потом отбросите меня, как шелуху. Слышите, Эмилия?
      Эмилия ровно и громко храпит.
      (Встает в волнении.) Что это? Она спит! Вы притворяетесь, Эмилия? Спит! Как пьяная. (Протягивает к ней руку.) Эмилия, это я... я... Мы одни... (Низко склоняется к ней.)
      Уборщица, остановившись поодаль, предостерегающе и строго кашляет.
      (Выпрямляясь.) Кто там? Ах, это вы... Мадемуазель задремала. Не будите ее. (Целует руку Эмилии и поспешно уходит.)
      УБОРЩИЦА. (подойдя к Эмилии, молча смотрит на нее) Что-то душа у меня за нее болит... (Покачав
      головой, уходит.)
      Пауза. Из-за кулис выходит Янeк, останавливается в десяти шагах от Эмилии и с обожанием глядит на нее.
      ЭМИЛИЯ. Это ты, Бертик?
      ЯНЕК. Нет. Простите, это только я -- Янек.
      ЭМИЛИЯ. (садится). Янек? Пойдите сюда, Янек. Хотите оказать мне услугу?
      ЯНЕК. О да.
      ЭМИЛИЯ. Сделаете все, о чем я ни попрошу?
      ЯНЕК. Да.
      ЭМИЛИЯ. Нечто необычное, Янек. Отважный по ступок.
      ЯНЕК. Да.
      ЭМИЛИЯ. И... чего вы за это потребуете?
      ЯНЕК. О-о, ничего, ничего.
      ЭМИЛИЯ. Подойдите поближе. Это очень мило с вашей стороны. Слушайте: у вашего отца дома -- запечатанный конверт, на котором написано: "Сыну моему Фердинанду". Конверт лежит в столе, в сейфе или еще где-нибудь. Compris?[9]
      ЯНЕК. Да, да.
      ЭМИЛИЯ. Принесите этот конверт.
      ЯНЕК. А папа даст его мне?
      ЭМИЛИЯ. Нет. Вы должны взять сами.
      ЯНЕК. Я не могу.
      ЭМИЛИЯ. Ах, так! Мальчик боится папы?
      ЯНЕК. Я не боюсь, но...
      ЭМИЛИЯ. Но? Янек, милый, честное слово, он дорог мне как память и не имеет никакой цены... А как бы хотелось!
      ЯНЕК. Я... я попробую.
      ЭМИЛИЯ.. Правда?
      ПРУС. (выступает на свет). Не трудись, Янек. Конверт заперт в сейфе.
      ЯНЕК. Папа!
      ПРУС. Иди! (Эмилии.) Любопытное явление, мадемуазель. Я думал, что он торчит в театре из-за своей Кристинки, а оказывается...
      ЭМИЛИЯ. А вы почему торчите в театре?
      ПРУС. Я ждал... вас.
      ЭМИЛИЯ. (подходит к нему вплотную). Тогда... отндайте мне конверт.
      ПРУС. Это не моя собственность.
      ЭМИЛИЯ. Принесите его мне.
      ПРУС. А-а! Когда?
      ЭМИЛИЯ. Сегодня ночью.
      ПРУС. Идет!
      Занавес
      Действие третье
      Номер в гостинице. Налево окно, направо дверь в коридор.
      В центре дверь с гардинами ведет в спальню Эмилии. Эмилия выходит из спальни в пеньюаре. За ней Прус в смокинге, но без воротничка. Прус молча садится в кресло направо. Эмилия идет к окну и поднимает штору. На дворе светает.
      ЭМИЛИЯ. (отворачивается от окна). Ну? (Пауза. Подходит ближе.) Давайте. (Пауза.) Слышите? Дайте мне конверт.
      Прус достает из внутреннего кармана бумажник, вынимает оттуда запечатанный конверт и молча бросает его на стол.
      (Берет конверт и подходит к туалету. Садится и осматнривает печать на конверте. Колеблется. Потом быстро вскрывает конверт шпилькой и вынимает из него слонженный пожелтевший листок. Читает. Радостный вздох. Складывает листок и прячет его за корсаж. Встает.)
      Отлично!
      Пауза.
      ПРУС. (тихо). Вы меня обманули.
      ЭМИЛИЯ. Вы получили... все, что хотели.
      ПРУС. Обманули... Вы были холодны как лед. Я словно обнимал мертвую. (Содрогается.) И ради этого я отдал чужие документы. Благодарю покорно!
      ЭМИЛИЯ. Вам жаль конверта?
      ПРУС. Мне жаль, что я узнал вас. Я не должен был отдавать конверт. Получается, что я вор. Гадость, гадость!
      ЭМИЛИЯ. Завтракать будете?
      ПРУС. Не хочу. (Встает и подходит к ней.) Поканжитесь. Покажитесь, я хочу посмотреть на вас. Не знаю, что я вам отдал; наверно, что-то ценное. Но даже если дело было только в том, что это -- чужой запечатанный документ... (Машет рукой.)
      ЭМИЛИЯ. Вы хотите плюнуть мне в лицо? (Встает.)
      ПРУС. Нет, себе.
      ЭМИЛИЯ. О, пожалуйста, не стесняйтесь.
      Стук.
      (Идет к двери.) Кто там?
      ГОРНИЧНАЯ. (за сценой.) Это я, мадемуазель.
      ЭМИЛИЯ. Входи. (Отпирает.) Завтракать! Горничная (входит в ночной кофте и юбке. Запынхалась). Простите, мадемуазель, не здесь ли господин Прус?
      ПРУС. (резко оборачивается). В чем дело?
      ГОРНИЧНАЯ. Пришел слуга господина Пруса. Гонворит, ему нужно видеть барина. Что-то важное
      принес...
      ПРУС. Откуда он знает, черт побери?.. Скажите, пусть подождет. Нет, погодите. (Уходит в спальню.)
      ЭМИЛИЯ. Причеши меня. (Садится перед туалетом.)
      ГОРНИЧНАЯ. (распускает ей волосы). Господи, как я перепугалась. Прибегает швейцар: пришел, мол, этот самый слуга, хочет к вам. А слуга-то не в себе, говорить даже не может. У меня сердце так и упало. Не иначе, думаю, что-то стряслось.
      ЭМИЛИЯ. Осторожно! Не дергай!
      ГОРНИЧНАЯ. А сам бледный как мел слуга-то. Так я перепугалась...
      ПРУС. (в воротничке и галстуке торопливо выходит из спальни). Простите, я на минуту... (Уходит направо.)
      ГОРНИЧНАЯ. (расчесывает волосы Эмилии). Он важный барин, да? До чего хочется знать: что там слунчилось? Вы бы видели, мадемуазель, как этот слуга дрожал...
      ЭМИЛИЯ. Потом сваришь мне яйца.
      ГОРНИЧНАЯ. А в руке у него было какое-то письмо. Может, пойти послушать, о чем они говорят?
      ЭМИЛИЯ. (зевает). Который час?
      ГОРНИЧНАЯ. Восемь.
      ЭМИЛИЯ. Погаси свет и не трещи.
      Пауза.
      ГОРНИЧНАЯ. А губы у него совсем синие, у слунги-то...
      ЭМИЛИЯ. Ты мне дергаешь волосы, дура! Дай сюда гребень. Смотри, сколько выдрала!
      ГОРНИЧНАЯ. У меня руки трясутся. Что-нибудь случилось, как пить дать.
      ЭМИЛИЯ. Если и так, не смей выдирать мне волосы. Чеши!
      Пауза.
      Прус возвращается из коридора с нераспечатанным письмо в руке, которое он машинально поглаживает.
      Быстро вернулись!
      Прус, нащупав рукой кресло, садится.
      Что вы хотите к завтраку?
      ПРУС. (хрипло). Отошлите... горничную...
      ЭМИЛИЯ. (горничной). Ступай пока. Я позвоню. Ступай!
      Горничная уходит.
      (После паузы.) Ну, что такое?
      ПРУС. Янек... застрелился.
      ЭМИЛИЯ. Не может быть!
      ПРУС. Череп себе размозжил... Узнать нельзя... Скончался...
      ЭМИЛИЯ. Бедняжка. А от кого письмо?
      ПРУС. Слуга рассказал... А это... письмо от Янека. Нашли рядом с ним. Вот кровь...
      ЭМИЛИЯ. Что ж он пишет?
      ПРУС. Не хватает духу распечатать... Откуда он знал, что я у вас? Почему послал мне это письмо сюда? Неужели он...
      ЭМИЛИЯ. ...видел вас? Наверно.
      ПРУС. Зачем он сделал это? Зачем покончил с собой?
      ЭМИЛИЯ. Прочтите письмо.
      ПРУС. Может быть, вы прочтете первая?
      ЭМИЛИЯ. Нет.
      ПРУС. Наверно... оно и вас касается... Распечатайте...
      ЭМИЛИЯ. Не хочу.
      ПРУС. Я должен пойти к нему... должен... Открыть письмо?
      ЭМИЛИЯ.. Ну конечно.
      ПРУС. Пусть будет так. (Разрывает конверт и достает письмо.)
      Эмилия делает себе маникюр.
      (Тихо читает.) О! (Роняет письмо.)
      ЭМИЛИЯ. Сколько ему было лет?
      ПРУС. Так вот, так вот почему!
      ЭМИЛИЯ. Бедный Янек.
      ПРУС. Он любил вас...
      ЭМИЛИЯ. Да?
      ПРУС. (рыдая). Мой единственный!.. Единственный сын... (Закрывает лицо руками. Пауза.) Ему было восемннадцать лет, восемнадцать лет! Янек! Мальчик мой. (Пауза.) О, боже, боже! Я бывал чересчур суров с ним. Никогда не гладил его по голове, никогда не приласкал, никогда не похвалил... Всякий раз, как мне хотелось это сделать, я думал: нет, пусть он будет твердым... тверндым, как я... твердым в жизни... Я совсем не знал его! О, боже, как мой мальчик боготворил меня!
      ЭМИЛИЯ. Вы этого не знали?
      ПРУС. О, боже, если бы он был сейчас жив! Так глупо, так бессмысленно влюбиться... Он видел, что я воншел к вам, ждал два часа у ворот... потом пришел домой и...
      ЭМИЛИЯ. (берет гребень и причесывается). Бедняжка.
      ПРУС. Восемнадцать лет! Мой Янек, мой сын... Мертв, неузнаваем... И пишет детским почерком: "Папа, я узнал жизнь, папа, будь счастлив, а я..." (Встает.) Что вы делаете?
      ЭМИЛИЯ. (со шпильками во рту). Причесываюсь.
      ПРУС. Вы, видно, не поняли? Янек любил вас, он застрелился из-за вас.
      ЭМИЛИЯ. Ах, столько народу стреляется.
      ПРУС. И вы можете причесываться?
      ЭМИЛИЯ. Что ж, мне бегать из-за этого растрепаннной?
      ПРУС. Он застрелился из-за вас, понимаете?
      ЭМИЛИЯ. Что же я могу поделать? Ведь из-за вас тоже. Рвать мне на себе волосы, что ли? Мне их достанточно повыдергала горничная.
      ПРУС. Замолчите или...
      Стук в дверь.
      ЭМИЛИЯ. Войдите.
      ГОРНИЧНАЯ. (входит уже одетая). Господин Гаук-Шепдорф желает вас видеть.
      ЭМИЛИЯ. Проси.
      Горничная уходит.
      ПРУС. Вы... вы примете его сейчас... при мне?
      ЭМИЛИЯ. Идите пока в соседнюю комнату.
      ПРУС. (поднимает портьеру). Canaille![10] (Выходит.)
      Входит Г а у к - Ш e н д о р ф.
      ЭМИЛИЯ. Buenos dмas,[11] Макси. Что так рано?
      ГАУК. Ш-ш-ш! (Подходит к ней на цыпочках, целует в шею.) Собирайтесь, Евгения. Едем.
      ЭМИЛИЯ. Куда?
      ГАУК. Домой. В Испанию. Хи-хи! Моя жена ничего не знает. Вы понимаете? Я уже к ней не вернусь. Por dios,[12] Евгения, торопитесь!
      ЭМИЛИЯ. Вы с ума сошли?
      ГАУК. Совершенно верно. Понимаете, я под опекой как слабоумный. Меня могут задержать и отправить обратно, це-це-це, как посылку по почте. Но я хочу от них удрать. Вы меня увезете.
      ЭМИЛИЯ. В Испанию? А что я буду там делать?
      ГАУК. Ого! Плясать, конечно! Mi dios, hija,[13] как я всегда ревновал вас! Будете плясать, да? А я буду хлопать в ладоши. (Вынимает кастаньеты.) Ау, salero Vaya, querida![14] (Поет.) Ла-лала-ла-лала... (Останавли вается.) Кто это тут плачет?
      ЭМИЛИЯ. Э-э, никто.
      ГАУК. Це-це-це. Как будто кто-то плакал. Мужской голос. Chite, escusha...[15]
      ЭМИЛИЯ. Ах да, это сосед за стеной. У него, канжется, умер сын.
      ГАУК. Умер? Как прискорбно! Vamos,[16] гитана. Знаете, что я с собой везу? Драгоценности. Матильдины. Матильда -- это моя жена. Старая ведьма, вы понимаете? Так скверно быть старым. Скверно! Я тоже был стар, пока не вернулись вы... Chiquirritina,[17] мне теперь двандцать лет! Вы не верите?
      ЭМИЛИЯ. Si, si, seяor![18]
      ГАУК. Вы тоже не постарели. Человек не должен стареть. Ведь у дураков долгий век. О, я буду жить долго. И пока человек жаждет любви... (Щелкает кастанньетами.) Вкушай Любовь! Ла-ла-ла-ла-ла... Эй, цынганка, поедешь со мной?
      ЭМИЛИЯ. Да.
      ГАУК. К новой жизни, а? Начнем снова с двадцати лет, niяa![19] О, наслаждение! Ты помнишь? А все остальнное трын-трава. Nada.[20] Поедем?
      ЭМИЛИЯ. Si. Ven aquм, chucho![21]
      Стук в дверь.
      Войдите.
      ГОРНИЧНАЯ. (просовывает голову). Вас хочет виндеть господин Грегор.
      ЭМИЛИЯ. Пусть войдет.
      ГАУК. Что ему нужно? Бежим.
      ЭМИЛИЯ. Подождите.
      Входят Грегор, Коленатый, Кристина и Витек.
      Здравствуй, Бертик. Кого это ты привел, скажи, пожанлуйста?
      ГРЕГОР. Вы не одна?
      ГАУК. А, господин Грегор! Как я рад!
      ГРЕГОР. (подтолкнув Кристину к Эмилии). Посмотнрите в глаза этой девочке. Вы знаете, что случилось?
      ЭМИЛИЯ. Янек.
      ГРЕГОР. А знаете, почему?
      ЭМИЛИЯ. Э, вздор!
      ГРЕГОР. Смерть этого юноши -- на вашей совести, понимаете?
      ЭМИЛИЯ. Потому ты и притащил сюда столько нанроду, да еще адвоката?
      ГРЕГОР. Не только потому. И прошу вас не обранщаться ко мне на ты.
      ЭМИЛИЯ. (рассердившись). Подумаешь! Ну так что тебе надо?
      ГРЕГОР. Сейчас узнаете. (Усаживается без пригланшения.) Как ваше настоящее имя?
      ЭМИЛИЯ. Ты меня допрашиваешь?
      КОЛЕНАТЫЙ. Что вы, мадемуазель. Просто дружеская беседа.
      ГРЕГОР. Дайте фотографию, Витек. (Берет у Витека снимок.) Вы надписали Кристине эту фотографию. Здесь ваша надпись?
      ЭМИЛИЯ. Моя.
      КОЛЕНАТЫЙ. Отлично. А теперь разрешите спросить: вы послали мне вчера вот этот документ -- собственноручное письменное заявление некоей Эллен Мак-Грегор о том, что она является матерью Фердинанда Грегора, датированное тысяча восемьсот тридцать шестым годом? Это не подделка?
      ЭМИЛИЯ. Нет.
      ГРЕГОР. Но оно написано ализариновыми чернилами. Вы понимаете, что это значит? А? Что это фальшивка, почтеннейшая!
      ЭМИЛИЯ. Откуда это видно?
      ГРЕГОР. Чернила еще совсем свежие. Обратите внимание, господа. (Послюнив палец, проводит им по
      документу.) Расплывается. Что вы скажете, а?
      ЭМИЛИЯ. Ничего.
      ГРЕГОР. Это написано вчера, понятно? И той же рукой, которая надписала фотографию. Исключительно своеобразный почерк.
      КОЛЕНАТЫЙ.. Буквы похожи на греческие, честное слово! Например, вот альфа...
      ГРЕГОР. Вы написали это заявление сами или нет?
      ЭМИЛИЯ. Тебе я не стану отвечать.
      ГАУК. Но позвольте, господа, позвольте...
      КОЛЕНАТЫЙ. Погодите, сударь. Тут творятся люнбопытные дела. Мадемуазель, можете вы сообщить нам! хотя бы, откуда вы достали этот документ?
      ЭМИЛИЯ. Клянусь, его написала Эллен Мак-Грегор.
      КОЛЕНАТЫЙ. Когда? Вчера утром?
      ЭМИЛИЯ. Это неважно.
      КОЛЕНАТЫЙ. Очень важно, милостивая государыня. Когда умерла Элен Мак-Грегор?
      ЭМИЛИЯ. Уходите, уходите. Больше я вам ни слонва не скажу.
      ПРУС. (быстро выходит из спальни). Покажите мне документ, пожалуйста.
      КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Господи... вы...
      ГРЕГОР. Вы здесь? Эмилия, что это значит?
      ГАУК. О, боже, господин Прус! Очень рад вас виндеть. Как дела?
      ГРЕГОР. Знаете вы, что ваш сын...
      ПРУС. (холодно). Да, знаю. Документ, прошу вас.
      Коленатый подает ему документ.
      Благодарю вас. (Надевает пенсне и внимательно чинтает.)
      ГРЕГОР. (подходит к Эмилии, тихо). Что он здесь делал? Говорите!
      ЭМИЛИЯ. (меряя его взглядом). По какому праву?
      ГРЕГОР. По праву того, кто сходит с ума.
      ПРУС. (откладывает документ). Это не подделка.
      КОЛЕНАТЫЙ. Что за чертовщина! Так это писала Эллен Мак-Грегор?
      ПРУС. Нет, гречанка Элина Макропулос. Тот же почерк, что в моих письмах. Тут не может быть никакого сомнения.
      КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь письма писала...
      ПРУС. Элина Макропулос. Никакой Эллен Мак-Гренгор не существовало, господа. Это заблуждение.
      КОЛЕНАТЫЙ. С ума сойти! А надпись на фотографии?
      ПРУС. (рассматривая надпись). Несомненно -- почерк Элины Макропулос.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот как! Но ведь это собственноручнная подпись Эмилии Марти. Правда, Кристинка? КРИСТИНА. Оставьте ее в покое.
      ПРУС. (возвращая фотографию). Благодарю вас. Простите, что я вмешался. (Садится в стороне, обхватив голову руками.)
      Пауза.
      КОЛЕНАТЫЙ. А теперь пусть кто-нибудь с божьей помощью разберется во всей этой путанице.
      ВИТЕК. Простите, может быть, здесь чистая случайнность, просто почерк мадемуазель Марти... очень понхож на...
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну конечно, случайность, Витек. И приезд Марти -случайность, и эта фальшивка -- тоже случайность... И... знаете что, Витек? Идите-ка вы к черту со всеми этими случайностями.
      ЭМИЛИЯ. Довожу до вашего сведения, господа, что я сегодня же уезжаю.
      ГАУК. О, прошу вас, не надо. Но я уверен, что госнподин Прус...
      ГРЕГОР. Разрешите узнать, куда?
      ЭМИЛИЯ. За границу.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ради бога, не делайте этого, мадемуназель. Знаете что? Останьтесь добром, чтобы нам не пришлось обращаться... чтобы мы не были вынуждены вызвать...
      ЭМИЛИЯ. Вы хотите потребовать моего ареста?
      ГРЕГОР. Пока нет. У нас еще есть выход.
      Стук в дверь.
      КОЛЕНАТЫЙ. Войдите!
      ГОРНИЧНАЯ. (просовывает голову). Двое каких-то господ ищут барона Гаука.
      ГАУК. Простите, кого? Меня? Не пойду! Я... ради бога... прошу вас... Устройте как-нибудь....
      ВИТЕК. Я поговорю с ними. (Выходит.)
      КОЛЕНАТЫЙ. (подходит к Кристине). Не плачь, Кристинка, не плачь. Мне так жалко...
      ГАУК. Ого, какая хорошенькая! Дайте-ка посмонтреть. Не извольте плакать, мадемуазель!
      ГРЕГОР. (подходит близко к Эмилии. Тихо). Внизу ждет машина. Вы поедете со мной за границу или...
      ЭМИЛИЯ. Ха-ха, ты на это рассчитывал?
      ГРЕГОР. Или я, или полиция. Поедешь?
      ЭМИЛИЯ. Нет.
      ВИТЕК. (возвращается). Господина Гаука ждет... врач... и еще один господин. Пришли за ним -- проводить его домой.
      ГАУК. Видели? Хи-хи. Вот я и попался. Будьте добнры, попросите их немного подождать.
      ВИТЕК. Да я уже просил.
      ГРЕГОР. Господа! Ввиду того, что мадемуазель Марти не намерена дать нам объяснения, будем действовать решительно: сами осмотрим ее стол и чемоданы.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ого! Мы не имеем права, Грегор. Посягательство на частную собственность и всякое такое...
      ГРЕГОР. Что ж, вызвать полицию?
      КОЛЕНАТЫЙ. Я умываю руки.
      ГАУК. Но позвольте, господин Грегор. Я, как джентльнмен...
      ГРЕГОР. Сударь, вас за дверями ждут доктор и сынщик. Позвать их?
      ПРУС. Делайте... с этой женщиной... что хотите.
      ГРЕГОР. Ладно. Начнем. (Идет к письменному столу.)
      ЭМИЛИЯ. Назад! (Открывает ящик туалетного стонлика.) Посмей только!
      КОЛЕНАТЫЙ. (бросается к ней). Ай-аяй-яй, маденмуазель! (Вырывает у нее револьвер.)
      ГРЕГОР. (не оборачиваясь, открывает ящик стола). Хотела стрелять, а?
      КОЛЕНАТЫЙ. Да, он заряжен. Оставим это, Грегор. Я вызову полицию, ладно?
      ГРЕГОР. Не надо. Сами разберемся. (Осматривает ящики.) Пока побеседуйте...
      ЭМИЛИЯ. (подбегает к Гауку). Макси, ты позвонляешь это? Cаspita! Y usted quiere pasar por cabaнllero?[22]
      ГАУК. Cielo de mм.[23] Что же я могу сделать?
      ЭМИЛИЯ. (Коленатому). Доктор, вы честный ченловек...
      КОЛЕНАТЫЙ. Крайне сожалею, мадемуазель, но вы заблуждаетесь. Я карманник и международный вор. Собственно говоря, я... Арсен Люпен.[24]
      ЭМИЛИЯ. (Прусу). А вы, Прус? Ведь вы джентльнмен. Вы не позволите...
      ПРУС. Попрошу вас не говорить со мною.
      КРИСТИНА. (с рыданием). Как мерзко вы с ней понступаете! Оставьте ее в покое.
      КОЛЕНАТЫЙ. Я то же самое говорю, девочка. Мы действуем нагло. На редкость нагло.
      ГРЕГОР. (вываливает на стол кучу бумаг). Вот как, мадемуазель? Вы, оказывается, возите с собой целый арнхив. (Идет в спальню.)
      КОЛЕНАТЫЙ. Будто специально для вас, Витек. Прямо деликатесы, а не документы. Может быть, раснсортируете по годам?
      ЭМИЛИЯ. Посмейте только читать их!
      КОЛЕНАТЫЙ. Милостивая государыня, убедительно прошу вас оставаться на месте. В противном случае я буду вынужден применить насилие, в нарушение
      параграфа девяносто первого уголовного уложения.
      ЭМИЛИЯ. И это говорите вы, адвокат?!
      КОЛЕНАТЫЙ. Видите ли, я вошел во вкус. Очевидно, у меня врожденная склонность к преступлениям. Подлинное призвание иногда познается лишь к старости.
      Пауза.
      ВИТЕК. Разрешите осведомиться, мадемуазель Mapти: куда вы поедете гастролировать?
      Молчание.
      ГАУК. Mon dieu, je suis dиsole... dиsole.[25]
      ВИТЕК. А... читали вы рецензии о себе?
      ЭМИЛИЯ. Нет.
      ВИТЕК. (достает из кармана вырезки). Восторженные рецензии, мадемуазель. Вот, например: "Голос изумительной яркости и силы, необыкновенная полнота вернхов, совершенное владение своими вокальными средстнвами". Дальше: "Исключительный драматизм игры... невиданное сценическое мастерство... явление единственное в истории нашей оперы и, видимо, оперного искусства вообще". В истории, мадемуазель, обратите вниманние!
      КРИСТИНА. Так оно и есть.
      ГРЕГОР. (возвращается из спальни с охапкой бумаг). Вот, доктор. Пока -это все. (Бросает бумаги на стол.) Беритесь за дело.
      КОЛЕНАТЫЙ. С удовольствием. (Нюхает бумаги.) Какая пылища, мадемуазель. Витек, это пыль веков.
      ГРЕГОР. Кроме того, нашлась печать с инициалами Э. М., оттиск которой есть па заявление Эллен Мак-Грегор.
      ПРУС. (встает). Покажите.
      КОЛЕНАТЫЙ. (над бумагами). Господи боже! Винтек, здесь есть бумаги, датированные тысяча шестьсот третьим годом.
      ПРУС. (возвращая печать). Это печать Элины Макропулос. (Садится.)
      КОЛЕНАТЫЙ. Чего-чего только нет...
      ГАУК. Ох, боже мой...
      ГРЕГОР. Вам не знаком этот медальон, господин Гаук? По-моему, на нем ваш достопочтенный бывший герб.
      ГАУК. (рассматривая медальон). Да... так и есть... я его сам подарил ей.
      ГРЕГОР. Когда?
      ГАУК. Ну, тогда... в Испании... пятьдесят лет назад.
      ГРЕГОР. Кому?
      ГАУК. Ей, лично ей, Евгении Монтес... понимаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. (роясь в бумагах). Тут что-то по-испански. Можете прочесть?
      ГАУК. О, конечно. Позвольте-ка. Хи-хи, Евгения, это из Мадрида.
      КОЛЕНАТЫЙ. Что это такое?
      ГАУК. Полицейское предписание о немедленном вынезде... за нарушение общественного порядка... Ramera Gitana que se llama Eugиnia Montez.[26] Хи-хи! Я знаю: это из-за той драки, а?
      КОЛЕНАТЫЙ. Виноват. (Разбирает бумаги.) Занграничный паспорт на имя Эльзы Мюллер; семьдесят девятый год... Свидетельство о смерти... Эллен Мак-Грегор, тысяча восемьсот тридцать шестой год. Так, так. Все вперемешку. Подождите, мадемуазель, мы рассорнтируем по фамилиям. Екатерина Мышкина -это еще кто такая?
      ВИТЕК. Екатерина Мышкина была русская певица, в сороковых годах.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы все знаете, дорогой мой.
      ГРЕГОР. Любопытно, что инициалы всегда "Э. М".
      КОЛЕНАТЫЙ. Мадемуазель, видимо, коллекционинрует документы с этими инициалами. Особое пристранстие, а? Ого, "твой Пепи"! Это, безусловно, ваш предок, Прус. Прочитать? "Meine liebste, liebste Ellian".[27]
      ПРУС. Может быть, Элина, а?
      КОЛЕНАТЫЙ. Нет, нет, Эллен. И на конверте -- Эллен Мак-Грегор. Вена, Императорская опера. Погодите, Грегор, Эллен еще придет к финишу первой. "Meine liebste, liebste Ellian"...
      ЭМИЛИЯ. (встает). Погодите! Дальше не читайте. Это мои письма.
      КОЛЕНАТЫЙ. Что ж поделаешь, если они оказанлись такими интересными и для нас.
      ЭМИЛИЯ. Не читайте. Я расскажу все сама. Все, о чем вы спросите.
      КОЛЕНАТЫЙ. Правда?
      ЭМИЛИЯ. Клянусь!
      КОЛЕНАТЫЙ. (складывает бумаги). В таком случае, тысяча извинений, мадемуазель, за то, что нам приншлось принудить вас к этому.
      ЭМИЛИЯ. Вы будете судить меня?
      КОЛЕНАТЫЙ. Боже упаси. Вполне дружеский разнговор.
      ЭМИЛИЯ. Но я хочу, чтобы вы меня судили.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ах, так? Постараемся, в пределах наших возможностей. Итак -пожалуйста.
      ЭМИЛИЯ. Нет, все должно быть, как в суде. Крест и все прочее.
      КОЛЕНАТЫЙ. А, вы правы. Еще что?
      ЭМИЛИЯ. Но сперва пустите меня поесть и принвести себя в порядок. Не могу же я предстать перед сундом в неглиже.
      КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно верно. Все должно иметь надлежащий, солидный вид.
      ГРЕГОР. Комедия!
      КОЛЕНАТЫЙ. Тс-с-с! Не дискредитируйте акт пранвосудия. Обвиняемая, вам предоставляется десять минут на одевание. Довольно этого?
      ЭМИЛИЯ. Да вы в своем уме? Дайте хоть час.
      КОЛЕНАТЫЙ. Полчаса на подготовку и обдумыванние, после чего вы предстанете перед судом. Ступайте. Мы пришлем вам горничную.
      ЭМИЛИЯ. Спасибо. (Уходит в спальню.)
      ПРУС. Пойду к Янеку.
      КОЛЕНАТЫЙ. Только возвращайтесь через полчаса.
      ГРЕГОР. Не могли бы вы хоть сейчас быть немного серьезней, доктор?
      КОЛЕНАТЫЙ. Тс-с-с, я страшно серьезен, Грегор. Я знаю, как на нее воздействовать. Это истеричка. Витек!
      ВИТЕК. Что угодно?
      КОЛЕНАТЫЙ. Сбегайте в ближайшее похоронное бюро. Пусть пришлют сюда распятие, свечи и черное покрывало. Потом -- Библию и прочую бутафорию. Скорей!
      ВИТЕК. Слушаюсь.
      КОЛЕНАТЫЙ. И раздобудьте где-нибудь череп.
      ВИТЕК. Человеческий?
      КОЛЕНАТЫЙ. Человеческий или коровий -- это все равно. Лишь бы у нас был символ смерти.
      Занавес
      Эпилог
      Та же комната, обставленная как зал суда. Столы, диван, стулья покрыты черным сукном. На большом столе налево крест, Библия, горящая свеча и череп. За столом председатель суда Коленатый и секретарь
      ВИТЕК. Прокурор Грeгор за столиком в середине. На диване--присяжные: Прус, Гаук и Кринстина. Налево свободный стул.
      КОЛЕНАТЫЙ. Ей пора уже явиться.
      ВИТЕК. Не приняла ли она, не дай бог, какой-нинбудь яд?
      ГРЕГОР. Вздор! Она слишком любит себя.
      КОЛЕНАТЫЙ. Введите подсудимую.
      Витек стучится в спальню и входит.
      ПРУС. Не могли бы вы избавить меня от этого фарнса, доктор?
      КОЛЕНАТЫЙ. Нет, вы должны быть присяжным.
      КРИСТИНА. (всхлипывает). Это... похоже... на понхороны.
      КОЛЕНАТЫЙ. Не плакать, девочка. Мир мертвым.
      Витек вводит Эмилию в роскошном туалете, с бутылкой и стаканом в руке.
      Отведите подсудимую на ее место.
      ВИТЕК. Позвольте сообщить: подсудимая пила виски.
      КОЛЕНАТЫЙ. Она пьяна?
      ВИТЕК. Очень.
      ЭМИЛИЯ. (опираясь на стену). Оставьте меня. Это только... для храбрости. Пить хочется...
      КОЛЕНАТЫЙ. Отнимите у нее бутылку.
      ЭМИЛИЯ. (прижимая бутылку к груди). Ну нет, не дам! А то отвечать не стану. Ха-ха-ха, вы похожи на факельщиков. Вот потеха! Ха-ха-ха-ха-ха, погляди, Бертик! Theotokos,[28] я помру со смеху.
      КОЛЕНАТЫЙ. (строго). Подсудимая, ведите себя пристойно.
      ЭМИЛИЯ. (смущена). Вы хотите меня напугать да? Бертик, ведь это все шутка, а?
      КОЛЕНАТЫЙ. Отвечайте только на вопросы суда. Ваше место вон там. Можете сесть. Прошу прокурора огласить обвинительное заключение.
      ЭМИЛИЯ. (тревожно). Я должна присягнуть?
      КОЛЕНАТЫЙ. Обвиняемые не приносят присяги.
      ГРЕГОР. Подсудимая Эмилия Марти, певица, обвинняется перед богом и людьми в том, что с корыстной целью совершила мошенничество и подделку докуменнтов, обманула доверие и попрала всякую порядочность. Виновна перед самой жизнью, извергнута из рядов ченловеческих и предана высшему суду.
      КОЛЕНАТЫЙ. У кого есть замечания? Ни у кого? Приступаем к допросу. Обвиняемая, встаньте. Ваше имя?
      ЭМИЛИЯ. (встает). Мое?
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну конечно, ваше, ваше! Как вас зовут?
      ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос.
      КОЛЕНАТЫЙ. (присвистнув). Ка-ак?
      ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос.
      КОЛЕНАТЫЙ. Где родились?
      ЭМИЛИЯ. На Крите.
      КОЛЕНАТЫЙ. Когда?
      ЭМИЛИЯ. Когда?
      КОЛЕНАТЫЙ. Сколько вам лет?
      ЭМИЛИЯ. А как вы думаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. Лет тридцать, а?
      ВИТЕК. Нет, больше.
      КРИСТИНА. За сорок!
      ЭМИЛИЯ. (высовывает ей язык). Девчонка!
      КОЛЕНАТЫЙ. Ведите себя пристойно, обвиняемая.
      ЭМИЛИЯ. Разве я выгляжу такой старухой?
      КОЛЕНАТЫЙ. Боже упаси. Итак, год рождения?
      ЭМИЛИЯ. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.
      КОЛЕНАТЫЙ. (вскакивает). Ка-какой?
      ЭМИЛИЯ. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.
      КОЛЕНАТЫЙ. (садится). Восемьдесят пятый год. Значит, вам сейчас тридцать семь лет, не так ли?
      ЭМИЛИЯ. Триста тридцать семь.
      КОЛЕНАТЫЙ. Настоятельно предлагаю вам отвенчать серьезно. Назовите ваш возраст.
      ЭМИЛИЯ. Триста тридцать семь лет.
      КОЛЕНАТЫЙ. Это переходит все границы! А кто был ваш отец?
      ЭМИЛИЯ. Иеронимус Макропулос, лейб-медик имнператора Рудольфа Второго.[29]
      КОЛЕНАТЫЙ. Тысяча чертей! Я с ней больше не разговариваю.
      ПРУС. Как ваше настоящее имя?
      ЭМИЛИЯ. Элина Макропулос.
      ПРУС. Любовница Иозефа Пруса Элина Макропунлос -- из вашего рода?
      ЭМИЛИЯ. Это я сама.
      ПРУС. То есть как?
      ЭМИЛИЯ. Я жила с Пепи Прусом. От него у меня -- тот Грегор.
      ГРЕГОР. А Эллен Мак-Грегор?
      ЭМИЛИЯ. Это я.
      ГРЕГОР. Вы в своем уме?
      ЭМИЛИЯ. Я твоя прапрабабушка; Ферди был моим сыном, понимаешь?
      ГРЕГОР. Какой Ферди?
      ЭМИЛИЯ. Да Фердинанд Грегор. В метрике он занписан, как Фердинанд Макропулос, потому что... там мне пришлось назвать свое настоящее имя.
      КОЛЕНАТЫЙ. Безусловно. Так когда же вы родинлись?
      ЭМИЛИЯ. В тысяча пятьсот восемьдесят пятом году. Christos Soter,[30] отвяжитесь наконец от меня с этим вонпросом.
      ГАУК. Но... прошу прощения... ведь вы Евгения Монтес?
      ЭМИЛИЯ. Я была ею, Макс, была. Но в то время мне было только двести девяносто лет. Была я и Екатериной Мышкиной, и Эльзой Мюллер, и еще бог весть кем. Вы поймите, не может же один человек жить триста лет!
      КОЛЕНАТЫЙ. Особенно певица.
      ЭМИЛИЯ. Я думаю!
      Пауза.
      ВИТЕК. Значит, вы жили также в восемнадцатом веке?
      ЭМИЛИЯ. Ну конечно.
      ВИТЕК. И лично знали... Дантона?
      ЭМИЛИЯ. Знала. Отвратительный субъект.
      ПРУС. А откуда вам известно содержание запечантанного завещания?
      ЭМИЛИЯ. Пепи показал мне его, прежде чем запенчатать. Он хотел, чтобы я потом рассказала о завещании этому дурачку Ферди Грегору.
      ГРЕГОР. Почему же вы не сказали?
      ЭМИЛИЯ. На кой черт мне было заботиться о своих детях.
      ГАУК. Ай, ай, что вы говорите!
      ЭМИЛИЯ. Я, голубчик, давно уже не дама.
      ВИТЕК. Много у вас было детой?
      ЭМИЛИЯ. Человек двадцать. Иной раз, знаете, не убережешься... Никто не хочет выпить? Матерь божия, до чего горло пересохло! Умираю от жажды. (Опусканется на стул.)
      ПРУС. Стало быть, письма за подписью "Э. М." писали вы?
      ЭМИЛИЯ. Я... Знаешь что? Отдай их мне. Я люблю их иногда перечитывать. Похабство, да?
      ПРУС. Вы писали их, как Элина Макропулос или как Эллен Мак-Грегор?
      ЭМИЛИЯ. Это все равно. Пепи знал, кто я. Ему я все рассказала, его я любила.
      ГАУК. (встает в волнении). Евгения!
      ЭМИЛИЯ. Молчи, Макс: тебя тоже. С тобой хорошо жилось, сорвиголова! Но Пепи... (Расплакалась.) Его я любила больше всех. Потому-то и дала ему... средство Макропулоса... которого ему так хотелось...
      ПРУС. Что вы ему дали?
      ЭМИЛИЯ. Средство Макропулоса.
      ПРУС. Это что такое?
      ЭМИЛИЯ. Тот рецепт в запечатанном конверте, конторый сегодня я получила от вас. Пепи хотел его испронбовать и вернуть мне... и положил рядом с завещанием. Наверно, чтоб я когда-нибудь явилась за ним. И вот я пришла только теперь. Как умирал Пепи?
      ПРУС. В горячке... и ужасных судорогах.
      ЭМИЛИЯ. Это из-за... средства... из-за него! Aia Maria. Я говорила ему!
      ГРЕГОР. Так вы приехали сюда только ради ренцепта?
      ЭМИЛИЯ. Да, и я не отдам вам его! Он теперь мой. Не воображай, Бертик, что меня интересовал твой
      дурацкий процесс. Мне наплевать, что ты -- мой потомок. Я сама не знаю, сколько моих пащенков бегает по свенту. Мне нужен был рецепт... Он мне необходим, потому что...
      ГРЕГОР. Потому что?
      ЭМИЛИЯ. Потому что я старею. Потому что моя жизнь кончается. Потому что я хочу опять начать все сначала. Потрогай, Бертик, как я холодею. (Встает.) Потрогайте, потрогайте мои руки! О, господи! Как лед.
      ГАУК. Что же такое -- средство Макропулоса?
      ЭМИЛИЯ. Там написано, как оно делается.
      ГАУК. Что делается?
      ЭМИЛИЯ. Средство, чтобы прожить триста лет; чтобы триста лет не стареть. Мой отец составил этот рецепт для императора Рудольфа... Но вы ведь его не знаете, а?
      ВИТЕК. Только из истории.
      ЭМИЛИЯ. Что можно узнать из истории? История -- ерунда. Panaia,[31] что я хотела сказать? (Нюхает из конробочки.) Никто не хочет понюхать?
      ГРЕГОР. Что это таксе?
      ЭМИЛИЯ. Так, ничего. Кокаин или что-то в этом роде. О чем бишь я?
      ВИТЕК. Об императоре Рудольфе.
      ЭМИЛИЯ. Да, да. Вот был развратник! Постойте, я вам такое о нем расскажу...
      КОЛЕНАТЫЙ. Не отклоняйтесь от темы.
      ЭМИЛИЯ. Да, так вот, когда он начал стареть, то все искал эликсир жизни. Чтобы снова помолодеть, по-понимаете? Тут к нему пришел мой отец и написал ему этот рецепт... средство не стареть триста лет. Но импенратор боялся отравиться и велел отцу сперва испытать его на мне. Мне тогда было шестнадцать лет. Отец так и сделал. Тогда это называли колдовством, но дело тут совсем не в колдовстве.
      ГАУК. А в чем?
      ЭМИЛИЯ. (вздрогнув). Не могу сказать... это невознможно рассказать... Неделю, а то и больше я лежала в горячке, без памяти, но потом поправилась.
      ВИТЕК. А император?
      ЭМИЛИЯ. Страшно разгневался. Ну, как он мог знать, что я проживу триста лет? Отца велел бросить в темницу, как обманщика, а я бежала с рецептом не то в Венгрию, не то в Турцию, уж не помню.
      КОЛЕНАТЫЙ. Давали вы кому-нибудь средство Макропулоса?
      ЭМИЛИЯ. Давала. В тысяча шестьсот шестидесянтом году его испробовал один тирольский патер. Навернно, он еще жив, но где теперь -- не знаю. Одно время он был папой под именем не то Александра, не то Пия, не то под каким-то другим. Потом один итальянский офинцер, Уго; вот был красавец! Но его убили. Потом еще Андрей Нэгели, потом бездельник Бомбито. И Пепи Прус, который от него умер. Пепи был последним; ренцепт остался у него... Больше я ничего не знаю. Спросите Бомбито. Он жив; не знаю только, как его теперь зовут. По профессии он... как это называется?.. Брачный аферист, что ли?
      КОЛЕНАТЫЙ. Простите, так вам, значит, двести сорок семь лет?
      ЭМИЛИЯ. Нет, триста тридцать семь.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы пьяны. С тысяча пятьсот восемьндесят пятого года до сегодняшнего дня прошло двести сонрок семь лет. Понимаете?
      ЭМИЛИЯ. Вы меня не сбивайте. Мне триста триндцать семь лет.
      КОЛЕНАТЫЙ. Зачем вы подделали заявление Эллен Мак-Г.регор?
      ЭМИЛИЯ. Да ведь я сама и есть Эллен Мак-Грегор.
      КОЛЕНАТЫЙ. Не лгите! Вы Эмилия Марти. Поннятно?
      ЭМИЛИЯ. Да, но только последние двенадцать лет!
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы признаетесь в краже медальона Евгения Монтес?
      ЭМИЛИЯ. Пресвятая дева, это неправда! Евгения Монтес...
      КОЛЕНАТЫЙ. Так записано в протоколе. Вы сами сознались.
      ЭМИЛИЯ. Неправда!
      КОЛЕНАТЫЙ. Назовите вашего сообщника.
      ЭМИЛИЯ. У меня нет сообщников.
      КОЛЕНАТЫЙ. Не отпирайтесь! Нам все известно. В каком году вы родились?
      ЭМИЛИЯ. (дрожа). В тысяча пятьсот восемьдесят пятом.
      КОЛЕНАТЫЙ. А теперь выпейте полный стакан.
      ЭМИЛИЯ. Не хочу! Оставьте меня!
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы должны! Полный! Немедленно!
      ЭМИЛИЯ. (в страхе). Что вы со мной делаете? Бертик!.. (Пьет.) Голова кружится...
      КОЛЕНАТЫЙ. (встает и грозно приближается к ней). Как ваше имя?
      ЭМИЛИЯ. Мне дурно. (Падает со стула.)
      КОЛЕНАТЫЙ. (подхватывает ее и кладет на пол). Как ваше имя?
      ЭМИЛИЯ. Элина... Макро...
      КОЛЕНАТЫЙ. Не лгите! Вы знаете, кто я? Я свянщенник. Вы мне исповедуетесь.
      ЭМИЛИЯ. Patиr... hиmсn... hos... els... en uranois.[32]
      КОЛЕНАТЫЙ. Как ваше имя?
      ЭМИЛИЯ. Элина... пулос.
      КОЛЕНАТЫЙ. Череп!.. Господи, прими душу грешнной рабы твоей Эмилии Марти... м-м-м-м in saeculorum, amen...[33] Кончено. (Обернув череп черным сукном, поднносит его Эмилии.) Встань! Кто ты?
      ЭМИЛИЯ. Элина. (Падает в обморок.)
      КОЛЕНАТЫЙ. (опускает ее на землю так, что слыншен шум падающего тела). Проклятие! (Встает и откландывает в сторону череп.)
      ГРЕГОР. В чем дело?
      КОЛЕНАТЫЙ. Она не лжет. Снимите эти тряпки. Скорей! (Звонит.) Доктора, Грегор!
      КРИСТИНА. Вы отравили ее алкоголем.
      КОЛЕНАТЫЙ. Немножко.
      ГРЕГОР. (выглянув в коридор). Скажите, пожалуйнста, здесь есть врач?
      Входит Доктор.
      ДОКТОР. Господин Гаук, мы ждем вас уже битый час. Собирайтесь домой.
      КОЛЕНАТЫЙ. Постойте; помогите сначала ей, докнтор.
      ДОКТОР. (нагнувшись над Эмилией). Обморок?
      КОЛЕНАТЫЙ. Отравление.
      ДОКТОР. Чем? (Став на колени, нюхает.) Ага. (Встает.) Уложите ее куда-нибудь.
      КОЛЕНАТЫЙ. Отнесите ее в спальню, Грегор. Вы ведь ближайший родственник.
      ДОКТОР. Есть там теплая вода?
      ПРУС. Есть.
      ДОКТОР. Отлично. Одну минуту. (Пишет рецепт.) Черный кофе, понятно? А с этим рецептом -- в аптеку. (Идет в спальню.)
      КОЛЕНАТЫЙ. Итак, господа...
      Входит Горничная.
      ГОРНИЧНАЯ. Мадемуазель звонила?
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну конечно. Она хочет черного кофе. Крепкого-крепкого черного кофе, поняла, Лойзичка?
      ГОРНИЧНАЯ. Хи-хи, откуда вы знаете?
      КОЛЕНАТЫЙ. Ну вот. А с этим сбегай в аптеку. Живо.
      Горничная уходит.
      (Садится на авансцене.) Будь я проклят, но все это не выдумка.
      ПРУС. Да уж сразу видно. Поэтому не надо было ее спаивать.
      ГАУК. Я... я... не смейтесь, но я ей безусловно верю.
      КОЛЕНАТЫЙ. И вы, Прус?
      ПРУС. Вполне.
      КОЛЕНАТЫЙ. Я тоже. А что из этого следует?
      ПРУС. Что Грегор получит Лоуков.
      КОЛЕНАТЫЙ. Гм, и это вам очень не нравится?
      ПРУС. У меня уже нет наследника.
      Грегор возвращается с рукой, перевязанной платком.
      ГАУК. Как она себя чувствует?
      ГРЕГОР. Немножко лучше. Укусила меня, ведьма. Знаете, я ей верю!
      КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению, мы тоже.
      Пауза.
      ГАУК. Боже мой, триста лет! Три-ста лет!
      КОЛЕНАТЫЙ. Господа, полнейшая тайна, понятно? Кристинка!
      КРИСТИНА. (содрогнувшись). Триста лет! Это ужасно!
      Горничная входит с кофе.
      КОЛЕНАТЫЙ. (Кристине). Возьми кофе, Кристиночка, отнеси мадемуазель. Побудь у нее сиделкой, ладно?
      Кристина уходит в спальню, Горничная в коридор.
      (Проверяя, закрыты ли двери.) Так. А теперь, господа, пораскинем мозгами, что нам с ним делать.
      ГРЕГОР. С чем?
      КОЛЕНАТЫЙ. Со средством Макропулоса. Существует рецепт на триста лет жизни. И он может быть в наших руках.
      ПРУС. Он у нее за корсажем.
      КОЛЕНАТЫЙ. Можно извлечь его оттуда. Господа, это дело сулит... невообразимые возможности. Что мы сделаем с этим рецептом?
      ГРЕГОР. Ничего. Рецепт принадлежит мне. Я ее наследник.
      КОЛЕНАТЫЙ. Успокойтесь. Пока она жива, вы вонвсе не наследник. А она может прожить еще триста лет, если захочет. Но мы можем заполучить этот рецепт, понимаете?
      ГРЕГОР. Обманным путем?
      КОЛЕНАТЫЙ. Хотя бы. Это так важно... для нас и для всего общества, что... гм... Вы меня понимаете,
      господа? Неужели оставить рецепт ей? Чтобы всю пользу извлекала она одна, да еще какой-то проходимец Бомбито? Кому достанется рецепт?
      ГРЕГОР. Прежде всего -- ее потомкам.
      КОЛЕНАТЫЙ. Такими потомками хоть пруд пруди. Вы на это особенно не напирайте. Ну вот, скажем, вы, Прус. Если б рецепт был ваш, одолжили бы вы его мне? Чтобы я жил триста лет?..
      ПРУС. Нет.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот видите, господа. Значит, нам надо как-то между собой договориться. Что делать с рецептом?
      ВИТЕК. (встает). Обнародуем средство Макропулоса.
      КОЛЕНАТЫЙ. Нет, так, пожалуй, не стоит делать!
      ВИТЕК. Отдадим его в общее пользование. Всему человечеству! Все люди имеют одинаковое право па жизнь. А живем мы так мало! Боже мой, как коротка человеческая жизнь!
      КОЛЕНАТЫЙ. Так что же из этого?
      ВИТЕК. Это так грустно, господа. Посудите сами: человеческая душа, жажда познания, мысль, труд, люнбовь творчество, все, все... И на все -шестьдесят лет! Ну что успевает человек за шестьдесят лет?! Чем насландится? Чему научится? Не дождешься плодов с дерева, которое посадил. Не научишься всему, что человечество узнало до тебя. Не завершишь своего дела, не покажешь примера... Умрешь, будто не жил! Господа, до чего конротка жизнь!
      КОЛЕНАТЫЙ. Ради всех святых, Витек...
      ВИТЕК. Не успел ни порадоваться, ни поразмыслить, ничего, ничего не успел, кроме погони за хлебом насущнным. Ничего не видел, ничего не узнал, ничего не законнчил, даже самого себя -- так и остался недоделком. Зачем жил? И стоило ли так жить?
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы хотите довести меня до слез, Витек?
      ВИТЕК. Умираем, как животные... Что такое идея загробной жизни и бессмертия души, как не страшный протест против быстротечности жизни? Никогда человеченство не мирилось с этой звериной долей. С ней нельзя минриться, она слишком несправедлива! Человек не черепаха и не ворон, ему нужно больше времени. Шестьдесят лет -- это рабство! Это слабость, скотоподобие, невежество!
      ГАУК. Эх-хе-хе, а мне уж семьдесят шесть...
      ВИТЕК. Наделим всех людей трехсотлетней жизнью. Это будет величайшим событием в мировой истории, освобождением, новым и окончательным сотворением ченловека. Господи, чего только не успеет добиться человек за триста лет! Пятьдесят лет быть ребенком и школьнинком. Пятьдесят -- самому познавать мир и увидеть все, что в нем есть. Сто лет с пользой трудиться на общее благо. И еще сто, все познав, жить мудро, править, учить, показывать пример. О, как была бы ценна человенческая жизнь, если б она длилась триста лет! Не было бы войн. Не было бы отвратительной борьбы за сущестнвование. Не было бы страха и эгоизма. Каждый человек стал бы благородным, независимым, совершенным -поднлинным сыном божьим, а не ублюдком. Дайте людям жизнь, настоящую человеческую жизнь!
      КОЛЕНАТЫЙ. Все это очень хорошо, очень хонрошо, но...
      ГРЕГОР. Благодарю покорно. Триста лет быть чинновником или вязать чулки.
      ВИТЕК. Но...
      ГРЕГОР. Быть независимым и всезнающим... но ведь... Друг мой, большинство полезных профессий оснонвано па несовершенстве знаний отдельного челонвека.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы увлекаетесь, Витек. Юридически и экономически это абсурд. Вся наша общественная синстема зиждется на краткосрочности жизни. Возьмите, например, договора, пенсии, страхование, наследственное право... да мало ли что еще! А брак? Голубчик, никто не захочет жениться на триста лет. Никто не заключит донговора на триста лет. Вы анархист, милый мой. Вы хонтите разрушить весь установившийся общественный строй.
      ГАУК. А потом... простите... по истечении трехсот лет каждый захотел бы снова омолодиться...
      КОЛЕНАТЫЙ. И фактически жил бы вечно. Этак не выйдет!
      ВИТЕК. Но вечную жизнь можно было бы запретить. Прожив триста лет, все должны будут умирать.
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот видите! Из соображений гуманнности вы бы запрещали людям жить.
      ГАУК. Прошу прощения... но мне думается, что это средство можно... было бы выдавать порциями?
      КОЛЕНАТЫЙ. Как так?
      ГАУК. Ну, понимаете: на определенное количество лет. Порция -- десять лет жизни. Триста лет многонвато, иной, пожалуй бы, столько и не захотел. А вот десять лет каждый купит, а?
      КОЛЕНАТЫЙ. И мы открыли бы оптовую торговлю жизнью. Это идея! Представляю себе письма заказчиков: "Вышлите обратной почтой тысячу двести лет жизни в дешевом оформлении. Кон и компания". Или: "Срочно шлите два миллиона лет, прима А, в роскошной упанковке. Филиал Вена". Недурно, Гаук?
      ГАУК. Видите ли... я не коммерсант. Но когда челонвек стареет, он охотно... прикупил бы себе несколько лет жизни. Но триста лет -- это слишком много, а?
      ВИТЕК. Для познания -- нет.
      ГАУК. Познания, простите, никто не может купить. А десять лет наслаждений... я... це-пе-це -- охотно кунпил бы.
      Входит Горничная.
      ГОРНИЧНАЯ. Вот, пожалуйте. Это из аптеки.
      КОЛЕНАТЫЙ. Спасибо, цыпочка. Скажи, сколько дет ты бы хотела прожить?
      ГОРНИЧНАЯ. Хи-хи, да еще лет тридцать.
      КОЛЕНАТЫЙ. Не больше?
      ГОРНИЧНАЯ. Нет. Зачем мне?
      КОЛЕНАТЫЙ. Вот видите, Витек.
      Горничная уходит. Коленатый стучит в спальню.
      ДОКТОР. (в дверях). В чем дело? Ага, хорошо. (Берет лекарство.)
      ГАУК. Скажите, пожалуйста, как чувствует себя мадемуазель?
      ДОКТОР. Плохо. (Уходит в спальню.)
      ГАУК. Ах, ах, бедняжка!
      ПРУС. (встает). Господа, благоприятный случай дает нам в руки средство продления жизни. По-видимому, это действительно возможно. Никто из нас, надеюсь, не нанмерен воспользоваться им только для себя.
      ВИТЕК. Вот и я говорю: надо продлить жизнь всех людей.
      ПРУС. Нет, только сильных, только самых жизненспособных. Для обычной человеческой мрази довольно и жизни однодневки.
      ВИТЕК. Огo! Разрешите...
      ПРУС. Я не хочу спорить. Но дайте мне высказаться. Заурядный маленький глупый человек вообще не уминрает. Маленький человек вечен и без вашей помощи. Ничтожные плодятся без передышки, как мухи или мыши. Умирают только великие. Умирает сила и даронвание, которых не возместишь. Но мы, может быть, в силах удержать их. Основать аристократию долговечнности.
      ВИТЕК. Аристократию? Слышите: привилегия на жизнь!
      ПРУС. Вот именно. Жизнь нуждается только в лучнших. Только в вожаках, производителях потомства, люндях действия. О женщинах не может быть и речи. В мире есть десять, либо двадцать, либо тысяча незаменимых. Мы можем сохранить их, можем открыть им путь к сверхнчеловеческому разуму и сверхъестественной силе. Можем вырастить десять, сто, тысячу сверхчеловеческих властинтелей и творцов.
      ВИТЕК. Разведение магнатов жизни!
      ПРУС. Да. Отбор тех, кто имеет право на безграничную жизнь.
      КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, пожалуйста, а кто будет их отбирать? Правительства? Всенародное голосование? Шведская академия?
      ПРУС. Никаких дурацких голосований! Сильнейшие передавали бы жизнь сильнейшим. Из рук в руки.
      Властители материи -- властителям духа. Изобретатели -- воиннам. Предприниматели -- диктаторам. Это была бы династия хозяев жизни. Династия, независимая от цивилизованного сброда.
      ВИТЕК. А если б этот сброд в один прекрасный день пришел взять свое право на жизнь?
      ПРУС. Нет, отнять чужое право на нее, право сильнных. Ну что ж, один-другой деспот пал бы от рук возмутившихся рабов. Пусть! Революция -право рабов. Но единственный возможный прогресс в мире -- это замена малых и слабых деспотов сильными и великими. Привинлегия долголетия будет принадлежать деспотии избранных. Это... власть разума. Сверхчеловеческий авторитет знания и творческой мощи. Власть над людьми. Долго-, вечные станут властителями человечества. Такая вознможность в ваших руках, господа. Можете использовать или упустить ее. Я кончил. (Садится.)
      КОЛЕНАТЫЙ. Гм... Принадлежу я или, например, Грегор к этим наилучшим, избранным?
      ПРУС. Нет.
      ГРЕГОР. Но вы, конечно, принадлежите?
      ПРУС. Теперь уже нет.
      ГРЕГОР. Господа, оставим пустые разговоры. Тайна долголетия -собственность семьи Макропулос. Предоставьте этой семье поступать с рецептом, как ей вздумается.
      ВИТЕК. Простите, то есть как?
      ГРЕГОР. Рецептом будут пользоваться только члены этой семьи. Только потомки Элины Макропулос, кто бы они ни были.
      КОЛЕНАТЫЙ. И они будут жить вечно только понтому, что произошли от какого-то бродяги или барона я шальной распутной истерички? Славная штука эта сенмейная собственность!
      ГРЕГОР. Все равно!..
      КОЛЕНАТЫЙ. Мы имеем честь знать одного из членнов этой семьи. Это... прошу прощенья... черт бы его взял -- просто дегенерат какой-то. Милая семейка, нечего сказать!
      ГРЕГОР. Как вам угодно. Пусть будут хоть кретиннами или павианами. Пусть будут развратниками, вынрожденцами, уродами, идиотами, чем хотите! Пусть бундут воплощением зла. Это ничего не меняет: рецепт будет принадлежать им.
      КОЛЕНАТЫЙ. За-ме-чательио!
      ДОКТОР. (выходит из спальни). Все в порядке. Тенперь ей надо полежать.
      ГАУК. Так, так, полежать. Очень хорошо.
      ДОКТОР. Пойдемте домой, господин Гаук, я пронвожу вас.
      ГАУК. Ах, у нас тут такой важный разговор. Пожанлуйста, оставьте меня еще немножко. Я... я... обязательно...
      ДОКТОР. Вас там ждут в коридоре. Не дурите, старина, а то...
      ГАУК. Нет, нет. Я... я... сейчас приду.
      ДОКТОР. Честь имею кланяться, господа. (Уходит.)
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы говорили серьезно, Грегор?
      ГРЕГОР. Совершенно серьезно.
      КРИСТИНА. (выходит из спальни). Говорите тише. Она хочет спать.
      КОЛЕНАТЫЙ. Поди сюда, Кристинка. Хотелось бы тебе прожить триста лет?
      КРИСТИНА. О нет!
      КОЛЕНАТЫЙ. А если б у тебя в руках было среднство для такой долгой жизни, что бы ты с ним сделала?
      КРИСТИНА. Не знаю.
      ВИТЕК. Дала бы его всем людям?
      КРИСТИНА. Не знаю. А разве они стали бы от этого счастливее?
      КОЛЕНАТЫЙ. Но разве жить -- это не великое счастье, девочка?
      КРИСТИНА. Не знаю. Не спрашивайте меня.
      ГАУК. Ах, мадемуазель, человек так жаждет жить!
      КРИСТИНА. (закрыв глаза). Иногда... бывает... что нет.
      Пауза.
      ПРУС. (подходит к ней.) Спасибо за Янека.
      КРИСТИНА. Почему?
      ПРУС. Потому что вы сейчас вспомнили о нем.
      КРИСТИНА. Вспомнила? Точно я вообще могу думать о чем-нибудь другом!
      КОЛЕНАТЫЙ. А мы здесь спорим о вечной жизни
      Входит Э м и л и я, как тень; голова обвязана платком. Все встают.
      ЭМИЛИЯ. Извините, что я... на минутку вас оставила.
      ГРЕГОР. Как вы себя чувствуете?
      ЭМИЛИЯ. Голова болит... Гнусно... противно...
      ГАУК. Ну, ну, пройдет.
      ЭМИЛИЯ. Не пройдет, никогда не пройдет. Это у меня уже двести лет.
      КОЛЕНАТЫЙ. Что "это"?
      ЭМИЛИЯ. Скука. Нет, даже не скука. Это... это... О, у вас, людей, для этого просто нет названия. Ни на одном человеческом языке. Бомбито говорил то же самое... Это так мерзко.
      ГРЕГОР. Но что же это такое?
      ЭМИЛИЯ. Не знаю. Все кругом так глупо, ненужно, бесцельно!.. Вот вы все здесь... а будто вас и нет. Словно вы вещи или тени. Что мне с вами делать?
      КОЛЕНАТЫЙ. Может быть, нам уйти?
      ЭМИЛИЯ. Нет, все равно. Умереть или выйти за дверь -- это одно и то же. Мне безразлично, есть что-нибудь или нет... А вы так возитесь с каждой дурацкой смертью. Какие вы странные! Ах... ВИТЕК. Что с вами?
      ЭМИЛИЯ. Нельзя, не надо человеку жить так долго!
      КОЛЕНАТЫЙ. Почему?
      ЭМИЛИЯ. Это невыносимо. До ста, до ста тридцати лет еще можно выдержать, но потом, потом... начинаешь понимать, что... потом душа умирает.
      ВИТЕК. Что начинаешь понимать?
      ЭМИЛИЯ. Боже мой, этого не выразить словами! Потом уже невозможно ни во что верить. Ни во что! И от этого так скучно. Вот ты, Бертик, говорил, что, когда я пою, мне как будто холодно. Видишь ли, искуснство имеет смысл, пока им не овладел. А как овладеешь, так видишь, что все это зря. Все это зря! КРИСТИНА. Что петь, что молчать, что хрипеть -- все равно. Никакой разницы.
      ВИТЕК. Неправда! Когда вы поете... человек становится лучше, значительнее.
      ЭМИЛИЯ. Люди никогда не становятся лучше. Нинчто не может их изменить. Ничто, ничто, ничто не происнходит. Если сейчас начнется стрельба, землетрясение, светопреставление или еще бог весть что, все равно нинчего не произойдет. И со мною ничего не произойдет. Вот вы здесь, а я где-то далеко, далеко... За триста лет... Ах, боже мой, если б вы знали, как вам легко живется!
      КОЛЕНАТЫЙ. Почему?
      ЭМИЛИЯ. Вы так близки ко всему. Для вас все имеет свой смысл. Для вас все имеет определенную цену, потому что за ваш короткий век вы всем этим не успели насладиться... О, боже мой, если бы снова еще раз... (Ломает руки.) Глупцы, вы такие счастливые. Это даже противно. А все из-за того, что вам жить недолго.. Все забавляет вас... как обезьян. Во все вы верите -- в люнбовь, в себя, в добродетель, в прогресс, в человечество и, бог знает, бог знает, во что еще! Ты, Макс, веришь в нанслаждение, а ты, Кристинка, в любовь и верность. Ты веришь в силу. Ты, Витек, во всякие глупости. Каждый, каждый во что-нибудь верит. Вам легко живется... глунпенькие!
      ВИТЕК. (взволнованно). Но позвольте... ведь сущестнвуют... высшие ценности... идеалы... цели...
      ЭМИЛИЯ. Это только для вас. Как вам объяснить? Любовь, может быть, и существует, но -- только в вас самих. Если ее нет в ваших сердцах, ее нет вообще... Нигде в мире... Но невозможно любить триста лет. Ненвозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Этого никто не выдержит. Все опонстылеет. Опостылеет быть хорошим и быть дурным. Опонстылеет небо и земля. И тогда ты начнешь понимать, что, собственно, нет ничего. Ровно ничего. Ни греха, ни страданий, ни привязанностей, вообще ничего. Сущестнвует только то, что сейчас кому-то дорого. А для вас дорого все. О, боже, и я была, как вы! Была девушкой, женщиной... была счастлива... была человеком!
      ГАУК. Господи, что с вами?
      ЭМИЛИЯ. Если б вы знали, что мне говорил Бомбито! Мы... мы, старики, знаем слишком много. Но вы, глупцы, знаете больше нас. Бесконечно больше. Любовь, стремления, идеалы, все, что можно себе представить. У вас все есть. Вам больше нечего желать, ведь вы живете! А в нас жизнь остановилась... о, господи боже. Остановилась... и ни с места... Боже, как ужасно одиночество!
      ПРУС. Так почему же вы приехали за средством Макропулоса? Зачем хотите жить еще раз?
      ЭМИЛИЯ. Потому что страшно боюсь смерти...
      ПРУС. Господи, значит, от этого не избавлены и бессмертные?
      ЭМИЛИЯ. Нет.
      Пауза.
      ПРУС. Мадемуазель Макропулос, мы были жестоки с вами.
      ЭМИЛИЯ. Ничего. Вы были правы. Недостойно быть такой старой. Вы знаете: меня боятся дети. Кристинка, я тебе не противна?
      КРИСТИНА. Нет! Мне вас ужасно жалко.
      ЭМИЛИЯ. Жалко? Вот как ко мне относятся... Ты мне даже не завидуешь? (Пауза. Вздрогнув, вынимает из-за корсажа сложенную бумагу.) Вот здесь написано. "Egс Hieronymos Makropзlos, iatros kaisaros Rudolfз"[34] и так далее, весь рецепт. (Встает.) Возьми его, Бертик. Мне он больше не нужен.
      ГРЕГОР. Спасибо. Мне тоже не нужен.
      ЭМИЛИЯ. Нет? Тогда ты, Макс. Тебе так хочется жить. Ты сможешь еще любить, слышишь? Возьми.
      ГАУК. Скажите... а от этого можно умереть? A? И будет больно, когда примешь?
      ЭМИЛИЯ. Больно. Ты боишься?
      ГАУК. Да.
      ЭМИЛИЯ. Но зато ты будешь жить триста лет.
      ГАУК. Если бы... если бы не было больно... Хи-хи, нет, не хочу!
      ЭМИЛИЯ. Доктор, вы умный человек. Вы разберентесь, пригодно это к чему-нибудь или нет. Хотите?
      КОЛЕНАТЫЙ. Вы очень любезны. Но я не хочу иметь с этим ничего общего. |
      ЭМИЛИЯ. Вы такой чудак, Витек. Я отдам рецепт вам. Кто знает? Может, вы осчастливите им все человенчество.
      ВИТЕК. (отступая). Нет, нет, прошу вас, лучше не надо.
      ЭМИЛИЯ. Прус, вы сильный человек. Но и вы боинтесь жить триста лет?
      ПРУС. Да.
      ЭМИЛИЯ. Господи, никто не хочет? Никто не прентендует па рецепт?.. Ты здесь, Кристинка? Даже не отонзвалась. Слушай, девочка, я отняла у тебя любимого. Возьми себе это. Проживешь триста лет, будешь петь, как Эмилия Марти. Прославишься. Подумай: через ненсколько лет ты уже начнешь стареть. Пожалеешь тогда, что не воспользовалась... Бери, милая.
      КРИСТИНА. (берет рецепт). Спасибо.
      ВИТЕК. Что ты с ним сделаешь, Криста?
      КРИСТИНА. (разворачивает). Не знаю.
      ГРЕГОР. Испробуете средство?
      КОЛЕНАТЫЙ. Ты не боишься? Лучше отдай назад.
      ВИТЕК. Верни.
      ЭМИЛИЯ. Оставьте ее в покое.
      Пауза.
      Кристина молча подносит бумагу к горящей свече.
      ВИТЕК. Не жги. Это исторический памятник!
      КОЛЕНАТЫЙ. Погоди, не надо!
      ГАУК. О, господи!
      ГРЕГОР. Отнимите у нее!
      ПРУС. (удерживает его). Пусть делает как знает.
      Общее подавленное молчание.
      ГАУК. Смотрите, смотрите: но горит.
      ГРЕГОР. Это пергамент.
      КОЛЕНАТЫЙ. Тлеет понемногу. Кристинка, не обонжгись!
      ГАУК. Оставьте мне кусочек. Хоть кусочек!
      Молчание.
      ВИТЕК. Продление жизни! Человечество вечно бундет его добиваться, а оно было в наших руках...
      КОЛЕНАТЫЙ. И мы могли бы жить вечно... Нет, благодарю покорно.
      ПРУС. Продление жизни... У вас есть дети?
      КОЛЕНАТЫЙ. Есть.
      ПРУС. Ну вот вам и вечная жизнь. Давайте думать о рождении, а не о смерти. Жизнь вовсе не коротка, если мы сами можем быть источником жизни...
      ГРЕГОР. Догорело!.. А ведь это была... просто дикая идея -- жить вечно. Господи, мне и грустно, и как-то легче стало от того, что такая возможность исчезла.
      КОЛЕНАТЫЙ. Мы уже не молоды. Только молодость могла так смело пренебречь... страхом смерти... Ты правильно поступила, девочка!
      ГАУК. Прошу прощения... здесь такой странный запах...
      ВИТЕК. (открывает окно). Пахнет горелым...
      ЭМИЛИЯ. Ха-ха-ха, конец бессмертию!
      Занавес
      В 1918 году в статье "Философия и жизнь" Карел Чапек писал: "Если бы какая-нибудь политическая партия выдвинула как свою программу [...] введение принудительного долголетия, может быть, она волюнтаристски и добилась бы этого, но сие вовсе еще не значит, что приобретенные таким способом годы жизни будут счастливыми и полнокровными". В этих словах можно видеть зародыш идеи комедии "Средство Макропулоса", над которой Карел Чапек работал в мае--июле 1922 года. 18 мая 1922 года Чапек сообщал Ольге Шайнпфлюговой, что два последнних акта комедии у него в основном уже сложились в голове. 3 июля он писал ей же: "Как стало известно из хорошо информинрованных кругов, "Средство Макропулоса" (ровно полчаса назад) было дописано. Уф! Теперь начнется шлифовка и прончая волокита, -- хотелось бы немного сократить, но не знаю где".
      Премьера комедии состоялась 21 ноября 1922 года в пражнском Городском театре на Краловских Виноградах. Ставил спекнтакль автор. Роль Кристины исполняла Ольга Шайнпфлюгова. Отдельной книгой пьеса вышла осенью 1922 года в пражском издательстве "Авентинум". В 1924--1926 годах выдающийся чешнский композитор Леош Яначек (1854--1928) написал на сюжет "Средство Макропулоса" одноименную оперу.
      На русский язык пьеса впервые была переведена в 1940 году.
      ------------------------
      [1] ...новое произведение Бернарда Шоу "Назад к Мафунсаилу".--"Назад к Мафусаилу" (1921)--философская драма в пяти частях, раскрывающая взгляд Шоу на историю и смысл человеческого существования; для того чтобы люди стали разумнными и не повторяли ошибок предыдущих поколений, он считал необходимым продлить срок их жизни, по крайней мере, до трехнсот лет, так сказать, до "Мафусаилова века" (Мафусаил -- библейнский патриарх -- прожил, по преданию, девятьсот шестьдесят денвять лет). Когда весной 1932 г. чешский критик Трегер написал в связи с пражской постановкой пьесы Шоу: "Для нас, чехов, постановка "Мафусаила" Шоу важна тем, что сделала явным источник вдохновения, породивший драмы братьев Чапеков", К.. Чапек опроверг это предположение, обратив внимание на даты появления своих пьес. Задумывались они, как подчеркивал К. Чапек, в среднем на год раньше опубликования или постанновки. Ответ Трегору Чапек заключал следующими словами: '"...все названные пьесы ставились на родине Шоу. Ни один аннглийский критик (а, как известно, английская критика отлинчается большей снисходительностью и профессионализмом, чем это принято в иных местах) не пришпилил чешским авторам линтературную зависимость от пьесы Шоу или какой бы то ни было другой".
      [2] Кассандра -- дочь Приама, царя Трои. Согласно древннегреческим сказаниям, Аполлон наделил Кассандру даром пронрицания, но когда она отвергла его любовь, внушил всем недонверие к ее пророчествам. Тщетно говорила она об опасности, таящейся в оставленном греками деревянном коне ("троянскоы коне"), и предсказывала гибель Трои.
      [3] Терезианская академия -- аристократическое военное учебное заведение в Вене, основанное австрийской императрицей Марией Терезией (1717--1780).
      [4] написанное решает (лат.).
      [5] Милый граф (франц.).
      [6] проказница-смуглянка (исп.).
      [7] Какая любовница! С изюминкой! Боже мой (исп.).
      [8] ЭМИЛИЯ. Целуй меня, дурак, дурачок!
      ГАУК. Боже мой, тысячу раз, Евгения!
      ЭМИЛИЯ. Животное, один поцелуй!
      ГАУК. Евгения... Черномазая... девочка... любимая... дорогая.
      ЭМИЛИЯ. Тсс, дурак! Перестань. Пошел прочь!
      ГАУК. Это она, она! Чертова цыганка, идем со мной, сконрее!
      ЭМИЛИЯ. Я уже не цыганка, сумасброд! Замолчи! Ступай! До завтра, понимаешь?
      ГАУК. Приду, приду, любовь моя!
      ЭМИЛИЯ. Уходи!
      ГАУК. О, боже мой! Это она, это она! Евгения...
      ЭМИЛИЯ. Черт возьми, уходи! Прочь!
      ГАУК., Приду! Господи боже, это в самом деле она! (исп.)
      [9] Поняли? (франц.).
      [10] Скотина! (франц.).
      [11] Добрый день (исп.).
      [12] Ради бога (исп.).
      [13] Боже мой, дитя (исп.).
      [14] Ай, озорница! Любимая! (исп.).
      [15] Тсс, прислушайтесь... (исп.).
      [16] Пойдем (исп.).
      [17] Малютка, (исп.).
      [18] Да, да сеньор! (исп.)
      [19] девочка! (исп.)
      [20] Ничто (исп.).
      [21] Да, пойди сюда, песик! (исп.)
      [22] Черт возьми! Вы ведь хотите, чтоб вас считали рыцарем? (исп.)
      [23] О, небо (исп.).
      [24] Арсен Люпен -- вор-джентльмен, герой ряда детекнтивных романов и рассказов французского писателя Мориса Леблана (1864--1925).
      [25] Господи, я в отчаянии... в отчаянии (франц.).
      [26] Проститутка-цыганка, которая называет себя Евгенией Моннтес... (исп.)
      [27] Моя дорогая, дорогая Эллен (нем.).
      [28] Матерь божия (греч.).
      [29] Рудольф II Габсбург (1552--1G12) --король Чехии и Венгрии, император так называемой Священной римской имнперии в 1576--1612 гг.; покровительствовал наукам и искусствам; при его дворе наряду с настоящими учеными подвизались алхинмики, астрологи и хироманты.
      [30] Христос-спаситель (греч.).
      [31] Пресвятая (греч.).
      [32] Отче... наш... иже... еси... небесех (греч).
      [33] во веки веков, аминь... (лат.)
      [34] Я, Иеронимус Макропулос, врач императора Рудольфа (греч.).