Так вот, зашел я однажды в Старом Месте к некоей госпоже Севериновой, у нее лавка во дворе, и там иногда попадаются отличные "караманы" и "келимы".
      Хозяйка лавки - такая круглая веселая дама, очень словоохотливая. У нее есть любимая собака, пудель, этакая жирная сука, глядеть тошно. Толстые собаки обычно сварливы и как-то астматически и раздраженно тявкают, я их не люблю. А кстати, видел кто-нибудь из вас молодого пуделя? Я - нет. По-моему, все пудели, как и все инспекторы, ревизоры, акцизные надзиратели, всегда в летах, такая уж это порода. Но так как я хотел поддерживать с Севериновой дружеские отношения, то обычно присаживался в том углу, где на большом, вчетверо сложенном ковре сопела и пыхтела ее собачоика Амина, и почесывал этой твари спину - Амине это очень нравилось.
      - Госпожа Северинова, - говорю я однажды, - что-то плохо у вас идет торговля. Ковер, на котором я сижу, лежит тут уже три года.
      - Куда там, дольше! - отвечает хозяйка лавки. - Он в этом углу лежит добрых десять лет. Да это не мой ковер.
      - Ага, - говорю я, - так он принадлежит Амине.
      - Ну, что вы, - засмеялась Северинова, - не ей, а одной даме. У нее дома тесно, держать его негде, вот она и положила ковер у меня. Мне он порядком мешает, но по крайней мере есть на чем спать Амине. Верно, Аминочка?
      Я отвернул угол ковра, хотя Амина сердито заворчала.
      - Довольно старый ковер, - говорю. - Можно на него посмотреть?
      - Конечно, - отозвалась хозяйка и взяла Амину на руки. Поди сюда, Амина, господин только посмотрит, а потом ты опять ляжешь. Куш, Амина, нельзя ворчать! Ну, иди, иди сюда, дурочка!
      Тем временем я развернул ковер, и сердце у меня екнуло, это был белый анатолийский ковер семнадцатого века, местами протертый до дыр, представьте себе! - так называемый "птичий" - с изображением каких-то сказочных существ и птиц, это запрещенные магометанской религией мотивы. Уверяю вас, такой ковер - неслыханная редкость! А этот экземпляр был не меньше, чем пять на шесть метров и восхитительной расцветки; белый с бирюзово-синим и вишневоалым узором. Я отвернулся к окну, чтобы хозяйка не видела моего лица, и говорю: - Довольно ветхая штука, госпожа Северинова, а тут он у вас и вовсе слежится. Знаете что, скажите вашей даме, что я куплю этот ковер, ежели ей негде его держать.
      - Не так-то это просто, - отвечает Северинова. - Ковер не продается, а владелица его живет все больше в Мерано и Ницце. Я даже не знаю, когда она бывает здесь. Но попробую узнать.
      - Будьте добры, - сказал я равнодушнейшим топом и ушел.
      К вашему сведению: купить вещь за бесценок - дело чести коллекционера. Я знаю одного очень известного и богатого человека, который собирает книги.
      Ему ничего не стоит отдать тысячу-другую за какую-нибудь старую книжонку, но, если удается, купить у старьевщика за две кроны первое "здание стихов Иозефа Красослава Хмеленского *, он чуть ие прыгает от радости. Это тоже спорт, вроде охоты на серн.
      Вот и втемяшилось мне в голову по дешевке: купишь "птичий" ковер и подарить его музею, потому что такому уникальному предмету место только там.
      И чтобы рядом повесили табличку с надписью "Дар доктора Витасека". Что поделаешь, каждый тщеславен на свой лад. Признаюсь, я прямо-таки потерял покой.
      Немалых усилий стоило мне назавтра же не побежать к Северинихе. Я только и думал, что о "птичьем" ковре. "Надо выждать еще денек", - твердил я себе каждое утро. Человеку иногда хочется помучить самого себя.
      Недели через две мне пришло в голову, что тем временем кто-нибудь другой может перехватить "птичий" ковер у меня под носом, и я помчался в лавку.
      - Ну, как? - кричу еще в дверях.
      - Что как? - удивилась госпожа Северинова.
      Я спохватился.
      - Да вот, - говорю, - проходил мимо вас и вспомнил об этом белом ковре. Продаст его та дама или нет?
      Севериниха покачала головой.
      - Бог весть! Она сейчас в Биаррице, и никто не знает, когда вернется.
      Я поглядел, там ли еще ковер! Там! На нем лежит Амина, еще более разжиревшая и облезлая, и ждет, чтобы я почесал ей спину.
      Через несколько дней мне пришлось поехать в Лондон. Там я заодно зашел к Кейту - знаете, к сэру Дугласу Кейту, сейчас лучшему знатоку восточных ковров.
      - Сэр, - говорю я ему, - сколько может стоить белый анатолийский ковер с джинами и птицами, размером пять на шесть метров?
      Сэр Дуглас воззрился на меня сквозь очки и отрезал сердито:
      - Нисколько.
      - Как так нисколько? - говорю я, смутившись. - Почему же нисколько?
      - Потому что ковров такой величины вообще не существует, - закричал на меня сэр Дуглас. - Следовало бы вам знать, сэр, что самый большой размер такого ковра - это три на пять ярдов!
      Я весь залился краской от радости.
      - Ну, а если бы все-таки существовал один такой экземпляр, сэр? Сколько бы он стоил?
      - Нисколько, говорю вам, нисколько! - снова закричал сэр Кейт. - Это был бы уникум, а как можно определить цену уникума? Он может стоить и тысячу и десять тысяч фунтов. Почем я знаю?! Но такого ковра не существует, сэр. Всего хорошего!
      Представляете себе, в каком настроении я вернулся домой. Пресвятая дева, я должен раздобыть этот "птичий" ковер! То-то будет подарок музею! Но вы понимаете, что теперь никак нельзя было слишком заметно нажимать на Северинову. Это шло бы вразрез с коллекционерской тактикой, да и торговка совсем не была заинтересована в продаже старого тряпья, на котором спала ее собака. А зловредная баба, владелица ковра, все время переезжала то из Мерано в Остенде, то из Бадена в Виши. Наверное, она держала дома медицинскую энциклопедию и постоянно выискивала для себя разные болезни; в общем, она все время торчала на каком-нибудь курорте.
      Ну, что ж, я стал раза два в месяц наведываться в лавку Севериновой, чтобы взглянуть, там ли еще "птичий" ковер. Обычно я чесал Амине спину, так что эта тварь повизгивала от удовольствия, и для отвода глаз каждый раз покупал какой-нибудь коврик. Знали бы вы, сколько у, меня набралось всяких "ширазов", "ширванов", "моссулов", "кабристанов" и всякого такого заурядного товара! Но среди них был и один классический "Дербент", такой не сразу найдешь! И еще был старый синий "хорасан".
      Что я пережил за эти два года, поймет только Коллекционер! Терзания любви - ничто по сравнению с муками собирателя редкостей. И замечательно, что еще ни один из них не наложил на себя руки; наоборот, обычно они доживают до преклонного возраста.
      Видимо, это здоровая страсть.
      Однажды Северинова говорит мне:
      - Была у меня хозяйка ковра - госпожа Цанелли. Я ей передала, что находится покупатель на белый ковер, все равно он тут слежится. А она ни в какую. Это, мол, их семейная реликвия, и она не намерена продавать ее, пусть лежит, где лежал.
      Ну, конечно, я сам побежал к этой госпоже Цанелли. Думал, она бог весть какая светская особа, а оказалось, что это препротивная старуха с сизым носом, в парике и физиономия у нее передергивается от тика, - рот то и дело кривится до уха.
      - Сударыня, - говорю я, не сводя глаз с ее прыгающей губы. - Я охотно купил бы ваш белый ковер. Коврик, правда, уже старенький, но мне он как раз сгодился бы... в прихожую.
      Жду, что она скажет, и чувствую, как и у меня рот начинает кривиться к левому уху. То ли этот ее тик был такой заразительный, то ли я очень разволновался, не знаю, только никак я не смог сдержаться.
      - Как вы смеете! - накинулась на меня эта кикимора. Сейчас же уходите отсюда, сейчас же! - визжала она. - Этот ковер - память о моем Grosspapa! ' Сейчас же уходите, не то я позову Polizei! 2 Я не торгую коврами, я фон Цанелли, сударь! Мари, выведи этого человека!
      Я, как мальчишка, скатился с лестницы, чуть не плача с досады и ярости. Но что было делать? После этого я еще целый год ходил в лавку Севериновой.
      За это время Амина еще больше растолстела, почти совсем облезла и стала хрюкать. Через год госпожа Цанелли снова вернулась в Прагу. На этот раз я не рискнул обращаться к ней сам и поступил недостойно для коллекционера: подослал к старухе своего приятеля, адвоката Бимбала, этакого обходительного бородача, к которому женщины сразу проникаются доверием. Пусть, мол, предложит этой почтенной даме любую разумную цену за белый ковер. Сам я ждал внизу, на улице, волнуясь, как жених, который заслал сватов. Через три часа Бимбал, пошатываясь и утирая пот со лба, вышел из дома.
      - Ты, чертов сын, - прохрипел он, - я тебя задушить готов! По твоей милости я три часа слушал историю рода Цанелли. Так знай же, - воскликнул он злорадно, - не видать тебе этого ковра. Семнадцать
      1 дедушке (искаж. нем.).
      2 полицию (нем.).
      Цанелли перевернулись бы в могилах на Ольшанском кладбище, если бы эта семейная реликвия попала в музей. Черт побери, ну и намаялся же я из-за тебя!
      И он удрал.
      Вы сами знаете: мужчина не легко отступается от того, что взбрело ему в голову. А если он коллекционер, то готов пойти и .на убийство. Собирание редкостей - это ведь героическое занятие. И вот я решил попросту выкрасть этот "птичий" ковер.
      Прежде всего я разведал обстановку. Лавка Севериновой- во дворе, а ворота запирают в девять часов вечера. Отпирать их отмычкой я не захотел, потому что не умею. Но из-под арки можно войти в подвал и там спрятаться, пока не запрут дом. На дворе есть сарай, с крыши которого, если суметь на нее взобраться, легко перелезть в соседний дворик, где находится трактир. Ну, а оттуда убраться восвояси нетрудно.
      В общем, все это показалось мне довольно просто, главное - проникнуть в лавку через окно. Для этой цели я купил алмаз и попрактиковался на собственных окнах, вырезывая отверстия в стекле.
      Не думайте, что кража - такое простое дело. Это куда труднее, чем оперировать предстательную железу или удалить у человека почку. Во-первых, нелегко провести дело так, чтобы тебя никто не увидел. Вовторых, кража со взломом связана с долгим ожиданием и многими неудобствами. А в-третьих, вы все время находитесь в неизвестности: того и гляди нарвешься иа какую-нибудь неожиданность. Говорю вам, воровство - скверное и малодоходное ремесло. Если я когда-нибудь обнаружу вора в своей квартире, я возьму его за руку и скажу мягко: "Милый человек, и охота вам так утруждать себя? Не могли бы вы обкрадывать людей другим, более удобным способом?"
      Не знаю, как воруют другие, но мой опыт оказался не очень-то приятным. В тот, как говорится, критический вечер я прокрался через ворота во двор и спрятался на лестнице, ведущей в подвал. Так, наверное, были бы описаны мои действия в полицейском протоколе. В действительности же картина получилась такая: с полчаса я в нерешительности проторчал под дождем у ворот, привлекая к себе всеобщее внимание.
      Наконец, с мужеством отчаяния, как человек, решивший вырвать зуб, я вошел в ворота... и, разумеется, столкнулся со служанкой, которая шла за пивом в соседний трактир. Чтобы рассеять возможные подозрения, я отпустил ей пару комплиментов, назвав ее не то бутончиком, не то кошечкой. Но она испугалась и пустилась наутек. Я спрятался на лестнице, что ведет в подвал. Там у этих нерях стояло ведерко с золой и еще какой-то хлам; как только я туда проник, все это посыпалось с неописуемым грохотом. Вскоре вернулась служанка с пивом и взволнованно сообщила привратнику, что какой-то тип забрался в дом. Но бравый страж не стал утруждать себя поисками и заявил, что, наверное, какой-нибудь пьянчужка спутал их ворота с соседним трактиром. Минут через пятнадцать он, зевая и сплевывая, запер ворота, и в доме настала полная тишина. Только где-то наверху оглушительно икала одинокая служанка. Удивительное дело, как громко икают эти служанки, наверное с тоски.
      Мне стало холодно. На лестнице мерзко пахло кислятиной и плесенью. Я пошарил в темноте руками. Все, чего я касался, было покрыто какой-то слизью. Представляю, сколько там осталось отпечатков пальцев доктора Витасека, видного специалиста по болезням мочевых путей!
      Когда я решил, что уже полночь, было всего десять часов вечера. Я намеревался лезть в лавку после полуночи, но уже в одиннадцать не выдержал и отправился "на дело". Вы не представляете себе, какой шум поднимает человек, когда пробирается в потемках. На счастье, жители этого дома спали блаженным и беспробудным сном. Наконец я добрался до окна и со страшным скрипом стал резать стекло. Из лавки послышался приглушенный лай... А, чтоб ей пусто было, Амина!
      - Амина, - прошептал я, - потише ты, стерва, я пришел почесать тебе спинку!
      Но в темноте, знаете ли, очень трудно провести алмазом дважды по одной и той же линии. Я водил алмазом по стеклу, и, наконец, под нажимом вся пластинка со звоном вывалилась. "Теперь сбегутся люди, - сказал я себе, - куда бы спрятаться?" Но никто не прибежал. Тогда я с каким-то противоестественным спокойствием выдавил остальные стекла и открыл окно. Амина в лавке лишь слегка и для проформы заворчала сквозь зубы: я-де выполняю свою обязанность.
      Ну, я влез в окно, и скорее к этой мерзкой собаке.
      - Амина, - шепчу ей ласково, - где твоя спинка? Я твой друг, зверюга... Тебе это нравится, шельма?
      Амина прямо-таки извивается от удовольствия, - если только мешок сала может извиваться, - а я говорю ей дружески:
      - Ну, а теперь пусти-ка, псина!
      И хотел вытянуть из-под нее драгоценный ковер с птицами.
      Но тут Амина явно решила, что посягают на ее собственность, и запротестовала. Это уже был не лай, а настоящий рев.
      - Тише, Амина, дрянь ты этакая! - принялся я ее уговаривать. - Погоди, я подстелю тебе что-нибудь получше! - Я сорвал со стены препротивный блестящий "кирман", который Северинова считала перлом своего ассортимента. - Смотри, Амина, - говорю, - вот на этом коврике ты чудесно будешь спать.
      Амина глянула на меня с любопытством, но когда я протянул руку к ее ковру, взвизгнула так, что, наверное, было слышно в Кобылисах. Я снова разнежил ее услаждающим почесыванием и взял на руки. Но стоило мне потянуться к белому сокровищу с птицами и сказочными существами, как Амина астматически захрипела и залаяла. "О господи, вот скотина, - сокрушенно подумал я, - придется ее прикончить..." Послушайте, я и сам этого не понимаю: гляжу на эту мерзкую, тучную, подлую собачонку, гляжу с величайшей ненавистью, какую когда-либо испытывал, а убить это чудовище не могу! У меня был с собой отличный нож, был брючный ремень, мне ничего не стоило зарезать или придушить Амину, но у меня не хватало духу. Я сидел рядом с ней на божественном ковре и чесал у нее за ухом. "Трус! - шептал я себе. - Одно или два движения - и все будет кончено. Ты оперировал столько больных, ты видел, как люди умирали в страхе и боли, почему же ты не убиваешь собаку?!" Я скрипел зубами, чтобы придать себе отваги, но... не мог! И тут я заплакал, видно от стыда. Амина заскулила и облизала мне лицо.
      - Ты гнусная, подлая, мерзкая падаль! - заворчал я, похлопал ее по безволосой спине и вылез в окно на двор. Это был проигрыш и отступление.
      Потом я хотел влезть на сарайчик и по крыше перебраться в другой двор и на улицу, но у меня не хватило сил, - то ли я совсем ослабел, то ли сарайчик оказался выше, чем мне показалось, одним словом, я не смог взобраться на него. Ну, и я снова спрятался на лестнице в подвал и простоял там до утра, чуть живой от усталости. Глупо, конечно: ведь можно было выспаться в лавке, на коврах, но мне это не пришло в голову. Утром, слышу, - отпирают ворота. Переждав несколько минут, я вышел из своего убежища и направился на улицу. В воротах стоял привратник.
      Он так обалдел, увидя чужого человека, что даже не поднял шума.
      Через несколько дней я зашел навестить Северинову. Окно лавки было заделано решеткой, а на великолепном ковре с птицами, разумеется, валялась эта мерзкая, жабоподобная собака. Узнав меня, она приветливо завиляла толстой колбасой, которая у других собак называется хвостом.
      - Сударь, - просияв, сказала мне Северинова. - Вот она, наше золотко Амина, наше сокровище, наша милая собачка. Знаете ли вы, что к нам на днях через окно забрался вор и Амина его прогнала? Я ни за что на свете не расстанусь с ней... гордо объявила она.- Но вас она любит - животное сразу понимает, где честный человек, а где вор. Верно, Амина?
      Вот и все. Уникальный ковер лежит там и поныне.
      По-моему, это одно из драгоценнейших ковровых изделий в мире. И поныне на нем похрюкивает от удовольствия паршивая, вонючая Амина.
      Надеюсь, что она скоро издохнет от ожирения, и тогда я предприму еще одну попытку. Но прежде мне надо научиться распиливать решетки...
      1929
      ИСТОРИИ О ВЗЛОМЩИКЕ И ПОДЖИГАТЕЛЕ
      - Что верно, то верно, - отозвался Илек. - Красть надо умеючи. То же самое говаривал Балабан, тот самый, что "сработал кассу" у фирмы Шолле и компания. Этот Балабан был просвещенный и вдумчивый взломщик, да и годами уже не молод, а это значит, что он, сами понимаете, был поопытнее других. Молодые все больше действуют в азарте. С маху, знаете ли, все может удаться, а вот как начнешь размышлять да рассуждать, кураж-то и проходит, берешься за дело лишь по зрелом размышлении. То же самое, как в политике и во всем прочем.
      "Так вот, - говаривал Балабан, - в каждом деле есть свои правила. Что же касается взлома денежных касс, то правила это такие: во-первых, всегда лучше работать в одиночку, потому что "медвежатник" ни на кого не должен полагаться. Во-вторых, не следует долго работать в одном месте, чтобы не узнали твоей повадки. И, в-третьих, надо идти в ногу с эпохой и осваивать все новое по своей специальности. Но наряду с этим нельзя особенно выделяться, - лучше держаться на среднем уровне - чем больше нашего брата работает одинаково, тем труднее полиции ловить нас". Поэтому Балабан придерживался "фомки", хотя у него была электродрель и он умел работать с термитом. "К чему связываться с такими модными новинками, как бронированные сейфы? - рассуждал он. - Все это от чрезмерного тщеславия и честолюбия. Гораздо лучше старые солидные фирмы со старомодными стальными кассами, в которых хранятся деньги, а не какие-то там чеки". Да, он всегда все хорошо обдумывал и взвешивал, этот Балабан.
      Помимо взломов он торговал старинной бронзой, посредничал в сделках с недвижимостью, барышничал лошадьми и вообще был оборотистый человек.
      И вот он решил в последний раз "сработать кассу". Это будет, мол, такая чистая работа, что молодежь рот разинет. Главное не в том, чтобы добыть побольше денег, главное, чтобы не засыпаться.
      И вот Балабан выбрал свою "последнюю" кассу - у фирмы Шолле и компания, знаете, фабрика в Бубнах, - и в самом деле "сработал" на редкость чисто.
      Мне об этом рассказывал полицейский сыщик Пиштора. Балабан влез в контору через окно, выходившее во двор - вот, как и вы, господин Витасек, - но только ему пришлось перепилить решетку. Поглядеть было приятно, рассказывал этот Пиштора, как ловко Балабан вынул решетку, даже не намусорил, до того аккуратно работал этот мастак. Кассу он вскрыл с первого же "захода", - ни одной лишней дырки или царапины, даже краску зря не содрал. Сразу было видно, что человеку по сердцу его дело, - говорил Пиштора. Эту кассу потом взяли в музей криминалистики как образец мастерской работы.
      Вскрыв кассу, Балабан вынул деньги, тысяч около шестидесяти, съел кусок хлеба со шпигом, что принес с собой, и снова вылез в окно. "Для полководца и для взломщика отступление - главное", таково было его правило. Он спрятал деньги у двоюродной сестры, инструмент отнес к некоему Лизнеру, пришел домой, вычистил одежду и обувь, умылся и лег спать, как всякий честный труженик.
      Еще не было восьми утра, как вдруг стук в дверь.
      "Господин Балабан, откройте!" - "Кто бы это мог быть?" удивился Балабан и с чистой совестью пошел отворить. Вваливаются двое полицейских и с ними этот самый сыщик Пиштора. Не знаю, встречались ли вы когда-нибудь с ним: этакий маленький человечек, зубы, как у белки, и вечно усмехается. Когда-то он служил факельщиком в похоронном бюро, но его уволили, потому что все окружающие не могли удержаться от улыбки, видя, как он топает перед катафалком и забавно скалится. Я заметил, что многие стеснительные люди улыбаются от смущения; они просто не знают, что делать с физиономией, как иные - куда деть руки. Вот почему эти люди так усердно ухмыляются, когда говорят с какой-нибудь высокопоставленной особой, например, с монархом или президентом... Не столько от удовольствия, сколько от смущения... Но вернемся к Балабану.
      Увидя полицейских и Пиштору, он разразился справедливым негодованием:
      - Вы што ко мне шуда лезете? Я ш вами не хочу иметь никакого дела...
      Балабан сам удивился, как он шепелявит.
      - Да что вы, господин Балабан, - усмехнулся Пиштора. - Мы пришли только взглянуть на ваши зубы. - И он подошел к расписной кружке, в которую Балабан клал на ночь свою вставную челюсть (он, видите ли, однажды неудачно прыгнул из окна и потерял все зубы). - А ведь верно, господин Балабан, - выразительно продолжал Пиштора, - плохо держатся эти зубные протезы, а? Когда вы сверлили кассу, зубы у вас ходили ходуном, вот вы и вынули их и положили на стол. А там было пыли... Сами должны бы знать, какая пылища в этих конторах. Ну мы нашли след от этих зубов и отправились прямо к вам. Уж вы не сердитесь, господин Балабан, вам надо было бы вытереть ту пыль.
      - Вот не повезло! - огорчился Балабан. - Да, Пиштора, недаром говорится, что от одной ошибки не убережется самый ловкий пройдоха.
      - А вы сделали две, - усмехнулся Пиштора. - Едва мы осмотрели контору, как сразу решили, что это ваша работа. И знаете почему? Каждый порядочный взломщик обычно... извиняюсь... облегчается на месте преступления. Такая уж есть примета, что тогда тебя не поймают. А вы рационалист и скептик, суеверий не признаете, думаете, что во всяком деле достаточно только рассудка. Вот вам и результат. Да, господин Балабан, красть надо умеючи!
      - Бывают такие сметливые люди, надо отдать им должное, задумчиво сказал Малый. - Я читал об одном интересном случае, возможно, некоторые из вас о нем не знают, так вот, послушайте. Дело было где-то в Штирии, жил там шорник, по имени Антон, а по фамилии не то Губер, не то Фогт или Мейер, в общем, этакая заурядная немецкая фамилия. Так вот, в день своих именин сидел этот шорник за праздничным столом в семейном кругу. Кстати, в этой Штирии плохо едят даже по праздникам, не то что у нас. Я, например, слышал, что у них едят даже каштаны. Так вот, этот шорник сидит себе после обеда со своим семейством, и вдруг кто-то стучит в окно.
      - Сосед, у вас крыша горит!
      Шорник выбегает на улицу, и верно, крыша у него вся в огне. Ну, конечно, дети ревут, жена с плачем выносит стенные часы. Много я видел пожаров и всегда замечал, что люди теряют голову и торопятся спасти что-нибудь ненужное, вроде часов, мельницы для кофе или клетки с канарейкой. А потом только спохватываются, что в горящем доме остались бабушка, одежда и всякие ценности.
      Сбежались соседи, принялись тушить пожар, но больше мешали друг другу. Потом приехали пожарные.
      Сами знаете, пожарному надо переодеться, прежде чем ехать на пожар. Тем временем занялось соседнее строение, и к вечеру пятнадцать домов сгорели дотла.
      Настоящий пожар можно, знаете ли, увидеть только в деревне или в небольшом городке. Крупный город - совсем другое дело: там вы смотрите не на самый пожар, а на трюки пожарников. А лучше всего самому помогать тушить или хотя бы советовать тем, кто тушит. Гасить пожар - увлекательная работа: огонь так и шипит, так и фыркает... А вот носить воду из реки никому не нравится.
      Странная у человека натура: если он видит какоенибудь бедствие, ему хочется, чтобы оно было грандиозным. Большой пожар или большое наводнение как-то встряхивают человека. Ему кажется, что он получил от жизни что-то новое. А может быть, в нем просто говорит языческое благоговение перед стихией? Не знаю.
      На следующий день там было, как... ну, словом, как на пожарище, лучше уж не скажешь. Огонь - красивая штука, но вид пожарища ужасен. Все равно как в любви. Смотришь беспомощно и думаешь, что от такой беды век не оправишься...
      Был там молодой полицейский, он расследовал причины пожара.
      - Господин вахмистр, - сказал ему шорник Антон, - головой ручаюсь, что это поджог. Почему бы пожару случиться именно в день моих именин, когда я сидел за столом? В толк, однако, не возьму, кому это вздумалось мстить мне. Зла я никому не делаю, политикой не занимаюсь. Просто не знаю, кто мог иметь на меня зуб.
      Был полдень, солнце светило вовсю. Вахмистр ходил по пожарищу, думая: "Черт теперь разберет, отчего загорелось".
      - Слушайте, Антон, - спросил он вдруг, - а что это такое блестит у вас наверху, вон на той балке?
      - Там было слуховое окно, - отвечал шорник. - Наверное, какой-нибудь гвоздик.
      - Нет, это не гвоздик, - возразил полицейский. - Больше похоже на зеркальце.
      - Откуда там быть зеркальцу? - удивился шорник. - На чердаке у меня только солома.
      - Нет, это зеркальце, - отвечает вахмистр. - Я вам его покажу.
      Приставил он пожарную лестницу к обгоревшей балке, влез наверх и говорит:
      - Так вот оно что, Антон! Это не гвоздик и не зеркальце, а круглое стеклышко. Оно прикреплено к балке. Для чего оно там у вас?
      - А бог его знает, - ответил шорник. - Верно, дети играли.
      Полицейский рассматривал стеклышко да вдруг как вскрикнет:
      - Ах, черт, оно жжется! Это что же такое? - И потер себе кончик носа. - Тьфу, пропасть! - воскликнул он снова. - Теперь оно мне руку обожгло. Ну-ка, Антон, живо подайте мне сюда клочок бумаги!
      Шорник протянул ему листок из блокнота. Вахмистр подержал бумажку под стеклом.
      - Так вот, Антон, - сказал он через минуту, - по-моему, дело ясное.
      Он слез с лестницы и сунул листок под нос шорнику. В листке была прожжена круглая дырочка, и края ее еще тлели.
      - К вашему сведению, Антон, - продолжал вахмистр, - это стеклышко не что иное, как двояковыпуклая линза, или лупа. А теперь я хотел бы знать, кто укрепил эту лупу здесь, на балке, как раз у охапки соломы. И говорю вам, Антон, тот, кто это сделал, уйдет отсюда в наручниках.
      - Господи Иисусе! - воскликнул шорник. - У нас и лупы-то в доме не было, Э-э, погодите-ка, - спохватился он. - У меня был в ученье мальчишка, Зепп по имени, он вечно возился с такими штуками. Я его прогнал, потому что от него не было толку, в голове ветер да какие-то дурацкие опыты. Неужели пожар устроил этот чертов мальчишка?! Нет, этого не может быть, господин вахмистр, ведь я прогнал его в начале февраля. Бог весть, где он теперь, сюда с тех пор он ни разу не показал носу.
      - Уж я-то дознаюсь, чья это лупа, - сказал вахмистр. Дайте-ка телеграмму в город, пусть пошлют сюда еще двух полицейских. А лупу чтобы никто пальцем не трогал. Первым делом надо найти мальчишку.
      Ну, того, конечно, нашли, oн был в ученье у какого-то корзинщика в другом городе. Едва полицейский вошел в мастерскую, мальчишка затрясся, как лист,
      - Зепп! - крикнул на него вахмистр. - Где ты был тринадцатого июня?
      - Здесь был... здесь, - бормочет мальчик. - Я здесь с пятнадцатого февраля и никуда не отлучался, у меня свидетели есть.
      - Он не врет, - сказал хозяин. - Я могу подтвердить, потому что он живет у меня и нянчит маленького.
      - Вот так история! - удивился вахмистр. - Значит, это не он.
      - А в чем дело? - заинтересовался корзинщик.
      - Да вот, - объясняет вахмистр, - есть подозрение, что тринадцатого июня, где-то там, у черта на куличках, он поджег дом шорника, - и половина деревни сгорела.
      - Тринадцатого июня? - удивленно говорит корзинщик. Слушайте-ка, это странно: как раз тринадцатого числа Зепп вдруг спрашивает меня: "Какое сегодня число? Тринадцатое, день святого Антонина? Сегодня кое-что должно случиться..."
      Мальчишка вдруг вскочил и хотел дать тягу, но вахмистр ухватил его за шиворот. По дороге в кутузку Зепп во всем сознался: он был зол на шорника за то, что тот не позволял ему делать опыты и лупил Зеппа, как Сидорову козу. Решив отомстить хозяину, мальчик рассчитал, где будет стоять солнце в полдень тринадцатого июня, в день именин шорника, и укрепил на чердаке лупу под таким углом, чтобы загорелась солома, а он, Зепп, к тому времени смоется подальше.
      Все это он подстроил еще в феврале и ушел от шорника.
      И знаете что? Осмотреть эту лупу приезжал ученый астроном из Вены и долго качал головой, глядя, как точно она соответствует положению солнца в зените именно на тринадцатое июня. "Это, говорит, изумительная сообразительность, если учесть, что у пятнадцатилетнего мальчишки не было никаких геодезических инструментов". Что было дальше с Зеппом, не знаю, но уверен, что из этого озорника вышел бы выдающийся астроном или физик. Вторым Ньютоном мог бы стать этот чертов мальчишка! В мире ни за что ни про что пропадает много изобретательности и замечательных дарований! У людей, знаете ли, хватает терпения искать алмазы в песке и жемчуг в море, а вот отыскивать дарования и таланты, чтобы они не пропадали впустую, это никому не придет в голову.
      А жаль!
      1929
      ИСТОРИЯ ДИРИЖЕРА КАЛИНЫ
      - Кровоподтек или ушиб иногда болезненнее перелома, сказал Добеш, - особенно если удар пришелся по кости. Уж я-то знаю, я старый футболист, у меня и ребро было сломано, и ключица, и палец на ноге. Нынче не играют с такой страстью, как в мое время. В прошлом году вышел я раз на поле; решили мы, старики, показать молодежи, как раньше играли. Стал я за бека, как пятнадцать - двадцать лет назад. И вот, как раз, когда я с лету брал мяч, мой же собственный голкипер двинул меня ногой в крестец, или иначе cauda equina. В пылу игры я только выругался и забыл об этом. Но ночью началась боль!
      К утру я не мог пошевелиться. Такая боль, что рукой двинешь - больно, чихнешь - больно. Замечательно, как в человеческом теле все связано одно с другим.
      Лежу я на спине, словно дохлый жук, даже на бок повернуться, даже пальцем ноги пошевелить не могу.