- Где моя одежда? - настойчиво сквозь зубы требует он у маленькой перепуганной сестры. - Мне нужно выйти!
      В конце концов сестра, не выдав одежды, приводит к нему молодого врача. Станда лихорадочно объясняет, что он должен пойти к своей команде, но доктор молча сует ему под мышку термометр.
      - Я совсем здоров, - стучит зубами Станда, - пожалуйста, пожалуйста, пустите меня к нашим!
      Молодой врач пожимает плечами - жара нет, но нужно соблюдать порядок; больница - не проходной двор.
      - Знаете что, - решает он после долгих размышлений,- я буду сегодня вечером в заводской гостинице. Сейчас отправляйтесь куда угодно-, но к одиннадцати зайдите туда за мной. Я захвачу вас с собой на обратном пути в больницу, чтобы вам не беспокоить привратника. Желаю хорошо повеселиться, задумчиво добавил молодой врач, очевидно считая, что тут замешана какая-нибудь девушка.
      Но одеться, оказывается, очень трудно - Станда не может просунуть левую руку в рукав. Маленькая сестра, внимательно моргая, закалывает пиджак булавкой у самого подбородка, чтобы вид у Станды был более или менее приличен; рука на перевязи под пиджаком, воротник поднят, вот так; его провожают до самых ворот, и теперь он может идти куда угодно!
      Уже восемь часов, быстро смеркается; Станда бежит к шахте "Кристина". Сейчас, вероятно, приходит следующая смена, докладывает десятник Казпмоур со своей командой. Ребята натягивают на себя рубахи, изредка перебрасываясь скупыми словами; а теперь они тянутся разорванной цепочкой, раскачивая лампы, и молчат. То тут, то там вспыхивают вечерние огоньки, зажигаются дуговые лампы над "Мурнау" и Рудольфовой шахтой, красное зарево встает над коксовыми заводами; вдоль черных улиц протянулись огненные ожерелья фонарей; Станда прибавляет шагу. Теперь, должно быть, товарищи идут по бесконечному коридору с вереницей электрических лампочек под сводом. Что это шумит?
      Станда остановился и взглянул вверх. Деревья, листья на деревьях! Откуда взялись деревья в откаточном штреке? Сейчас команда, вероятно, уже у клети, поднимается на-гора; от усталости все клюют носом, глаза слипаются, но клеть мчится вверх, все выше и выше, конца не видно; шахтерскими лампочками, что мигают вверху, усыпан весь небосвод; когда глядишь вверх, на звезды, кажется, что весь мир, вся жизнь проваливаются куда-то глубоко, как стены в шахте.
      А клеть все возносится в черном бесконечном стволе звездной ночи; Адам устремил в пустоту ввалившиеся глаза, Пепек хмурится и дергает головой, точно ему тесен ворот, Матула тяжело сопит, лицо Андреса твердеет, дед Суханек шевелит губами, словно молится, а крепильщик сияет сонной улыбкой. Теперь клеть замедляет ход -- где-то возле Млечного Пути - и останавливается: бог в помощь! И команда выходит из бескрайней ночи, подмигивая маленькими огоньками своих лампочек. Ребята, смена кончилась!
      Станда шагает дальше по черной аллее. Теперь ребята раздеваются в душевой; от Пепека несет потом, Матула почесывается, дед Суханек заводит свою болтовню, Адам тихо идет под душ и начинает свое бесконечное мытье; он крепко трет длинные бедра и впалый живот, серьезно глядя куда-то в пространство глубоко запавшими глазами. "Да-а, ребята, -сладко зевает крепильщик, - ну и смена нынче выдалась!"
      Над "Кристиной" сияют дуговые фонари, уже видны ярко освещенные окна машинного зала и черный силуэт копра. Станда прибавляет шагу и рысью мчится к решетчатым воротам. "Как бы не опоздать",-думает он с внезапной тревогой.
      У ворот "Кристины" никого нет. Не стоят в ожидании Мария, Хельга, нет неряхи Анчки, нет там даже и тех трех женщин, что стояли, как изваяния, жены шахтеров Иозефа Мадра, отца троих детей, крепильщика Яна Рамаса, отца одного ребенка, и откатчика Антонина Кудлы, отца семерых детей. Станде стало не по себе; странно, что тут никого нет, ведь наша команда не могла еще уйти! Где-то между черными строениями мелькает лампочка - вероятно, ночной сторож или пожарная охрана. Станда терпеливо ждет. "Собственно, мне на шахте уже делать нечего, - говорит он себе, - только пальцы мои там остались. Я похож на женщину с ребенком, когда баюкаю на груди эту дурацкую руку, - подумалось ему. - Хоть бы жены были здесь, с которыми я мог бы ждать: неряха Анчка со своими двумя карапузами, госпожа Хельга с ребенком под сердцем, и Мария, Мария... Почему же никого нет? - замирает Станда с возрастающей тревогой, зевая от волнения и холода; он начинает зябнуть в своем пиджаке, заколотом булавкой. Им уже давно пора, быть здесь!
      Вот сейчас они вынырнут из того коридора и зашагают вразвалку к проходной, чтобы сдать номера; я и до сотни недосчитаю..."
      Из проходной выходит человек и громко зевает.
      - Скажите, пожалуйста, - спрашивает Станда дрожащим голосом, команда Андреса еще тут?
      - Команда Андреса? - удивленно переспросил человек. - Они давно ушли. Там никого нет.
      - Как так никого, - стучит зубами Станда,разве в восемнадцатом штреке работы больше не ведутся?
      - А, в восемнадцатом, - равнодушно буркнул человек. - Да у них там все обрушилось. Пришлось прекратить работы, и больше там ничего не делают.
      Станда затрясся в ознобе.
      - Скажите, пожалуйста, - заикается он, выбивая дробь зубами, пожалуйста... все ли вернулись?.. Из первой команды там никто не остался?
      - Один, кажись, - мямлит человек. - Меня тут не было, я только с восьми.
      - Кто... кто там остался?
      - Сейчас, - сказал человек и поплелся в проходную.
      Станда стоит ошеломленный, не в силах ничего понять. Один... остался там... Сторож вышел из проходной.
      - Не сдан номер сто девяносто два, - говорит он равнодушно. - Но кто это, я не знаю. Справьтесь утром.
      И, заложив руки за спину, он побрел в глубь черного двора.
      XXVIII
      "Спрошу у Пепека или Суханека, - решил Станда и бросился было бежать. - А что если там остался как раз Пепек... или Суханек!" И Станда остановился как вкопанный. Ни за что на свете не хотел бы он сейчас говорить с плачущей Аныжкой или с зареванной неряхой Анчкой. "Этого я не вынесу, - трусливо думает он, - только не это!" Пойти спросить у Мартинека, у Адама, у Андреса... но ведь остаться в шахте мог любой из них! Станда кусает губы, чувствуя, что ослабел от волнения и страха. Наверное, Малек знает, приходит ему в голову, или он хотя бы посоветует, где можно узнать. И Станда рысью кинулся к трактиру Малека.
      Слава богу, там сидит Пепек, подперев щеку ладонью,- за тем самым столом, где собиралась в первый раз вся команда. Станда облегченно вздохнул.
      - Хорошо, что ты пришел, - пробормотал Пепек. - Я так и знал, что кто-нибудь придет.
      - Кто... кто? - отрывисто спрашивает Станда,
      - Да Адам, конечно, - хмурится Пепек и дергает головой, точно его душит ворот.
      Тишина. Станда так и рухнул на стул; какое странное... чувство пустоты... или отупения, и все плывет перед глазами... Значит, Адам остался!
      Странно, но почему-то Станда, пожалуй, предчувствовал это...
      Пепек поднял взгляд.
      - Я всегда говорил, что рано или поздно он там останется! Так и вышло! - сплюнул он с сердцем.И вдобавок у меня на глазах!
      - Как же... это произошло?
      Пепек сердито пососал палец.
      - Ноготь сорвал... Ну, как! Надо было в Хансовом ходке сбойку закончить... Вот, да и Андрее еще сказал: вы, мол, ребята, смотрите в оба, как бы вас не засыпало, когда целик-то пробьете; дайте я лучше сам сделаю... Видал, каков: замухрышка, а все вперед лезет... Но... если уж кого и ставить на такую работу, так только Адама, верно ведь; у него руки как у часовщика; никто так чисто и деликатно не вырубит целик, как он. "Ладно, - говорит Андрее, - только это не простая сбойка; тут еще неизвестно, на что наткнешься, с той стороны и на чем там кровля держится". - "Не бойся, - говорит Адам, - у меня чутье в руках; а вот маску я не надену, чтобы слышать, как там кровля себя ведет; пять минут продержусь и без маски, да и газов сегодня --поменьше будет..." Это правда, -подтвердил Пепек, - туда накачивали воздух, чтобы штрек проветрить... Ну и вот, Адам еще нам вроде как улыбнулся, надышался чистым воздухом и полез. Только мы его и видели.
      Пепек ухмыльнулся и снова сунул палец в рот.
      - Болит, сволочь!.. Мы все, значит, снаружи остались, слушаем, когда он начнет, я говорю: Андрее, я к нему полезу... "Иди, - сказал Андрее, только маску возьми, двоих без маски я туда не пущу..." Напялил я маску и к Адаму; было уже слыхать, как он отбойным молотком действует. Последние метры приходилось на брюхе ползти... и вот вижу я Адама, вернее, сапоги его; лежит на пузе и работает. Понимаешь, из-за маски и того треска, что Адам своим молотком поднял, н ни черта не слыхал, только гляжу во все глаза - все ли в порядке... И вдруг, вижу, на кровле отходит этакий слой камня, ну вроде как потолок прогибается. "Адам, назад!" - кричу, а какое там, он не слышит и дальше рубает. Я живо маску долой, хочу его за ногу тащить; а когда я маску-то сдернул - чувствую рожей: ветер вроде дунул... мать честная, Адам пробил! И слышно, что отбойный-то молоток вхолостую работает... И быстро все так случилось, я и глазом моргнуть не успел. "Адам!" - кричу и тяну его за ноги. "Сейчас, сейчас", - говорит он. И гут, слева, стена, тихонько этак, подалась и валится, а сверху сползает камень ну вот с этот стол; не знаю уж, взаправду ли так медленно и неслышно он падал, или мне только почудилось... - Пепек помолчал, собирая на столе какие-то крошки. - Станда,- пробормотал он, - его наверное... наповал... Даже ногой не дрыгнул - я его ведь все еще за ногу держал. Такая глыба - и прямо ему на спину... Только после этого загремело и углем его завалило...
      Пепек умолк и снова занялся крошками на столе.
      - До чего иной раз человек дуреет. Голыми руками стал откапывать Адама... Думал, раскрошу эти камни...
      - В котором часу это было? - шепнул Станда.
      - Около семи, - буркнул Пепек.- И самое страшное, браг, - из него уже и дух вон, а молоток все еще работал. Адам-то на него навалился... все еще долбил эти камни, точно и мертвый Адам работал по-прежнему...
      Пепек громко высморкался в синий носовой платок, скрывая грубые мужские рыдания.
      - Меня потом за ноги вытащили, как бревно. Понимаешь ли, когда Адам пробил этот целик... должно быть, с той стороны газов много скопилось и давление их было больше. Андрее говорит, что этот ветер был -сплошные газы, они Адама то и одурманили; потому он и не смог отползти. Эх, надо бы ему раньше смениться... да ведь сам знаешь, когда Адам вцепится в работу... Ведь он и после смерти еще рубал. - Пепека снова начал душить ворот. -Гиблое дело! Я говорю себе, - как знать, другой из нас, может, и вернулся бы...
      - А что... что делала команда?
      - Почем я знаю, - глухо сказал Пепек. - Меня, брат, так отделало, что дед Суханек воздух в меня накачивал; а когда я очухался, все были в этой дыре, за Адамом полезли, значит; как они там уместились - понятия не имею. Первым выкарабкался оттуда Матула, схватился за голову, говорит - дело дрянь, весь ходок рушится. Суханек хотел еще туда влезть... вдруг оттуда как закричат: "Вон, все отсюда вон!" Прежде всех выскочил Ханс, пальцы до кости ободраны, и нога вывихнута, что ли, прихрамывает; кой-как отковылял в сторонку, прислонился готовой к крепи и заревел, как малый ребенок, даже маски не снял. Понимаешь, ведь это был вроде как его штрек...
      У Пепека странно скривились губы, и он быстро заморгал.
      - Палец проклятый! - злобно прошипел он. - Горит, как дьявол!
      Станда затаил дыхание.
      - Дальше, дальше, Пепек...
      - Да, - продолжал Пепек, помолчав. - Только Ханс выскочил, трах!--затрещало зa самой спиной у Суханека, дед отпрыгнул, ну что твоя блоха; это лопнули надломанные переклады, что еще кровлю в штреке Ханса поддерживали, помнишь? Чуть не до полу проломились, и тут же на них кровля осыпалась. Хорошо еще, мы с Матулой были чуть дальше; я от тех газов вроде как умом помешался, так и не тронулся бы с места. А Суханек и говорит: "Пресвятая троица, запальщик-то там и Мартинек тоже!" Переглянулись мы ну, думаю, надо бежать за новой командой, нам самим не справиться, и вдруг этот завал зашевелился и стал сам приподыматься, ну точь-в-точь, как земля, когда крот нору роет. "Матула, рычаг! - хрипит Мартинек из-под завала, - за мной Андрее". Мартинек-то, оказывается, держал па спине этот переломившийся переклад, да еще пробовал приподнять его вместе с навалившейся породой. Видеть самого не видно, только балки и камни в том месте чуточку сдвинулись...
      Пепек оживился.
      - Что тут было, дружище! Матула стоит как пень, никак сразу не поймет, а мы с Суханеком сломя голову кинулись руками разбрасывать камни, чтобы как-нибудь открыть переклад, что на Мартинека давил; а камни сверху все валятся и валятся! Уже видно стало крепильщика - он зубы оскалил да кряхтит, и тут только Матула сказал: "А-а", - и айда за рычагом. "Ребята,говорит Мартинек,- я больше не удержу". А Матула тут как тут и тащит целую стойку, будто карандаш какой; ладно, хоть за ухо не заложил. "Можешь подсунуть? - спрашивает Мартинек, точно они крепление ставят. - Так, еще немножко. Еще дальше, здесь места хватит. Просовывай, брат! Когда скажу, начинай поднимать". Ты понятия не имеешь, Станда, какая тяжесть на нем лежала! "Ну, давай", - говорит он, и Матула уперся плечом в стойку. Я, брат, такого в жизни не видывал! - воскликнул Пепек; от восхищения он не удержался и выпил.
      - Да, я такого еще не видывал, - повторил он. - Матула поднимает стойку плечом, ноги у него от натуги трясутся, а переклад выпрямляется, завал приподнялся, и Матула отжимает все это - камень и дерево - назад к кровле. Черт, вот это сила! - засопел Пепек. - Я к нему на помощь, а Матула пыхтит: пшел, не мешай, мол, и один поднимает... своим плечом держит все шестьсот метров над нами! Скажу тебе, мы забыли и Адама и Мартинека, только на Матулу во все глаза глядим, рот разинув. До того это было... здорово, смущенно пробормотал Пепек.- Жаль, тебя там не было. А Мартинек уже выкарабкался наружу и говорит: "Подержи-ка еще, Франтик, там Андрее остался", - и снова нагнулся под тот переклад, протянув Андресу руку. Матула уже весь трясется, как студень, хрипит, из носу y него кровь льет ручьем, но он держит, не отпускает. И даже еще капельку приподнял; но Мартинек тем временем вытащил запальщика. Ну, только мы его выхватили трах! -стойка внизу подломилась, и весь завал снова осел на почву, Матулу на волосок не зацепило. Вовремя успели, - критически добавил Пепек. - Еще момент - и у Матулы с натуги, кажется, сердце лопнуло бы или еще что; он, брат, совсем синий стал и только хрипел. А Андрее легко отделался - только плечо помяло; но за Матулу мы перепугались- брякнулся наземь и, будто мокрая тряпка, распластался... Хорошо, кровь носом пошла, ему и полегчало; Ханс вытирал его собственной рубахой и чуть не целовал. Вот это была смена, мать честная! - вздохнул Пенек. - И первое, что сказал Андрее, было: "Видишь, Пепек, счастье, что я замухрышка и карлик, по крайней мере в этакую щелочку пролез". - Пепек с чувством высморкался. - Понимаешь, в чем штука! Все-таки образумился. А Матула, сказать по правде, спас Андреса... вот как все развязалось! Только Адам там остался...
      Пепек угрюмо катал по столу крошки разбитыми в кровь пальцами.
      - Выходит, и у него тоже все развязалось... да...
      - А... будут продолжать работы... чтобы его хотя бы вытащить?
      Пепек покачал головой.
      - Какое там! Те трое давно задохлись, как мыши... Мы еще в душевой мылись - ясно, не до мытья нам было,- пришел Андрее и говорит: "Ребята, так и так, восемнадцатому конец пришел, работы на время там прекращены". Пласты будто бы в движение пришли, и всякое такое. Мы и сами видели, как в восемнадцатом кровля проломилась - рядом с Хансовым штреком; да и в кровле все время признаки такие были, что там еще что-нибудь случится; и потому решили подождать. Хотели сами твердо увериться, что больше ничего сделать нельзя. И дождались. Минут через семь вверху ухнуло, ну и произошел обвал; стойки, брат, ломались, как спички, и запальщик говорит: "Ну, ребята, теперь можно и по домам". Эю около половины восьмого было.
      Пепек поскреб лохматую голову.
      - А у Адама могилка, скажу тебе, Станда, - вагоны камня! Уж, верно, нога у него не торчит наружу, как тогда, когда я его напоследок видел. И все мне думается - когда же его отбойный молоток остановился? - вырвалось у Пепека, и он встал, лицо его сморщилось. - Я сейчас приду...
      У Станды вдоль носа ползет детская слезинка.
      Адам, Адам... Станда пытается представить себе его, длинного и сутулого, как он, уставясь куда-то, неподвижно глядит из глубоких глазниц, но вместо этого видит Адама с маской на голове, резиновый хобот раскачивается важно, с достоинством, Адам похож на какого-то бога со слоновьей головой - настоящее привидение. Или его отражение в стеклянном шаре - широкая расплющенная голова, точно ее кто-то сдавил, а под ней тоненькие ножки... "Как мало, собственно, мы о нем знали",- думает Станда, и горло его сжимается. Как мало знает человек о человеке - и все же, когда кто-нибудь умрет, то кажется, что умерла частица тебя самого.
      Пепек вернулся, глаза у него красные, он усердно сморкается.
      - Ты не думай, Станда, - подозрительно бормочет он, - мы сделали все, что могли, чтобы достать Адама, хотя он наверняка уже отдал душу богу. Ты не видел, что ребята выделывали, прямо голыми руками камни эти рвали; но когда Андрее сказал "назад", ничего нельзя было поделать. И после, как все рухнуло, никто не хотел с места тронуться; мы поставили лампочки около себя, чтобы осветить последний путь Адаму, и дед Суханек от всех нас по-шахтерски помолился. Вверху все время трещало в разных местах, то и дело камни сыпались... Что ж, хорошие у Адама были похороны. Ханс отдавал честь, и у него текли слезы... он их совсем не стыдился, - добавил Пепек, вытирая глаза. - Андрее тоже хлюпал носом, а Матула ревел, как девка. И потом Мартинек сказал: "Ну, прощай, Адам..." И мы оставили ему зажженную лампочку, - ну, вроде неугасимой лампады, чтобы ему не так темно было. Да, славная была команда. Никто не поверит, как мы сдружились; сказать по правде, складно у нас дело шло, когда были мы все вместе - Адам, Мартинек, ты, Матула, Ханс, Суханек, Андрее... Теперь кончено. Адам остался внизу, а ты пойдешь учиться... Я тоже стану учиться, Станда, - как-то смущенно признался Пепек. - Ребята говорят, что мне надо сдать на забойщика, Андрее обещал помочь... Да, - спохватился он, - чтоб не забыть. Вот я тебе тут принес... - Пепек извлек из кармана грязный обрывок газеты.-Может, в больнице тебе на глаза не попалось... Есть тут о тебе статейка...
      Стаида покраснел, готовый провалиться сквозь землю.
      - Я знаю,- торопливо забормотал он.- Мне так досадно, Пепек... Ведь это такой позор... от меня вам было так мало толку...
      Пепек пожал плечами.
      - Н-да, не в этом дело. Сейчас, к примеру, будут говорить, что Адам был герой; а если бы он вернулся, сказали бы; ну что ж, выполнял свой долг, все равно как Андрее или Суханек, но тех троих он всетаки не спас. Так о чем же разговор. Никакого геройства сделать нельзя, дружище; это может только случайно получиться, по крайней мере в шахтах. Да и мы-то ведь лезем не из храбрости, а просто потому, что надо. Ты думаешь, кто-нибудь полез в эту кашу из геройства? Никто и не подумал. К примеру сказать, я: я знал засыпанного Кулду, - это у которого семеро ребят. Само собой - пошел... И Кулда пошел бы ради меня, так чего тут... Да ты спрячь газету-то. Для такого молокососа и это неплохо, а думал ты по-хорошему... Скажу прямо - мы радовались за тебя, и Андрее эту газету все в кармане таскал. Но больше всех радовался бедняга Адам - он раза три, не меньше, перечитал и говорит: "Слушайте, ребята, это надо Марженке показать...".
      Станда вскочил.
      - Погоди здесь, - выдавил он, - я сейчас.
      Он рыдал навзрыд как ребенок, прислонясь к стене в коридоре; слезы рвались наружу неудержимо, ему необходимо было выплакаться. Он даже хорошенько не знал, о чем плачет: об Адаме, о себе, о Марии, о команде все равно, всего было слишком уж много; он захлебывался от слез, и с каждым всхлипом ему становилось легче. Это пройдет, уже прохоходит; Станда протяжно вздохнул, вытирая нос и глаза. "Это в последний раз, - проговорил он себе,никогда в жизни я больше не заплачу". Теперь он стоит на крыльце; прохлада ночи и вселенной освежает его лицо; в душу его нисходит безграничный покой. Теперь уже все оплакано; странно, как взрослеет человек, когда у него кто-нибудь или что-нибудь умирает. Будто он внутренне стал выше на целую голову, сделался старше и печальнее на всю жизнь.
      "С первой спасательной кончено", - сказал Пепек.
      И это хорошо; все равно надо начинать новую жизнь - засесть за книги, зубрить, как школяр; не легко тебе будет привыкнуть к этому - будто ты из армии пришел, - снова сидеть за партой. К Станде вернулось ощущение одиночества и заброшенности, но теперь он воспринимает его несколько по-другому, словно и сам пожимает плечами. Надо уметь многое вынести; что скажет первая спасательная, если он распустит нюни над своей судьбой! Не так уж Станда отличился, что правда то правда; но зато он видел других -этих Адамов, Пепеков, Матул, Андресов и Мартинеков-а это, дружище, немало. Нет, не говори- славная была у нас команда; рождалось такое удивительное ощущение - быть среди них, быть с мужчинами...
      Станда глубоко вздохнул. Ему кажется, что в груди, под раненой левой рукой, с болью отвердевает что-то, уплотняется, наполняется содержанием.
      Это - спокойствие, примирение, мужество или еще что-то такое; и юноша негромко и глубоко вздыхает от тяжелого и радостного сознания, что он становится мужчиной. Станда с силой высморкался, вытер последние слезы и вернулся к Пепеку.
      - Послушай, - заговорил невнятно Пепек, - раз ты теперь будешь в конторе... ты им, может, скажешь, пусть они сделают Суханека десятником. Дед будет на седьмом небе... все равно через год-другой он выйдет на пенсию. Что тебе стоит упомянуть, - промямлил Пепек. - Это я... ради Адама, надо же как-то почтить его память. И, кроме того, - хмуро добавил он, растерянно разминая в разбитых пальцах какието крошки, - я считаю: первая спасательная заслужила это!
      ПРИМЕЧАНИЯ
      ПЕРВАЯ СПАСАТЕЛЬНАЯ
      Повесть Карела Чапека "Первая спасательная" была опубликована в сентябре 1937 года в "Книговне "Лядовых новин" в городе Брно, В читательской анкете этой газеты за 1937 год о произведениях художественной литературы последних лет повесть Чапека получила наибольшее признание. О замысле ее автор писал редакции: "Хотя я случайно и родился в крае шахт и штолен - в Сватонёвицком бассейне, где наш покойный отец был рудничным врачом и где я с детства только и слышал, что о маркшейдерах, оберштейгерах и как там еще называли тогдашних горняцких господ, я бы не мог присвоить и не присвоил бы себе право писать книгу о жизни шахтеров. Для меня речь шла, собственно, об ином и значительно более общем; я хотел когда-нибудь написать книгу о человеческом мужестве, о разных типах и мотивах того, что называется героизмом, о мужской солидарности, короче говоря об определенных физических и моральных ценностях, которые мы признаем одними из важнейших, когда людям или нации нужны цельные и настоящие мужчины. Это могла быть книга о солдатах, но я в глубине души слишком большой пацифист, либо об экипаже корабля, об участниках опасной экспедиции, или о любой иной ситуации, при которой я мог бы наблюдать горстку мужчин в наивысшем проявлении силы, отваги и товарищества. Я выбрал спасательную команду во время катастрофы на шахте уже потому, что горняки - это чрезвычайно большая часть чешского мира; но сыграли тут свою роль, думаю, и детский ужас перед сватонёвицкими штольнями, и воспоминание о молчаливых черных шахтерах, которые уже ночью возвращались домой с фляжками и рудничными лампами, ребенком я никогда не мог понять, как это люди отваживаются спуститься в эту тьму.
      Итак, это не книга о жизни шахтеров; все действие происходит в течение двух или трех дней и ограничено лишь членами одной спасательной команды; здесь нет места ни для социальных проблем, ни для широкой картины шахтерской среды. Это книга о нескольких порядочных и мужественных людях, которые по случайности - шахтеры. Ничего большего, ничего другого от "Первой спасательной" не ждите. Я стремился только правдиво воспроизвести рудничный и шахтерский фон в той мере, в какой он мне был нужен, так как всегда, о чем бы я ни писал, я стараюсь приобрести опыт путем наблюдения и изучения; но главной проблемой для меня остается человек, а он всегда явление общее. Но даже если бы мне этой книгой не удалось сказать того, что я хотел, я благодарен кладненским шахтерам и инженерам за то, что они показали мне труд человека под землей. Об этом я до смерти не забуду" [ "Лидове новины", 26.IX.1937 г. ].
      В другом интервью Чапек на вопрос, что привело его к созданию "Первой спасательной", отвечал: "Откровенно признаться,- несколько голосов о том, был ли доктор Гален в драме "Белая болезнь" героем, или нет. Герой или слабый человек? Эти голоса поставили передо мной проблему, которая привлекала меня и раньше: проблему личного мужества, проблему героизма. А поскольку возникла тема, нужно было найти обстановку для ее воплощения. Война. Да, война - но я ее не переживал, не был на ней. И я продолжал поиски, пока не сказал себе: рудники. Всплыли детские воспоминания о горящих отвалах и таинственности шахт. Мой отец был рудничным врачом, и мир копей оставил глубокий след в моем воображении.
      И потом еще воспоминание:-мальчиком я заноем читал роман французского писателя Гектора Мало "Без семьи", где есть глава, как маленький герой с несколькими шахтерами переживает страшные минуты в затопленной шахте. Эта сцена надолго осталась в моей памяти".
      Размышления о том, как вел бы себя в тяжелом жизненном испытании засыпанный в окопе на войне или в шахте во время катастрофы "цельный человек, настоящий мужчина", и послужили, по словам Чапека, началом его работы над повестью. Писал он ее в течение лета 1937 года на даче близ городка Добржиш, по шести часов в день не вставая из-за письменного стола.
      Консультантом Чапека был директор крупной пражской промышленной компании, который сопровождал писателя во время поездки в Кладно, что, видимо, в какой-то мере сказалось и на освещении автором отношений между рабочими и предпринимателями. Упоминание о войне в высказываниях Чапека относительно замысла его произведения было далеко не случайным.
      Книга создавалась в момент, когда над Чехословакией нависла непосредственная угроза фашистской агрессии. И прежде всего она была продиктована патриотическим стремлением автора создать произведение о "цельных и настоящих" людях, о силе коллективной сплоченности в критическую для жизни нарола минуту. Это подтверждают и воспоминания одного из друзей писателя, чешского драматурга Эдмоида Конра.м (1889-1957): "...Фашизм угрожает родине Чапека. Родина вооружается материально и нравственно, писатели поддерживают ее способность к сопротивлению. И Чапек хочет укреплять ее обороноспособность. Нужны книги о добродетельном мужестве, о боевой готовности, об отваге в опасности, о товарищеской солидарности. Чапек, - приятель слышит это из его собственных уст, - ищет сюжет: "Знаете, что-нибудь в духе Ирасека". Приятель разделяет с Чапеком симпатии к этому величайшему летописцу чешского народа. Они вместе вспоминают два томика рассказов "Из бурных времен" (не смешивайте с книгой "Из разных времен"). Рассказы эти ни в каком виде - ни вместе, ни порознь - не существуют в собрании сочинений писателя.
      В детстве, как выясняется, оба с увлечением читали их, оба особенно любили рассказ "На кровавом камне", историю трех чешских солдат в эпоху турецких войн. Ни у букинистов, ни п библиотеках Чапеку и его приятелю потом уже не удалось найти эти два томика, этот рассказ. "Знаете, - сказал Чапек,что-нибудь такое следовало бы написать сегодня". Он состоял тогда в комитете редакционной коллегии при Военно-научном институте и был близок с военными. Рылся в истории, изучал гуситскую эпоху, видимо, безрезультатно, "Знаете, - обронил он однажды, как бы мельком, - военное дело как таковое не для меня". Пока в один прекрасный день он так же мельком не сказал: "Уже пишу". Вы понимаете, какое любопытство овладело тем, другим, относительно первого произведения Карела Чапека о войне, первого его военного, боевого произведения. Но он даже не удивился, когда это оказалась "Первая спасательпая". Ведь он знал, насколько глубоко отвращение Чапека к убийству, к вражде, к ненависти, ко всему, что отрицает жизнь и бытие... "Знаете, - объяснял он потом удовлетворенно,- здесь есть все, что присуще солдату: мужество, готовность к действию, солидарность".
      Книга Чапека была ответом тем, кто обвинял его в создании "нездорового искусства", якобы наносящего вред психологической подготовке страны к обороне. Но в противоположность писателям, которые пытались воспитывать воинственный дух в чешском народе, описывая "подвиги" чехословацкого контрреволюционного легиона в России, а позднее в большинстве своем оказались коллаборационистами, Чапек в поисках героя обращается к пролетариату. При этом он сознательно выступал против воспевания военной кастовости. "Писатель.., - отмечал Чапек, - не видит особенно глубокого различия между людьми оружия и теми, кто возится с собаками, копается в садиках и воспевает заходы солнца. Как известно, если однажды дело дойдет до оружия, то те, кто копается в садиках, пойдут на смерть так же, как люди оружия, они будут выполнять свой долг в окопах или в тылу, и от смерти они будут ничуть не дальше, чем люди оружия".
      О причинах, которые привели Чапека к созданию "Первой спасательной", очень верно сказал критик-коммунист Курт Конрад (1908-1941), погибший в гитлеровском застенке. Он указывал, что "в период опасности демократия приобретает якобинские черты" и вспоминает о "своих революционных баррикадах, которые растут в будущее сознанием того, что родина - ничто, если она не является свободной. Именно поэтому Карел Чапек вышел, как Диоген с фонарем, искать рабочих".
      Это были поиски новой социальной силы, которая могла бы послужить опорой демократии. "До сих пор, - писал Курт Копрад, - он искал ее в так называемом маленьком человеке, в прослойке, в которой на первый, поверхностный, взгляд примиряются все общественные противоречия: только опытный и проницательный взор узнает в ней зерно между жерновами, жертву классовых боев.