ГАВАНИ
      И само собой разумеется, я осматривал портовые города и видел их столько, что теперь все путаю.
      Итак, минутку: Фолкстон, Лондон, Лейт, Глазго - это четыре; затем Ливерпуль, Бристоль, Плимут... а может быть, их было и больше. Самый живописный из всех - Плимут, прячущийся между скалами и островами; там есть старый порт в Барбикене, с настоящими матросами, рыбаками и черными барками, и новый порт с капитанами, статуями и полосатым маяком у набережной Хое, где устраиваются гулянья. Маяк я нарисовал, но на рисунке не видно, что это бледно-голубая ночь, не видно, что на море буйки и пароходы подмигивают зелеными и красными огоньками, что у подножья маяка сижу я, а на коленях у меня-черная кошка (я имею в виду настоящую живую кошку), я глажу кошку, любуясь морем, огоньками над водой и всем миром в приступе сумасшедшей радости, что я существую на свете; а там, н Барбикене, воняет рыбой и океаном, как во времена старого Дрейка[Дрейк. Френсиз (1540-1596) - английский мореплаватель, типичный для раннего периода первоначального накопления, сочетающий в себе черты военного моряка и пирата.] и капитана Мэрриэта[Мэрриэт Фредерик (1792-1848): - англичанин, капитан дальнего плавания, автор популярных приключенческих романов и рассказов.], и светится спокойное, широкое море; да, Плимут - самый красивый порт.
      Но Ливерпуль, друзья, Ливерпуль - самый большой; за его грандиозность я прощаю ему свою обиду: по случаю какого-то конгресса или королевского посещения (не знаю, что именно там было) он не захотел предоставить путешественнику ночлег и привел меня в ужас новым собором, огромным и скучным, как развалины терм Каракаллы в Риме, и окутался в полночь пуританской тьмой, чтобы я не мог найти жалкий трактир, где мне дали отсыревшее ложе, пахнущее кислятиной, как бочка с капустой; говорю, все это я Ливерпулю прощаю, потому что я увидал нечто грандиозное на пространстве от Дингля до Бутла и даже до Биркенхеда на противоположном берегу, желтую воду, ревущие паровые паромы, буксирные пароходы - брюхатых черных свиней, купающихся в волнах, белые, трансатлантические пароходы, доки, бассейны, башни, подъемные краны, лебедки, элеваторы, дымящие фабрики, грузчиков, баржи, склады, верфи, бочки, ящики, чаны, тюки, дымовые трубы, мачты, такелаж, поезда, дым, хаос, гудки, звонки, стук, пыхтенье, разверстые утробы кораблей, запах пота, мочи, лошадей, воды и отбросов всех частей света; словом, если бы я еще полчаса громоздил слова, я все равно не сумел бы изобразить величину и беспорядок того, что называется Ливерпулем.
      Прекрасен пароход, когда он, гудя, разрезает воду своей высокой грудью, изрыгая дым из толстых труб; прекрасен он, когда исчезает постепенно за выпуклостью воды, волоча за собой дымовую завесу; прекрасны дали и цель для человека, который стоит на носу отваливающего парохода; прекрасна скользящая по волнам парусная лодка, - хорошо уезжать и приезжать. О родина моя, не имеющая морей, не слишком ли узок твой горизонт, тебе не хватает, пожалуй, шумных далей? Да, да, но могут быть шумящие просторы в наших головах; и если нельзя уйти в плавание, можно по крайней мере мечтать, бороздить широкий и высокий мир в полетах мысли; на свете еще хватит места для путешествий и больших кораблей. Да, надо всегда отплывать - море есть всюду, где есть отвага.
      Только не вздумай, рулевой, повернуть обратно; мы плывем еще не домой. Останемся еще, постоим на ливерпульском рейде и посмотрим на все, прежде чем возвратиться к себе; этот рейд так велик, грязен и шумен. Где же, собственно, настоящая Англия: там, в тихих и чистых коттеджах среди бесконечно старых деревьев и традиций, в жилищах безупречных, спокойных и утонченных людей, или здесь, на этих мутных волнах, в грохочущих доках, в Манчестере, в Попларе, на глазговском Брумилоу? Хорошо, признаюсь, я этого не понимаю; там, в той Англии, слишком уж все безупречно и красиво, а здесь слишком уж...
      Ну, ладно, я не понимаю этого, словно это не одна страна и не один народ. Ладно, теперь поднимай якоря, пусть море обдаст меня брызгами, пусть меня обвеет ветром, кажется, я видел слишком много.
      MERRY OLD ENGLAND
      [Веселая старая Англия (англ.).]
      Но мы должны еще задержаться, должны выяснить, где же, собственно говоря, веселая старая Англия? Старая Англия - это, скажем, Стретфорд, это Честер, Эксетер, и не знаю, что еще. Стретфорд...
      Стретфорд... подождите, был ли я там? Нет, не был и не видел дома, в котором родился Шекспир, не говоря уж о том, что дом снизу доверху переделан, а кроме того, возможно, никакого Шекспира вообще не существовало. Но зато я побывал в Сольсбери, где жил и работал совершенно несомненный Мессинджер[Мессинджер Филипп (1583-1640) - английский драматург, в пьесах которого показано моральное разложение высших классов.], в лондонском Темпле, где, как установлено документально, останавливался Диккенс, в Грасмере, где жил исторически достоверный Вордсворт, и во многих других, документально засвидетельствованных местах рождения и жительства. Ладно, я нашел в разных местах эту самую добрую старую Англию, которая внешне оставила после себя черные балки и резьбу, в результате чего у нее сейчас полосатый черно-белый вид. Я не люблю слишком смелых гипотез; но мне кажется, что черные и белые полоски на рукавах английских полицейских восходят, как показывает мой рисунок, к полосатым старинным постройкам.
      Ибо Англия - страна исторических традиций, а все существующее имеет какую-нибудь причину, как учит, если не ошибаюсь, Джон Локк[Джон Локк (1632-1704) - английский философсенсуалист, выступал против идеалистической теории врожденных идей, развивал теорию познания, основанную на чувственном опыте, однако в действительности его теория также открывала дорогу для идеалистических выводов.]. В некоторых городах, как, например, в Честере, полицейские носят белые плащи, словно хирурги или парикмахеры; возможно, это-традиция со времен римского владычества. Затем старая Англия любила выступающие вперед верхние этажи и крыши, так что старинный дом вверху всегда шире, чем внизу; да еще и окна выступают наружу, как выдвинутые наполовину ящики, и поэтому такой дом с его этажами, фонарями, выступами и нишами похож на огромную складную игрушку или старинный секретер с выдвижными ящиками, которые на ночь, возможно, задвигаются и запираются, и дело с концом. В Честере есть еще достопримечательность, нечто называемое "rows". Это - галерея, впрочем только на втором этаже, и с улицы туда входят по ступенькам, а магазины там находятся внизу и наверху; ничего похожего нет нигде на свете. В Честере же есть собор из розового камня, между тем как в Йорке собор бурый, в Сольсбери - серовато-голубой, как щука, а в Эксетере - черно-зеленый. Почти в каждом английском соборе колонны имеют вид сложенных вместе труб, прямоугольный алтарь, уродливый орган посреди главного нефа и нервюры, разбегающиеся веером по сводам; то, что в соборах не успели испортить пуритане, докончил своими высокостильными реставрациями покойный Уайэтт[Уайэтт Джемс (1748-1813) - английский архитектор.]. Возьмите хотя бы собор в Сольсбери, это нечто до такой степени совершенное, что становится тошно. И вот, трижды обежав город Сольсбери, как Ахиллес Трою, и убедившись, что до отхода поезда остается все-таки еще два часа, садишься на единственную в городе скамейку между тремя одноногими старцами и с изумлением наблюдаешь, как полицейский надувает щеки, чтобы рассмешить грудного младенца в колясочке. В общем же, нет ничего хуже, чем дождь в маленьком городке.
      В Сольсбери покрывают черепицей даже стены домов; я это нарисовал к радости тех кровельщиков, которым, может быть, попадет на глаза это письмо.
      В северных графствах дома строили из красивых серых камней; по этой причине в Лондоне почти все дома построены из безобразных серых кирпичей.
      В Беркшире и Хемпшире строили все подряд из кирпичей, красных, как перец; поэтому в Лондоне тоже есть улицы из красных кирпичей, словно ангел смерти обагрил их кровью. В Бристоле какой-то архитектор понастроил тысячи странных окон в несколько мавританском духе, а в Тевистоке у всех домов фасады, как у Принстоунской тюрьмы. Боюсь, этим и исчерпывается все разнообразие английской архитектуры.
      Но самое красивое в Англии - это деревья, стада и люди; а также пароходы. Старая Англия - это также пожилые румяные джентльмены, с весны носящие серые цилиндры, а летом гоняющие мяч на площадках для гольфа и кажущиеся такими свежими и милыми, что будь мне лет восемь, мне захотелось бы с ними поиграть; и еще пожилые леди с неизменным вязаньем в руках, леди тоже румяные, красивые, приветливые, они пьют горячую воду и никогда не пожалуются вам на свои недомогания.
      ПУТЕШЕСТВЕННИК ОБРАЩАЕТ ВНИМАНИЕ НА ЛЮДЕЙ
      Я хотел бы быть в Англии коровой или ребенком; но будучи взрослым, нуждающимся в бритве мужчиной, я наблюдал людей этой страны. Так вот, неправда, что все без исключения англичане носят только клетчатые костюмы, курят трубки и отращивают бакенбарды; что касается бакенбард, то единственный подлинный англичанин - это доктор Боучек[Боучек Вацлав (1869-1940) - пражский адвокат и публицист, специалист по английскому и американскому праву.] в Праге.
      Зато все англичане ходят в непромокаемых плащах или с зонтиками, на голове у них плоская кепка, а в руках - газета; если это англичанка, то она носит непромокаемый плащ или теннисную ракетку. Природа проявляет здесь необыкновенную склонность покрывать все растительностью: косматой шерстью, руном, щетиною и прочими видами волос; так, у английских лошадей растут настоящие волосяные кусты или кисти на ногах, а английские собаки - это просто смешные комки косматой шерсти. Только английский газон и английский джентльмен ежедневно бреются.
      Что такое английский джентльмен, объяснить вкратце невозможно; вам бы надо было знать для этого по крайней мере английского официанта из клуба, железнодорожного кассира или даже полицейского. Джентльмен - это равномерная смесь молчаливости, благожелательности, достоинства, спорта, газеты и приличия. Ваш визави в поезде два часа будет донимать вас тем, что не удостоит даже взгляда, и вдруг встанет и подаст чемодан, до которого вы не можете дотянуться. В таких случаях люди охотно помогают друг другу, но никогда не найдут, о чем поговорить, разве что о погоде. По этой причине англичане, вероятно, и выдумали все игры - ведь во время игры не разговаривают. Их молчаливость доходит до того, что они даже не ругают публично правительство, поезд или налоговую систему; в общем, это невеселый, замкнутый народ. Вместо трактиров, где сидят, пьют и болтают, они изобрели бары, где стоят, пьют и молчат. Более разговорчивые люди бросаются в политику, как, например, Ллойд-Джордж, или в литературу; потому-то в английской книге полагается не меньше четырехсот страниц.
      Возможно, что именно молчаливость повлияла на манеру англичан-проглатывать половину слова, а вторую произносить сквозь зубы; вот почему англичан трудно понять. Я ежедневно ездил до станции Ледбрук Гров. Подходит кондуктор, и я говорю: "Ледбрук Гров". - "Э?" -"Ледбхук Гхэв!" "...???Э?" - "Хевхув Хов!" - "Аа, Хевхув Хов!" - Кондуктор, просияв, дает мне билет до Ледбрук Грова. В жизни я этого не постигну!
      Но если познакомиться с англичанами поближе, то они очень милые и деликатные люди; они никогда много не говорят, потому что никогда не говорят о себе. Они забавляются, как дети, но с самым серьезным, каменным выражением лица; у них множество правил приличия, всосанных с молоком матери, но при этом они непринужденны, как щенята. По характеру они тверды, как кремень, неспособны приспособляться, консервативны, немного робки и необщительны; они не в состоянии выйти из своей оболочки, но эта оболочка солидна и во всех отношениях превосходна.
      С ними нельзя обменяться несколькими словами, не получив при этом приглашения на обед или ужин; они гостеприимны, как святой Юлиан, но всегда сохраняют в своих отношениях с другими известное расстояние. Иногда вам делается не по себе от одиночества, которое вы ощущаете среди этих приветливых и доброжелательных людей; но если бы я был маленьким мальчиком, я знал бы, что им можно доверять больше, чем самому себе, и я был бы здесь свободен и уважаем, как нигде на свете; полицейский надувал бы щеки, чтобы меня рассмешить, пожилой господин играл бы со мной в шарики, а седовласая леди отложила бы роман в четыреста страниц, чтобы ласково взглянуть на меня серыми и все еще молодыми глазами.
      НЕСКОЛЬКО ПОРТРЕТОВ
      И есть еще несколько человек, которых я должен вам изобразить и описать.
      Вот митер Сетон Уотсон[Сетон Уотсон Роберт Вильям (1879-1952)-английский историк, написал ряд работ, в которых отстаивал идею независимости чехов и словаков.], или Scotus Viator;[Шотландский Путник (лат.).] вы его знаете, потому что он воевал вместе с нами, как архангел Гавриил. У него есть дом на острове Скай, он пишет историю Сербии, а по вечерам слушает пианолу возле камина, где горит торф; у него высокая красивая жена, два непромокаемых мальчугана и синеглазое дитя в пеленках; окна его дома обращены на море и острова, у него детский рот, а комнаты увешаны портретами предков и видами Чехии; он - мягкий, нерешительный человек, с гораздо более нежным лицом, чем можно было бы ожидать от такого строгого и справедливого шотландского путника.
      Вот мистер Найгель Плейфер[Найгель Плейфер (1874-1934) - английский актер и режиссер. Поставил на английской сцене драмы Чапека "R. U. R." и "Из жизни насекомых".] - режиссер, который привез в Англию мои пьесы, но он способен и на лучшее; это невозмутимый человек, художник, антрепренер и один из немногих, по-настоящему современных, английских режиссеров.
      А это - мистер Джон Голсуорси[Джон Голсуорси (1867-1933) - выдающийся английский писатель и драматург, представитель критического направления в английской реалистической литературе; наиболее известен его цикл романов "Сага о Форсайтах".] в двух видах: драматурга и романиста, потому что надо знать его с обеих сторон. Это очень скромный, мягкий и прекраснейший человек с лицом священника или судьи, хрупкий, худощавый, созданный из такта, сдержанности и задумчивой нерешительности, невероятно серьезный, только в деликатно собранных морщинках вокруг глаз таится ласковая улыбка. У него жена, очень на него похожая, а его книги - прекрасные и мудрые произведения чуткого и порою грустного наблюдателя.
      Вот мистер Г. Честертон; я изобразил его с крылышками, отчасти потому что повидать его я мог только мельком, отчасти же по той причине, что он отличается райской жизнерадостностью. К сожалению, в момент нашего знакомства он был, по-видимому, стеснен несколько официальной ситуацией; он мог только улыбаться, но его улыбка стоит трех. Если бы я мог написать о его книгах, о его поэтическом демократизме, о его гениальном оптимизме, получилось бы самое веселое из моих писем; но я взял себе за правило писать лишь о том, что видел своими глазами, поэтому я представляю вам объемистого человека, напоминающего своими объемами Виктора Дыка[Виктор Дик (1877-1931) - известный чешский писатель; в своих ранних произведениях выступал за национальное освобождение Чехии, после образования Чехословацкого государства в 1918 году перешел в лагерь реакции.], с мушкетерскими усиками и застенчиво-лукавыми глазками под пенсне, с растопыренными ручками, как полагается толстяку, и с развевающимся галстуком; это одновременно ребенок, великан, кудрявый барашек и буйвол; у него крупная голова с каштановой шевелюрой, смуглое лицо с мечтательнокапризным выражением: с первого же взгляда он вызвал - во мне застенчивость и пылкое влечение.
      И больше я его не видел.
      А это мистер Г. Д. Уэллс[Г. Д. Уэллс. - К. Чапек увлекался творчеством Уэллса; он писал: "Имя Уэллса принадлежит не только истории литературы, но и истории человеческого прогресса" ("Лидове новины", 20 сентября 1936). Научно-фантастические романы английского писателя, в которых осуждалась буржуазная цивилизация, близки по теме многим произведениям К. Чапека, однако Чапек не разделял позитивных взглядов Уэллса, сводившихся к утопическому социал-реформизму.]. Один рисунок изображает его в обществе, а другой - дома; у него массивная голова, могучие, широкие плечи, сильные, горячие ладони; он похож на рачительного хозяина, на трудящегося человека, на отца семейства и на кого хотите еще. У него тонкий, глуховатый голос человека, не привыкшего много говорить, лицо, носящее следы размышлений и работы, уютный дом, красивая жена, подвижная, как чечетка, двое взрослых веселых сыновей и слегка прищуренные, чуть затененные густыми английскими бровями глаза. Простой и умный, здоровый и сильный, очень образованный и очень обыкновенный в самом хорошем жизнелюбивом смысле этого слова. Говоря с ним, забываешь, что перед тобой большой писатель, потому что беседуешь с думающим, универсальным человеком. Желаю вам долго здравствовать, мистер Уэллс!
      А вот существо почти сверхъестественное - мистер Бернард Шоу; я не мог лучше нарисовать его, потому что он все время в движении, все время разговаривает.
      Огромного роста, тонкий, прямой, он похож то на господа бога, то на весьма злокозненного сатира, который, однако, за время тысячелетних превращений утратил все слишком естественное.
      У него белые волосы, белая борода и очень розовая кожа, нечеловечески ясные глаза, большой воинственный нос; в нем есть что-то рыцарское, напоминающее Дон-Кихота, что-то апостольское и что-то позволяющее относиться с иронией ко всему на свете и в том числе к самому себе; я никогда в жизни не видел существа более необыкновенного; по совести говоря, я его боялся. Мне казалось, что это какой-то дух, лишь играющий в знаменитого Бернарда Шоу. Он вегетарианец, то ли принципиально, то ли из гурманства, не знаю; никогда не знаешь, держится человек принципов из принципа или для собственного удовольствия. У Шоу рассудительная жена, тихий клавесин и окна на Темзу; жизнь бьет в нем ключом, он рассказывает множество интересных вещей о себе, о Стринберге[Стринберг Иухан Август (1849-1912)-выдающийся шведский писатель, автор драм, романов и новелл, обличающих пороки шведского буржуазного общества. В поздний период своего творчества пережил известное влияние декаданса.], о Родене[Роден Огюст (1840-1917) - выдающийся французский скульптор; оказал мощное воздействие на развитие европейской реалистической скульптуры. В поздних произведениях Роден приближается к импрессионизму.] и других знаменитостях; слушать его наслаждение, пронизанное ужасом.
      Следовало бы нарисовать еще многих замечательных и прекрасных людей, с которыми я встречался; были среди них мужчины, женщины, очаровательные девушки, литераторы, журналисты, студенты, индийцы, ученые, клубмены, американцы и все прочие; но пора проститься, друзья; я не хочу думать, что больше вас не увижу.
      БЕГСТВО
      Под конец я открою ужасные вещи: например, английское воскресенье это нечто страшное. Говорят, воскресенье существует, чтобы ездить на лоно природы; это неправда - на лоно природы едут, чтобы в дикой панике скрыться от английского воскресенья.
      В субботу каждого британца одолевает темное инстинктивное стремление бежать куда глаза глядят, подобно тому, как темный инстинкт заставляет животное спасаться от надвигающегося землетрясения.
      Кто не мог сбежать, прячется хотя бы в церковь, чтобы в молитвах и пении переждать грозный день.
      Это день, когда не готовится пища, никто никуда не ездит, никто ни на что не смотрит и ни о чем не думает. Не знаю, за какие невероятные преступления осудил господь бог Англию на еженедельное наказание воскресеньем.
      Английская кухня бывает двух родов: хорошая и посредственная. Хороший английский стол - это попросту французская кухня; посредственный английский стол в посредственном отеле для среднего англичанина в значительной степени объясняет английскую угрюмость и молчаливость. Никто не может с сияющим видом выводить трели, прожевывая pressed beef[прессованную говядину (англ.).], намазанную дьявольской горчицей. Никто не в состоянии громко радоваться, отдирая от зубов липкий пудинг из тапиоки. Человек становится страшно серьезным, - и если он поест лосося, политого розовым киселем, получит к завтраку, к обеду и к ужину нечто бывшее в живом виде рыбой, а в меланхолическом меню называемое fried sole[жареная камбала (англ.).], если трижды в день он дубит свой желудок чайным настоем, да еще выпьет унылого теплого пива, наглотается универсальных соусов, консервированных овощей, custard[желе из молока и яиц (англ.),] и mutton; [баранины (англ.).]- этим, видимо, и исчерпываются все телесные услады среднего англичанина, - и начинает постигать причины его замкнутости, серьезности и строгости нравов. Напротив, гренки, запеченный сыр и жареное сало - это безусловно наследие старой веселой Англии. Я убежден, что старый Шекспир не вливал в себя настоя таннина, а старик Диккенс не услаждал свою жизнь мясными консервами; что же касается старины Джона Нокса[Джон Нокс (1505-1572)-шотландский церковный реформатор, заложил в 1560 году протестантскую церковь в Шотландии. ], то тут я не так уверен.
      Английской кухне недостает этакой легкости и цветистости, радости жизни, мелодичности и грешного чревоугодия. Я сказал бы, что этого недостает также и английской жизни. Английская улица не веселит.
      Обыкновенная заурядная жизнь лишена веселых звуков, запахов и зрелищ. Обыкновенный день не искрится приятными случайностями, улыбками и зародышами происшествий. Вы не можете слиться с улицей, с людьми и звуками. Ничто не подмигнет вам дружески и общительно.
      Влюбленные молча целуются в парках, упорно, плотно стиснув зубы. Пьяницы в одиночку пьют в барах. Средний человек едет домой, читая газеты, и не глядит по сторонам. Дома у него камин, садик и неприкосновенность частной семейной жизни. Кроме того, он культивирует спорт и weekend[отдых в конце недели (англ.),]. Больше ничего о его жизни я выяснить не мог.
      Континент более шумен, менее упорядочен; он грязней, несдержанней, пронырливей, страстнее, сплоченнее, влюбленней, сластолюбивей; он шумлив, груб, болтлив, распущен и как-то менее совершенен. Прошу вас... дайте мне билет прямо до континента.
      НА ПАРОХОДЕ
      Человек, находящийся на берегу, хотел бы очутиться на пароходе, который отчаливает от пристани; человек, находящийся на пароходе, хотел бы очутиться на берегу, который виднеется вдали. Будучи в Англии, я беспрестанно думал о том прекрасном, что осталось дома. А дома я, вероятно, буду думать, что в Англии лучше и приятнее, чем где бы то ни было.
      Я видел величие и силу, богатство, благоустройство и зрелость, ни с чем не сравнимую. Но ни разу я не пожалел, что Чехословакия - маленький, неустроенный кусочек земли. Быть небольшим, недоделанным и незаконченным это хорошая, мужественная миссия. Существуют огромные великолепные трехтрубные трансатлантические пароходы с первым классом, ваннами и сверкающей медью; и существуют небольшие дымящие пароходики, которые пыхтят по океанам; друзья, сколько надо мужества, чтобы быть таким маленьким и неудобным средством передвижения! И не говорите, что у нас мелкие масштабы; вселенная вокруг нас, слава богу, так же необъятна, как и вокруг Британской империи. Маленький пароходик не вместит столько, как большой корабль, но, друзья, он может доплыть так же далеко, а то и еще дальше! Все зависит от команды.
      В голове у меня еще все гудит, как у человека, который, выйдя с огромного завода, оглушен тишиной за его стенами; а то вдруг начинает казаться, будто у меня в ушах продолжают звонить колокола всех английских церквей.
      Но в эти ноты уже все время врываются чешские слова, которые я скоро услышу. Мы небольшой народ, и поэтому мне будет казаться, что я со всеми лично знаком.
      Первый, кого я увижу, будет полный, крикливый человек с виргинской сигарой во рту, человек, чем-то недовольный, холерического темперамента, возбужденный, болтливый и с душой нараспашку. И мы встретимся как старые знакомые...
      Узкая полоска на горизонте - это уже Голландия со своими ветряными мельницами, аллеями и черно-белыми коровами, плоская, прекрасная страна, демократичная, сердечная и привольная.
      А белый английский берег тем временем скрылся из виду. Жаль, я забыл с ним попрощаться. Ладно, дома переварю все, что видел, и, о чем бы ни зашла речь - о воспитании детей или о транспорте, о литературе или об уважении к человеку, о лошадях или креслах, о том, каковы люди, или какими они должны быть, я начну с видом знатока: "А вот в Англии..."
      Но никто не станет меня слушать.
      ПРОГУЛКА В ИСПАНИЮ
      Иллюстрированная автором
      Перевод Е. элькннд
      NORD A SUD EXPRESS
      [Экспресс Север - Юг (англ.). ]
      Так называемый Международный Экспресс занимает в наш век среди других видов транспорта важное место по причинам, с одной стороны, практическим, которые нас здесь интересуют меньше, а с другой стороны - по мотивам лирического свойства. Ежеминутно в современной поэзии мчится на вас Трансконтинентальный Экспресс; проводник с непроницаемым лицом объявляет: Париж, Москва, Гонолулу, Каир; SleepingСаг'ы[От Sleeping-Car - спальный вагон (англ.).] скандируют динамичный ритм Скорости, и летящий пульман овеян романтикой дальних странствий - не забывайте, что пылкое воображение переносит поэтов только в вагоны первого класса. Позвольте мне, друзья мои, поэты, сообщить вам некоторые сведения о пульмановских вагонах, о спальных купе: поверьте, что они снаружи - когда проносятся в огнях мимо уснувшей станции - гораздо романтичней и заманчивей, чем изнутри. Экспресс гонит с великолепной скоростью - это, конечно, верно, но верно и то, что когда ты, как проклятый, должен сидеть в нем четырнадцать или двадцать четыре часа, то этого, как правило, вполне достаточно, чтобы сдохнуть со скуки.
      Паровичок Прага-Ржеп, конечно, не едет с такой импозантной скоростью, но тут ты хоть знаешь, что через полчаса можешь выйти из вагона и идти на все четыре стороны в поисках новых впечатлений.
      Человек в пульмане не мчится со скоростью 96 километров в час человек в пульмане сидит и зевает, отсидит одну ягодицу, перевалится на другую. Одно только служит ему утешением: сидит он с удобствами.
      Иногда небрежно взглянет в окно: за стеклом убегает станция, названья которой ему не прочесть, промелькнет городок, в котором ему нельзя выйти; никогда не пройдет он по этой дорожке, окаймленной платанами, не остановится на том мостике, чтобы плюнуть оттуда в реку, и не узнает даже ее названия. "А черт с ним со всем, - думает человек в пульмане. - Где мы едем? Только еще Бордо? Тьфу, пропасть, как тащится поезд!"
      Вот почему, если хотите почувствовать хоть немножко дорожной экзотики, садитесь на паровичок, тяжело пыхтящий от станции к станции. Прижмите нос к вагонному стеклу, чтобы ничего не пропустить. Вот входит синий солдатик, вот ребенок машет вам ручкой, французский крестьянин в черной блузе предлагает хлебнуть своего винца, молодая мать кормит младенца грудью, бледной, как луч луны; громко обсуждают что-то парни, покуривая едкий табачок; патер бормочет молитвы, уткнув выпачканный табаком нос в свой требник; дорога вьется вдаль, нанизывая станцию на станцию, как бусины на четки. Потом наступает вечер, немного грустные от утомленья люди, словно беженцы, начинают дремать под мигающим светом вагонных лампочек. И тут по соседнему пути, грохоча, промчится сияющий Международный Экспресс со своим грузом томительной скуки, со всеми своими Sleeping и Dining[От Dining-Car вагон-ресторан (англ.).] вагонами.
      "Что, это только Дакс? Боже милостивый, как мы ползем!"
      Кто-то написал недавно панегирик Чемодану, имея в виду, конечно, не простой чемодан, а Чемодан Трансконтинентальный, облепленный наклейками отелей Стамбула и Лиссабона, Тетуана и Риги, СентМорица и Софии - гордость и путевой дневник хозяина. Открою вам страшную тайну: ярлыки эти продаются в бюро путешествий. За небольшое вознаграждение на чемодан вам наклеят Каир, Флиссинген, Бухарест, Палермо, Афины и Остенде. Хочу надеяться, что, открывая эту тайну, я наношу Чемодану Международному непоправимый удар.
      Другой на моем месте из стольких тысяч километров пути, быть может, вынес бы иные впечатления: например, встречи с Венерой Международной или с Мадонной Спальных Вагонов; ничего в этом роде со мной не происходило. Произошло только крушение поезда, но тут я уж был совсем ни при чем. У небольшой станции наш экспресс бросился на товарный состав; бой был неравный: эффект получился такой, как если бы Оскар Недбал[Оскар Недбал (1874-1930)-известный чешский композитор и дирижер.] сел вдруг на чей-нибудь цилиндр. Товарному поезду пришлось круто, с нашей же стороны было всего пять раненых - победа полная.
      В ситуациях подобного рода пассажир, выбравшись из-под груды чемоданов, свалившихся ему на голову, прежде всего бежит посмотреть, что, собственно, произошло, и, лишь удовлетворив свое любопытство, начинает ощупываться - все ли цело? Убедившись, что все как-будто на месте, принимается с чисто техническим сладострастием разбирать, как вшиблись друг в друга два паровоза и как мы здорово смяли этот товарный состав. Сам виноват, не надо было лезть.
      Одни только раненые бледны и расстроены, как будто им нанесли незаслуженное личное оскорбление. Потом в дело вмешивается администрация, а мы идем в то, что осталось от вагон-ресторана, чтобы выпить по случаю нашей победы. Потом до самого конца пути мы едем по зеленой улице: не иначе, как нас боятся.
      Массу неожиданных и сильных впечатлений можно получить еще в спальном вагоне при попытке залезть на верхнюю полку, особенно, если на нижней кто-то уже спит. Не совсем приятно наступить на голову или на живот человеку, когда не знаешь, какой он национальности и какой у него характер. Чтобы попасть наверх, используют ряд сложных гимнастических приемов: например, подъем с локтей или подъем с маха, прыжок с подскоком, прыжок ноги врозь; иногда дело улаживают добром, иногда прибегают к насилию.
      Когда вы уже, наконец, залезли, смотрите, чтобы вам не захотелось пить или чего-нибудь в этом роде, чтобы не надо было спускаться; положитесь на волю божию и старайтесь лежать в полной неподвижности, как покойник на столе, пока за окнами убегают неведомые края и поэты на родине пишут стихи о Международных Экспрессах.
      D. R., BELGIQUE, FRANCE