Неаполь некрасив, если только не смотреть на него издали. А издали он лежит, золотясь на солнце, а море такое синее, какое только можно себе вообразить; здесь, на переднем плане. - прекрасная пиния, а то, голубоватое, вдали, - Капри; Везувий выдохнул кусочек белой ваты, Сорренто светится далеко и чисто - боже, какая красота! Потом спускаются сумерки, густеет синь, выскакивают огоньки, вот уже целый полукруг искорок, а по морю плывет пароход, сияя зелеными, синими, золотыми огнями - боже, какая красота! Но войди в город, путник, поброди по улицам, оглядывая все чешскими глазами, потешься, как можешь, живописностью здешней жизни вскоре тебе станет от нее немного не по себе. Быть может, эти улицы живописны; но они же, во всяком случае, весьма безобразны. Ты бродишь под гирляндами грязного белья, прокладывая себе дорогу среди разного сброда: ослов, бродяг, коз, детей, автомобилей, корзин с овощами и прочим подозрительным свинством, среди мастерских, занявших пол-улицы, отбросов, моряков, рыб, пролеток, газетчиков, напомаженных девок, чумазых мальчишек, валяющихся на земле; все это толкается, орет, немилосердно сквернословит, выкрикивает, предлагает, голосит, щелкает кнутами и обманывает. Кажется, подлинная стихия неаполитанца- что-нибудь продавать; берется стул, старая упряжь, три свечки и вонючая камбала; и потом над этим день-деньской распевают какие-то заклинания, и называется это "торговля смешанным товаром".
      Вон убогий слепец продает семь тросточек; сжалишься над ним, купишь одну; убогий слепец требует за нее двадцать лир, ты даешь ему пять и уходишь: знай же, ты здорово попал впросак. А вон идет молодец, несет стул на плече, а чтобы не было скучно, подыгрывает себе на скрипке марш. Мне не повезло: я приехал в Неаполь через полчаса после прибытия короля Италии. Видимо, была устроена пышная встреча, улицы все еще забиты пролетками, автомобилями, двуколками, ослами, самыми удивительными рыдванами; чтобы убить время, кучера хлещут своих коняг, оглушительно щелкая кнутами, шоферы гудят что есть силы, всё обезумело галдит, где-то в порту гулко раскатываются артиллерийские залпы, - я отроду не слыхал такого гвалта. И, милые мои, итальянские парадные мундиры - то-то потеха! Никогда бы не поверил, что мужчина согласится навешать на себя такие балдахины, перья, шнуры, кисти и ленты, лампасы, султаны, постромки и лямки, вышивки, цацки, позументы и гирлянды, какие были па крупных и мелких сановниках этой живописной страны. Да, чтобы не забыть: потом я видел, как король проезжал по улицам; восторженный народ... попросту аплодировал ему, как в театре.
      Но вернемся к моим маниям. Неаполь - город, абсолютно лишенный творческого духа. Здесь всегда была плохая живопись и отвратительная архитектура: здешние люди довольствуются синим небом и щедрой природой, благословленной богом. Но в одной церкви (не помню уже, был ли это Сан-Дженнаро, или Сан-Кьяра, а может быть, и еще какой-нибудь святой) я нашел безымянные образки совершенно в народном духе; их там несколько сотен, и среди них попадаются очаровательные. Обычно на них изображена комната в чрезвычайно убедительной перспективе; на постели, как следует накрахмаленной и тщательно постланной, лежит больной, несколько женщин в юбках образца 1870 года заламывают руки и прижимают к глазам наглаженные платки; на стене изображен святой образ, и перед ним стоит на коленях мужчина в черном, стоит оцепенело, прямо и объемно, как туго набитый мешок. Вероятно, небеса не в силах были устоять перед столь примерной молитвой и ниспослали больному исцеление, за что и были возблагодарены этой скрупулезно выписанной exvoto[данью (лат.).]. Но, знаете, некоторые из этих образков отличаются серьезной простотой таможенного служащего Руссo[ ...отличаются серьезной простотой таможенного служащего Руссо... Французский живописец-самоучка Анри Руссо (1844-1910) - некоторое время служил в парижской таможне. Наивная непосредственность работ Руссо нашла много подражателей, но они подменили ее эстетской архаизацией.], а другие словно вобрали в себя беспокойность Мунка[Мунк Эдвард (1863-1944) -норвежский художник, один из родоначальников норвежского экспрессионизма.]; это - в своем роде уникальная галерея анонимной живописи.
      Все же остальное в Неаполе - это крик, грязь и живописность.
      ПАЛЕРМО
      Я предпочел бы даже не писать этого; мне стыдно, что я не могу четко сказать, что самое прекрасное в мире: путешествие по морю, Монреаль или садик в Сан-Джованни дельи Эремити. Что касается Палермо, то еще вчера я написал бы вам, что это - самый чистый город во всей Италии; сегодня же, после того как я пошатался вокруг порта Кала, я думаю, что он - самый грязный город из всех, считая Неаполь и Рокка ди Папа. Зато бесспорное преимущество сицилийцев - в том, что они почти совсем не попрошайничают, вообще они кажутся строже и достойнее, чем кудрявые неаполитанцы, там, севернее; в Сицилии, видимо, сказывается влияние испанской культуры.
      Испанское влияние - последнее по времени; первым было греческое, вторым и третьим - сарацинское и норманское; ренессанс заглянул сюда только так, мимоходом. Теперь все эти элементы культуры залейте ослепительным солнцем, добавьте африканскую почву, тучи пыли и великолепную растительность: вот вам Сицилия.
      Впрочем, нет, еще здесь есть местная культура, - ее вы можете увидеть на двуколках всех крестьян, населяющих залив Золотой Раковины. Дело в том, что эти двуколки великолепно размалеваны: сюжетами легенд, рыцарских турниров, историческими сценками, картинками войны, драматическими эпизодами современной жизни; и все это изображено с готической примитивностью, пожалуй, в манере фигур на старых картах, точно так же расписан потолок в Трибунале, если не ошибаюсь, относящийся к XV веку. Первую двуколку я вознамерился было тотчас купить: она показалась мне настоящим музейным экспонатом. Но за два дня я перевидал их несколько тысяч, и среди них попадались настоящие чудеса полихромии. Если где и живет народное искусство полной жизнью, так именно здесь.
      А теперь - Монреаль, чудо, богатейший ковчег романского искусства; это - собор, от потолка до пола выложенный золотыми мозаиками; они, правда, не достигают благородной красоты равеннских мозаик,которые, к слову, старше на несколько столетий, - но могут считаться превосходнейшей, монументальнейшей сокровищницей романского декоративного искусства, так же, как и Капелла Палатина здесь, в Палермо, вызывающая головокружение, так же, как галерея с крестовыми сводами в Монреале, где вы можете сойти с ума от примерно трехсот фигурных колонн, причем каждая капитель оригинальна и представляет собой запутанный клубок орнамента и легендарных сцен, животных, мусийных работ - и, наконец, так же, как орнаменты, и полы, и фризы, здесь и в Монреале, превосходящие все, что я до сей поры представлял о возможностях чисто геометрической орнаментики. И затем - сам Монреаль, странный город, прилепившийся на склоне горы посреди древовидных кактусов, пальм, смоковниц и не знаю каких еще удивительнейших деревьев, город, изобилующий испанскими и сарацинскими решетками, город мягкого, необычайно живописного барокко, грязного белья, осликов, детей, поросят, фронтонов в народном духе, прекрасных видов, простирающихся до самых Липарских островов, - первый город, в котором у меня в буквальном смысле слова разбегались глаза.
      И - опять нечто совсем иного характера: садик, окруженный старой полуразвалившейся галереей с крестовыми сводами в Сан-Джованни дельи Эремити. Сама церквушка - старинная мечеть с мавританскими куполами; и на крошечном клочке земли, окруженном мавританскими стрельчатыми арками, выросло и расцвело все, что сумасшедшее щедрое небо даровало Золотой Раковине, палермскому заливу. Несколько померанцевых и лимонных деревьев сгибаются под бременем зрелых плодов - и одновременно цветут; финиковая пальма, осыпавшиеся розовые кусты, другие кусты, несущие на себе литрового объема трубчагые цветы, растительность, незнакомая мне, заросли цветов с дурманящим ароматом. На невероятно синем небе вырисовываются пять алых сарацинских куполов, похожих на гигантские глобусы. Мой бог, этот уголок земли был все же, пожалуй, самым прекрасным из всего, что я видел.
      В Монреале есть чудесные мозаики о сотворении мира; сам Микеланджело в Сикстинской капелле[...Микеланджело в Сикстинской капелле... - В фреске Микеланджело Буонаротти "Страшный суд" на алтарной стене Сикстинской капеллы (1534/35-1541), о которой говорит Чапек, религиозная тема трактована как своеобразная титаническая борьба гигантов, противопоставляющих свою волю слепой стихии.] не постиг с такой глубиной сотворение света, и вод, и суши, и небесных тел, а главное - он забыл или не сумел показать, как бог в день седьмый "увидел, что это- хорошо", и предался отдыху. Бог в Монреале отдыхает, погруженный в мечты, как хозяин после трудового дня, сложив руки на коленях. Впрочем, и сам творец забыл кое-что: он, правда, велел Адаму назвать именами всех зверей и тварей водяных, но не велел ему дать имя всем запахам. Вот почему язык человеческий не в силах выразить все ароматы и оттенки смрада. Смешайте запахи жасмина, гнилой рыбы, козьего сыра, прогорклого растительного масла, испарений человеческих тел, дыхания моря, эфирных масел от апельсинов, кошек - и вы получите вдесятеро слабейшее представление о том, чем пахнет портовая улица. Да не забудьте еще детские пеленки, гниющие овощи, козий помет, табак, пыль, древесный уголь и помаду. Добавьте сюда запахи прели, помоев, мокрого белья, пригоревшего масла. Но и этого будет мало. Это просто невыразимо.
      Невыразимы красоты и странности мира.
      ОТ ПАЛЕРМО ДО ТАОРМИНЫ
      Оплатите мне звонким золотом эти строки - не потому, что они отличаются какой-нибудь особенной красотой, а потому, что самому мне пришлось дорого за них заплатить. Но даже если считать по десять сантимов за каждую звездочку и по сантиму за каждый шумный вздох моря, по десять лир за красный огонек на вершине Этны и за бальзамический воздух по пол-лиры в час, - как видите, я не ставлю в счет ни бликов на море, ни пальм, ни старого замка, ни даже греческого амфитеатра, потому что ночью ему нечем привлекать взоры, - то все равно заплатить за это стоит, и да будет благословен господь за то, что он привел меня в эти края.
      Своей волшебной властью он провел меня из Палермо сначала через всю Сицилию, мимо множества голых, странных и грустных холмов, аллеями кактусов, через серные рудники-в Джирдженти, то есть небольшое местечко на холме, недалеко от которого - целая колония греческих храмов. Эти храмы были выстроены в дорическом стиле, и следовательно - очень красивы.
      В тот день как раз был праздник вознесения, и местный люд со всех окрестностей съезжался к этим, наиболее сохранившимся памятникам древнегреческой культуры; люди пили и ели и рассказывали детям, что вот это, мол, греческие храмы; другие же с важным видом измеряли складными метрами поперечники колонн и каменных плит и вообще явно гордились упомянутыми храмами. Случилось так, что на обратном нуги ко мне присоединился джирджентский юноша; он заговорил со мной на каком-то наречии, которое, вероятно, считал французским языком. Потом, уже не знаю, как это получилось, я вдруг оказался окруженным двенадцатью девушками, очень красивыми, а сзади них тянулась стайка славных парней; шествие это завершало стадо коз, покрытых белой шелковой шерстью и с кручеными рожками. Так шел я в золотой закатной пыли, полеременно говоря то по-чешски, то по-итальянски, то по-французски, похожий на предводителя какой-то вакхической процессии; встречные, ехавшие на ослах или мулах, снимали перед нами шляпы и долго еще смотрели нам вслед. До конца своих дней не пойму я смысла этого античного эпизода.
      После этого бог водил меня весьма сложными путями от берегов Африканского моря к берегам моря Ионического. Вдоль дороги - снова холмы, холмы зеленые или белые, гребенчатые, холмы серные или изрытые пещерами, как сыр, и странные города, вскарабкавшиеся на самые верхушки высоченных гор, - как Enna inexpugnabilis[Энна непобедимая (лат.).], она же Кастроджовапни, торчащая в облаках над крошечным вокзальчиком, скорчившимся у самого входа в туннель; потом над зреющими хлебами выплывает снежная вершина Этны и снова исчезает в облаках, потом пошли малярийные болота и синее море, и вот уже - Сиракузы, город на острове, кусочек древних Сиракуз. Ведь древние Сиракузы стояли на суше и имели огромные размеры; там был театр, амфитеатр и прославленные каменоломни, а ко всему этому еще христиане нарыли гигантские катакомбы. Сиракузские каменоломни называются латомии и очень красивы: это - растительный ран, окруженный скалистыми стенами; единственный вход стережет кустод, которому платят за это. Потому-то тиран Дионисий содержал в латомиях своих пленников. Сиракузские крестьяне тоже разрисовывают свои повозки, только историческим сюжетам они предпочитают картинки из жизни знати; некоторые из этих повозок очаровательны.
      Может показаться, что я мало говорю об античных памятниках. Я мог бы, конечно, написать о них больше: в путеводителе указано все - и к какому веку они относятся, и толщина колонн, и их количество. Но душа моя, видимо, слишком неисторична; лучшие мои впечатления об античности относятся скорее к явлениям природы - например, золотой закат в золотистых джирджентских храмах, или белый полуденный зной в греческом амфитеатре, по сиденьям которого бегают прелестные зеленые ящерицы; или одинокий благородный лавр у поверженной колонны, огромный черный уж во дворе Дома трагического поэта в Помпее[Дом трагического поэта в Помпее - так называют одно из зданий, погребенных при извержении Везувия в 79 году.], запах мяты и бегонии - ах, самое прекрасное, самое безграничное в мире - это не вещи, а минуты, мгновения, неуловимые секунды.
      А потом - Таормина, земной рай над шумящим морем, остров благоуханий и цветов между скалами, огоньки у моря, багровое зарево над Этной... Нет, теперь думай о родине; и пусть все здесь будет стократ прекраснее - думай о родине, о стране текучих вод и шумящих лесов, о стране скромного и интимного очарования.
      Ибо не можешь ты заблудиться, если обратишься лицом к родине.
      В РУЦЕХ БОЖЬИХ
      Всегда говорят: если вы куда-нибудь собираетесь поехать, выучите тамошний язык, чтобы лучше проникнуть в душу народа и всякое такое. Что ж, вы действительно проникнете в таком случае в душу народа, но примерно в такой же степени, как если бы вы отправились в Новый Быджов[Новый Быджов город в Чехии.], вы поймете все глупости, которые люди говорят друг другу, и будете задавать им ненужные вопросы, например - как называется вон та гора или на сколько минут опаздывает поезд.
      Я странствую по земле Италии, не обремененный подобными интересами; моих способностей и моего времени хватило только на то, чтобы выучить поитальянски числительные (да и то самые простые); однако и это знание временами доставляет мне досаду, ибо разрушает сладостное чувство: предаться воле божьей. Конечно, в международных отелях вы договоритесь обо всем по-французски; но существуют места, интереснее всех отелей мира вместе взятых, и там уже - конец космополитическому Вавилону, там ты уже не можешь ни расспрашивать, ни объясняться, ни требовать чего-либо от кого бы то ни было; здесь ты уже только надеешься, что люди накормят и напоят тебя, постелят тебе на ночь и куда-нибудь довезут - как и куда, это уж полностью в их власти, не в твоей; но ты вверяешь им себя, подобно бессловесной и беспомощной твари, неспособной самостоятельно выбирать, защищаться и браниться. И что же - они дают тебе есть и пить, заботятся о тебе, укладывают на покой; ты же принимаешь все это с тысячекратно большей благодарностью, чем если бы отдавал им властные и пространные распоряжения.
      Ты странствуешь с простотой святого Франциска[ ...с простотой святого Франциска. - Имеется в виду католический святой Франциск Ассизский, который, согласно легенде, славился простотой и непритязательностью. ].
      А так как языка ты не знаешь, то ничего не можешь требовать от людей. Да, требовать как можно меньше - вот подлинное смирение и покорность жизни; не желать ничего, кроме еды к ложа, принимать все, что тебе дают, и верить, что все относятся к тебе хорошо,--вот скромная беззаботность, порождающая в тебе целый ряд добродетелей. Ты скромен и благодарен, нетребователен и тих, доволен и доверчив; куда девалась вся твоя надменность, кичливость, нетерпение, сложная, эгоистичная разборчивость! Ты во власти других людей, а следовательно - в руцех божьих. Ты не можешь спросить - идет ли этот поезд до Кальдаро, или только до Ксирби, или до самой Бикокки, потому что не знаешь как это сказать. И ты садишься, полагаясь на то, что "они" знают все это лучше тебя и привезут тебя в края прекрасные и нужные тебе. Ты не выбираешь ни еды, ни ложа: принимаешь, что дают, - и вот, оказывается, тебе дают лучшее из того, что имеют. Ты хочешь заплатить; они называют какую-то цифру, и ты не понял, сказали тебе "лира пятьдесят" или "пятьдесят лир"; тогда ты отдаешь им все свои деньги, чтобы они сами выбрали, что считают нужным. Они очень хорошие: выбирают себе только полторы лиры. Кроме одного извозчика в Посилипи, меня никто ни разу не обманул; но в тот единственный раз вокруг моего мошенника собрались местные жители из Баньоли и, по-видимому, набросились на него с упреками, видя, что сам я совершенно не в состоянии его обругать.
      Иногда возникают сложные ситуации: например, где-нибудь в Салерно захочешь узнать, есть ли сегодня пароход. Официант кафе не мог разобрать моего вопроса; тогда он созвал народ с улицы, народ расселся вокруг меня, заказал cafe пего[черный кофе (итал.).] и принялся обсуждать - чего я могу хотеть. Я сказал им, что хочу в Неаполь; они закивали головами, посоветовались, потом всем скопом отвели меня к поезду, где мне пришлось на память раздать им мои визитные карточки.
      Иной раз мне покровительствовали, словно маленькому мальчику, - как это сделала одна старушка в Сиене, - и разговаривали со мной, будто с ребенком, в неопределенных формах глагола, с пояснительными жестами. Мое отношение к ним очень хорошее: я никогда им не возражаю, а они мне.
      И прошу вас, поверьте мне: обладая хоть немного простотой и терпением, можно обойти весь мир. В общем и целом - за очень небольшим исключением людям можно доверять; ничто так не укрепляет оптимизм, как этот вывод. Если бы я знал итальянский язык, я лишил бы себя радости понять это; и я даже увидел бы меньше, потому что меньше блуждал бы и не попадал в такие места, о которых ни слова не говорит Бедекер. Ты садишься в трамвай, а он, оказывается, едет в противоположную сторону; и, вместо того чтобы очутиться в каком-нибудь дурацком парке с великолепным видом на**, ты оказываешься в фабричном квартале и бродишь в невыразимой грязи какой-нибудь Аренеллы, пораженный гораздо больше, чем если бы ты любовался тропической растительностью палермских садов. И блуждать, и быть немым, и быть беспомощным, предавшись в руки божьи, - это великое наслажденье и громадная польза.
      ПОДЗЕМНЫЕ ГОРОДА
      Я имею в виду два рода подземных городов: засыпанные города людей, живших когда-то на поверхности земли, и подземные некрополи мертвых. Помпея, Палатин, Остия, и - катакомбы в Риме, в Неаполе или в Сицилии. Вулканический пепел покрыл Помпею пятиметровым слоем; не знаю, что засыпало Осткю трехметровым наносом красивой коричневой глины; Палатин засыпал сам себя, собственной массой кирпичей. Авентинский холм до сих пор спит, а под ним, наверное, скрывается тоже такой подземный город.
      Почти везде, где бы вы ни копнули заступом, найдете обломки стен, арки, фундаменты из больших каменных плит. Потом это называют термами, или дворцом, или театром того или иного цезаря, и люди ходят смотреть развалины. Одни развалины чрезвычайно обширны, другие походят на наши погреба; Помпея и Остия покажут вам довольно светлую страничку из истории античного жилья - красивые дома, атриумы с бассейнами, южную прелесть солнца, воздуха и воды; в Остпи вы найдете превосходные мозаичные полы, в Помпее - несколько фресок, любопытных и очаровательных, и всюду - колонны, капители, фрагменты скульптур, прекрасные резные карнизы - все как бессвязные слова или отдельные стихотворные строки, вырванные из мраморной искристой речи античных форм. В целом же эти города, эти улицы, эти внешне неприглядные дома были столь же тесны и нечисты, как нынешние столь же полны крика, блох, мокрого белья, кошек и коз, смрада и мусора, как и любая неизвестная улочка у Тибра. А в центре этого шумного, тесного, душного муравейника располагался роскошный форум, театр, базилика, храмы, роскошные бани, триумфальные арки, дворцовые казармы и прочие императорские владения, пышные здания и монументы, такие же, какие через тысячу лет воздвигали другие императоры и папы в честь других богов или других династии.
      Мир меняется не очень сильно; кое в чем античность, конечно, обогнала нашу цивилизацию - например, в том, что строила улицы неумолимо под прямым углом, совсем, как нынешний Чикаго, или в том, что придумала стандартизацию в жилищном строительстве, как в нынешней Америке. Изобретательностью здесь не могли похвалиться. Можно даже сказать, что латинский дух был необычайно прямолинейным и деловитым, он увлекался роскошью в частной жизни - хотя и весьма ремесленной роскошью - ив еще большей мере парадностью общественных мест; это- дух весьма мало творческий, со вкусом грубым и стандартным, склонный к барочному размаху и перенасыщенности, дух скорее количественный, чем качественный, в художественном отношении мало выдающийся. И вот для эюго сухого, гордого латинянина эллинские греки, то есть ремесленники повыше рангом, с помощью долота выполняли в самом искристом мраморе свои невероятные фокусы; они тесали все живописнее, свободнее, барочнее, словно материя совсем перестала им сопротивляться; но скучающий латинянин, не насытившийся ни колоссальными изваяниями иезарей, ни нежнейшими, воздушными эллинскими барельефами, начинает покупать строгие, застывшие египетские скульптуры и молиться в странных часовнях культа Митры[Культ Митры. - Митра в религиях древней Персии, древней Индии - бог света, чистоты и правды. Культ Митры в I в. до н. э. получил распространение в Римской империи.]. Посмотрите в римских музеях - какую уйму египетской пластики навезли древние римляне!
      И вот в этот римский мир вторгается христианство и какой-то поразительной силой ломает его традиции.
      Сначала христианство зарывается под землю, выдалбливая катакомбы; легенды рассказывают, что это было результатом преследования христиан - но я еще ни разу в жизни не читал о преследовании христиан, например, в сицилийских Сиракузах, а ведь там - крупнейшие катакомбы. Скорее мы имеем тут дело с какой-то гораздо более древней, доисторической подземной традицией; по крайней мере в Сицилии есть гигантские пещерные некрополи сикулийских времен, некрополи, превратившие целые горные цепи в наслоения сплошных пещер. А взглянем на катакомбы Каллисты или у Санта-Агнеса фуори: это вовсе не подземные убежища скрывающегося человека, - это сложное сооружение, создание кротовьего инстинкта; старинные же церкви запускают свои корни под землю хотя бы в виде своих склепов. Ведь еще кабильские мифы рассказывают, что праотец и праматерь человечьего племени вышли из подземелья.
      Правда, христианское искусство в истоках своих брало за основу ремесленный латинский стиль; но последний тотчас же "испортился", упростился, обрел священную неподвижность, тектоническое членение, строгую пластическую чистоту - так что переход от латинского искусства к раннехристианскому носит на себе все признаки скорее перелома, чем эволюции.
      Казалось, на арену выступил новый элемент не только культурный, не только социальный, но даже этнический; словно снова подал голос древний народный дух, которого не сумела ассимилировать сухая латинская цивилизация. Я сказал бы, что с приходом христианства ожили какие-то подземные морлоки, о которых писал Уэллс:[...подземные морлоки, о которых писал Уэллс... - Чапек имеет в виду фантастический подземный народ морлоков, описанный известным английским писателем Гербертом Уэллсом (1866-1946) в романе "Машина времени".] народ, принесший из своего подземелья чары теней, замкнутых, молчаливых пространств, строгой интимности, застывших форм. Христианство дало им содержание и образные представления; огрубевшая античность - элементы форм, и этот примитивный, не исчерпанный еще народный дух, которому нечего было сказать в латинском мире, теперь, наконец, заговорил, начал творить, петь; из камешков он складывает святые, прелестные мозаики, представляющие собой искусство сумерек, сужает римскую базилику, превращая ее в замкнутый неф, быстро находит свой скульптурный стиль, и при первой же возможности протягивает руку северным варварам, перенимая от них романскую архитектуру.
      Простите меня - я не специалист, и потому пишу это как роман; быть может, все это - бессмыслица с профессиональной точки зрения, или вещи, давно ноем известные. Но я должен увязать одно с другим все, что видел; переворот, который принесло с собой христианство в римский мир, беспокоит и задевает меня, как, пожалуй, ни одно романтическое явление под солнцем. Незнание не составляет греха.
      АНТИЧНОСТЬ
      Есть люди, имеющие отношение к античности (а некоторые даже и связь с нею), и есть другие, которые эти отношения только еще завязывают. Во втором случае происходит примерно следующее: попав впервые на крупный склад античных древностей, например, в ватиканский, термсский или неаполитанский музей, эти люди сначала благоговейно простаивают перед каждой скульптурой и восхищенно шепчут про себя какие-нибудь классические цитаты, например: "Caesar pontem fieri iussit!"["Цезарь приказал: "Да будет мост!" (лат.)] После первого получаса они незаметно ускоряют шаг. Через час проходят по следующим залам уже бодрым маршем. А еще через пятнадцать минут жалеют, что у них нет велосипеда.
      Вторая фаза начинается, когда путешественник видит разом девять голов Сократа, выстроенных на стеллаже рядком, как банки с вареньем, семь Гомеров, тринадцать Адрианов[Адриан Публий Элий - римский император] и двадцатую Венеру Праксителя; [Пракситель - великий древнегреческий скульптор середины IV века до н. э. К лучшим его произведениям принадлежат статуи богини Афродиты (у римлян - Венеры).] тогда он начинает понимать, что нужно уметь отличать каменотесные работы от ваяния. Осмотрев же все, он приходит к заключительному убеждению, что никакой античности вообще не существует, есть только слово, обозначающее такие разнородные предметы, как, например, творения Чимабуэ[Чимабуэ (Ченни ди Пепо) (ок. 1240-ок. 1302) - итальянский живописец, представитель средневекового искусства] и Лангхаиса[Лангханс Карл Готтхард (1732-1808) - немецкий архитектор классицистического направления]. По крайней мере такое же резкое различие существует между Селинунтскимп метопами[Метопы - террактовые или каменные плиты с рельефными изображениями. ] в Палермо и каким-нибудь портретом Каракаллы[Каракалла - прозвище римского императора Марка Аврелия Антонина (186-217); в его правление в Риме были построены общественные бани, так называемые термы Каракалды].
      Так вот, прежде, всего существенно отличается скульптура греческая от римской, причем слово "греческая" не означает ровно ничего, потому что просто невозможно обозначить одним словом архаического Аполлона и пергамское барокко. Если кто скажет, что преклоняется перед античностью,--тот тем самым обнаружит, что видел только камни, а не скульптуру.
      Невозможно все это охватить одним вкусом; вы должны выбрать свое, а к остальному сохранить по крайней мере вежливое отношение. И если все это сделано из мрамора, это еще не означает, что все с-то - однородное.
      Когда же путешественник убедится, что нет никакой античности в общем смысле слова, он узнает взамен о существовании неисчислимого количества других, чрезвычайно интересных явлений. 1. Прежде всего существуют архаические местные искусства, и на первом месте - искусство этрусское, сильное и неуклюжее, затем-сицилийское искусство, от которого остались очень милые наивные урночки, этакие домики из глины с идиллическими барельефами, далее - подлинно дорическое искусство сицилийских колонистов: воспевать его мне, пожалуй, не надо. 2. Кроме того, существует греческий импорт, у которого столько же общего с собственно Италией, как и с Кенсингтонским музеем[Кенсингтонский музей - один из богатейших музеев Англии. (Подробнее см. "Письма из Англии", в наст, томе.)]; римляне ввозили к себе скульптуры и скульпторов. Скульптуры сохранялись в своей первоначальной красоте, большинство же скульпторов портилось. Тут вы найдете аттический стиль, и аргивянский, и родосский, и пергамскнй, и эллинский, и прочие, найдете превосходные произведения, и копии, и обломки, за которые я отдал бы целого Лаокоона с умирающим галлом и Фарнезским быком, да еще дал бы в придачу все, что имею и что сумел бы одолжить у других. 3. Потом тут широко распространились местные греко-римские работы по камню в крупном масштабе, но тогда уж за дело активно принялись римляне или еще какая-то нация, и они трудились над камнем так, что пыль столбом стояла; и выходили изпод их резца дюжины одинаковых уродливых фигур; это было оптовое производство, конвейер, ремесло, виртуозность, физическая сила, реализм и барокко, но встречались (обычно в лапидариях) маленькие фигурки, от которых веяло народной свежестью, простотой, деревней с ее садами, оливами, шалфеем и родниками. 4. Потом началось собственно римское ваяние, грубое, натуралистическое, портретное и трезвое: цезари, борцы, матроны и хищные звери, бронза, цветной мрамор, цирки, политика и будничная действительность; искусство материалистическое, импонирующее, строгое, перезрелое и иссыхающее. 5. И во всю эту смесь то тут, то там врывается какая-нибудь новая струя: например, когда возникает возможность расписать стены картинками в красках, тогда совсем другие руки, не те, что привыкли держать долото, а руки не сильные, мягкие, нежные наносят легонькие фресочки на стены Помпеи, изображения хрупких, как грезы, сооружений, трепетно-тонкие пейзажи и фигурки, легкие, как мотыльки; или наоборот, вдруг, не знаю какой фракиец или варвар создаст исполинскую грубость Каракалловых мозаик, вылепив страшные горы мускулов и чуоатые, похожие на репу головы heavy-weights[борцов (англ.).] римского цирка - произведения тупые и громоздкие, л все же своим тяжелым языком форм указывающие путь будущим христианским мозаикам. Но даже сами римские саркофаги, это слоновьи кади, перегруженные густыми гроздьями тяжеловесных и глубоких барельефов, свидетельствуют о том, как мало эллинского сока проникло сквозь римскую скорлупу. Взгляните на барельефы арок Севера или Константина: это просто какой-то атавизм тяжеловесности, тут уж совсем исчезает импортированный нанос эллинской культуры. Еще несколько шагов, и мы в Латеранском музее; искусство полуварварскоe переходит в христианский примитивизм.