Этим я только хочу сказать, что в искусстве нужно быть новатором или чем-нибудь в этом роде.], чтобы затем, обагрив свои руки их кровью и громко распевая, прославляя Джотто, Мантенью и Донателло, отправиться на покой и, засыпая, видеть еще духовным взором церквушку дель Арена, и алтарь в Сайта, и часовню в Эремитани, и, отрекшись от себя, я преклонился бы перед неувядаемым величием искусства и уснул бы с последним благодарным воспоминанием о вине di paese.
      Но так как мне не добраться до крови этих далеких людей, то я не могу разрядить свое священное вдохновение и не в силах описать вам фрески, на которые сегодня молился. За сегодняшний день я обошел все храмы Падуи и Феррары; не спрашивайте, сколько их было. И теперь я утверждаю: христианство умерло здесь, на юге, вместе с романским стилем, с готикой на севере; Высокое Возрождение и главным образом барокко положили начало кое-чему новому и вовсе несимпатичному, а именно - католицизму. Христианство может говорить с нами только на языке ранних стилей - языке примитивном, строгом, праведном, оно - серьезное, чистое и в известной степени - простое. По сравнению с ним ренессанс - язычество, а барокко идолопоклонничество, фетишизм, одним словом - католицизм. Его культура заметно ниже культуры ранней религиозной чистоты.
      Вся эта маниакальная помпезность, весь этот мрамор, парча, штукатурка, позолота, все эти башнеобразные алтари, этот холодный блеск не сообщат нам и крохотной частицы того религиозного чувства, о котором нам с такой безмерной серьезностью и чистотой говорит часовня Джотто.
      Если сегодняшнее утро было для меня грезой в Эремитани или в часовне Джотто, то послеобеденные часы стали грезой в феррарских улицах. Говорят: увидеть Неаполь - и умереть. В Ферраре я хотел бы не умереть, а пожить с неделю; пожить в одном из ее кирпичных дворцов, которые снаружи несколько смахивают на неоштукатуренные амбары, но дворы которых открываются прелестными тихими лоджиями, через которые видны прекрасные феррарские сады.
      Под чудесным вешним дождичком через кирпичную ограду перегибаются неизвестные мне деревья, цветущие фиолетовыми и желтыми цветами. Прямые улицы, дома с разноцветными ставнями: красными, желтыми, зелеными; романские пилястры, красно-кирпичные маленькие дворцы, красно-кирпичные церкви. И отовсюду выбивается, вырывается, ярко цветет свежая зелень теплой весны. Идешь без цели, ибо живешь, словно во сне; а во сне ведь ничего тебе не надо. Но стоит тебе увидеть через мраморную лоджию самый прекрасный сад из тех, которые ты когда-либо видел или увидишь, - и ты пожелаешь хоть ненадолго остановиться здесь, прервать свой бег сквозь пространство и время, побыть немного среди этой гргзы.
      РАВЕННА, САН-МАРИНО
      Равенна - сама по себе - полумертвый город без характерных черт; вдобавок тут происходит какой-то праздник фашистов, и по городу носятся эти чернорубашечники со своими карабинами и оркестрами, всюду-одни "fascio"[фашисты (итал.).], старички гарибальдийцы[ ...всюду - одни "fascia", старички-гарибальдийцы...- Чапек был в Италии вскоре после того, как в октябре 1922 года итальянские фашисты с помощью крупных капиталистов и королевского правительства захватили власть. Они демагогически объявили себя наследниками Гарибальди, якобы продолжающими его дело объединения Италии. Шествие чернорубашечников и всякого рода националистические демонстрации были в то время обычным явлением.], музыка, колонны и заторы. Между прочим, фашисты в своей форме удивительно похожи на наших трубочистов; такие же у них черные шапочки с кистью, н зубы так же сверкают. Курьезное ощущение. Впрочем, эта Равенна не имеет ничего общего с мертвой Равенной, с городом стариннейшей христианской архитектуры и прекраснейших в мире мозаик. Если я еще раз и более обстоятельно буду писать обо всем, что видел, - а я уверен, что не сделаю этого, - то глава о равеннских мозаиках будет самой трогательной.
      Признаюсь, даже у могилы Данте[...у могилы Данте... - Данте Алигьери (1265-1321) - великий итальянский поэт, автор "Божественной комедии", похоронен в Равенне.] на меня не снизошло глубокое благоговение: но в Сан-Чельсо э Назарио мне хотелось склонить колена. А Сан-Витале - самое прекрасное из известных мне архитектурных пространств; Сан-Аполлинаре ин Классе - само благородство; но ротонда Галлы Плачиды, с темного свода которой сверкают священнейшие мозаики воистину небесной красоты,--эта ротонда несомненно одна из вершин христианского искусства. Но и о вас нельзя мне забыть, святые девы в Сан-Аполлинаре Нуово, и о вас, небесные овечки в Сан-Аполлинаре ин Классе фуори; никогда не забыть мне тебя, невыразимая прелесть христианства, что так порадовала меня в Равенне.
      Ты же, Римини, ты - тоже не последний среди городов Италии. И если все прочее в тебе немногого стоит, то все же есть у тебя храм Малатесты работы Леона Баттисты Альберти[Леон Баттиста Альберта (1404-1472} - итальянский гуманист, писатель, музыкант, живописец, архитектор. Самый видный теоретик искусства в Италии до Леонардо да Винчи. Построил ряд зданий в Мантуе, Римини, Флоренции.]: незаконченный фасад и внутренность, наполовину опошленная барокко, - но то, что осталось от Альберти, стоит дорого; и эти остатки примиряют меня с Возрождением, которое так огорчило меня в Венеции. История называет Альберти "теоретиком Раннего Ренессанса"; но если вы умеете читать по следам, по памятникам рукотворным, то вы прочитаете по храму Малатесты такое огромное напряжение воли, такую совершенную, благородную строгость и чистоту стиля в каждой скульптурной детали, что будете жалкими Фомами неверными от искусства, если -не предпочтете эти великолепные руины лучшим Сансовино[Сансовино (Контуччи) Андреа (1460-1529) и Сансовино (Татти) Якопо (1486-1570)-два крупных итальянских скульптора и архитектора эпохи Возрождения.] и прочим барственным сооружениям блестящего ренессанса.
      Стиль - прежде всего чистота стиля! - и подите прочь со всякой живописностью и пышностью, если вы творите архитектуру. Стиль! - это все, это больше, чем человек: ибо с помощью стиля устремляется человек прямо к абсолюту.
      Но вот, пока я так рассуждал о стиле и живописности, судьба покарала меня за поношение последней. Вместительный автоэкипаж с надписью "Римини Сан-Марино" соблазнил меня съездить в эту, по слухам, самую маленькую республику в мире. Настоящие строки я пишу в самом ее сердце. Многие красоты этого почтенного государства ускользнули от меня, ибо по пути шел сильный дождь, клубились туман и тучи; знаю только, что ехали мы круто в гору, все время в гору, прямо в тучи, а теперь я сижу, окруженный облаками, в странном скалистом гнезде, со всех сторон зажатом тучами и дымящимися безднами.
      Вместо улиц тут -сплошь лестницы, на самой вершине отвесного утеса-замок, и каждый дом здеськак бастион на каменистой террасе, а вокруг - пропасти неизвестной глубины, из которых курится мгла, - короче, самая дикая, орлиная живописность, какую только можно себе представить.
      Пока я в самом фешенебельном отеле республики поглощал бифштекс на растительном масле и козий сыр, сбежалось все Сан-Марино, чтобы поглазеть на меня. Один туземец, инженер, пустился со мной в разговор; в результате титанического единоборства со словами (дело в том, что он единоборствовал с французским языком, а я - с итальянским, причем оба языка оказывали нам бешеное сопротивление), он объяснил мне, что Сан-Марино -действительно независимая республика, что во время войны она поставляла только добровольцев; что население ее насчитывает пять тысяч граждан, которыми спокойно и благодатно правит синьор Гоцци, хотя сам я видел на придорожных тумбах надписи, возглашающие "evviva"[да здравствует (итал.).] совсем иной личности, вероятно лидеру оппозиции. Упомянутый туземец попытался набросать для меня схему сан-маринской истории, но это было уж слишком трудно сделать при помощи рук. Чехов он считал племенем греческого происхождения. По причине названных трудностей мне не удалось завязать более тесных международных отношений; пусть кто-нибудь другой продолжит мое дело, только пусть он выберет для этого день, когда не будет лить бесконечный дождь, когда не будет закутан в тучи этот странный скалистый утес, эта отвесная круча, являющаяся одной из самых стабильных европейских республик.
      ФЛОРЕНЦИЯ
      Накануне я писал вам во время дождя, в тучах, сидя в единственном, а следовательно, и лучшем отеле республики Сан-Марино. А утром небо вдруг заулыбалось, тучи поднялись этажом выше, и открылась чудеснейшая панорама: море километрах в тридцати, горы, скалы, необозримая цепь гор искал, и дальше - вся Эмилия; и на каждой горе - крепость, или башня, или человеческое гнездо, теснящееся на клочке величиной с ладонь, а под ногами пропасть, из которой отвесно подымается сaн-маринская скала. Снизу она кажется диким, зубчатым гребнем, и еще за Фаэнцей я все оглядывался на нее, а потом уже приехал в Болонью.
      Если Падуя - город аркад и галерей, то уж и не знаю, как назвать Болонью. Только каждая аркада здесь - высокая, высотой с наш двухэтажный дом; портал в центре здания ведет в колонную залу, в которой вполне уместился бы приличный вокзал, а из этой залы через новый портик - выход во двор.
      Здесь - какая-то вакханалия колонн и арок; каждый дом - настоящий дворец с колоннадой: целые улицы, чуть ли не целый город - из одних дворцов, и даже в самых бедных кварталах все равно - аркады, ведущие хотя бы в улицы или во дворы, галереи, портики, и все - в тяжеловесном стиле ренессанс. Это - город парадный и несколько холодный; его слава - не в искусстве, а в учености и в деньгах. Какой-нибудь романский собор или готический замкообразный дворец подесты найдется в любом городе Италии; Болонья, кроме этого, обладает еще двумя падающими башнями, похожими на неудавшиеся четырехгранные заводские трубы.
      Приехав же во Флоренцию, не стану говорить вам об искусстве. Его здесь слишком много, так что голова идет кругом; под конец до того обалдеваешь, что и на тротуарную тумбу, облюбованную собаками, смотришь, воображая, что это--какая-нибудь фреска. Из всего этого неизмеримого половодья бессмертной красоты опять приковывает внимание Джотто и Донателло, Мазаччо[Мазаччо (Томмазо ди Джованни ди Симоне Гвиди) (1401-1428), - выдающийся итальянский художник, один из крупнейших представителей реалистического направления во флорентийском искусстве эпохи Возрождения.] и благословенный брат Анджелико[Брат Анджелико - итальянский живописец, монах Джованни Анджелико (1387-1455); его кисти принадлежат фрески на тему о жизни Христа в монастыре Сан-Марко.] из Сан-Марко. На доме Джотто, магистра Jottus'a, есть мемориальная доска от 1490 года, на которой написано: "Hoc nomen longi carminis instar erat" - "Имя его равно длинной поэме". Да, это правда. И я записал его имя, как поэму, и заранее радуюсь, что встречусь с ним еще раз в Ассизах.
      Об остальном можно сказать, что Флоренция до ужаса заражена иностранцами. Местный люд главным образом ездит на велосипедах и меньше, чем в других городах, марает стены надписями: "Viva il lascio"[Да здравствует фашизм (тал.).]. Что касается фашистов, то их крик звучит: "эйяэйяэйя", а приветствие заменяет этакий взмах руки, до того резкий, что прямо пугаешься. Но, поскольку я, слава богу, не политик, то могу снова вернуться к иностранцам. Больше всего мне жаль тех, которых платный гид гоняет по церквам и музеям. Гид или бормочет свои пояснения по-итальянски, и иностранцы его не понимают, или кричит им в уши какую-то тарабарщину, которую сам он считает французским или английским языком, и тогда они его и подавно не понимают. При всем том он по непостижимой причине всегда страшно спешит, будто дома у него рожает жена; он мчится, сдвинув шляпу на затылок, три четверти всех достопримечательностей пропускает и питает особую склонность к Канове[Канава Антонио (1757-1822) - выдающийся итальянский скульптор, представитель классицизма.].
      Другая разновидность иностранцев держится за бедекер, как утопающий за соломинку или как искатела клада - за волшебную палочку. Они неустанно носят его раскрытым перед глазами; и когда они приближаются к какому-нибудь шедевру, бедекер в их руках, вероятно, как-то начинает трепетать, ибо тут они быстро вскидывают голову, бросают мимолетный взгляд на шедевр и потом вполголоса прочитывают, что цитирует бедекер об этом произведении искусства из Кроу и Кавальказеллы[...из Кроу и Кавальказеллы. - Джозеф Артур Кроу (18251896) - английский художник и историк искусства и Джованни Кавальказелла (1820-1897) - итальянский историк искусства, авторы книги-справочника "История итальянской живописи".].
      Третья разновидность -молодожены, игнорировать которых я твердо решил еще в Венеции.
      Четвертая разновидность - "high-life"[Здесь: богатые туристы (англ.).], которые без конца всюду ездят в автомобилях; как они ухитряются это делать, я не знаю, потому что всю Флоренцию можно обойти за десять минут.
      Пятый сорт - это копиисты. Они сидят в Питти или в Уффици и копируют наиболее пышные картины. Им почему-то не нравится, когда вы бесстыдно начнете рассматривать "их" мастера: видимо, это кажется им посягательством на их частную собственность. Они изготовляют миниатюры с картин Фра Бартоломео[Фра Бартоломео (Баччо делла Порта) (1475-1517)флорентийский художник, мастер монументальной живописи.] и открыточки с Боттичелли[Боттичелли Сандро (Александр Филиппепи) (1444-1510) -" один из крупнейших итальянских художников эпохи Возрождения.]. Обладают чудесным талантом перевирать все цвета и до того замасливать свои работы, что они лоснятся, как пончик в сале.
      В большинстве своем это - пожилые мужчины, безобразные барышни. Бог весть отчего, но ни одна копия и ни одна копиистка не обладали красотой хотя бы в малой степени. Вот сегодня, в Фьезоле, сразу три таких барышни срисовывали амбит монастыря и кипарисы; а в двух шагах от них валялся в траве ребенок со щенком, и было это до того прекрасно, что я и смотреть забыл на задумчивый амбит или на "превосходную панораму Флоренции и долины Арно", как выражается Бедекер; но три копиистки с важным видом продолжали мазать свои задумчивые амбиты и кипарисы, и ни одна не сняла очки, чтобы взглянуть на ребенка с собачкой или протереть глаза.
      СИЕНА, ОРВИЕТО
      Сиена - это такой необычайно милый маленький городок, он сидит на трех пригорках и улыбается, все равно - стекает ли по его спине теплый дождик, или светит солнце; в нем есть несколько прославленных памятников старины, но он и сам по себе, весь целиком - уютный старый памятник. Его строения добрая, степенная кирпичная готика, лишь с редкими изюминками ренессанса. Но это - не насупленная, воинственная готика и не крепостной, гордый, недоступный ренессанс, как, например, ренессанс дворца Строцци. Все здесь как-то интимнее, веселее, пригожее, чем в других местах. В Сиену я поехал, собственно, ради Дуччо ди Буонинсенья[Дуччо ди Буонинсенья (ок. 1255-1319) - крупный итальянский художник, основатель сиенской школы живописи. Его искусство сочетает черты средневековья и тенденции Возрождения. , сиенского Джотто; но - странное дело - мирный, сладостный, монументальный Джотто лучше подошел бы Сиене, чем более натуралистичный и трезвый Дуччо.
      Приятнее всего бродить по улицам, взбегающим вверх и сбегающим вниз, словно расшалившаяся катальная горка, да глядеть на полоску синего неба над алыми коньками старинных домов, на зеленые волны тосканских холмов, обступивших город. Строго говоря, тосканский край очень похож на красивый чешский пейзаж - только вместо картофеля здесь произрастает виноградная лоза, а каждый холмик чудесно коронован каким-нибудь городишком с башнями или старинной замковой твердыней. Отсюда, из Сиены, был родом Энеа Сильвио Пикколомини[ ...Энеа Сильвио Пикколомини, у которого в свое время были кое-какие делишки с Иржи Подебрадским... - Энеа Сильвио Пикколомини (1405-1464)-итальянский ученый и дипломат, с 1458 года - папа римский под именем Пия II; враждовал с чешским королем Иржи из Подебрад (1420-1471), представителем умеренного крыла гуситов, способствовавшим подрыву привилегий католической церкви в Чехии.], у которого в свое время были кое-какие делишки с Иржи Подебрадским и который впоследствии сделался папой.
      В его доме есть библиотека, стены которой расписал Пинтуриккьо[Пинтуриккьо (Бернардино ди Бетто) (1454-1513) --итальянский живописец, мастер фресковой живописи.] эпизодами из его деятельности. Благословенный сиенский воздух сохранил эти фрески в такой свежести, словно старый Пинтуриккьо только вчера наложил последний мазок на красочную арабеску вокруг окна. А еще есть тут готическая ратуша, вся внутренность которой, с головы до пят, расшита фресками, и собор, изнутри и снаружи выложенный цветным мрамором; фасад его переобременен украшениями, весь пол в мозаичных узорах. И еще - красивая огромная площадь, и Понте Гайя, и "Мир" Лоренцетти[
      "Мир" Лоренцетти - имеется в виду женская фигура "Мир" на фресках итальянского художника Амброджо Лоренцегти (ок. 1280-1348) в сиенском Палаццо Публике.], и уйма других приятных, радующих сердце предметов; да, есть здесь все это и еще многое другое.
      Но Сиена-пустяк по сравнению с Орвието. Орвнето - городок еще поменьше, да вдобавок он угнездился на столешнице своего рода каменного стола, который торчком вылез из земли до головокружительной высоты. Добраться до города можно по серпантину, от чего, пожалуй, отказался бы самый воинственный из врагов этого недоступного городка, или по канатной дороге, и тогда у вас непременно закружится голова. Наконец вы наверху, на высоте полутора тысяч - но не метров, а лет; ибо Орвието - страшно древний, построенный из неоштукатуренных плит, весь в голых каменных кубиках. Единственное украшение позволили себе орвиетяне - собор. Меня, правда, ни в коей мере не волнует все это декоративное сплетение кружев и вышивание, которыми старые итальянцы украсили готику; но внутри собора одну из часовен, всю от пола до потолка, расписал Лука Синьорелли[Лука Синьорелли (ум. 1523) - известный итальянский художник; особое внимание уделял изучению форм и движений человеческих фигур. Одна из его лучших работ величественный фресковый цикл на тему "Конец мира" в капелле Бризио в соборе г. Орвието.], странный и великий художник, одержимый видениями человеческих тел. Ему мало было "Страшного суда" с целыми слитками превосходно вылепленной мускулатуры: он еще окаймил всю часовню медальонами, из которых каждый - как иллюстрация к Дантову "Аду", и все связал между собою арабесками, состоящими из гирлянд человеческих тел в самых удивительных положениях и ракурсах. Казалось, художник никак не может насытиться видом человеческого тела в движении; опьяненный и все же поразительно точный, размашисто-страстный и в то же время сдерживающий себя строгостью, художник, ради которого стоит свернуть с торных итальянских дорог и подняться на скалу Орвието. В виде прибавки вы еще получите две большие часовни, буквально устланные фресками добротного quatrocento[пятнадцатого века (итал.).].
      Если бы мои знакомые видели, какую радость доставил я орвиетским мальчишкам, которым раздал чешские почтовые марки, - они, конечно, стали бы писать мне гораздо чаще. Мальчишки тотчас обступили меня, выпрашивая francoboli esteri[заграничные марки (итал.).]. Я отдал им, что у меня нашлось, и тут они вздохнули в восторженной радости: "Чекословаккиа!" Когда я в свое время коллекционировал марки, я бы с таким же счастливым вздохом принял марки Афганистана или Боливии. Наша родина для орвиетских ребят нечто весьма экзотическое. Но раз уж зашла речь о дальних странах, то именно в Орвието за все свое путешествие я встретил первую женщину красоты поистине волшебной. Это была юная японка. Никогда я не думал, что японки могут быть так прекрасны.
      Она смотрела на Синьорелли, а я смотрел на Синьорелли и на нее. Потом она ушла, а Синьорелли остался. Это - ошеломляющий художник; но я никогда не поверил бы, что японки могут быть столь совершенны в женском очаровании.
      Р И М
      Богу известно - я бы предпочел писать о Рокка ди Папа, чем о Риме. Рокка ди Папа - это крошечное скалистое гнездо высоко в албанских горах; по улицам его стекает навозная жижа, в которой валяются черные козы и еще более черные детишки, невероятное множество детей. Улицы там - просто лестницы, а дома - нечто вроде черных каменных ячеек, которые, как это ни странно, издали - например, из окон Ватикана, - кажутся белыми сахарными кубиками, Такова Рокка ди Папа. Но Рокка ди Папа не занимает общественное мнение, Рокка ди Папа -вовсе не проблема культуры, а посему вернемся к Риму.
      Махар нашел в Риме античность[Махар нашел в Риме античность. - Иозеф Махар (1864-1942)-известный чешский поэт, в начале творчества выступивший за национальное освобождение страны. После образования в 1918 году самостоятельной Чехословакии Махар переходит на реакционные политические позиции. Тема античности, Которую Махар противопоставлял современности как некий идеал гармонии, занимает большое место в творчестве поэта, особенно в ранний период.]. Странно. Что до меня, то я нашел тут главным образом барокко. Колизей- произведение барокко. Весь императорский Рим - явно барочный. Потом наступила эра христианства и разом положила конец императорскому барокко. Вследствие этого искусство в Риме уснуло и проснулось лишь при первой возможности, когда слегка ослабли тугие путы, которыми его стянуло христианство, когда снова можно стало вскипеть в новом приливе барокко, на сей раз под эгидой папства. Папский Рим просто-напросто продолжение Рима императорского, по крайней мере в области архитектуры; сейчас я, может быть, напишу величайшие глупости, но уж оставьте их мне. Так вот, я сказал бы примерно так: в Италии существуют две тенденции развития: римская - барочная, светская, католическая, стремящаяся к гигантским размерам, роскоши, динамике, показной внешней форме; и другая - более примитивная, более строгая, более народная, если можно выразиться образно - этрусская, выпущенная из плена христианством; она создавала мозаики, забивалась в катакомбы, опростила скульптуру и архитектуру, говорила языком детским и интимным. Но время от времени всегда прорывалась тенденция барокко; она захватила в Италии готику и превратила ее в пышный, узорчатый стиль. Раннее Возрождение - это снова строгая, чистая по формам реакция против барочной тенденции, выигравшая бой в области итальянской готики. Но Высокое Возрождение - это уже, собственно говоря, новая победа идеи барокко. Итак, Рим непрестанно стремится к барокко, барокко-вот его родная речь; следовательно, у Рима столь же мало общего с античностью, как и у Микулашского проспекта[Микулашский проспект. - Очевидно, Чапек имеет в виду улицу в Праге, на которой находится известный собор св. Микулаша, построенный в стиле барокко.].
      Этот псевдоисторический обзор я делаю для того, чтобы мне не было стыдно, когда я скажу, что, в общем, Рим мне не нравится. Ни Форум Романум, ни ужасающая кирпичная развалина Палатина, ни чтолибо другое не вызвало во мне священного трепета.
      Эти маниакальные размеры терм, дворцов и цирков, эта поразительная страсть строить все колоссальнее и колоссальнее, все экстенсивнее - это подлинно барочная одержимость, которая позднее заставила Павла V испортить собор св. Петра[...заставила Павла V испортить собор св. Петра. - При Павле V (Камилло Боргезе) папе римском (1605-1621), завершалась постройка и оформление одного из величайших архитектурных памятников-собора св. Петра в Риме. Большую часть работы над этим собором провел гениальный итальянский скульптор, живописец и поэт Микеланджело Буонаротти (1475-1564). В частях храма, созданных после смерти Микелачджело, преобладает парадный, помпезный стиль.]. Католичество через века подает руку языческому Риму цезарей; христианство же - всего лишь эпизод, разделаться с которым поскорее помог Рим.
      Самое приятное в Риме - это некоторые маленькие божьи храмы: например, Санта-Прасседе, Санта Мария ин Космедин, Санта-Саба или даже церковь св. Климента, где похоронен наш национальный патрон Кирилл[...национальный патрон Кирилл. - Имеется в виду выдающийся просветитель Константин (827-869), в монашестве Кирилл, умерший в Риме. Вместе со своим братом Мефодием заложил на территории нынешней Чехии основы церкви, независимой от немецкого духовенства. Кирилл и Мефодий впоследствии были причислены к лику святых.]. "Tumba di San Cirillo"[Могила свитого Кирилла (итал.).], - сказал причетник, указывая в подвале церкви на потрескавшийся мраморный маленький саркофаг, придавленный несколькими оббитыми камнями. Для святого - пожалуй, слишком скромная гробница, особенно если вспомнить о пышных усыпальницах пап в соборе св. Петра.
      К достопримечательностям Рима я отнес бы еще кошек на форуме Траяна. Это-небольшой газон, расположенный ниже улицы и огороженный решетками; посреди возвышается столп Траяна, один из нелепейших памятников в мире, а вокруг лежат поверженные колонны. В тот раз я насчитал на этих колоннах не менее шестидесяти кошек всех мастей. Это был восхитительный вид. Я отправился туда еще раз, лунной ночью; кошки сидели спинами друг к другу и вопили: вероятно, выполняли какой-то религиозный обряд. И я оперся на ограду, сложил руки и стал вспоминать свою родину.
      Вот и у кошек есть свой бог, во имя которого они поют при луне: отчего же нет его у тебя? Ах, не нашел ты его ни в палящем зное южного Гелия, ни в холодной пышности католичества; быть может, он шептал тебе что-то среди чистоты храма Альберти или в сладостном мерцании равеннских церквушек, но ты плохо его понял. Ибо, помимо всего прочего, говорил он не по-чешски.
      НЕАПОЛИТАНЦЫ
      Я не стану писать вам о Везувии или Голубой пещере. Тем более не стану писать о море: порядочный человек не распространяется о красоте своей, пусть и мимолетной, любви. Но, кроме прекрасной природы, главная достопримечательность здесь - коренные неаполитанцы.
      У неаполитанцев традиции - постарше римского форума. Говорят, еще Гете писал о стадах коз, которые по утрам бегают по улицам Неаполя, чтобы их доили на месте. В половине седьмого утра под моим окном раздается устрашающий рев; высовываюсь из окна - на улице стоит стадо жующих коз (с лицами английских леди), и какой-то молодец доит их, издавая поощрительные вопли. Завидев меня, он выпустил вымя и, протянув ко мне руку, закричал что-то.
      Выползаешь из дому - и тут, прямо на парадной улице Виз Партенопе, лежит поперек тротуара этакий верзила, закинув руки под голову, черный, как копченая колбаса, и греет на солнце свой загорелый живот. Думаешь: ну, не умер, так спит; но стоит подойти к нему на расстояние окрика, как он вынимает руку из-под головы и говорит: "Signore, un soldo"[Синьор, один сольдо (итал.).]. Мальчишка на глазах у всех орошает тумбу и, не прерывая этого занятия, окликает тебя: "Signore, un soldo!"--видимо, требуя платы за таковое истинно неаполитанское зрелище. Если бы можно было зарабатывать криком, каждый неаполитанец превратился бы в Астора. Продавать газеты с диким воинственным рыком, вспрыгивать с ними на ходу в трамваи и поезда или от божьего утра сидеть на тротуаре над парой носков, четырьмя шнурками для ботинок, тремя лимонами и ниточкой бус и до вечера горланить, включаясь в оглушительный уличный концерт,в этом, видимо, и состоит основное призвание здешнего люда. Идешь пешком где-нибудь в районе Пуццуоли; какой-нибудь vetturino[извозчик (итал.).] решает вдруг, что ты обязательно должен сесть в его пролетку; в таком случае откажись от сопротивления. Полчаса он будет следовать рядом с тобой и кричать, кричать... Сначала поитальянски, ты не понимаешь; потом по-английски, ты делаешь вид, будто не понимаешь; потом по французски, по-немецки, наконец, заголосит: "Да, да, харашо гаспада, отто лире, ахт, майгер, мосье, вера ту, ту компри, отто лире, сер, эйт, эйт, эйт!" Наконец ты складываешь оружие перед подобным языковым феноменом и за несколько шагов до цели твоего путешествия влезаешь в его рыдван. Тогда он издает победный клич, его клячонка вздрагивает, vetturino всем телом повисает на вожжах, непрерывно вопя, каким-то непостижимым чудом делает резкий вольт прямо через канаву, изможденная лошадь сбавляет прыть, но через три шага снова подхватывает, ты летишь куда-то вниз, потом вверх, направо, налево, препоручаешь душу свою богу, и - ессо! - vetturino оглядывается торжествующе, словно победитель олимпийских заездов: приехали.
      - Пятнадцать лир, синьор, - спокойно говорит он.
      Ладно, даешь ему восемь.
      - А чаевые? - не отстает удалой возница.
      Ну, добавишь лиру: все-таки твоя жизнь этого стоит,
      - А еще чаевые для коня...
      Ты идешь взглянуть на Сольфатаро (не ходите туда, весь феномен выглядит как обыкновенное гашение извести у нас дома). Входная плата... шесть лир, гм. У входа без единого слова тебя берет под руку благородного вида господин; он держит какуюто плетенную из соломы косу и красиво насвистывает.
      К сожалению, ты слишком поздно соображаешь, что господин благородного вида - проводник, который у какой-то дыры зажигает на десять секунд соломенную плетенку, просто чтобы пустить дым. Потом сн ведет тебя за какое-то строение; ты с благодарностью воображаешь, что там--уборная. А там всего лишь босой дед, он разрывает лопатой песок и предлагает тебе обжечь в этом песке руку; вдобавок он обязательно постарается сунуть тебе в карман три горячих камушка - на память - и подставляет открытую ладонь. Господин благородного вида, скрипя красивыми туфлями, выводит тебя наружу.
      - Десять лир, сударь.
      Ты недоумеваешь.
      - Пять лир - моя такса, - объясняет господин,четыре лиры за факел и лира на вино.
      Сидишь вечером в приличном маленьком отеле; внизу море, вверху курится Везувий, в общем, все чудесно. К тому же на улице раздается звон гитары, и приятный голос запевает известную неаполитанскую песенку "Чесалась я". Вскоре к тебе подходит добрый молодец, подставляя шляпу: в ней на платочке лежат только пятилировые монеты. Тебе немного стыдно оттого, что ты бросил ему одну вдовью лиру; но любезный тенор ловко встряхивает шляпу, лира исчезает под платочком, и сверху остаются опять только пятилировые монеты.
      Послушайте: я человек не расточительный и не плачу, за что не обязан; но прошу вас, когда я вернусь домой, не подавайте мне никто руки, чтобы я ненароком не сунул вам на чай. Или лучше, бога ради, скажите: есть ли на свете еще хоть что-нибудь даровое?
      Да будет сказано по совести: красоты Неаполя- до некоторой степени надувательство.