Месяц проходил за месяцем, средства Кеттельринга таяли вместе со здоровьем. Его мучили фурункулы и лихорадка, но он не ехал лечиться, опасаясь, что без него негры разбегутся со стройки. Злыми, ввалившимися от ненависти глазами он следил за этим сбродом и сиплым голосом отдавал распоряжения. Дорога еще не была закончена, а он уже поселился у асфальтового болота, в хижине на сваях, чтобы руководить прокладкой узкоколейки. Но тем временем в Гонаиве разворовали его рельсы, лежавшие в гавани. Бог весть кому они понадобились!
      Вся местность около Асфальтового озера пропахла сероводородом. Желтая трясина бродила, пучилась и гнила, как гигантская запущенная болячка, дышала жаром, как кипящий котел смолы. На каждом шагу ногу засасывало в полужидком, трясущемся, хлюпающем битуме.
      Наконец дорогу дотянули до болота, и Кеттельринг поехал в Порт-о-Пренс раздобыть кредит, купить грузовики и бочки, нанять шоферов и надсмотртика. Когда он вернулся, на стройке не было ни души. Ходили слухи, что в болоте поселился черт и взбаламутил всю трясину так, что она ходуном ходила. Кеттельринг с превеликими трудностями нанял несколько паршивых и недужных негров с воспаленными глазами и начал копать асфальт. Битум оказался черный, блестящий, - glancepitch 1 самого высшего сорта. Но с перевозкой дело обстояло хуже: один грузовик разбил мулат, когда перевозил котлы и бочки из Гонаивы, вторая машина заехала в болото и через несколько дней бесследно исчезла в нем.
      Для доставки асфальта в порт остался всего-навсего один грузовик. Кеттельринг сам торчал у котлов, следя за тем, чтобы битум хорошо выварился. Он стал черный и грязный, как кочегар, и, сидя у этого адского огня, трясся от малярии. Впрочем, малярией тут страдали все, - ничего не попишешь. Он уже больше не брал в руки кружевной платочек, чтобы не испачкать его, и не думал ки о чем, кроме асфальта.
      "Ну, теперь дело на мази!" И Кеттельринг, щуря воспаленные от жара глаза, чертит в воздухе воображаемые заводы, которые будут выстроены здесь.
      Haiti Lake Asphalt Works ("Компания по эксплуатации Асфальтового озера на Гаити").
      Не обошлось, конечно, и без неприятностей. Взять хотя бы того мулата, что возил бочки в Гонаиву.
      Вечно у него были неполадки, а он еще нахально ухмылялся - мол, плохая машина, сэр, и плохая дорога. Кеттельринг прогнал его и стал отвозить бочки с асфальтом сам, радуясь, что их все прибывает. Сто бочек, еще сто и снова сто, вот это здорово! Но уволенный мулат был стреляный воробей; он стал шляться около асфальтового озера и болтать неграм об условиях труда и бессовестных иностранцах. Однажды к Кеттельрингу пришли четыре негра, долго переминались с ноги на ногу, подталкивая друг друга и наконец объявили, что пусть-де хозяин примет мулата в надсмотрщики, иначе...
      Кеттельринг побагровел.
      1 Высококачественный асфальт (англ.),
      - Что "иначе"?! - спросил он и взвел курок револьвера.
      Началась забастовка. Организованная забастовка наряду с каннибальскими обрядами, но нынче так бывает. У Кеттельринга осталось всего несколько человек, настолько слабых, что они не дошли бы до дому. Кеттельринг остервенел, он схватил кирку и, по колени в грязи, сам начал откалывать глыбы асфальта и, хрипя от натуги, таскать их к котлам.
      Больные негры глядели на него, разинув рот, и не смели взять мотыги в руки. Наполнив котел, Кеттельринг не выдержал: "Пьер, Пьер!" - всхлипывал он и бил себя кулаком по голове. После этого и больные негры разбежались.
      Еще два дня Кеттельринг провел у покинутого асфальтового озера, глядя, как ямы постепенно вновь заполняются битумом. Тысячи, сотни тысяч тонн асфальта! Сотни и тысячи бочек ждут покупателя!
      Потом Кеттельринг завернул в кружевной платок кусочек сырого и кусочек вываренного, блестящего, как антрацит, асфальта, и на дребезжащем порожнем грузовике поехал в Порт-о-Пренс. Там он проспал двое суток как убитый.
      И вот он снова перед кованой решеткой особняка камагуэно. И снова стучит молоточком.
      - Отворите, отворите!
      Долговязый пеон стоит за решеткой, но не отпирает.
      - Que desea, serior 1?
      - Мне нужно немедля поговорить с хозяином, - хрипит Кеттельринг. - Откройте!
      - No, senor 2, - бурчит старый слуга. - Мне не велено вас впускать.
      - Скажите ему, - настаивает Кеттельринг, - скажите ему, что у меня к нему дело, выгодное дело. - И он постукивает в кармане кусочками асфальта. - Передайте ему...
      1 Что вы хотите, сеньор? (исп.)
      2 Нет, сеньор (исп.).
      - Нет, сеньор.
      Кеттельринг трет себе лоб.
      - А можете вы передать письмо?
      - No, senor.
      Тишина, вечер, благоухают цветущие коралиты.
      - Buenas noches, senor 1.
      И опять на юг, на острова Пуэрто-Рико, Барбуда, Гваделупа, Барбадос, Тринидад и Кюрасао. Янки, британцы, французы и голландцы, креолы и метисы.
      У Кеттельринга всюду есть деловые связи - одних он когда-то брал за глотку, с другими организовывал сахарный крах; когда он приходит, они уже знают, с кем имеют дело. Кеттельринг показывает два кусочка асфальта в кружевном платочке; поглядите, какой асфальт, черный, блестящий, как зрачок.
      Там тысячи, сотни тысяч тонн асфальта, целое озеро.
      Можно заработать миллионы. Хотите быть моим компаньоном?
      Дельцы чешут затылок и вздыхают. Трудные времена, мистер Кеттельринг. Даже на асфальт нет спроса. На Тринидаде, говорят, увольняют рабочих.
      Похоже, что, потеряв веру в сахар, люди изверились во всем. Нет, нет, сударь, ничего не поделаешь.
      Ни цента, ни пенни я не вложу в эти распроклятые острова. (Какое, однако, замечательное изобретение - колонии. Открыть страны, которые для нас не родина, а всего лишь "эксплуатационное пространство". Какой простор для предпринимательских дарований!)
      Кеттельринг тащится на пароходе из порта в порт.
      Днем он спит, а по ночам стоит на носу судна, как столб, - хоть трос привязывай. Вокруг тяжелая темно-синяя ночь, прорезанная зарницами, искрящаяся звездами. Шумит и светится море, черное, как антрацит. Сплошной асфальт, сударь, миллионы и миллиарды тонн, можно сколотить громадное состоя
      1 Доброй ночи, сеньор (исп.).
      ние. Пароход еле ползет, .вздрагивая, словно ему трудно двигаться... словно винт с трудом вращается в чем-то густом, маслянистом, липнущем к лопастям и черном, как нефть... Черный пароход медленно плывет по безбрежному асфальтовому озеру, густому, как каша, которое медленно смыкается за кормой.
      Покойной ночи, сеньор!... А там, над головой Млечный Путь, похожий на ночную дорогу, светлую дорогу среди лиловой бугенвилеи и синих гроздьев петреи. Какой аромат, как благоухают крупные розы и жасмин! Кеттельринг прижимает к губам измятый кружевной платочек, от которого пахнет асфальтом и чем-то далеким, далеким. Я вернусь, Мери, я вернусь!
      Но все с недоверием покачивают головами. Ничего не поделаешь, мистер Кеттельринг, нет кредита, ни к чему душа не лежит... Вот и на Доминике прикрыли добычу асфальта. Но подождите лет этак десять-двадцать, тогда другое дело, не может ведь этакая мерзкая конъюнктура длиться вечно.
      Итак остается один-единственный путь - к господам из Trinidad Ьаке Asphalt Company 1. На Тринидаде еще действует канатная дорога; вагонетки везут бочки с асфальтом прямо в трюмы пароходов.
      Но и тут дело идет со скрипом. Заправилы компании даже не предложили Кеттельрингу сесть, когда он, утирая пот со лба, развернул перед ними кружевной платок с двумя кусочками асфальта. Господа даже не взглянули на асфальт.
      - К чему это, мистер... м-мм... мистер... вы, кажется, сказали Кэтлеринг? Наших залежей хватит по меньшей мере на пятьдесят лет, мы вполне можем удовлетворить мировой спрос. В наши разработки вложено столько денег, - зачем же открывать еще новые?
      - Но мой асфальт лучше. В нем меньше воды, меньше ила... из него сочится тяжелая нефть.
      В ответ засмеялись.
      - Тем хуже, мистер... мистер Кэттль. А нельзя ли
      1 Компания "Тринидадский асфальт" (англ.).
      эти месторождения... ну, скажем, затопить водой? Чтобы их вовсе не было. Если да, то мы, возможно, купим их, разумеется, за обычную цену земельных участков на Гаити. Cood-bye 1, мистер Клинг!
      (Good-bye, good-bye! Наконец-то я разделался с этим асфальтом, и мне сразу стало легче. В мире торговли и сделок я всегда теряюсь, он более чужд мне, чем даже болота с аллигаторами, но, что поделаешь, я очутился в нем, как в джунглях, и чуть не потерял Кеттельринга; ну, а теперь мы снова нашли друг друга. Поверьте, и он найдет самого себя.
      Никто не познает себя вернее, чем неудачник. Слава богу, мы дома; это и мое возвращение: к "человеку с пустыми руками, который ныне лишь обломок прожитой жизни...)
      Вечером пациент Икс сидел в номере гостиницы для цветных в Порт-оф-Спейн, где было полно клопов и назойливых мух. Сквозь тонкую перегородку доносились звуки из соседних номеров: в одном жилец бормотал и жаловался во сне, в другом моряк обнимался с мулаткой. На весь отель грохотали тарелки, пререкались пьяные, слышался гогот, тяжелое дыхание и хрип, словно кто-то умирал.
      Пациент Икс заправил в пишущую машинку фирменный бланк с надписью "Haiti Lake Asphalt Works" и не спеша настукал: "Dear Miss Mary" 2.
      Нет, такое письмо нельзя писать на машинке!..
      Кеттельринг, сутулясь, сидит над листом бумаги и слюнит карандаш. Отчаянно трудно начать, если ты давно - насколько хватает памяти - не писал вот так, от руки: надо выводить и соединять буквы, по какому-то навыку, следуя очень тонким правилам.
      На машинке писать проще, не так мучительно, буквы не расплываются перед глазами... Кеттельринг низко
      1 Прощайте (англ.).
      2 Дорогая мисс Мери! (англ.)
      наклонился над столом, как школьник, который пишет свой первый урок.
      - О-о-о-о! - стонет за стеной мулатка, а спящий за другой стеной задыхается, словно в агонии...
      "Дорогая, самая любимая, единственная! Пишу Вам в первый и последний раз. Я обещал вернуться, приехать человеком с именем и состоянием. Сейчас у меня ничего нет, я потерял все и ухожу навсегда.
      Куда? Еще не знаю. Моя нынешняя жизнь кончается, и с меня хватит ее, начинать новую не хочется. Ясно лишь одно: Кеттельринга больше нет, и не к чему вспоминать, кто он такой. Знай я, что в мире есть место, где можно жить без имени, я поехал бы туда, Но ведь даже нищему надо иметь имя.
      Любовь моя единственная, какое безрассудство все еще называть Вас так, называть своей! Вы уже знаете, что я не вернусь. Знайте же и то, что я люблю Вас, как и в первый день нашей встречи - нет, крепче, бесконечно сильнее, ибо чем больше горя и неудач я пережил, тем крепче становилась моя любовь".
      Кеттельринг задумался: кто знает, ждет ли она еще меня? Прошло три года. Быть может, она уже замужем за каким-нибудь янки в белых туфлях, Что ж, пусть будет счастлива...
      "Сам не знаю, верю ли я в бога, но складываю руки и молюсь за то, чтобы Вы были счастливы, Видно, миром правит мудрый бог, если он не связал вашу судьбу с моей. Прощайте, прощайте, мы уже никогда не увидимся",
      Кеттельринг еще ниже нагнулся над бумагой, слезы застлали ему глаза, он быстро подписал письмо и вдруг замер, как громом пораженный: он подписался не именем "Джордж Кеттельринг", а другим!
      В слезах, ничего не видя, он бессознательно написал свое настоящее имя, которого не помнил столько лет.
      XXXV
      Бывший мистер Кеттельринг не усидел в отеле и выбежал на улицу. И вот ночью он сидит в порту, на штабеле шпал, под присмотром негра-полицейского, и, упершись локтями в колени, смотрит, как плещется черная вода. Теперь он все вспомнил и лишь наводит порядок в памяти, словно тасует колоду карт надо, чтобы они лежали ровно, по порядку, что бы ни одна не торчала. И он переворачивает то одну, то другую: да, все на месте, нехваток нет. Странное это чувство - то ли облегчение, то ли бремя непосильных воспоминаний...
      Вот, скажем, родной дом. Дом без матери, громадные комнаты с тяжелыми портьерами и солидной черной мебелью. Отец большой, чужой и строгий; ему некогда заняться с сыном. Аккуратная, робкая тетушка: смотри, мальчик, там не садись, этого не бери в ротик, нельзя играть с такими грязными детьми. Полосатый красно-зеленый мячик - самая любимая игрушка, ведь она украдена на улице у заплаканного мальчугана, одного из тех сопливых счастливцев, которым разрешается бегать босиком, возиться в грязи и сидеть на корточках в песке.
      Бывший Кеттельринг улыбается, глаза его сияют.
      Вот видишь, тетя, я все-таки побегал босиком, был грязен, как угольщик. Я ел огурцы "чучу", которые негритянка обтирала грязным подолом, ел незрелые гуайявы, подобранные на пыльной дороге... Кеттельринг чувствует что-то вроде злорадного удовлетворения: я все-таки поступил по-своему!
      Потом он стал беспокойным подростком, чью врожденную грубоватость подавляло так называемое воспитание. Он начал понимать предназначение своего отца. Это предназначение - постоянно наживать деньги. Для этого нужны заводы. Предназначение отца в том, чтобы заставить работать на себя как можно больше людей, а платить им как можно меньше. Мальчик видит: рабочие валят толпой из ворот завода. От них исходит какой-то особый кисловатый запах. Ему кажется, что все они 587 * ненавидят его. Отец привык распоряжаться и покрикивать. Бог весть, как долго надо помыкать людьми и обижать их, чтобы накопить такое богатство. Пожалуй, не стоит оно всей этой злобы. Но что поделаешь., собственность - не мертвая материя, она хочет жрать, чтобы не сдохнуть, ее надо кормить. Со временем, мальчик, все это состояние будет доверено тебе, для того чтобы ты приумножил его, а не только владел им. Поэтому учись бережливости и старайся изо всех сил, ведь ты будешь принуждать людей усердно трудиться и довольствоваться малым. Я воспитываю в тебе делового человека, ращу из тебя слугу своего капитала.
      Бывший Кеттельринг усмехнулся. Стало быть, умение распоряжаться людьми и не щадить их - это у меня от отца. Все-таки, значит, я кое-что унаследовал. А тогда... тогда все это очень не нравилось молодому человеку. Он был легкомыслен и ленив, быть может, лишь из протеста против того, что ему заранее определили его будущее. Мы, мол, существуем не для самих себя, а для того, чтобы служить собственности: кто не служит своей собственности, будет служить чужой, таков закон жизни. И ты, мальчик, пойдешь по моим стопам.
      Бывший Кеттельринг тихо засмеялся. Нет, он решительно не пошел по стопам отца. Он был только наследным принцем, который ждет, когда все владения перейдут в его руки. Но, как назло, он попал в дурную компанию... ну и все такое прочее. Конечно, влез в долги, правда, пустяковые, однако бросившие на него тень. Отец, дрожа от возмущения, допрашивал сына: что, мол, это значит, на что ты тратил деньги. Ты, мальчишка, Думаешь, что я тружусь, чтобы ты, негодник, мог швырять деньги, которые я зарабатываю и коплю?
      И тут сыночек взорвался. Разумеется, только из упрямства, своенравия, из необузданной вспыльчивости. Стиснув кулаки, он крикнул в лицо отцу: "Возьми свои деньги, подавись ими, мне они ненужны. Плевать мне на них, они мне противны, не воображай, что я буду таким рабом денег, как ты!"
      Отец побагровел - удивительно, как его тогда не хватил удар. "Вон!" - прохрипел он, указав на дверь.
      Сыночек демонстративно хлопнул дверью, и, конечно, прощай, отчий дом!
      Бывший мистер Кеттельринг покачал головой.
      Боже, как глупо! Мало ли бывает в семье таких стычек, черт подери! Но в этот раз, как говорится, нашла коса на камень. Сын больше не вернулся домой и даже не откликнулся на приглашение отцовского адвоката. Сей почтенный правозаступник в конце концов отыскал блудного сына в постели какой-то "теоретической и практической анархистки" и, так как молодой человек не пожелал с ним больше встречаться, вынужден был изложить ему суть своей миссии в этой неподобающей обстановке. Однако же адвокат выполнил свою задачу вполне непринужденно: он то укоризненно хмурился, то источал тактичную и снисходительную благосклонность, как бы соглашаясь с тем, что юность вправе быть мятежной, особенно юность столь многообещающего наследника.
      - Ваш уважаемый папаша не желает вас видеть, пока вы не образумитесь, мой юный друг, - сердечно начал он. - Не сомневаюсь, что вы постараетесь образумиться и это вам удастся, ха-ха, не так ли? Между нами говоря, - продолжал он, благоговейно склонив голову набок, - состояние вашего уважаемого папаши (он чуть не сказал "уважаемое состояние") оценивается сейчас примерно в тридцать - тридцать пять миллионов. С таким состоянием шутить нельзя, молодой человек. - При этих словах адвокат принял чрезвычайно серьезный и торжественный вид, но тотчас снова оживился. - Ваш уважаемый папаша просил меня передать, что он согласен, через мое посредство, выплачивать вам до совершеннолетия известное содержание. - Он назвал сумму, почти жалкую; старый скряга и в справедливом гневе остался верен себе. - Если же вы и потом не проявите благоразумия, то, разумеется... - Адвокат выразительно пожал плечами. - Но я надеюсь, что суровая школа жизни будет для вас благотворна.
      - Давайте-ка сюда эти денежки! - отозвался наследник тридцати миллионов. - И скажите старику, что я желаю ему многих лет жизни, пусть он меня подольше подождет.
      Анархистка восторженно зааплодировала.
      Почтенный адвокат игриво погрозил ей толстым пальцем.
      - Смотрите, не вскружите голову нашему юному другу. Пусть позабавится, почему бы и нет - но и только, понятно?
      Девушка показала ему язык. Но сияющий благодушием адвокат уже сердечно жал руку блудного сына.
      - Милый и дорогой друг, - сказал он растроганно, - мы все будем уповать на ваше скорое возвращение.
      Блудному сыну тогда было восемнадцать лет. До совершеннолетия он пробавлялся, как умеют только молодые люди; сейчас он уже не помнит, как это ему удавалось, а главное, кому и сколько он остался должен. Ну конечно, Париж, Марсель, Алжир, Париж, Брюссель, Амстердам, Севилья, Мадрид и снова Париж... Насколько ему было известно, после распада семьи, отца ничто больше не удерживало, и он полностью предался прямо-таки болезненному стяжательству и мелочному, старческому скопидомству.
      Бог с ним, пусть себе набивает мошну! Точно в день совершеннолетия перестало поступать скромное содержание. Блудный сын разъярился: "Думаете, я теперь приползу на коленях? Как бы не так!" Он попытался работать, но странное дело: именно теперь его постигли лишения и нужда, а когда он попробовал снова вести легкую жизнь, это уже не получилось, бедность наложила на него отпечаток, вызывавший недоверие у людей. Была у него тогда девушка, которая болела и осталась без работы. Ему было жалко ее и хотелось помочь. Он написал отцовскому адвокату, что просит на короткий срок несколько тысяч франков... и получил ровно столько, сколько стоит билет третьего класса из Парижа домой. В сопроводительном письме говорилось, что уважаемый папаша готов простить его, если сын проявит желание разумно трудиться дома, и так далее.
      Пожалуй, именно в тот день блудный сын стиснул зубы и сказал себе уже без легкомысленной заносчивости: "Нет, лучше я сдохну с голоду".
      Бывший мистер Кеттельринг, сидящий на бревнах в Порт-оф-Спейн на острове Тринидад, даже испугался: он сейчас вслух повторил эти же самые слова, но, произнося их, задумчиво покачал головой.
      XXXVI
      Сейчас Кеттельринг видит свое прошлое с поразительной ясностью: будь он тогда по-настоящему, действительно беден, он бы наверняка обосновался где-нибудь; возможность представлялась не раз, можно было, например, стать бухгалтером в Касабланке или коммивояжером по продаже перламутровых пуговиц в Марселе. Но представьте себе, что вы, наследник тридцати, сорока или пятидесяти миллионов - бог весть сколько накопил за это время старик! - подвизаетесь в роли коммивояжера, который с покорным терпением уламывает грубого, пыхтящего лавочника взять тридцать дюжин пуговиц. Временами Кеттельринг остро сознавал комичность своего положения и не мог отнестись к нему всерьез, не мог усердно, в поте лица выторговывать десяток франков или песет. По лицу его часто было видно, что он лишь забавляется своим делом, и это оскорбляло людей, да и сам он не раз развлекался такими провокационными выходками, что приходилось поскорей менять службу.
      Кеттельринг вспоминает об этом не без удовольствия. Недешево я вам достался, ослы. Может быть, у вас еще и сейчас дух захватывает от злости, когда вы вспоминаете дерзкого юнца, который был неучтив с вами: счастливо, мол, оставаться, плевать я на вас хотел. Но сейчас, когда он размышляет об этом, ему кажется, что все это была какая-то призрачная, не настоящая действительность: что бы он ни делал, его не покидало сознание, что все это временно, невсерьез, а как-то наугад и на пробу. Подлинным было упрямство, одно лишь упрямство, которое вело его и по верным, но чаще по ложным путям. В самом бедственном положении он не забывал, что многомиллионное состояние у него под рукой: только пожелай, потянись, и готово. Можешь позвякивать в кармане этим богатством, когда бродишь по улицам, бездомный и неустроенный, можешь ехидно подмигивать людям, которые сторонятся подозрительного бродяги...
      Знали бы вы, кто я такой... В кармане у меня миллионы, но мне не по средствам даже кружка пива. Есть там еще пять медяков, на них я куплю чайную розу.
      Он вечно забавлялся своим положением. Разве можно забыть острое переживание первого попрошайничества! Помнится, это было в Барселоне, на площади Рамбле, где прыгали стаи воробьев... Старая дама с четками на руках испуганно воззрилась на улыбающегося парня. "Рог Dios misericordia, senora" 1.
      Бывший Кеттельринг потер себе лоб. "Да, не вынес бы я такой жизни, будь это всерьез. Но ведь это была своего рода пустая игра. Я как бы пробовал, долго ли еще я выдержу, прежде чем сдамся и начну взывать о помощи. Какое мучительное и дразнящее ощущение - стоя на краю тротуара алчно смотреть на прекрасных, нарядных женщин. Стоит мне захотеть, и вы будете моими, а сейчас вы, конечно, и не замечаете меня, стервы..." Как прекрасна ярость и освобождающее презрение ко всем и всему. Конечно, и к так называемой морали. Ибо есть добродетели бедняков и добродетели богатых, но нет морали для нищего проходимца, который не хочет разбогатеть.
      Он не дает привязать себя к одному месту. Ведь кроме семейных уз и привычек, человека делает оседлым собственность или зависимость. Тот, кто презирает и нужду и деньги, подобен воздушному шару
      1 Подайте, Христа ради, сеньора (исп.).
      без привязи: он носится по воле господа бога и ветра.
      Да, бродяжничество - это, конечно, безумие, нарушение деятельности собственнических центров, нечто вроде потери чувства равновесия. Что ж, бродяжничай, глупец, если не можешь иначе...
      Погоди-ка, есть еще кое-что, о чем надо вспомнить. Впрочем, это были просто сентименты и телячьи нежности. Или нет... Ну, скажем, глупость.
      Тогда я служил на корабле и мы стояли в Плимуте.
      Вечерами я сиживал на холме, с девушкой из Барбикэна. Это было на острове Хоэ у полосатого маяка, Эдакая худенькая маленькая англичанка семнадцати лет. Она держала мою руку в своей и пыталась обратить на путь истинный меня, рослого, беспутного моряка. Бывший Кеттельринг вздрогнул. Ведь это было почти как... как с Мери... с Марией Долорес, которая держала меня за руку и старалась помочь мне найти свое "я"! О боже, стало быть, в жизни бывают знамения, а мы их не понимаем. Бывший моряк напряженно глядит на черную воду, но ему мерещится синий прозрачный вечер на Хоэ, красные и зеленые огоньки буйков и морская даль... О боже, как прекрасна безбрежная водная гладь!.. Девушка держала меня за руку и прерывисто дышала. "Обещайте мне... обещайте мне, что вы исправитесь и... поселитесь здесь". Она была работницей на какой-то фабрике. Сказать ей о миллионах, которые меня ждут?
      Да, это была бы сказка из "Тысячи и одной ночи"...
      Признание чуть-чуть не сорвалось у него с языка, но он подавил его, как-то даже слишком торопливо...
      На прощанье она поцеловала его испуганно и неловко, а он сказал: "Я вернусь..."
      Судно ушло в Вест-Индию, и он не вернулся.
      Так, ну вот теперь уже все, добрались до конца, слава богу.
      - Нет, не все, - возражает какой-то суровый неумолимый голос. - Вспомни, что произошло дальше.
      - А что такое? Ну, я сбежал с корабля, дело было тут, на Тринидаде, как раз в Порт-оф-Спейне, верно?
      - Да, а потом что?
      - Потом я покатился по наклонной. Когда человек катится вниз, он не останавливается, ничего не поделаешь.
      - До чего же ты докатился, скажи?
      - Ну, я был портовым грузчиком, потом кладовщиком, бегал с накладными в руках.
      - А еще что?
      - Еще присматривал за неграми на Асфальтовом озере, чтобы они на работе даже пот утереть не смели.
      - А еще чего-нибудь ты не забыл?
      - Да... я был кельнером на Гваделупе и в Матансасе, подавал мулатам коктейли и лед...
      - А похуже ничего не было?
      Бывший Кеттельринг закрывает лицо горячими ладонями и стонет. Не надо об этом, не надо! Это была месть, моя месть за то, что мне дали пасть так низко. Знай же: я упивался своим унижением! Сволочи, сволочи, вот вам, подавитесь своими миллионами! Смотрите все, каков единственный сын и наследник миллионера!
      Что ж, вспомним и это. Да, да, вспомним, он был сутенером у мулатки... Вот, теперь вы знаете. Он неистово любил ее... и водил к ней пьяных мужчин, к этой распутнейшей девке. И ждал на улице своей доли.
      Вот так это и было.
      Так было...
      Бывший Кеттельринг низко опускает голову...
      - Сидел там в кафе один янки. А я глупо ухмыляюсь и говорю ему: "Могу проводить вас к красотке, сэр... Мулатка, хороша собой..." Американец покраснел, вскочил, - видно, не мог стерпеть такого унижения белого и ударил меня по лицу, вот по этой щеке. - На щеке бывшего Кеттельринга проступило алое пятно. - Потом он бросил на пол скомканную пятидолларовую бумажку, а меня тем временем вытолкали на улицу. Но я вернулся за этими пятью долларами и, как собака, ползая на четвереньках, искал их...
      Бывший Кеттельринг поднял глаза, полные ужаса.
      Разве это можно забыть?
      Может быть, все-таки можно. Попытайся.
      Я напился тогда как скот, но все же никак не мог забыться и бродил, сам не знаю, где... шел по дороге, похожей на Млечный Путь, среди изгородей из цветущей бугенвилеи... Да, да, именно там! Вдруг я услышал револьверные выстрелы, и кто-то на бегу столкнулся со мной. И тогда я наконец забыл все, что было...
      XXXVII
      Бывший Кеттельринг вздохнул. Ну вот, теперь все ясно, теперь хоть убей, не может быть хуже. И подумать только, даже когда я лез на четвереньках за этими долларами, я не капитулировал, не крикнул мысленно: довольно, я сдаюсь, я вернусь домой с повинной... Я только пил и плакал над унижением человека. И это было... своего рода победой...
      А теперь ты сдаешься?
      Да, теперь я сдаюсь. И как охотно, боже, как охотно! Если хотите, чтобы я наплевал себе в лицо или снова пополз на коленях, я сделаю и это. Я знаю почему: ради нее, ради дочери камагуэно.
      Или затем, чтобы взять верх над ее старым отцом?
      Молчи, это неправда! Ради нее! Разве я не сказал ей, что вернусь, разве не дал честного слова?
      Твое честное слово, сутенер!
      Ну и пусть сутенер, зато я теперь знаю, кто я.
      Человек становится цельным лишь после поражения.
      Тогда он осознает: вот это бесспорно подлинно, это неотвратимая действительность.
      Это поражение?
      Да, это поражение. Какое облегчение испытываешь, когда можно сдаться - сложить руки на груди и покориться...
      Чему?
      Любви. Быть униженным и побежденным и любить, вот тогда по-настоящему поймешь, что такое любовь. Ты не герой, а презренный, побитый сутенер.
      Ты ползал на четвереньках, как животное, и все же ты будешь облачен в лучшие одежды и на палец твой наденут перстень. В этом чудо. Я знаю, знаю, она ждет меня! И теперь я могу прийти за ней. О господи, как я счастлив!
      Правда, счастлив?
      Безмерно счастлив, даже в дрожь бросает. Коснись моего лица, смотри, как у меня горят щеки.
      Только левая щека - на ней горит та пощечина.
      Нет, не пощечина! Разве не знаешь ты, что Мери поцеловала эту щеку? Да, поцеловала и оросила ее слезами. Не знаешь? Это искупление всего прошлого...
      Скольких мук это стоило! Сколько было тоски, и потом этот адский труд. Все ради нее.
      И пощечина тоже была ради нее?
      Да, и пощечина! Она была нужна, чтобы свершилось чудо. Я приду за Марией. Она будет ждать меня в саду, как тогда...
      ...И положит свою руку на твою?
      Ради бога, не говори о ее руке. Стоит напомнить мне о ней, и у меня дрожат пальцы и подбородок.
      Как она тогда взяла меня за руку своими нежными пальцами. Перестань, перестань!
      И ты счастлив безмерно?
      Да, нет... погоди, это пройдет, проклятые слезы...
      Неужели можно любить до беспамятства?! Если бы она ждала меня вон там, около того крана, я бы ужаснулся: "Боже, как далеко! Когда еще я добегу туда!" Если бы я даже держал ее за руку, за локти... боже, как далеко!
      Значит, ты счастлив?
      Где там, ведь ты видишь, что я с ума схожу!
      Когда же я увижусь с ней?! Прежде надо вернуться домой, ведь правильно? Надо смириться, прийти с повинной и получить прощение... вернуть себе имя и личность... А потом снова за океан... Нет, это невозможно, я не переживу... нельзя ждать так долго!
      А может быть, прежде съездить к ней и рассказать?..
      Нет, этого я не могу, не смею, так нельзя. Я сказал ей, что приду за ней, когда у меня будет на это право. И я не магу обмануть ее. Прежде нужно домой, и только потом... Я громко постучу в ее ворота, я войду и с полным правом потребую: "Откройте, я пришел за ней!"
      Негр-полицейский, уже долго поглядывавший на человека, который разговаривает сам с собой и машет руками, подошел поближе. "Эй, мистер!"
      Бывший Кеттельринг поднял взгляд.
      - Понимаете, - торопливо заговорил он, - прежде всего мне нужно домой... Не знаю, жив ли еще мой отец, но если жив, то, видит бог, я поцелую ему руку и скажу: "Благослови, отец, свинопаса, который рад был наполнить чрево свое рожками, что жрут свиньи... Я согрешил против неба и перед тобою, и уже недостоин называться сыном твоим". А он, старый скупец, возрадуется и скажет: "Этот сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся". Так сказано в писании.