КАРЕЛ ЧАПЕК
      МЕТЕОР
      Перевод Ю. МОЛОЧКОВСКОГО
      Комментарии О. М. МАЛЕВИЧА
      I
      Резкий ветер налетает порывами, гнет деревья в больничном саду. Деревья страшно волнуются, они в отчаянье, они мечутся из стороны в сторону, как толпа, охваченная паникой. Вот они замерли, дрожа: ого, как нам досталось! Тише, тише, разве вы ничего не слышите? Бежим, бежим, сейчас он налетит снова...
      Молодой человек в белом халате прохаживается, покуривая, по саду. Скорее всего это молодой врач.
      Ветер развевает его красивые волосы, белый халат плещется, как флаг. Трепли, ерошь их, буйный ветер!
      Ведь девушки тоже любят растрепать эту пышную гриву... Какая уверенная посадка головы, какая молодость и нескрываемое самодовольство!
      По дорожке бежит молодая сестра, платье липнет под ветром к ее красивым ногам. Обеими руками она придерживает волосы, глядя снизу вверх на растрепанного, рослого врача и что-то быстро говорит ему. Ну, ну, сестра, зачем же такой взгляд и эти волосы...
      Молодой врач эффектным жестом отбросил сигарету и, прямо по газонам, зашагал к корпусу. Ага, кто-то из больных умирает! Потому и надо идти тем самым медицинским шагом, в котором есть поспешность, но нет растерянности. Медицинскую помощь требуется оказать быстро, спокойно и рассудительно.
      А поэтому, молодой человек, не спешите чрезмерно к ложу умирающего! Ты же, сестричка, беги скорей, беги легким шагом, в котором чувствуется забота и усердие. Кстати говоря, от этого несколько выигрывают твои прелести. Хороша девушка, скажут люди, жаль, что пропадает такая в больнице.
      Значит, там кто-то при смерти. Под вой ветра и шум мечущихся в ужасе деревьев умирает человек.
      В больнице привыкли к смерти, но все-таки... Горячая рука шарит по белому одеялу. Жалкая, беспокойная рука, за что ты хочешь ухватиться, что хочешь оттолкнуть? Что, никто тебя не берет? Ну, ну, ладно, я здесь, не бойся, не ищи, туг уже нет того страшного одиночества, которое тебя так пугает. Молодой врач наклоняется над больным, волосы падают ему на лоб, он берет встревоженную руку, щупает запястье и бормочет:
      - Пульс нитевидный, агония. Поставьте здесь ширму, сестра.
      Ну нет, мы не посадим этого легкомысленного юнца, к постели человека, умирающего под раскаты небесного органа, под звуки vox coelebis, vox angelica 1 и скорбных людских голосов. Нет, сестричка, это не exitus, это только припадок, скажем сердечный. Холодный пот и беспокойство - это лишь признаки страха, вызванного удушьем. Вспрыснем ему морфий, и он уснет...
      II
      Писатель отворачивается от окна.
      - Доктор, - спрашивает он, - что это за корпус, там напротив.
      - Терапевтический, - ворчит хирург, не сводя глаз с пламени спиртовки. - А что?
      - Просто так, - отвечает писатель, снова устремив взгляд на окно, на кроны деревьев, раскачиваемые ветром. Стало быть, это сестра из терапевтического. А я то уже начал воображать, как у нее дрожат губы, когда она стоит у кровавого стола в операционной. "Возьмите это, сестра, и дайте вату... Вату!" Все происходит совсем не так. Она торчит около больного, как кукла (потому что еще неопытна), и гля
      1 голоса небесные, голоса ангельские (лат.).
      дит на растрепанную шевелюру молодого человека в белом халате. Ну, ну, все понятно! Она влюблена в него по уши и часто заходит к нему в кабинет. Какой красавчик, какой самоуверенный лохматый фанфарон! Не бойся, девочка, с тобой ничего не случится, я ведь врач и знаю, что к чему.
      Писатель неприятно поражен. Знаем в чем дело: каждому мужчине знакома эта досада и злость при виде привлекательной женщины, которая принадлежит другому. Сексуальная зависть или ревность, скажем так. Надо будет подумать, не основана ли вообще половая мораль на нашем недовольстве тем, что какие-то другие люди наслаждаются друг другом... У нее красивые ноги... как их обрисовал ветер!
      В этом все дело. А я сейчас, же выдумал черт знает что! Я слишком пристрастен...
      Писатель не в духе. Нахмурясь, глядит он, как ветер ломает деревья." Сколько напрасных усилий, боже мой! Как тоскливо от этого ветра!
      - Что? - переспрашивает хирург.
      - Как тоскливо от этого ветра.
      - Да, он действует на нервы, - соглашается хирург.- Давайте лучше выпьем кофе.
      В комнате пахнет карболкой, кофе и табаком.
      Крепкий, добрый мужской запах, вроде лазаретного.
      Или нет, постойте, как в карантине: Кубинский табак, кофе из Пуэрто-Рико и буря на Ямайке. Жара, ветер, пальмы гнутся на ветру... "Семнадцать новых больных, доктор. Мрут как мухи". - "Полейте все креолином, принесите хлорную известь, пошевеливайтесь же! И охраняйте все выходы; никого не выпускать, у нас эпидемия. Да, никто из нас не выйдет отсюда живым..." Писатель улыбается своим мыслям.
      Только вот что, доктор, распоряжаться в гаком случае придется мне, автору. Бой веду я, старый колониальный лекарь, закаленный ветеран борьбы с эпидемиями. А вы будете моим научным сотрудником.
      Или нет, лучше не вы, а тот молодой лохматый терапевт. "Ну-с, молодой человек, у нас семнадцать новых больных, отличный научный материал. Как поживают ваши бактерии?" У молодого человека глаза от страха вылезли из орбит, пряди волос падают на лоб. "Доктор, а доктор, я, кажется, заразился". - "А, стало быть - восемнадцатый случай. Уложите его. Эту ночь, сестра, около него буду дежурить я..." Ах, как эта девушка смотрит, как она смотрит на его волосы, слипшиеся от пота. Ясно, она его любит. Глупая девчонка! Если я уйду, она чего доброго поцелует его и подхватит заразу. Как шумят и потрескивают под ветром эти растрепанные ореодоксы!.. Горячая рука, за что ты хочешь ухватиться? Не тянись к нам, мы ничего не знаем, мы ничего не можем... Дай мне руку, я поведу тебя, чтобы ты не боялся... "Пульс нитевидный, агония. Поставьте здесь ширму, сестра..."
      - С сахаром? - спросил хирург.
      Писатель очнулся от дум.
      - Что?
      Врач молча поставил перед ним сахарницу.
      - Ох, и работы было сегодня! - заметил он. - Скорей бы в отпуск.
      - Куда вы поедете?
      - Охотиться.
      Писатель внимательно посмотрел на немногословного хирурга.
      - Съездили бы куда-нибудь подальше - поохотиться на тигров и ягуаров. Пока они еще не перевелись.
      - Я не прочь.
      - Послушайте, а вы представляете себе, как выглядят эти места? Можете вообразить... ну, скажем, рассвет в джунглях? Щебет неведомых птиц, похожий на звуки ксилофона, пропитанного ромом и маслом...
      Хирург покачал головой.
      - Ничего я не представляю. Черт побери, я все это должен увидеть, понимаете, увидеть. - И он добавил, прищурясь: Когда на охоте стреляешь, то смотришь в оба.
      Писатель вздохнул.
      - Вам хорошо, друг мой. А я все время смотрю и всегда фантазирую. Вернее, фантазия вдруг начинает работать самостоятельно, в воображении разыгрываются какие-то сцены, действие идет само по себе... Ну, конечно, я вмешиваюсь: советую, поправляю и прочее. Понимаете?
      - А потом все это излагаете на бумаге? - бурчит хирург.
      - Что вы! Обычно нет. Какой вздор! Вот сейчас, пока вы варили кофе, я выдумал две глупейшие истории о вашем курчавом коллеге из терапевтического отделения. А скажите, пожалуйста, - спросил вдруг писатель, - что он за человек?
      Хирург поколебался.
      - Ну, - выговорил он наконец, - чуточку фанЛарон... Очень самонадеян - как все молодые врачи. А в общем, - он пожал плечами, - не знаю, что может быть в нем интересного для вас.
      Писатель не удержался.
      - А правда, у него роман с этой маленькой медсестрой?
      - Не знаю, - проворчал хирург. - Вам-то какое дело?
      - Никакого, - хмуро согласился писатель. - Да и вообще какое мне дело до реальной действительности? Вы думаете, что мое ремесло - выдумывать, сочинять, забавляться?.. - Он наклонил массивные плечи. - В том и беда, что для меня чрезвычайно важна действительность! Потому-то я ее и выдумываю; по тому я все время должен что-то сочинять, добираясь до сути вещей. Мне мало того, что я вижу, я хочу знать больше; для того и сочиняю всякие небылицы. Имеет ли это занятие какой-нибудь смысл? И при чем тут действительная жизнь? Я сейчас начал писать... М-да, начал писать, - повторил он рассеянно. - Я понимаю, что это... только вымысел. Уж я-то знаю, что такое вымысел, как он делается. Скажем, одна доля действительности, три доли фантазии, две доли логических комбинаций, а остальное - хитроумный расчет: надо, чтобы была новизна и созвучность эпохе, надо,чтобы что-то решалось или доказывалось, а главное, надо, чтобы было интересно. Но вот что самое странное, - воскликнул писатель, - все эти трюки, вся эта ничтожная литературщина создают в человеке, который ими занимается, страстную навязчивую иллюзию, будто бы все это происходит на самом деле. Представьте себе фокусника, который извлекает из цилиндра кроликов и сам верит, что это не фокус и не трюк. Какое сумасбродство!
      - Вам что-то не удалось, а? - сухо спросил хирург.
      - Не удалось. Однажды вечером я шел по улице и вдруг слышу сзади женский голос: "Так ты со мной не поступишь..." Только эти слова - ничего больше, может быть, это мне даже послышалось. "Ты так со мной не поступишь..."
      - Ну, а дальше? - помолчав, спросил врач.
      - Что же дальше? - нахмурился писатель. - К этим словам я сочинил целую историю. Женщина была права. Понимаете, изнуренная, озлобленная, несчастная женщина. Вы и не представляете себе, в какой нужде живут эти люди!.. Но она была права; она - это воплощение семьи, домашнего очага, в общем, воплощение порядка. А он... - писатель махнул рукой, - бесчестный, безалаберный человек, тупой и стихийный бунтарь, лентяй и грубиян...
      - А чем это кончилось?
      - Что?
      - Чем это кончилось? - терпеливо повторил хирург.
      - Не знаю. Но она должна быть права. Во имя всего на свете, во имя всех божеских и человеческих законов, она должна быть права. Понимаете, все зависело от того, что она права. - Писатель крошил пальцами кусочек сахару. - Но этот тип вбил себе в голову, что он прав тоже. И чем ужаснее и строптивее он становился, тем больше считал себя правым. Понимаете, оказывается, он тоже страдал. Но как только он начинал жить настоящей жизнью, он не давал командовать собой и жил по-своему, трудно и упрямо... - Писатель пожал плечами. Знайте же, чю в конце концов я сам стал этим беспутным и огчаянным бродягой. Чем сильнее он страдал, тем больше я чувствовал себя в его шкуре... А вы говорите - вымысел!
      Писатель отвернулся к окну, - есть вещи, о которых легче говорить, отвернувшись.
      - Не получается у меня этот сюжет, надо от него избавиться. Мне хотелось бы... хотелось бы отвлечься как-нибудь... позабавиться чем-нибудь нереальным, что не имеет решительно ничего общего с действительностью и со мной самим. Отделаться бы наконец от этого гнетущего перевоплощения! Почему, скажите пожалуйста, я должен переживать чужие горести? Мне хотелось бы фантазировать о чем-нибудь далеком, бессмысленном... Словно пускать мыльные пузыри...
      Зазвонил внутренний телефон.
      - Что же мешает вам сделать это? - спросил хирург, снимая трубку, но у него уже не было времени дожидаться ответа. Алло! - сказал он. - Да, у телефона... Что? Но... Так несите его в операционную... Конечно... Я сейчас приду... Привезли кого-то, - объяснил он, вешая трубку. - С неба свалился: иначе говоря, упал и сгорел самолет. Еще бы, черт возьми, в такую бурю... Говорят, пилот весь обуглился, а тот, другой... бедняга... - Врач помедлил. - Придется мне вас покинуть. Погодите, я пришлю сюда одного пациента. Интересный случай. То есть с медицинской точки зрения весьма заурядный: я вскрывал ему абсцесс на шее. Но он ясновидец. Тяжелый невропат и прочее. Вы ему не очень-то верьте.
      И, не слушая протестов гостя, хирург выскочил за дверь.
      III
      И это ясновидец? Унылая фигура в полосатой пижаме, голова набок, шея забинтована - ну, и жалок ты, бедняга! Пижама висит на нем, как на вешалке.
      Ясновидец нетвердой походкой подходит к столу и дрожащими, негнущимися пальцами зажигает сигарету.
      До чего же близко поставлены у него ввалившиеся глаза! До чего рассеянный и застывший взгляд!
      "Нечего сказать, милого собеседника подсунул мне доктор! О чем только разговаривать с эдаким страшилишем? О, конечно, только на потусторонние темы! Кажется, с воскресшими из мертвых несколько нетактично заводить разговор о последних событиях".
      - Ну и ветер! - заметил ясновидец. Писатель вздохнул с облегчением: будь благословенна погода, эта неиссякаемая тема для разговоров, когда людям нечего сказать друг другу. "Ну и ветер", - говорит, а сам даже не взглянул, как безжалостно за окном буря гнет деревья. Еще бы - ясновидец! Зачем ему глядеть в окно: уставится на кончик своего длинного носа и уже знает, что на улице бушует буря. Ну и дела! Говорите что угодно, а это и есть то самое второе зрение...
      Надо было видеть эту парочку: писатель, приподняв массивные плечи и выпятив подбородок, с бесцеремонным любопытством и даже с откровенной неприязнью разглядывает склоненную голову, узкую грудь и тонкий торчащий нос человека, сидящего напротив. Уж не укусит ли он сейчас ясновидца? Нет, не укусит. Во-первых, из чисто физической брезгливости, а во-вторых, потому, что это ясновидец и в нем есть что-то непонятное и отталкивающее. А ясновидец, по птичьему наклонив голову, глядит перед собой и ничего не замечает. Между обоими залегло напряженное, антагонистическое отчуждение.
      - Сильная личность, - пробормотал ясновидец, словно обращаясь к самому себе.
      - Кто?
      - Тот, которого привезли. - Ясновидец выпустил струйку дыма. - В его душе... страшное напряжение, я бы сказал, пламя, пожар, вулкан... Ну, сейчас, понятно, это лишь догорающее пожарище.
      Писатель усмехнулся - ему претили всякие возвышенные и неточные выражения.
      - И вы тоже слышали об этом? - сказал он. - Горящий самолет и все прочее...
      - Самолет? - рассеянно переспросил ясновидец. - Значит, он летел? Подумать только, в такую бурю! Как раскаленный метеор, которому суждено сгореть. К чему такая спешка? - Ясновидец покачал головой. - Не знаю, не знаю. Он в беспамятстве и не сознает, что с ним произошло... Но ведь по виду почерневшего очага можно догадаться о высоте пламени. Как в нем все выжжено. И как все еще раскалено!
      Писатель раздраженно фыркнул. Нет, это хворое чучело попросту невыносимо. Еще бы не раскалено, если известно, что пилот сгорел заживо. А у этого полосатого пугала не нашлось даже словечка сожаления. Впрочем, кое в чем он прав: зачем пострадавший летел в такую бурю?
      - Любопытно!.. - бормотал ясновидец. - Да еще издалека! Пересек океан. Странно - человек всегда сохраняет отпечаток тех мест, где он только что был. Этот человек несет на себе отпечаток морских просторов.
      - По чему же это заметно?
      Ясновидец пожал плечами.
      - Просто отпечаток моря и далей... Он, должно быть, много путешествовал. Вы не знаете, откуда он?
      - Это вы могли бы узнать и сами, - сказал писатель предельно язвительным тоном.
      - А как узнать? Ведь он в беспамятстве и ничего не сознает? Могли бы вы прочитать закрытую книгу? Это, правда, возможно, но трудно, чрезвычайно трудно.
      - Читать закрытую книгу? - проворчал писатель. - Я бы сказал, что такое занятие по меньшей мере ни к чему.
      - Для вас, - сказал ясновидец, скосив глаз кудато в угол. - Да, вам это ни к чему. Вы писатель, не правда ли? Так будьте довольны, что вы не нуждаетесь в точном мышлении и не пробуете читать закрытые книги. Ваш путь легче.
      - Что вы имеете в виду? - писатель воинственно подался вперед.
      - Именно то, что сказал. Сочинять и познавать - разные вещи.
      - А вы именно тот, кто познает, не так ли?
      - На сей раз вы угадали, - ответил ясновидец и кивнул, как бы поставив носом точку и прекращая этим разговор.
      Писатель усмехнулся.
      - Мне кажется, у нас едва ли найдется общий язык, а? Это правда, я ведь только сочиняю, выдумываю, что мне взбредет в голову, верно? Из чистой блажи и прихоти.
      - Я знаю, - перебил его ясновидец, - вы тоже думали о человеке, упавшем с неба. Вы тоже представляли себе его над океаном. Я знаю. Но вы пришли к этому логическим путем: большинство авиалиний ведут к портам. Абсолютно поверхностное заключение, сударь. Из того, что он мог перелететь океан, не следует, что он действительно его перелетел. Типичное поп sequitur 1. Действительность нельзя подменять возможностью. Но знайте же, - сердито воскликнул ясновидец, - этот человек действительно прилетел из-за океана. Я это знаю.
      - Откуда?
      - Очень просто: из анализа впечатлений.
      - А вы его видели?
      - Нет, не видел. Мне не нужно видеть скрипача, чтобы знать, что он играет.
      Писатель в раздумье погладил затылок.
      - Впечатление моря... У меня оно, наверное, возникло потому, что я вообще люблю море. Но я не думаю сейчас о морях, которые я видел. Мне грезится море, теплое и густое, как масло; у него жирный блеск. Оно покрыто водорослями и похоже на луг. Иногда из воды выскакивает что-то блестящее и тяжелое, как ртуть.
      - Это летучие рыбы, - откликнулся ясновидец, словно отвечая на собственные мысли.
      - Черт вас побери! - пробормотал писатель. - Вы правы, это в самом деле летучие рыбы!
      IV
      С тех пор как ушел хирург, прошло немало времени. Наконец он вернулся и рассеянно проворчал:
      - А, вы еще здесь!
      1 ложное заключение (лат.)
      Ясновидец уставился в пространство, куда был устремлен его меланхолический нос.
      - Тяжелое сотрясение мозга, - сказал он. - Очевидно, повреждены внутренние органы. Трещина в черепной коробке и перелом нижней челюсти. Ожоги второй и третьей степени на лице и руках. Fractura claviculae 1.
      - Совершенно верно, - задумчиво согласился хирург. - Надежды мало. А вы-то откуда знаете?
      - Вы сейчас думали об этом, - ответил ясновидец, словно оправдываясь.
      Писатель нахмурился. Ну тебя к черту, фокусник.
      Не собираешься ли ты поразить меня своим трюком?
      Да если бы ты даже угадывал чужие мысли слово за словом, я тебе не поверю, не жди.
      - Собственно, кто он такой? - спросил он, чтобы переменить тему разговора.
      - Кто его знает, - ответил доктор. - Документы сгорели. В карманах у него оказались французские, английские и американские монеты. И голландские центы. Может быть, он летел через Роттердам? Но это был не рейсовый самолет.
      - А сам он ничего не сказал?
      Хирург покачал головой.
      - Где там! Полная потеря сознания. Я не удивлюсь, если он вообще больше не заговорит.
      Наступила гнетущая пауза. Ясновидец встал и поплелся к дверям.
      - Закрытая книга, а? - произнес он.
      Писатель мрачно смотрел ему вслед, пока тог не исчез в коридоре.
      - Вы действительно думали так, как он сказал, доктор?
      - Что?.. А, ну да, разумеется. Это диагноз, который я только что продиктовал. Не нравится мне такое чтение мыслей. Ведь это разглашение врачебной тайны.
      Этим, по-видимому, для него вопрос был исчерпан,
      - Да ведь он шарлатан! - не сдержался пи
      1 Перелом ключицы (лат.).
      сатель. - Никто не может читать чужие мысли. В какой-то степени их можно разгадать логическим путем... Вот, например, когда вы вошли, я сразу понял, что вы думаете о... человеке из самолета. Я видел, что вы озабочены и в чем-то сомневаетесь, что положение больного очень серьезно. А, - подумал я про себя, - погоди-ка, наверно, у этого пациента повреждены внутренние органы.
      - Как вы узнали?
      - Путем логических умозаключений. Я вас знаю, доктор, вы не рассеянный человек. Но когда вы вошли, то сделали вот такое движение, будто расстегивали операционный халат, которого на вас уже не было. Ясно, что мысленно вы еще были около пациента. Понятно, - сказал я себе, - что-то не дает ему покоя. Наверно, то, что он не мог ни видеть, ни прощупать вернее всего повреждение внутренних органов.
      Хирург хмуро кивнул.
      - Но ведь я на вас смотрел, - продолжал писатель. - В этом весь фокус: смотреть и рассуждать. Честная работа. А ваш кудесник, - презрительно проворчал он, - смотрит на кончик своего носа и рассказывает, о чем вы думаете. Я внимательно следил, он даже не взглянул на вас. Просто... противно!
      И снова тишина, лишь за окном завывает ветер.
      - Вы и сейчас думаете о раненом, доктор. Скажите, в нем есть что-то особенное, да?
      - У него ведь нет лица, - тихо ответил хирург. - Сильные ожоги... Ни лица, ни имени, ни сознания. Если бы я хоть что-нибудь мог узнать о нем!
      - Или вот еще что: почему он летел в такую бурю? Куда он так торопился? Что боялся он потерять?.. Что так нетерпеливо и бессмысленно гнало его вперед? Ясно, он не страшился смерти. "Я заплачу вдесятеро, если вы возьметесь доставить меня, пилот. Западный ураганный ветер? Тем лучше, значит, полетим быстрее!" При нем ничего не оказалось?
      Хирург отрицательно покачал головой.
      - Что ж, пойдемте посмотрим, если он не дает вам покоя, решился он неожиданно и встал.
      V
      Сестра милосердия, сидевшая у постели больного, с трудом поднялась. У нее толстые отекшие ноги и плоское невыразительное лицо, - старая заезженная медицинская лошадь. Старик на соседней койке равнодушно отвернулся, он был слишком занят собственными страданиями, чтобы перешагнуть пропасть, которая обычно лежит между больными и всеми прочими людьми.
      - Все еще не пришел в себя, - доложила сестра и сложила руки на животе; видно, так полагается стоять монашке, когда она, как старый солдат, рапортует начальству. Старуха помаргивала озабоченно и сочувственно. Писателю вдруг вспомнились глаза обезьян, - и ему стало стыдно. Но что поделаешь, если у этих животных они удивительно похожи на человеческие!
      Итак, вот он, этот пациент. Писатель с замирающим сердцем готовился к зрелищу, от которого захочетя бежать, содрогаясь и в ужасе закрыв лицо; но перед ним чистенький и почти красивый свиток бинтов, большой и тщательно свернутый клубок чистая работа умелых рук. У клубка есть даже руки, сделанные из ваты, вощанки и марли, - большие белые лапы лежат на одеяле. Какую куклу умеют смастерить здесь из бинтов и ваты. Кто бы мог подумать!..
      Писатель нахмурил брови и со свистом втянул в себя воздух. Ведь оно дышит! Едва-едва приподнимаются и опускаются белые лапы на одеяле. Черное отверстие в бинтах, это, наверно, рот. А что это за темное пятно под нежным венчиком ваты... ах, боже...
      Нет, слава богу, это не потухшие человеческие глаза, а всего лишь опущенные веки. Было бы страшно, если бы он смотрел...
      Писатель наклонился над искусной перевязкой, и вдруг углы закрытых глаз пациента дрогнули. Писатель отшатнулся, ему стало жутко.
      - Доктор, - прошептал он, - он не проснется, доктор?
      - Не проснется, - серьезно ответил хирург, а сиделка моргала по-прежнему сочувственно и озабоченно, так же равномерно, как капает вода.
      Порыв сострадания в душе писателя улегся. Эти двое вполне спокойны, успокойся же и ты, успокойся, все в порядке. Так же равномерно, как капает вода, поднимается и опускается на груди пациента белое одеяло. Все в порядке, нет ни паники, ни испуга, не случилось никакого несчастья, никто не мечется, не заламывает рук. И боль утихнет, сделавшись составной частью больничной рутины... Равномерно стонет безучастный больной на соседней койке.
      - Бедняга, - пробурчал хирург, - изувечен до неузнаваемости.
      Сестра перекрестилась. Писатель тоже с радостью осенил бы крестом голову пострадавшего, но постеснялся и смущенно взглянул на врача. Тот кивнул: "Пошли". Они на цыпочках вышли из палаты. Говорить не о чем: пусть теперь сомкнется гладь тишины и порядка, пусть ничем не нарушится равновесие молчания. Тише, тише, мы покидаем что-то удивительное, строгое и достойное.
      Только у ворот больницы, где начинается шум и суматоха обыденной жизни, хирург произнес задумчиво:
      - Странно, ведь нам о нем ничего неизвестно. Придется записать его, как пациента Икс. - Он махнул рукой. - Лучше не думайте о нем.
      Вторые сутки пациент Икс не приходит в сознание, температура лезет вверх, а сердце слабеет. Сомнения нет - жизнь по каплям уходит из этого тела. Боже, какая забота! Как заткнуть щель, если неизвестно, где она? Остается лишь смотреть на безмолвное тело, у которого нет ни лица, ни имени, ни даже ладони, где можно прочитать следы минувшего. Будь у него хоть имя, хоть какое-нибудь имя, в нем не было бы чего-то... чего, собственно? Ну, тревожного, что ли.
      Да, да, это называют загадочностью.
      Сестра милосердия, кажется, избрала этого безнадежного пациента предметом своей особой заботы.
      Усталая, она сидит на жестком стуле у ног больного, в головах которого на табличке нет имени, а только написан по-латыни диагноз; она не сводит глаз с белой, слабо и прерывисто дышащей куклы. Старуха, видимо, молится.
      - Ну-с, почтеннейшая, - без улыбки обращается к ней хирург. - Тихий пациент, не так ли? Что-то он вам очень уж по душе.
      Сестра милосердия быстро заморгала, словно собираясь оправдываться.
      - Да ведь он один-одинешенек. Имени - и того нет... (словно имя - опора для человека). Он мне приснился сегодня, - продолжала она, проводя рукой по лицу. - Будто очнулся он и что-то сказать хочет... Уж я-то знаю, ему нужно что-то сказать нам... - У хирурга готово было сорваться с языка: "Сестричка, этот человек не скажет больше даже "покойной ночи", но он промолчал и ласково потрепал сиделку по плечу. В больнице не приняты многословные одобрения. Старая монашка вынула большой накрахмаленный платок и с чувством высморкалась.
      - Хоть кто-нибудь будет рядом с ним, - смущенно оправдывается она. Казалось, она нахохлилась от заботы, набралась еще больше терпения и уселась как-то еще прочнее, чем прежде. Да, чтобы он не был совсем одинок!
      Чтобы не был совсем одинок... Но разве с другими пациентами возятся столько, сколько с этим? Хирург раз двадцать за день пройдет по коридору, чтобы словно невзначай заглянуть в шестую палату: "Ничего нового, сестра?" Нет, ничего. То и дело ктонибудь из врачей или сиделок сует голову в дверь: не тут ли такой-то? Но это просто предлог для того, чтобы немножко постоять у безымянного ложа. Люди переглядываются: "Бедняга!" - и на цыпочках выходят из палаты. А сестра милосердия сидит, чуть заметно покачиваясь, в своем великом безмолвном бдении.
      Уже третий день - и все еще беспамятство, температура поднялась за сорок. Пациент беспокоен, его руки шарят по одеялу, он бормочет что-то невнятное. Как сопротивляется организм, хотя в нем нет ни сознания, ни воли, которые помогли бы борьбе!
      Только сердце стучит, словно ткацкий челнок в порванной основе: оно бегает вхолостую и уже не протаскивает нить жизни. Машина не ткет, но она еще на ходу.
      Сестра милосердия не сводит глаз с постели человека, лежащего без сознания. Хирургу хочется сказать ей: "Ну, ну, сестрица, напрасно вы тут сидите, все равно это ни к чему, идите-ка лучше отдохнуть". Она моргает озабоченно, видно что-то вертится у нее на языке, но усталость и дисциплина не позволяют ей заговорить. Около этой постели вообще говорят мало и тихо. "Зайдите потом ко мне, сестра", - распоряжается хирург и идет по своим обычным делам.
      ...Тяжело, неуклюже усаживается сестра в кабинете хирурга и, не зная, как начать, отводит глаза, От волнения щеки ее покрываются красными пятнами.
      - Ну что, сестрица, что? - помогает ей хирург, словно маленькой девочке.
      И вдруг у нее вырывается:
      - Он мне опять приснился сегодня!
      Ну, слава богу, наконец-то! Доктор не засмеялся, не сказал ничего, что могло бы смутить почтенную сестру. Наоборот, он с интересом поднял глаза и стал ждать.
      - Я не то чтобы верила в сны... - уверяла сестра. - Но если две ночи подряд снится один и тот же сон с продолжением, это неспроста. Я, правда, иногда толкую сны, но это так, от скуки... Для себя самой я ничего не жду от них. Мои сны никогда не сбывались. Вот и теперь не из суеверия я обеспокоена тем, что мне приснилось. Понятное дело, сны могут повторяться. Но чтобы они продолжались, как продолжается жизнь наяву, этого со снами не должно быть. Может, мне и не следовало бы рассказывать вам этот сон... Ну, да простит меня матерь божия! Я больше привыкла к докторам, а не к священникам, и расскажу все, как на духу.
      Хирург серьезно кивнул.
      - Я расскажу вам все, - продолжала сестра, - потому что мой сон - о вашем пациенте. Я перескажу вам то, что уже потом сложилось у меня в голове. Во сне это скорее было похоже на разные картинки, они все время менялись. Одни были отчетливые, другие несвязные и спутанные; иной раз они шли вперемежку, другой раз наплывали друг на друга. То мне казалось, что этот человек сам рассказывает, то я сама смотрела на что-то. Все это было запутанно и бессмысленно, мне хотелось проснуться, но я не могла. Сон был живой и яркий, он будто продолжался и днем, но днем я просто вспоминала его в связном виде, а не как разрозненные картины, и это уже был не сон. Все в мире казалось бы нам сном, если бы в нем не было какого-то порядка. Ведь порядок то, что существует только в действительности. А сон этот потому меня и напугал, что в нем все было гораздо больше связано, чем в обычных снах. Я могу рассказать вам его только так, как понимаю сейчас.
      РАССКАЗ СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ
      Вчера ночью он явился мне впервые. На нем был белый костюм с медными пуговицами, на ногах краги, на голове белый шлем, не похожий на военный. Такой одежды я никогда не видела раньше.
      Лицо у него было желтое, как у цыгана, а глаза лихорадочные, будто у тифозного больного. Наверное, у него был жар, потому что он заговаривался.
      Если вам кто-нибудь снится, вы не слышите его голоса и не замечаете, что он шевелит губами. Вы только знаете, что он вам говорит. Я никогда не могла понять, как это получается. Помню только, что он обратился ко мне и быстро заговорил на каком-то непонятном языке. Он несколько раз произнес слово "сор", но я не знаю, что оно значит. Он был в нетерпении, чуть ли не в отчаянье, что я его не понимаю, и говорил долго, а потом, словно сообразив, где он, заговорил как бы по-нашему, и я вдруг стала понимать.
      - Сестра, - сказал он, - умоляю вас, окажите мне услугу. Вы же знаете, в каком я состоянии. Боже, что за несчастье, что за несчастье! Не понимаю, как это случилось: земля внезапно ринулась нам навстречу. Если бы я хоть пальцами мог писать по одеялу, я бы все написал. Но взгляните, что со мной... - Он протянул мне свои руки, без повязок.
      Сейчас мне уже трудно сообразить, что в них было ужасного. - Не могу, не могу, - жаловался он. - Взгляните на мои руки... Я вам все расскажу, но ради бога, помогите мне довести до конца одно дело.
      Я летел, как помешанный, чтобы все устроить. Но вдруг земля качнулась и стала падать на нас.
      Я знал, это авария: навстречу взметнулось пламя, какого я никогда не видывал, а ведь я повидал немало - я видел горящий пароход, горящих людей, видел, как пылает целая гора... Но об этом я не стану рассказывать... Все уже неважно, все, кроме одного, самого необходимого. "Кроме одного, - повторил он, - но теперь я вижу, что в этом одном - вся жизнь. Ах, сестра, вам сказали, что со мной? Не ранен ли я в голову? Ведь я все забыл и помню только одно, в чем для меня сейчас вся жизнь. Я забыл, что делал, но помню, где я бывал, забыл имена и не знаю даже, как меня зовут. Все это пустяки, не стоит придавать им значения... Наверное, у меня сотрясение мозга... ведь я не могу вспомнить ничего, кроме этой катастрофы... Если вам назовут мое имя, знайте, - оно фальшивое. А если я сам начну нести всякий вздор о приключениях на островах, считайте это бредом. Все это осколки... я сам не пойму чего... из них уже не сложить истории человека. Человек весь в том, что ему еще осталось свершить. Остальное - осколки и обломки, в которых сразу не разберешься. Да, да, иной раз человек выкопает чтонибудь из прошлого и думает: это я. Но со мной дело хуже, сестрица: случилось что-то такое, отчего моя память разбилась вдребезги, и в ней не осталось ничего цельного, кроме мысли о том, что я собирался еще совершить".
      VI
      Сестра милосердия рассказывала, слегка покачиваясь и не поднимая глаз, словно повторяла текст, выученный наизусть.
      - Удивительно, как ясен и неясен одновременно был этот сон. Не знаю, где происходило дело. Он сидел на деревянных ступеньках, которые вели в какую-то соломенную хижину. - Она запнулась. - Да, эта хижина стояла на сваях, как стол на ножках...
      А он сидел, расставив ноги, на нижней ступеньке и выбивал пепел из трубки об ладонь другой руки.
      Голову он наклонил так, что виден был только белый шлем, казалось, что голова у него перевязана.
      - Вы должны знать, сестра, - продолжал он, - что я не помню своей матери. Собственно, я никогда ее не видел, но в памяти у меня осталось какое-то пустое место, где чего-то недоставало. Вот видите, моя память и раньше была неполной, в ней не хватало матери. - Он кивнул головой при этих словах. - И потому на карте моей жизни никогда не исчезнет белое пятно. Я не мог познать самого себя, ибо не знал матери...
      Что касается отца, - продолжал он, - то скажу вам откровенно: в наших отношениях не было ни сердечности, ни доверия. По правде сказать, нас разделяла глухая непримиримая вражда. Дело в том, что мой отец был на редкость примерный человек.
      Он занимал видное положение в обществе и был преисполнен сознания, что неукоснительно выполняет свой долг, который он считал смыслом жизни.
      А смысл жизни для него состоял в том, чтобы посвятить себя работе, преуспевать и пользоваться уважением сограждан. Это настолько важные обязанности, что выполнение их может быть прервано лишь смертью. Отец и в самом деле умер торжественно и солидно, словно удовлетворенный тем, что выполнил и эту свою обязанность. Меня он преимущественно поучал и обычно ставил в пример себя. Человеческую жизнь он скорее всего считал чем-то уже вполне готовым, вроде дома, доставшегося по наследству, или фирмы, полученной от предшественника. Он чрезвычайно уважал самого себя, свои принципы и заслуги.
      Прожитая им жизнь казалась ему достойным примером для сына. Возможно, по-своему он любил меня и заботился о моем будущем, но представлял его себе лишь повторением собственного жизненного пути, Я ненавидел отца, ненавидел изо всех сил и назло исподтишка поступал ему наперекор, делал совсем не то, что он мог ожидать от разумного, послушного сына. Я был ленив, упрям, порочен и уже подростком спал со служанками; до сих пор помню их шершавые руки... Я вносил в отчий дом затаенную дикость и думаю, что самоуверенность старика была поколеблена моим поведением. Для него я был олицетворением необузданности и хаоса жизни, сопротивляться которым он был не в силах.
      Не стану рассказывать вам о своей молодости, сестра. Да и что говорить, она была довольно заурядной. Если не считать кое-каких пустяков, то, в общем, мне стыдиться нечего. Правда, в детстве я был ребенком злым и испорченным, но в юности мало чем отличался от сверстников. Как и они, я прежде всего был полон самим собой. У меня были свои любовные привязанности, свои переживания, свои взгляды, в общем - все свое. Человек лишь позднее убеждается, что все, казалось бы столь личное, индивидуальное, - на самом деле характерно для всех, и он должен был тоже пройти через это, воображая себя первооткрывателем. Воспоминания детства прочнее воспоминаний молодости. Детство - это настоящее открытие совершенно нового мира, а юность... Бог весть, откуда в ней берется столько заблуждений и призрачных представлений. Потому-то она и уходит безвозвратно. К счастью, не каждый сознает, как он был обманут, как глупо попался на удочку жизни. Мне не о чем вспомнить, а если в памяти что-то и всплывает, я чувствую, что теперь я уже не тот и меня это не касается.
      В то время я уже не жил с отцом. Он был мне чужд и далек, как никто в мире, и когда я стоял у его гроба, мне показалось страшным и неправдоподобным, что я зачат этим чужим, сейчас уже обезображенным смертью телом. Ничто, ничто уже не связывало меня с покойным, и слезы на моих глазах были вызваны лишь чувством полного одиночества.
      Кажется, я уже говорил вам, что унаследовал от отца довольно значительное состояние. Но и деньги были мне противны, словно и на них лежал отпечаток отцовской порядочности и его чувства долга. Он создал богатство, чтобы жить в нем и после смерти, чтобы воплотить в деньгах свою жизнь и общественное положение. Я не любил этих денег и мстил им, используя лишь на потребу своей лености и на удовольствия. Я бездельничал, работать не было необходимости. А чего стоит жизнь, если в ней нет твердости и неподатливости камня? Я мог удовлетворять все свои прихоти, но это было так скучно, сестра. Придумывать, как убить день, труднее, чем дробить камень! Все это ничего не стоило. Поверьте, сестра, неустойчивый человек получает от жизни меньше, чем нищий".
      Помолчав немного, он сказал:
      "- Как видите, мне, право, незачем жалеть о своей молодости. Если я сейчас мысленно возвращаюсь к ней, то не для того, чтобы припасть к роднику юности. Мне стыдно, что я был молод, ибо тогда я испортил свое будущее. Это было самое шальное, самое бестолковое время моей жизни. И все же именно в молодости со мной произошло событие, важности которого я в ту пору не оценил. Я говорю "событие", но в нем не было ничего исключительного: я познакомился с девушкой и решил, что овладею ею. Правда, я любил ее, но в молодости и это вполне естественно. Свидетель бог, это была не первая моя любовь и даже не сильнейшее из моих увлечений, которых я уже не помню".
      VII
      Сиделка озабоченно покачала головой.
      - Все это он рассказывал словно на исповеди.
      Было видно: от меня он ничего не таит. Без сомнения, он готовился к смерти. И мне осталось только молиться о том, чтобы всевышний чудом или по милосердию своему принял эту исповедь, совершенную во сне и обращенную к особе, этого недостойной.
      Быть может, господь посчитается и с тем, что человек в беспамятстве не может так глубоко сожалеть о содеянном, насколько это необходимо для полного покаяния.
      "- Опишу вам, какая она была, - продолжал он. - Странно, теперь я не помню ее лица. Помню только серые глаза и голос, чуть хрипловатый, как у мальчишки. Она тоже рано потеряла мать и жила с отцом, которого она боготворила. Это был прекрасный человек, талантливый инженер. Ему и себе на радость она выучилась на инженера и пошла работать на завод. Оба очень гордились этим. Сестра, милая, видели бы вы ее там, в кузнечном цеху, среди паровых молотов, станков, раскаленного железа и полуобнаженных молотобойцев! Она походила и на девочку, и на эльфа, и на смелого мальчика-подростка. Рабочие ее обожали, относились к ней особенно бережно потому, что она жила в мире мужчин. Однажды она привела меня в свой цех, - и после этого я в нее влюбился. Такой хрупкой, такой нежной, отважной казалась она среди сильных, мужских тел, блестящих от пота. Меня покорил ее негромкий, чуть хриплый голос, авторитет инженера, командующего огнем, металлом, работой... Скажут - в цеху не место девушке. Прости, господи, мне грешному, но именно там я захотел ее мучительно и безудержно, там, в тот момент, когда она принимала какую-то работу и сердито хмурила свои тонкие брови. А может, когда она стояла рядом со своим громадным стариком отцом и он положил ей руку на плечо, словно сыну, которым гордится и которому передает дело своей жизни. Рабочие называли ее "господин инженер", а я уставился на ее девическую шею, охваченный мучительным желанием, которое тревожило меня, словно в нем было что-то противоестественное.
      Она была безмерно счастлива: счастлива потому, что гордилась отцом и собой, счастлива тем, что люди любят ее и она сама зарабатывает свой хлеб.
      Счастье ее было такое спокойное, ясное, уравновешенное. Спокойствие светилось в ее взгляде, слышалось в скупых словах, произнесенных мальчишеским голосом. Ее ладони и пальцы были вечно измазаны тушью, и я так любил эти пятна... А я тогда был тщеславным и фатоватым юнцом, полным напускной самоуверенности. Эта девушка как-то сбивала меня с толку. "Хочет быть бесполым существом", - думал я и с какой-то злостью вбил себе в голову, что покорю ее как женщину. Мне казалось, что тем самым я возьму над ней верх. Видимо, мне стало стыдно за себя, за свое ничтожество и праздность, и потому только мне хотелось насладиться триумфом мужчины-завоевателя. Поймите, так я объясняю это себе сейчас, а тогда была лишь любовь, лишь влечение, лишь неодолимое желание склониться над ней и вырвать у нее признание в любви".
      Он задумался и помолчал немного.
      "- А теперь, сестра, я перехожу к тому, о чем мне очень трудно говорить, но пусть будет высказано все! Это не была первая моя любовь, когда, - судите, как вам угодно, - все происходит почти непроизвольно и неотвратимо. Я хотел завоевать девушку и пробовал всякие средства, которые бросили бы ее в мои объятия. Стыдно вспомнить, какими нелепыми, грубыми и беспомощными казались все известные мне светские фортели против своеобразной, самобытной, почти суровой прямоты этой чистой, целомудренной девушки. Я видел, что она выше всего этого и выше меня, что она сделана из более благородного материала, чем я, но я уже не мог отступить. Странное существо человек, сестра! Я упивался мучительными и мерзкими мечтами о том, как с помощью обмана, гипноза, наркотиков или еще чего-нибудь подло овладею девушкой, оскверню ее... знаете, как оскверняют храм. Я ничего не скрываю от вас, сестра, ничего. Я казался себе исчадием ада.
      И пока я унижал ее в своей душе, она меня полюбила!
      Да, полюбила и однажды отдала мне свою любовь так же просто, как растение отдает созревший плод. Все вышло иначе, совсем иначе, чем представлялось моему распаленному воображению. И знаете, я был тогда неловок, как юноша, еще не знавший женщины..."
      При этих словах он закрыл лицо руками и замер.
      "- Да, я скот, - продолжал он, - и заслуживаю всего, что потом произошло со мной... Я наклонился над ней, - она лежала, прикрыв глаза, - и старался насладиться воображаемым триумфом. Мне хотелось, чтобы из глаз ее брызнули слезы, чтобы от отчаяния и стыда она закрыла лицо руками. Но лицо девушки было спокойно и ясно, она дышала ровно, будто спала. Мне стало не по себе, я прикрыл ее и отошел к окну, разжигая в душе бесовскую гордыню.
      А когда я обернулся, она смотрела на меня открытым, ясным взором, улыбнулась и сказала: "Ну вот, теперь я твоя!"
      Я перепугался, да, перепугался, изумленный и униженный, а она вся светилась нежностью, уверенностью, чистотой... не знаю даже, как это назвать.
      Очень просто: я твоя, и все тут. Так случилось - мы вместе, и ничего нельзя поделать. Как легко и просто, какое несомненное и великое решение. Да, все решено, все теперь вернее верного, все ясно до конца: умненькая девчушка ' высказала это уверенно, без колебаний. "Теперь я твоя". Подумайте, как она горда, как довольна, что открыла в себе эту благословенную, живую, верную и надежную правду.
      Глаза ее еще широко раскрыты от изумления необыкновенным, ошеломляющим открытием, а сама она уже проникается великим спокойствием незыблемого решения. Мелкие черты лица, несколько секунд назад искаженные смятением и болью, теперь приняли новое, определенное выражение, я бы сказал - выражение человека, который обрел самого себя. "Да, теперь я знаю, кто я такая: я твоя, и то, что случилось, правильно, таков порядок вещей." Словно улеглась зыбь, успокоилась водная гладь и стала прозрачной до самого дна.
      Я ничего не скрываю от вас, сестра. Если бы она закрывала лицо руками, сотрясаясь от рыданий, если бы в глазах ее был упрек: "Нехороший, что ты со мной сделал!" - я ощутил бы торжество победы.
      Это торжество могло быть злым или добрым, гордым или великодушным, или жалостливым, каким угодно.
      Быть может, я упал бы перед ней на колени, клянясь в любви и целуя ее руки, испачканные тушью.
      Но не моя это была победа, на мою долю достались лишь смятение и стыд. Я что-то заикнулся о любви. Она удивленно подняла брови: к чему, разве нужно говорить от этом? Я твоя, и этим высказано все: и признание в любви, и взаимность, и свершившееся, и все "да" в мире. Грубо и нескромно было бы сейчас болтать о чувствах, о благодарности. Зачем? Да, это свершилось, я твоя. А если ты будешь еще говорить, мне покажется, что ты чувствуешь себя виноватым.
      Ах, сестра, сестра, разве вы не понимаете, какая была в этом мудрая зрелость, достоинство и чистота?
      Разве не получилось так, что я хотел греха, а она превратила его в святыню? Какой позор! Я не нашелся, что ей ответить. А она с интересом осматривала мою квартиру, словно видела ее впервые, и напевала песенку. Она, которая прежде никогда не пела! Да, она чувстовала себя как дома, хотя и не говорила об этом, она чувствовала, что здесь ее место.
      Потом она улыбнулась, подсела ко мне и заговорила своим негромким, чуть хриплым голосом... не о настоящем или будущем, а о себе, о своем детстве, о девических увлечениях. Она отдавала мне свое прошлое, как будто с этих пор все должно было принадлежать мне. А меня грызло странное чувство унижения и неполноценности. Я попытался снова обнять ее, но она лишь подняла руку, и этого было достаточно, чтобы смирить меня. "Нет, - сказала она, совсем не стесняясь, - в другой раз..." Все это было так просто и несомненно: я - твоя, и наша любовь не пустая блажь, а разумное, стойкое, нужное чувство. И она поцеловала меня в губы, словно говоря: не хмурься, малыш! Словно она была моей матерью, словно она была старше и сильнее, взрослее меня.
      Это было нестерпимо сладко и вместе с тем, прости меня боже, унизительно, как пощечина...
      Потом она ушла. Вы знаете, сестра, труднее всего человеку уходить. В том, как он уходит, отражается обычно все его смущение и растерянность, опрометчивость,. уверенность в себе, легкомыслие или самомнение. Берегитесь, когда уходите, вы без защиты, ваша спина выдает вас!
      Не помню, как она ушла: постояла в дверях, чуть склонив олову, и вдруг исчезла. Совсем легко и тихо. Это важно, потому что я никогда уже больше не видел ее.
      Ибо в ту же ночь я сбежал, как мальчишка".
      VIII
      Почтенная сестра громко, с сердцем высморкалась в накрахмаленный носовой платок и продолжала:
      - Так он сказал мне. Это был низкий поступок... и, кажется, он раскаивается. А я скажу, что нечего ему целиком оправдывать эту девушку, - выходит, она отдалась ему добровольно. Хотя, судя по его рассказу, она добрая и благородная натура, ее постигла заслуженная кара, и сейчас трудно решить, не оказался ли этот человек в какой-то мере орудием в руках божьих. Но это не уменьшает его вины.
      " - Размышляя теперь, - сказал он мне потом, - о странных причинах, побудивших меня к бегству, я вижу их совсем в ином свете. Я был тогда молод и исполнен всевозможных авантюрных и туманных замыслов. Кроме того, во мне с детства жил протест против всего, что называется долгом, острое и боязливое отвращение к тому, что могло связать меня.
      Эту боязнь я считал тягой к свободе. Меня испугали строгость и серьезность чувств этой девушки. И хотя она была нравственно выше меня, - я боялся, что буду связан навеки. Я решил, что надо выбирать между нею и самим собой. И я выбрал себя.
      Сейчас я знаю больше и смотрю на мир иными глазами. Сейчас я понимаю, чю она прошла больший путь, чем я, что она решила для себя все, а я ничего, что она была взрослой, а я остался растерянным, несложившимся, безответственным юнцом. То, что я воспринимал как протест против пут, было страхом перед ее превосходством, страхом перед ее великой уверенностью. Мне не дано было познать радость преданности, я не мог сказать: и я твой тоже, весь твой, неизменно твой, полностью и бесповоротно.
      Не было во мне цельности, и я не мог отдать себя целиком... Я рассказываю вам об этом сухо, словно подводя итоги. Я вправе говорить так, потому что это баланс моей жизни: приход и расход. Она мне отдала себя, сказав: "Теперь я твоя". А я... Все, что у меня нашлось для нее, была любовь, страсть и какие-то смутные посулы, нечто вроде векселя без обеспечения. - Он тихо засмеялся. - Я, видите ли, коммерсант, сестра, и хотел бы привести свои дела в порядок. Знайте же, что мое бегство было бегством банкрота. Я остался должен этой девушке - должен самого себя..."
      - Мне показалось, - продолжала сиделка, - что он улыбается, насмехаясь надо мной. Я попыталась заговорить, но он ухмылялся все язвительнее и постепенно исчез. Я с трудом открыла глаза, встревоженная столь явственным сновидением, и помолилась за него и за девушку. Признаюсь, эта история целый день не выходила у меня из головы. Ночью я долго ворочалась. Наконец я заснула, и он тут же явился, будто ждал этой минуты. Он опять сидел там, на ступеньках, склонив голову, грустный и тревожный. За хижиной волновалось на ветру поле, поросшее чем-то вроде кукурузы или болотной травы.
      " - Это не кукуруза, - вдруг заговорил он. - Это сахарный тростник... Может показаться, что я много лет был дельцом на южных островах, скупал сахарный тростник и гнал из него ром, aguardiente, как его там называют. Но это неважно. В действительности я был всего лишь незрелым юнцом, бежавшим в мир.
      Меня огорчает, что обо всем этом я вам рассказал как-то нескладно, мне хотелось бы исправить неблагоприятное впечатление. Я знаю, например, что вы в известной мере осуждаете эту девушку. В ее поведении вы склонны видеть греховную податливость плотскому искушению. Будь это так, ее безграничная честность и терпение совершенной любви, которые я в ней видел, были бы только самообманом влюбленного юноши. Но если это так, сестра, то совершенная любовь жила во мне самом, хоть я и не сознавал этого, и тогда мое бегство надо считать чистым безумием, непостижимым поступком, и такой же непостижимой была вся моя остальная жизнь.
      Я знаю, это так называемое "косвенное доказательство". Можно возразить, что жизнь человеческая вообще непостижима, что ее невозможно объяснить.
      Но я вижу, что вы другого мнения.
      Есть еще одно косвенное доказательство правоты моих слов. Это доказательство - жизнь, которую я вел после своего странного бегства. Должно быть, я поступил как самый последний трус и тем самым нарушил извечный закон жизни, потому что с тех пор надо мной тяготело проклятие. Оно сказывалось не в трудностях и неудачах, которые мне встречались, а в том, что с тех пор я не знал ни покоя, нн постоянства. Поверьте, сестра, скверная с тех пор была у меня жизнь! Жизнь без милостей судьбы, жизнь человека, не искупившего своей вины. Так сказали бы вы. Что касается меня, то я слишком мирской человек и просто сознаюсь, что жил поскотски, как бродячий пес, авантюрист и сомнительный делец. Клянусь, в моей жизни было столько подлости и обмана, что даже трудно себе вообразить. И только потому, что в тот важный момент я постыдно не устоял. Слишком я был пуст, ничтожен и духовно незрел, чтобы принять то, что так неожиданно встретилось мне на пути, - жизнь во всей ее целостности... Постойте, как бы это объяснить? Я хочу сказать: порядок, определенность, устойчивость незыблемого решения. Если истинная жизнь есть определенность и постоянство, значит, я бежал от истинной жизни. И я ее уже не нашел после пагубного бегства. Вы не представляете, сестра, как зыбок и недолговечен всякий порок. Его надо постоянно подогревать, но и это не помогает: человеку не заполнить всего себя злом. Богохульник, убийца, завистник или распутник живут удивительно куцой и шаткой жизнью. Вот и я не могу создать единой картины своей жизни, вся она состоит из обрывков, клочков, осколков, которые не складываются в целое. Напрасно возимся мы со своими ничтожными и дурными деяниями; они нелепы и несвязны, они лишь обломки и хаос, без конца и без начала. Да будет так, да будет так. Аминь. А вы называете это нечистой совестью.
      Поверьте, мои карманы когда-то бывали набиты золотом. Я могу показать вам свои плечи, на них шрамы от ударов бича и укусов мулаток. Пощупайте вот здесь: моя печень увеличена от пьянства. Я валялся в желтой лихорадке, меня, как дезертира, преследовали вооруженные люди. Я мог бы рассказать вам о полсотне разных своих жизней, но все они - ненастоящие, от них остались только шрамы. Вот в этой хижине я лежал смертельно больной, одинокий как подбитая кошка, пересчитывал свои жизни и не мог в них разобраться. Наверное, я выдумал их в горячке, это были гадкие и жуткие сны. Двадцать лет минуло, и все это - сплошь запутанные, бессмысленные, зыбкие сновидения... В тот раз я попал в больницу, и nurses 1 в белых фартучках обкладывали меня льдом.
      Боже, как это было приятно, как освежало... эти компрессы, и белые фартучки, и все остальное. Мне показалось, что я нужен кому-то. Но тогда меня уже коснулась смерть".
      1 сиделки (англ.).
      IX
      - По-моему, это перст божий, - заметила сестра милосердия. - Болезнь есть предостережение свыше. Мудро поступает церковь, посылая слуг своих к ложу больного, чтобы помочь ему найти правильный путь па этом распутье. Но в наше время люди слишком страшатся болезней и смерти и потому не внемлют предостережениям и не умеют прочитать слова, начертанные огненной рукой болезни.
      " - Тогда меня коснулась смерть, - продолжал он, - меня спасли от нее, но я лежал обессиленный, слабый, как муха. Не скажу, чтобы я боялся смерти.
      Скорее, я удивлялся, что вообще способен умереть, то есть совершить такой серьезный и решительный поступок. Мне казалось, что от меня требуют чего-то значительного, важного и окончательного и нельзя было отказываться, ссылаясь на неспособность.
      Я чувствовал безмерную неуверенность и робость.
      Странно, ведь прежде я не раз смотрел в лицо смерти и, свидетель бог, вел жизнь бурную и часто исполненную опасностей. Но прежде Костлявая представлялась мне лишь риском или случайностью, я умел смеяться над ней и спорить с нею. Теперь она предстала передо мной, как неизбежность, как непостижимый, но окончательный и неотвратимый исход.
      Подчас меня охватывала слабость и безразличие, и я говорил ей: "Ладно, я закрою глаза, а ты делай свое дело, делай его без меня и поскорей. Я ничего не хочу знать". А иной раз я злился на себя за эту детскую трусость. Да ведь смерть это пустяки, - твердил я себе, - умирать совсем не трудно, это всего лишь конец. У каждого приключения был свой конец, и теперь станет одним концом больше. Но, странное дело, сколько я ни размышлял, я не мог представить себе смерть, как внезапный конец, - раз, и перерезана нить жизни. Я увидел ее тогда совсем рядом, и она казалось мне чем-то неизмеримым и длительным. Я не могу объяснить толком, в чем тут дело, но смерть очень протяженна во времени, она длится. По правде говоря, эта протяженность страшила меня. Я малодушно боялся, что не справлюсь.
      Ведь я никогда не предпринимал чего-нибудь длительного, никогда не подписывал договора, который связывал бы меня на долгий срок. Мне нередко представлялась возможность прочно обосноваться на месте и жить достойно, без чрезмерного напряжения сия, но всякий раз я испытывал острое и непреодолимое отвращение к такому образу жизни и считал это следствием своего непоседливого характера, который требует перемен и экзотики. Неужели теперь мне предстоит заключить контракт навеки? Я обливался холодным потом и стонал от ужаса. Нет, это немыслимо, это не для меня, не для меня! Господи боже, помоги мне, ведь я еще недостаточно взрослый, чтобы решать бесповоротно и окончательно. Вот если бы умереть на время, скажем, месяца на три, на полгода, тогда я согласен, вот моя рука. Но не требуй от меня, смерть, чтобы я сказал: "Теперь я твой..." И вдруг, сестра, меня словно осенило. Я снова увидел ее, девушку, в тот миг, когда она лежала передо мной, исполненная радости и уверенности, и шептала: "Теперь я твоя". И снова воспоминание о ее решимости жить и мой жалкий трепет перед неизбежностью смерти заставили меня почувствовать свое ничтожество и унижение. И я начал понимать, что жизнь, как и смерть, бесконечна, что все живое, по-своему и в меру сил своих, стремится быть вечным.
      Это как бы две половинки, одна дополняет другую и одна немыслима без другой. Да, это так: смерть целиком поглощает лишь нелепую и случайную жизнь, а жизнь цельную и устремленную она лишь увенчивает. Две половинки смыкаются в вечности. В горячечном бреду они представлялись мне полыми полушариями, которые нужно сложить, чтобы они сомкнулись. Но одно из них было истерто и прогнуто, почти обломок, и мне никак не удавалось сложить его с другим, безупречно гладким, которое знаменует собой смерть. Надо исправить, твердил я себе, надо их подогнать друг к другу. "Теперь я твоя..." И тогда я выдумал себе жизнь, сестра. Я говорю - выдумал, потому что многое в моем прошлом никуда не годилось и было отброшено и, наоборот, мне не хватало важного и нужного. И в юности моей тоже многое можно было бы исправить, но на ней я долго не задерживался. Самым важным было и остается, чтобы в той, настоящей жизни, которой не было и вместе с тем которая как-то была... были не события и факты, а чувства... Это вроде книги с вырванными страницами... Боже, что я хотел сказать? От лихорадки путаются мысли... Да, так вот, главное, что в той, настоящей жизни все было совсем иначе, понимаете? То есть должно было быть иначе, это главное! И те события, которые должны были произойти в действительности, они... они... - Зубы у него стучали, но он сдерживался. Помните, я вам рассказал... рассказал вам... как она лежала у меня... и шептала: "Теперь я твоя". Все это святая правда, сестра. Но дальше, дальше все должно было пойти иначе!.Сейчас я знаю это, потому что в меня вошли жизнь и смерть. "Да, и это хорошо, - должен был сказать тогда я. - Ты моя и ты будешь ждать. Будешь ждать, пока я не вернусь, постигнув жизнь и смерть. Ты же видишь, что я еще не достаточно зрел для жизни. Я еще... еще не такой цельный, чтобы быть постоянным, не такой смелый, чтобы решать. Во мне еще нет той цельности, что в тебе... что в тебе... Ну, скажи, пожалуйста, что ты будешь делать с такой бесформенной массой? Я ведь и сам не знаю, что из меня выйдет, не знаю, я еще не разобрался в самом себе. Тебе что, ты вечная, ты знаешь все, что нужно, ты знаешь, что ты принадлежишь мне. А я..."
      Он дрожал всем телом при этих словах.
      " - Погоди, и я приду и скажу: "Теперь я твой". Ах, сестра, поймите, она все это знала, она понимала, хоть я и не произнес этих слов. Потому она и сказала: "Нет, в другой раз". Значит, я должен вернуться, не правда ли? Ну скажите, скажите сами, ведь это значит, что она ждет меня, верно? Потому она и не попрощалась, потому я даже не заметил, как она ушла. Я вернусь, и обе половинки сомкнутся, как жизнь и смерть. Теперь я твой! Нет никакой другой, настоящей и цельной жизни, кроме той, что должна быть. - Он вздохнул глубоко, как человек, который освободился от огромной тяжести. Сольются воедино любовь, жизнь и смерть - все, что неоспоримо в моей душе. Я твой, теперь только я понял свое место. Единственная достоверность - это принадлежать другому. Себя самого, всего себя я нашел в том, что я принадлежу другому человеку. Слава богу, слава богу, наконец-то я у цели!
      Нет, пустите меня, я не могу ждать! Я возвращаюсь к ней! И она лишь улыбается: ну вот, теперь я твоя. А я уже не буду бояться, не отрекусь от нее, я иду, иду к ней! Я знаю, что она уже рвет тесемки и пуговицы на своем платье... Поторопитесь, вы же знаете, что я спешу домой!.. Вы называете это бурей?
      Бросьте, я видел циклоны, видел столбы смерчей.
      Этот ветерок недостаточно силен, чтобы унести меня.
      Разве вы не видите, вот она летит ко мне в объятия, наклонилась и летит... Берегись, мы столкнемся лбом и зубами... берегись, ты падаешь на меня... я падаю... как ты нетерпелива, как ты прижимаешь меня к своим плечам, к себе..."
      Он начал бредить в лихорадке.
      " - Что это, пилот летит в пустоту? Передайте ему, сестра, что это не в той стороне, пусть повернет обратно. Или нет, пойдите к ней, скажите, что я возвращаюсь. Вы же знаете, что она ждет. Умоляю, передайте ей, что я уже в пути... Пусть только пилот найдет место, где приземлиться. Писать ей я не мог, не знал, где она... - Он поднял на меня взгляд, полный отчаяния. - Что... что же вы, почему же вы не скажете ей? Я вынужден летать кругом, кругом, по замкнутому кругу, а вы только моргаете, глядя на меня, и не хотите ничего передать ей, потому что... - Вдруг он начал изменяться у меня на глазах: голова обвязана бинтами, сам дрожит, и я увидела, что он хохочет. - Я знаю, вы злая, завистливая, противная монашка. Вы злы на нее за то, что она познала любовь. Можете не завидовать ей: знайте, что тогда я и в этом смысле сплоховал. Может быть, потому я и повел себя так трусливо, понимаете? Знайте же, в другой раз..."
      Сестра милосердия грустно уставилась своими спокойными глазами в одну точку.
      - Потом он богохульствовал. Словно дьявол говорил его устами: он изрыгал проклятия и непристойности... Господи, прости меня и помилуй. - Она перекрестилась. - Это было очень страшно, потому что слова произносила кукла без глаз и рта. От страха я проснулась. Да, да, надо было взять четки и молиться за спасение его души, а я вместо этого пошла в палату и поставила ему градусник. Он лежал без сознания, температура сорок и три десятых, его била лихорадка.
      Сейчас у больного всего лишь тридцать восемь и семь. Он бредит, перевязанные руки беспокойно шевелятся на одеяле.
      - Вы не знаете, сестра, что он говорит? - спрашивает хирург.
      Сестра милосердия отрицательно качает головой и строго поджимает губы.
      - Он говорит "йеср", - вмешивается старик с соседней койки. - "йеср" да "йеср".
      - "Jes, sir" 1, - догадался хирург. - Стало быть по-английски.
      - А еще он говорил "маньяна" 2, - вспомнил старик, "маньяна" или "маняня". - Старик хрипло хихикнул. - "Маньяна, маньяна". Лепечет, как младенец в пеленках.
      Старику это слово почему-то казалось очень смешным, он задыхался от смеха, у него хрипело в горле.
      Пришлось на него прикрикнуть.
      И до сих пор никаких сведений о том, кто же такой пострадавший. Писатель звонит трижды в день:
      - Алло, нет ли каких подробностей?
      1 Да, сэр (англ.).
      2 maniana - утро, завтра (исп ).
      - Нет, ничего не знаем.
      - Тогда скажите, в каком он состоянии?..
      Но разве по телефону пожмешь плечами - мол, жив пока.
      Днем температура продолжает падать, но пациент - хоть его почти не видно из-под бинтов - становится еще желтее; у него началась икота: "То ли печень повреждена, то ли это желтуха", - ломает себе голову хирург и, чтобы внести ясность, приглашает на консультацию известного терапевта. Знаменитость- бодрый, розовый старичок - так и сыплет шутками. При виде почтенной сестры милосердия он от радости чуть ли не обнимает ее.
      - Да, да, немало мы с вами поработали, прежде чем вас перевели в хирургическое!
      Хирург вполголоса и преимущественно по-латыни излагает ему историю болезни. Терапевт, помаргивая, смотрит сквозь золотые'очки на фигуру, сделанную из бинтов и ваты.
      - Не приведи господь, - озабоченно говорит он и присаживается на край койки.
      Сестра милосердия молча откидывает одеяло. Терапевт втягивает ноздрями воздух и поднимает глаза.
      - Диабет?
      - Откуда вы знаете? - ворчит хирург. - Я, конечно, велел сделать анализ мочи... нет ли в ней крови. Оказалось, что есть и сахар. Вы что, определяете по запаху?
      - И обычно не ошибаюсь, - кивает терапевт. - Ацетон всегда различишь. Наша ars medica 1 - на пятьдесят процентов интуиция, голубчик.
      - Я не полагаюсь на интуицию, - отзывается хирург. - Я только... прямо, с первого взгляда чувствую: вот у этого я не стал бы оперировать... даже мозоль. С ним непременно случится что-нибудь вроде эмболии. А почему - мне и самому не понятно.
      Терапевт легонько ощупывает ладонью и пальцами тело человека, который лежит без сознания.
      - Я бы охотно его выслушал, - прочувствованно
      1 искусство медицины (лат ).
      говорит он, - да, пожалуй, не стоит беспокоить, а? - И, сдвинув очки на лоб, осторожно, почти нежно, доктор прикладывает розовое ухо к груди больного.
      Тихо так, что слышно, как муха бьется об оконное стекло. Наконец старик поднялся. - Да, сердце у него изношено, пробормотал он. - Оно, милый мой, могло бы многое порассказать. Правая легочная доля не в порядке. Печень увеличена...
      - А почему он такой желтый? - вырвалось у хирурга.
      - Я и сам хотел бы это знать, - задумчиво отозвался терапевт. - Почему резко падает температура?.. Покажите мне мочу, сестра. - Сиделка молча подала ему сосуд - в нем было несколько капель густой темной жидкости. - Скажите, пожалуйста, - удивленно подняв брови, спрашивает старый врач, как попал к вам этот человек?.. Ах, вы не выяснили, откуда он взялся? У него не было озноба, когда его к вам привезли?
      - Да, был, - ответила сестра.
      Врач сосчитал про себя до пяти.
      - Пять... максимум шесть дней, - пробормотал он. - Это почти невозможно! Мог он долететь сюда... скажем, из Вест-Индии, за пять-шесть дней?
      - Едва ли, - усомнился хирург. - Почти исключено. Разве только через Канарские острова...
      - Стало быть, не совсем исключено, - укоризненно произнес старый врач. - Потому что, скажите на милость, где еще он мог подхватить fiebre amarilla 1. - Он произнес "амарилья" с каким-то особым удовольствием.
      - Подхватить что? - не поняв, переспросил хирург.
      - Typhus icteroides - желтую лихорадку. Я за всю свою жизнь видел только один случай, - это было тридцать лет назад, в Америке. Сейчас у него фаза trompeuse 2, переходящая в фазу пожелтения.
      Хирург, видимо, сомневался.
      1 желтую лихорадку (исп.).
      2 ложная фаза (франц.).
      - Послушайте, - сказал он неуверенно. - А может, это болезнь Вейля?
      - Браво, коллега! - воскликнул старик. - Может быть! Давайте проверим на морских свинках. Как раз работа для моего лохматого ассистента. Ему бы только мучить этих животных. Если свинка останется жива и здорова, значит, я прав. Но мне кажется, - скромно добавил он, - что я не ошибаюсь.
      - Но почему?
      Терапевт развел руками.
      - Интуиция, коллега. Завтра температура опять поднимется и начнется vomito negro 1. Я непременно пришлю сюда своего юношу, пусть сделает анализ крови.
      Хирург смущенно почесал затылок.
      - А... скажите, а что такое красная лихорадка?
      - Красная лихорадка? A, fievre rouge. Это так называемая антильская лихорадка.
      - Ею болеют только на Антильских островах?
      - Да, на Антильских островах, в Вест-Индии, на Амазонке. А что?
      - Да так, - замялся хирург и покосился на сестру милосердия. - Но ведь желтая лихорадка встречается и в Африке, не так ли?
      - В Нигерии и соседних областях, но туда она занесена из других стран. При словах "желтая лихорадка" мне представляется Гаити или Панама, весь этот пейзаж - пальмы и прочее.
      - Но как он попал сюда с этой лихорадкой? - рассуждал хирург. - Инкубационный период равен пяти дням, верно? А за пять дней... Выходит, что он летел всю дорогу.
      - Выходит, - сказал терапевт таким тоном, что, мол, нынче это сущий пустяк. - Видно, торопился. И куда его черти несли? - Пальцы врача отбивали дробь на спинке кровати. - Думаю, сам он уже не скажет вам, почему так спешил. Очень плохое сердце. Этот человек, видно, многое перенес.
      1 Черная рвота (исп.); также испанское название желтой лихорадки.
      Хирург слегка кивнул и взглядом выслал сестру из палаты.
      - Я вам кое-что покажу, - сказал он и открыл бедра больного. У самого паха виднелись белые шрамы, один длинный и четыре покороче, расположенные полукругом. - Пощупайте, какие они глубокие, - показал хирург. - Я все думал, от чего бы они могли быть...
      - Ну, и?..
      - Если он жил в тропиках, это может быть след лапы хищного зверя. Посмотрите, как конвульсивно сжались когти. Для лапы тигра они маловаты. Скорее всего, это ягуар... стало быть, речь может идти об Америке.
      - Вот видите, - старый врач торжествующе высморкался, уже выясняется его биография. Lokus1: Вест-Индия. Curriculum vitae: 2 охотник и авантюрист...
      - И моряк. На левом запястье под бинтом у него татуировка - якорь. Он из так называемой хорошей семьи: ступни у него довольно узкие...
      - И вообще, сказал бы я, интеллигентное тело. Анамнез: пьяница, явно наследственный алкоголик. Застарелая легочная болезнь, которая недавно активизировалась, видимо, в результате лихорадки инфекционного происхождения. Скажу вам, меня эта красная лихорадка вполне устраивает. - В глазах терапевта блеснула радость. - И следы излеченной фрамбезии. Ах, коллега, мне вспоминаются мои мальчишеские мечты о дальних странах, индейцах, ягуарах, отравленных стрелах и всем прочем. Какой любопытный случай! Скиталец, который уезжает в Вест-Индию... Зачем? Видимо, бесцельно, если судить по почтовым штемпелям судьбы. Там он ведет странную, беспокойную жизнь, сердце у него для его лет невероятно изношено, он пьянствует с тоски и от жажды, обычной у диабетиков... Я прямо как на ладони вижу эту жизнь, коллега! - Старый врач, задумавшись, почесал кончик носа. - А потом внезапное и
      1 Местонахождение (лат.).
      2 Биография (лат.).
      стремительное возвращение домой, безумная погоня за чем-то... И вот, уже у самой цели, он умрет у нас па руках от желтой лихорадки, которой его заразила жалкая крохотная stegomyia fasciata 1 в последний день блужданий в тропиках.
      Хирург покачал головой.
      - Он умрет от сотрясения мозга и внутреннего кровоизлияния. Оставьте мне мой диагноз.
      - Желтая лихорадка у нас редкость, - настаивает терапевт. - Пожелайте ему, коллега, славной кончины, пусть он покинет этот мир, как редкий и замечательный пациент. Разве не похож он в этих повязках, безликий и безыменный, на воплощенную тайну? - Старый врач бережно прикрыл одеялом бесчувственное тело. - Ты еще кое-что расскажешь нам при вскрытии, бедняга. Но тогда книга твоей жизни будет захлопнута...
      XI
      Утром температура у больного поднялась до тридцати восьми с лишним, бинты у рта потемнели, словно от проступившей крови. Пациент совсем пожелтел, как и следовало ожидать, и таял на глазах.
      - Ну что? - осведомился хирург у сестры милосердия. - Сегодня ночью он вам не снился?
      Сестра решительно покачала головой.
      - Нет. Я молилась, и это помогло. А кроме того, - мрачно добавила она, - я на всякий случай приняла тройную порцию брома.
      Вошла другая сестра и доложила, что пациент с абсцессом на шее лежит в жару, икает, ничего не говорит и слабеет. Недовольно ворча, хирург заспешил к ясновидцу, так что полы его белого халата развевались на ходу.
      Ясновидец, с заострившимся носом, уныло торчащим кверху, лежал, закрыв глаза.
      - Ну, с какой стати у вас жар? - рассердился хирург. Покажите! - Температура была тридцать
      1 комар стегомия (лат.).
      восемь с лишним. Хирург сердито снял с больного повязку, рана была отличная, чистая, вокруг ни следа воспаления. И вообще никаких признаков болезни, вот только икота и чуть пожелтели белки глаз.
      Хирург бредет по коридору и снова заходит в палату номер шесть. Там, у постели пациента Икс, стоит знаменитый терапевт в обществе четырех молодых врачей в белых халатах и со смаком произносит: "Fiebre amarilla".
      - Ничего не поделаешь, коллега, - обращается он к хирургу, - придется вам поделиться этим пациентом с нами. Такой редкостный и интересный случай. Вот погодите, здесь соберется весь факультет со всеми светилами науки. Вы бы хоть повесили над постелью балдахин и надпись под хвойной гирляндой: "Добро пожаловать!" Или что-нибудь в этом духе. - Он высморкался, словно в рог затрубил. - С вашего разрешения мы возьмем у него несколько капель крови. Господин ординатор, распорядитесь, чтобы ассистент взял у больного кровь.
      Получив по инстанции это распоряжение, высокий, длинноволосый ассистент, стоявший у левого локтя корифея терапии, наклонился к предплечью больного и протер его кожу ваткой.
      - Когда вы освободитесь, - проворчал хирург, обращаясь к старику, - я попрошу вас на минутку к себе.
      Но старый доктор еще не исчерпал своих восторгов по поводу желтой лихорадки и продолжал говорить о ней, пока хирург вел его в палату ясновидца.
      - Ну вот, - сказал хирург. - А теперь скажите мне, что с ним?
      Старик засопел и взялся за пациента, легко и искусно ощупывая его, тихо приказывая вздохнуть, не дышать, вздохнуть глубже, лечь, сказать, если будет больно, и все прочее. Наконец он оставил пациента в покое, в раздумье потер себе кончик носа и подозрительно воззрился на ясновидца.
      - А что с ним может быть? Ничего, все в порядке... Тяжелый невропат, - добавил он бесцеремонно. - Не пойму только, почему у него жар.
      - Вот видите, - накинулся хирург на ясновидца. - А теперь скажите, приятель, что вы вытворяете?
      - Ничего я не вытворяю, - попытался отрицать больной. Но, может быть, мое самочувствие связано с тем пациентом, а?
      - С каким?
      - С тем, из самолета. Ведь я все время о нем думаю. У него снова жар?
      - Вы его видели?
      - Нет, не видел, - пробормотал ясновидец, - но я думал... сосредоточился на нем. Понимаете, такой контакт страшно изнурителен.
      - Он ясновидец, - поспешно объяснил хирург. - А вчера у вас была температура?
      - Да, была, - признался ясновидец. - Но иногда я... прерывал контакт, и температура падала. Это можно регулировать волей.
      Хирург вопросительно взглянул на светило терапии. Тот ерошил бородку и размышлял.
      - А боли? - спросил он вдруг. - Болей у вас не было? Я имею в виду боли, которые ощущает тот пациент.
      - Да, были... - как-то стесненно и нехотя ответил ясновидец. - Собственно, это были чисто душевные явления, хотя и локализованные на определенных участках тела. Трудно определить точно, - робко оправдывался он, - но я назвал бы это психической болью.
      - А где вы ее ощущали? - быстро спросил терапевт.
      - Вот тут, - показал ясновидец.
      - Ага, в верхней части брюшной полости. Правильно, удовлетворенно проворчал старый врач. - А здесь, под ложечкой?
      - Давит и поташнивает.
      - Очень хорошо, - обрадовался терапевт. - И больше ничего?
      - Ужасно болит голова, вот здесь, в затылке... И спина. Словно меня перешибли пополам.
      - Coup de barre 1, - обрадовался старый доктор. - Это же coup de barre, дружище! Вы
      1 Прострел (франц.).
      замечательно определили. Желгая лихорадка. Все симптомы. Как по-писаному!
      Ясновидец испугался.
      - Что вы говорите! Вы думаете, я мог подхватить желтую лихорадку?
      - Нет, что вы! - усмехнулся терапевт. - Будьте спокойны, у нас нет такого комара. Самовнушение, - ответил он на вопросительный взгляд хирурга и, видимо, решил, что вопрос вполне исчерпан. - Самовнушение. Я не удивлюсь, если у него в моче обнаружат следы белка и крови. Когда имеешь дело с истериком, - добавил он наставительно, - ничему не следует удивляться. Они выкидывают такие фокусы... Повернитесь к свету!
      - Но у меня слезятся глаза, - запротестовал ясновидец. Мне больно от света.
      - Превосходно, голубчик, - похвалил его терапевт. - Совершенно верная клиническая картина, друг мой. Вы прямо-таки клад для диагностика - умеете хорошо наблюдать... То есть наблюдать самого себя. Отличный пациент! Представьте себе, многие люди совсем не умеют определить, где и что у них болит.
      Ясновидец был явно польщен.
      - А здесь, господин доктор, - несмело признался он, - у меня сосет.
      - Эпигастрический симптом, - похвалил терапевт, словно экзаменуя усердного студента. - Отлично!
      - И во рту, - припоминал ясновидец, - будто все опухло.
      Старый доктор опять громогласно высморкался, словно торжествующе затрубил.
      - Вот видите, - обратился он к хирургу, - налицо все симптомы febris flavae. Мой диагноз подтверждается. Подумать только: тридцать лет я не видел больного желтой лихорадкой! - с чувством добавил он. - Тридцать лет - немалый срок!
      Хирург не разделял восторгов терапевта и, нахмурясь, смотрел на ясновидца. Тот отдыхал, изнуренный и обессиленный.
      - Для вас подобные эксперименты вредны, - строго заметил он. - Больше я вас тут не оставлю, отправляйтесь лучше домой. А то вы внушите себе все болезни, какие только есть в клинике. Словом, забирайте-ка свою зубную щетку и... - он указал на дверь.
      Ясновидец меланхолично кивнул в знак согласия.
      - Я бы тут и не выдержал, - смущенно признался он. - Вы понятия не имеете, как это изнурительно. Будь он... этот самый Некто, пациент Икс, в сознании, я бы воспринимал его ощущения отчетливо, ясно... как черное на белом. А в таком глубоком беспамятстве... - Ясновидец покачал головой. - Чудовищная, почти безнадежная работа! Ничего определенного, никаких очертаний. - Он пошевелил в воздухе тонкими пальцами. - К тому же лихорадка, эдакий хаос в подсознании... все перепутано и бессвязно. А кроме того, здесь всюду чувствуется его присутствие, все только и думают о нем: и вы, и сиделки - все! - Лицо ясновидца выражало глубокое страдание. Я должен уйти отсюда, иначе я сойду с ума!
      Терапевт с интересом слушал, склонив голову набок.
      - Скажите, - спросил он, - вы что-нибудь узнали о нем?
      Ясновидец сел, дрожащими пальцами зажег спичку и закурил сигарету.
      - Да, кое-что! - Он с облегчением выпустил клуб дыма. Что бы я ни узнавал, у меня все равно будут пробелы и неясности. - Он махнул рукой. - Познавать - значит постоянно сталкиваться с загадками. Если вы спрашиваете, натолкнулся ли на них я, отвечу "да". Стало быть, я и узнал нечто. Я понимаю, вы бы хотели, чтобы я вам рассказал, но предпочитаете не расспрашивать. - Он подумал, прикрыв глаза. - Но мне необходимо избавиться от мыслей об этом человеке. Если я расскажу их вам, я смогу отложить свои мысли в долгий ящик, как вы изволили бы выразиться. Человек никогда не избавится от того, о чем молчит.
      РАССКАЗ ЯСНОВИДЦА
      Ясновидец уселся на постели, подтянув худые колени к подбородку, и, кося глазами, уставился в пространство, тощий и карикатурный в своей полосатой пижаме.
      - Прежде всего надо объяснить мой метод и некоторые исходные понятия, - не без колебания начал он. - Вот, например, представьте себе круг, кольцо из медной проволоки. - Он начертил в воздухе круг. - Круг - вещь зримая. Мы можем представить его себе, как отвлеченное понятие, можем дать ему математическое определение, но психологически круг есть нечто представляемое зрительно.
      Если завязать вам глаза, вы сможете ощупать проволоку и сказать: "Это круг". У вас было бы ощущение круга. Существуют люди, которые могут с закрытыми глазами, на слух, различить форму тела, издавшего звук. В данном случае они услышали бы круг, если бы по нему ударили палочкой. А если бы по этой проволоке ползла мыслящая муха, у нее тоже осталось бы вполне отчетливое ощущение круга.
      Надо понять, как тесно соприкасаются эти чисто физические ощущения круга с душевным состоянием человека, который в полной темноте чувствует близость круга. Чувствует без помощи зрения, слуха или осязания. И это совершенно точное ощущение. Скажу вам, что, если исключить таким образом физическое восприятие, у вас будет гораздо более отчетливое ощущение именно круга, а не материала, из которого он сделан. Ибо форма - а не материал! - категория психологическая. И когда я говорю "ощущение круга", я имею в виду не какое-нибудь предположение или догадку, а совершенно точное, острое, я бы сказал мучительно ясное восприятие. Но сформулировать это восприятие и выразить его словами чрезвычайно трудно...
      Ясновидец вдруг замолк.
      - А почему, собственно, я выбрал для примера именно круг? Вот, видите, я предвосхищаю собственный рассказ. Ощущение замкнутого круга... Это форма тропика и одновременно форма жизни... - Он отрицательно покачал головой. - Нет, так у нас ничего не выйдет. Я знаю, вы оба скептически относитесь к телепатии. И справедливо. Телепатия - вздор, нельзя познавать вещи и явления на расстоянии, надо приблизить их: звезды - с помощью астрономических выкладок, материю - с помощью микроскопа и анализа. А если мы исключим чувственные восприятия, то можем приблизиться к чему угодно, сосредоточившись на мысли об этом предмете. Я допускаю, что бывают предчувствия, откровения, видения и сны. Я их допускаю, но отвергаю и отрицаю, как метод. Я не провидец, я аналитик. Подлинная действительность не является нам зримо, ее нужно извлечь точной работой, анализом, сосредоточенной волей. Вы признаете, что человеческий мозг - орудие анализа, но почему-то отвергаете мысль, что он может быть своего рода линзой, которая приближает вещи к нам, причем мы даже не трогаемся с места и не открываем глаз. Удивительная линза, сила которой меняется в зависимости от концентрации нашего внимания и воли.
      Удивительное приближение, которое происходит не в пространстве и времени, - оно проявляется лишь в степени интенсивности ощущений и восприятий, внутри вас. Удивительная воля, которая вводит в ваше сознание вещи от вас независимые. Человек мыслит представлениями, которые возникли помимо его воли, пришли к нему извне, и он не может влиять на них, Он только концентрирует на них свое внимание.
      То же со зрительными и слуховыми восприятиями, - мы воспринимаем органами чувств и нервными центрами вещи и явления вне нас. Также можно воспринимать мысли и . переживать чувства, находящиеся вне нас, и воспоминания о том, что было не с вами и не касается непосредственно вашего "я". Это так же естественно, как видеть и слышать, но вам не хватает внимания и навыка.
      Хирург нетерпеливо заерзал на стуле, но ясновидец, очевидно, не заметил этого; он упивался своими поучениями, размахивал руками, мотал головой и каркал, полный самодовольной уверенности, что сладкозвучно поет.
      - Внимание! - продолжал он и приложил палец к носу. - Я сказал - мысли, воспоминания, представления, чувства. Все это грубые и неточные термины психологии, и я воспользовался ими только потому, что они привычны для вас. В действительности же, воспринимая так, как я описал, я воспринимаю круг, а не материал, из которого он сделан; я воспринимаю и ощущаю человека в обобщении, а не его отдельные переживания, мысли и воспоминания. Понимаете, - сказал он, морща лоб и стараясь отыскать нужное слово. - Это абстрактный человек, абстракция, в которой сейчас содержится все, чем он когда-либо был и что делал, но не в порядке следования событий, а как... как... - Он размахивал руками слоено подводя какой-то итог... как если бы вы зафиксировали на кинопленке всю жизнь человека, от рождения до последней минуты, а потом наложили бы все эти кадрики один на другой и сразу спроецировали их на экран. "Какая неразбериха!" - скажете вы.
      Да, это так. ибо прошлое и настоящее слились воедино и образовался лишь общий контур жизни, неописуемый и безгранично самобытный. Некая сугубо индивидуальная аура, в которой отражено все, - Нос ясновидца трагически вытянулся. Все, в том числе и будущее! - прошептал он. - Этот человек не выживет!
      Хирург фыркнул. Это он тоже знал. И наверняка.
      - Попробую объяснить вам это доступнее, - продолжал ясновидец. - Вот, скажем, придет сюда человек с чрезвычайно чутким обонянием. Встречаются такие люди. Прежде всего он почувствует общий, довольно неприятный и очень сложный запах. Но если у него есть способность обонятельно "наблюдать", он начнет анализировать этот суммарный запах и различит в нем запах больницы, хирургии, табака, мочи, еды, нас троих и наших жилищ. Может быть, он узнает даже, что на этой койке до меня умер старый человек, видимо после операции почек.
      Хирург нахмурился.
      - Кто вам сказал об этом?
      - Никто. Просто вы не знаете, что такое обонятельный интеллект. Умея сосредоточиваться, можно расчленить данное суммарное восприятие, выявить в нем составные элементы или хронологическую последовательность. Если ваше целостное впечатление от какой-нибудь личности достаточно отчетливо, вы можете, при известных способностях к анализу и логическому мышлению, развернуть это впечатление в последовательные картины его биографии. Из общего абриса жизни можно дедуктивным путем извлечь отдельные события. Я бы сказал, это примерно то же самое, что по известной конечной сумме найти отдельные слагаемые. Вы возразите, что это безнадежная задача. Да, это трудно, но возможно. Поймите, что, по своей внутренней сути, четверка, возникшая как сумма двух двоек, совсем не то же самое, что четверка, полученная путем прибавления единицы к тройке.
      Ясновидец сидел ссутулясь, позвонки на его спине выступали гребнем.
      - Ужасно! - простонал он. - Беспамятство и горячка этого человека ужасны. Представьте себе, чем больше я на нем сосредоточивался, тем больше погружался в бредовое полуобморочное состояние.
      То есть не я, я-то бодрствовал, но я ощущал в себе все это бессознательное и горячечное. Понимаете, я должен обнаружить это в себе, иначе... иначе ничего бы не вышло, и я не постиг бы...
      Ясновидец вздрогнул, его осунувшееся лицо выражало такое страдание, что на него жалко было смотреть.
      - Продираться сквозь жуткое беспамятство, сквозь хаос помраченных чувств, в котором, подобно льдинам, плыли физические страдания, и при этом все время... все время с предельной четкостью ощущать общий облик этой жизни, это... дико озираясь, он прижал руки к вискам, закатил глаза и простонал: - О боже, боже, о? этого с ума сойдешь!
      Старый врач кашлянул и извлек из кармана коробочку карамелек.
      - Нате, дружок, угощайтесь, - пробурчал он.
      Это была великая честь, которой он мало кого удостаивал, собственно, только тяжело больных с ярко выраженными клиническими симптомами.
      XIII
      Ясновидец оживился, принялся сосать карамельку и сел на постели, скрестив ноги, как турок или портной.
      - Я вам сейчас объясню это иначе, - сказал он. - Но предупреждаю, что и это только сравнение.
      Заставьте звучать камертон "ля", и тотчас зазвучит струна "ля" на скрипке или на рояле, придет в колебание, пусть неслышное для нас, все, что способно звучать в тоне "ля". В сущности, зазвучим и мы, прислушиваясь и повторяя этот звук. Музыкально наблюдательны те люди, кто умеет прислушиваться к себе самому. Представьте себе, что жизнь - это некий аккорд, что человек звучит, звучит его мысль, память, подсознание. И его прошлое тоже постоянно звучит. Это безмерно сложный полифонический аккорд, в котором резонирует и прошлое: его затихающие отголоски немолчно звучат в основных и сопутствующих тонах; они окрашивают собой звуки настоящего. Представьте себе далее, что и в нас возникают такие же волны, если мы находимся в каком-то контакте с человеком, посылающим в пространство колебания определенной частоты, как и каждый из нас... Каждый! Резонанс может быть слабее или сильнее, все дело в нашей настройке, в нашей восприимчивости, сосредоточенности и силе данного контакта.
      Резонанс может быть таким слабым и неясным, что и мы его не замечаем. Но он может быть столь сильным и глубоким, что мы слышим только его, только этот посылаемый нам сигнал. Но даже когда мы не слышим звучания, он эмоционально отражается в наших симпатиях или антипатиях, в неясных и необъяснимых реакциях, которыми мы инстинктивно отвечаем на воздействия совсем незнакомых людей...
      Ясновидец был явно доволен и усердно сосал карамельку, причмокивая, как младенец у материнской груди.
      - Да, да, именно так, - убежденно повторил он. - Надо уметь прислушиваться к самому себе.
      Нужно исследовать свое "я", чтобы распознать ту тихую многозвучную весть, которую посылает кто-нибудь другой. Ясновидение есть лишь самонаблюдение. То, что называют телепатией, это восприятие не издалека, а с самого близкого расстояния, и потому особенно трудно доступное. Это чтение в самом себе. Представьте себе, что вы приведете в действие сразу все клавиши, регистры и педали органа. Возникнет оглушительный хаос звуков, но вы познаете в нем силу, размах и благородство этого инструмента. Конечно, никаким анализом вы не сможете определить, что прежде исполняли на этом органе, потому что у органа нет памяти (по крайней мере для нашего слуха), которая придала бы особую окраску его теперешним звукам. Так вот, тот первый, керасчлененный резонанс, которым мы отвечаем на чьи-то индивидуальные частоты, это то же прежде всего ощущение размаха, жизленной силы и своеобразия... ощущение вполне определенной и единственной в своем роде пространственной формации, в которой развивалась эта жизнь со всеми ее индивидуальными особенностями и перспективой.
      Ясновидец слегка запнулся.
      - Вот видите, я все свалил в кучу: орган и перспективу, зрение и слух. Очень трудно объяснять эти вещи. Наши слова всего лишь несовершенные отражения наших ощущений - зрения, слуха, осязания.
      Ими не выразишь точно того, что недоступно этим элементарным органам чувств. Поэтому наберитесь терпения, господа.
      - Не смущайтесь, - ободряюще прогудел старый терапевт. Эта подмена представлений и восприятий . характерна для некоторых душевных расстройств, аналогичных галлюцинациям. Продолжайте, пожалуйста, вы даете клинически правильную картину.
      - Характерно, - продолжал ясновидец, - что, анализируя это общее целостное восприятие, вы получите совсем иную картину жизни, чем та, которую вам дает опыт. Жизнь человека состоит из отдельных фактов. Минуты и часы складываются в день, дни - в годы. Часы и дни - это, стало быть, строительный материал жизни. Человек состоит из своего опыта, ощущений, свойств, поступков, проявлений. Все это составляет как бы мозаику, которая создает подобие целого. Но желая представить себе это целое, мы в действительности вызываем в памяти лишь большее или меньшее количество таких кусочков, вереницу эпизодов, нагромождение частностей. Например, вы, вдруг обратился он к терапевту, - вы вдовец, не так ли? Вспомните свою покойную жену, которую вы горячо любили, с которой в мире и согласии прожили четверть века. Я вам скажу, что всплывает в вашей памяти: ее смерть! Тяжкая борьба за жизнь, следя за которой вы беспомощно опускали руки, проклиная свою медицину... Ее привычка разрезать книги шпилькой, привычка, с которой вы тщетно боролись; день вашей первой встречи; счастливый день, когда вы вместе собирали ракушки где-то у моря.
      - В Римини, - растроганно сказал старик и махнул рукой. Хорошая она была женщина.
      - Да, хорошая. Но даже если вы часами станете вспоминать о ней, вам придут в голову только вереницы все новых и новых подробностей, несколько фраз, эпизодов и все. Так выглядит ваше представление о жизни самого близкого вам человека.
      Старый врач снял очки и начал тщательно протирать их. Хирург усиленно сигнализировал ясновидцу взглядом: не надо, хватит об этом, перемените курс.
      - Да, - повиновался ясновидец и на всех парах устремился в другом направлении. - Опыт не может дать нам иного представления; мы никогда не воспринимаем человека или его жизнь в целом, а всего лишь разрозненные частности и отдельные моменты, да и то, слава богу, большую часть их упускаем из виду.
      Из такого материала нельзя ни воссоздать, ни предугадать целостной жизни. Поверните назад, говорю я.
      Попытаемся исходить, логически исходить из представления 'о целостной, подытоженной жизни, не разделенной на прошлое и настоящее. Это же замечательно! - вдруг воскликнул он и в восторге чуть не принялся рвать на себе волосы. - Представим себе реку, всю реку, не извилистую линию на карте, а полноводную, настоящую реку, всю воду, которая когда-либо протекала в ее берегах. Тогда наше представление о ней охватит и ее истоки и воды моря, все моря мира, облака, снег и водяные пары, - дыхание мертвых и радугу на небе. Все это вместе, кругооборот всех вод на свете, и будет наша река. Как это замечательно, какая необъятная действительность! - в восхищении всхлипывал он. - Это прекрасно и потрясающе - воспринимать ощущение жизни и человека во всей его целостности, во весь рост! Нет, нет, нет, - твердил он, помахивая пальцем, эту целостность нельзя дробить на дни и часы, нельзя разменивать на мелочь воспоминаний. Но ее можно и нужно разделить на закономерности, на внутренние причинности, подобные возведенным сводам, которые составляют здание одной жизни. Здесь нет случайностей, здесь все необходимо и прекрасно, здесь во всем проявляется взаимосвязь причин и следствий. Нет свойств, нет событий, есть лишь силы. Есть их борьба и равновесие, обусловившие сферу действия человека.
      В уголках его рта появились пузырьки пены, вид его был страшен, он даже осунулся от возбуждения.
      - Ну, ну, - проворчал старый терапевт и вынул часы. Прилягте минут на пять, друг мой, и помолчите. Закройте глаза и дышите глубоко и медленно.
      XIV
      Ясновидец открыл глаза и глубоко вздохнул.
      - Можно продолжать? В самом деле, все это действует на нервы... - Он потер себе лицо. - Итак, об этом человеке, что упал с неба... Как его называть?
      - Мы называем его "пациентом Икс", - сказал хирург.
      Ясновидец сел на постели.
      - Да, пациент Икс. Если вы ждете, что я сообщу вам его имя, род занятий, из какого города он прилетел и так далее, то заранее предупреждаю: я ничего этого не знаю. Такие подробности не существенны. Большую часть своей жизни он занимался не тем, что в свое время было его профессией. Я ощущаю в жизни этого человека громадный размах, простор, море, но он не путешественник. Понимаете, жизненный простор путешественника измерим, а здесь... У него нет цели. Нет отправной точки, от которой можно было бы отмерять расстояния и определять направления.
      Ясновидец недовольно помолчал.
      - Нет, нет, надо начать иначе. Собственно, правильно было бы начать с его смерти - она вот-вот наступит - и двигаться назад, словно мы вьем веревку. Жизнь Цезаря началась, когда родился Цезарь, а не сморщенный, плачущий младенец. Историю жизни надо бы начинать с последнего вздоха человека, тогда понятнее будет, как формировалась его жизнь и какое значение имело для нее все, что он пережил. Только смертью завершается юность и рождение человека. - Ясновидец покачал головой. - Но я не могу, не могу. Какое несчастье, что мы мыслим в категориях времени!
      - Например, - продолжал он после паузы, - если я скажу вам, что он не знал матери, это прозвучит, как начало биографии. А для меня это не начало, а конец долгой и трудной ретроспекции. Пациент Икс лежит в беспамятстве и ничего больше не сознает. Но и под этим беспамятством, в самой его бездне, глубоко, глубоко в душе этого человека, живет одиночество, и даже в беспамятстве ему не грезится ничья родная тень. Откуда оно, это внутреннее одиночество, где его истоки? Нужно вернуться назад, к началу жизни, эти истоки там. Он был единственным сыном и не знал матери. Никогда не было руки, за которую этот ребенок мог бы ухватиться, никто не говорил ему: "Ничего, ничего, дай я поцелую, и все пройдет". Удивительно, как ему не хватало этого в жизни! Не было голоса, который уверил бы его, что "все пройдет". "Не плачь, не мечись, пойди поиграй, вот тебе рука, держись за нее". Не было такой руки, и потому он никогда, понимаете, никогда, не мог ухватиться за нее... - Ясновидец сделал беспомощный жест. - Он был силен, - но нетерпелив. У него не было опоры...
      - Одиночество! - продолжал ясновидец. - Он искал одиночества, чтобы избежать разлада между собой и окружающим миром. Он пытался растопить, как кусок льда, свое внутреннее одиночество в безграничных просторах моря и дальних стран. Ему все время нужно было с чем-то расставаться, чтобы найти внешний повод для одиночества. Оно нигде не оставляло его... - Ясновидец нахмурился. - Ну, а где же его семья? Почему отцовская рука не заменила материнскую? Об этом нужно спросить его самого. Надо присмотреться к этому человеку - что за колючая раздражительность сидит в нем. Он не ладит с людьми и прямо ищет случая столкнуться с ними, ему вечно кажется, что нужно обороняться, он постоянно вступает в конфликты... Вернемся назад! Назад к ребенку, у которого нет матери и который ведет скрытую и ожесточенную борьбу с отцом. Отец и сын не понимают друг друга. Вдовец стремится приказывать за себя и за мать, он удваивает свой родительский авторитет и злоупотребляет им мелочно, нечутко, с педантической придирчивостью. Ребенок неизбежно оказывает сопротивление, и этот протест закрепляется в нем, как устойчивый психический тик. Всю жизнь потом он не может избавиться от конфликта с обществомг правопорядком, дисциплиной, подчинением и так далее. До самой смерти он как бы все еще борется с отцом.
      Ясновидец говорил раздраженно, стиснув кулаки, словно в нем самом шла эта яростная борьба.
      - Интересно, как две эти антагонистические силы, одиночество и конфликт, сталкиваются во всей жизни этого человека. Конфликт нарушает одиночество, одиночество снимает конфликт. Но не завершается ни то, ни другое: несмотря на все свое одиночество, он не становится отшельником, несмотря на все тревоги борьбы, он не знает торжества победы,- тоска одиночества всегда одолевает его. Он задумчив и неуживчив1 вспыльчив и беспомощен. Вы бы сказали, что он неустойчив, но эта неустойчивость - эмоциональный баланс двух противоборствующих сил.
      Перечислим, что в нем отвечает одиночеству: мечтательность и стремление к покою. Безразличие, покорность судьбе, недостаток воли, лень и меланхолия, отсутствие цели, равнодушие и апатия - да, да, апатия. А что приводит к конфликтам? Неудовлетворенность, предприимчивость, пылкий и изобретательный дух, тщеславие, упрямство и строптивость, импульсивность и так далее. Поскольку вы определяете человека суммой его свойств, попробуйте-ка соединить все эти противоречивые свойства! Этот человек, стало быть, или ленив, или предприимчив... А может быть, он, так сказать, "полосатый", и эти особенности чередуются, а? Нет, никогда вы не поймете человека, если будете только перечислять его свойства. Нет никаких свойств, есть силы, которые противоборствуют, доминируют или тормозят одна другую.
      А человек в своем настоящем даже не знает, что самое незначительное движение, которое он сейчас совершает, быть может, является итогом взаимодействия сил, сталкивавшихся в нем всю жизнь, подобно молниям, разрядившим напряжение между рождением и смертью.
      Представьте себе человека, который блуждает с места на место, от острова к острову, бредет куда глаза глядят и куда забросит случай. Все это от лени и безразличия, - просто он бесцельно ищет одиночества и уголка для апатических мечтаний. Но те же блуждания могут быть результатом нетерпения; быть может, он стоял на носу корабля, нетерпеливо постукивая ногой по палубе, как беспокойный конь; скорей бы прибыть на место, скорей бы набраться новых впечатлений и, покинув познанные места, устремиться дальше, к иным пределам. Перед нами два мира, два различных микрокосма, внешние очертания которых, быть может, и совпадают. Мир мужа, который валит деревья, строит хижины и разбивает плантации, совсем не похож на мир лежебоки, что глазеет на верхушки пальм, наслаждаясь и томясь своим одиночеством. Идя по следам пациента Икс, я нашел эти два столь непохожих мира. Они наплывали друг на друга, как часто бывает во сне. И сквозь контуры того мира, где усердно рубят и обтесывают деревья, проглядывал другой мир, проглядывало грустное, вялое лицо человека, познавшего тщету всего. А сквозь него вновь проступал тот, первый облик - жизнь, в которой кричат, торопятся, строят, пререкаются и вечно предпринимают что-нибудь, бог весть зачем и к чему. Это... это была не явь, а кошмар, гротеск! - воскликнул ясновидец. - Одну жизнь человек может переживать, но две могут только мерещиться. У того, кто бродил одновременно в двух мирах, нет почвы под ногами, он летит в пустоте, и ему нечем измерить свое падение, ибо и звезды падают вместе с ним. Слушайте, - вскричал ясновидец, - этот человек был не совсем настоящий, большую часть своей жизни он прожил, словно во сне!
      XV
      Ясновидец замолк, искоса поглядывая на кончики своих пальцев.
      - Где он жил? - спросил хирург.
      - Тропики... - пробормотал ясновидец. - Острова... У меня ощущение чего-то темно-коричневого, похожего на жженный кофе, асфальт, ваниль или кожу негра.
      - Где он родился?
      - Здесь, где-то здесь, - неопределенно показал ясновидец. - У нас, в Европе.
      - А кем он был?
      - Надсмотрщиком, кажется. Человеком, который кричит на людей. - Ясновидец наморщил лоб, силясь вспомнить. - Но прежде он был химиком.
      - Где?
      - Ну, на сахарном заводе, - недовольно ответил ясновидец, словно его раздражал вопрос о таких очевидных вещах. - Подходящее место для человека с двумя разными мирами в душе, не так ли? Зимой страда, спешка, крики, а летом тихо, завод стоит, только в лаборатории работает человек. Или грезит... - Он начертил в воздухе шестиугольник. - Вы ведь знаете, как в химии пишутся формулы? В виде шестиугольника: на каждой стороне буква. Или как пересекающиеся лучи...
      - Он говорит о структурных формулах, - пояснил терапевт. - Это называется стереохимией: наглядное изображение сочетаний атомов в молекулах.
      Ясновидец кивнул как-то почти одним носом.
      - Да, - сказал он. - Представьте себе, как эти формулы складываются в какую-то сетку. Наш химик смотрит в пространство и видит, что они сливаются, переплетаются, скрещиваются. Он переносит это на бумагу и злится, когда кто-нибудь мешает ему. Зимой не то, зимой работа на всех парах, всеобщий аврал и ажиотаж. А вот летом... небольшая заводская лаборатория, залитая солнцем, сладковатый запах жженого сахара. Икс сидит, приоткрыв рот и уставясь на свои формулы. Они похожи на соты, где шестигранные ячейки сливаются в сплошной узор.
      Но это не плоскость, это трехмерное, четырехмерное пространство. Иксу никак не удается изобразить его на бумаге... А жара какая! Слышно, как муха, жужжа, бьется о стекло.
      Ясновидец замигал, задумчиво склонив голову.
      - Это не минутный эпизод; так проходят недели, месяцы... не знаю, сколько лет. Он все силится сконструировать это химическое построение из формул, которые переплетаются и взаимно дополняют друг друга. Это уже не реальные и известные химические соединения, а какие-то гипотетические, вымышленные комбинации, новые несуществующие сочетания, которые восполняют пробелы в химии. Новые еще неведомые "изо" - изомеры и полимеры... - неуверенно произносит ясновидец, - полимеры и поливаленты, которые наталкивают нашего химика на вывод о совсем неожиданных сочетаниях атомов. Он грезит об этих предполагаемых соединениях и их потенциальных возможностях: тут и медикаменты, и красители, и небывалые запахи, и взрывчатые вещества, и пластмассы, которые изменят облик мира. Он исписывает тетрадь за тетрадью формулами бензола, кислот, Сахаров и солей, которых нет в природе, но которые находят свое место в его системе химических построений. Химик все больше начинает верить, что возможно предугадать и рассчитать неизвестные молекулярные соединения, так же как Менделеев рассчитал неизвестные элементы. Химик страшно рад, что он опровергает и рушит современную науку,- опять тот же мотив протеста и конфликта. Он начинает лабораторные опыты с этими гипотетическими молекулярными соединениями, но опыты не удаются, заводская лаборатория для них недостаточна. Тогда химик берет две или три свои, как ему кажется, самые наглядные и бесспорные формулы, которые только надо технически осуществить, и идет с ними к прославленному авторитету, ученому с мировым именем, чтобы убедить этого бонзу от науки, что стоит провести широко задуманный эксперимент.
      Ясновидец пожал острыми плечами.
      - Разумеется, результат был убийственный. Корифей науки несколькими словами в пух и прах разбил гипотезы молодого химика. Вздор, это невозможно, вы, очевидно, не знакомы с работами такого-то и такого-то, прочтите ту и эту монографии. И под конец великодушное снисхождение: впрочем, можете остаться работать у меня, я вам поручу кое-какую работу, например, поправлять фитили горелок или обслуживать фильтры. А если вы проявите терпение и научитесь работать, как ученый... Но пациент Икс не был терпелив и не хотел учиться работать, как ученый. Бормоча что-то нечленораздельное, он покинул кабинет корифея и бежал от развалин своего химического воздушного замка в такой панике, что.., 503 что остановился лишь на пороге совсем иного мира, где негры добродушно и совсем ненаучно скалили белые зубы.
      Ясновидец поднял палец.
      - Не поймите меня превратно. Бонза от химии поступил правильно и честно, он оградил науку от диллетантства. Он охотно принял бы доказанные факты, но принципиально отверг гипотезы, которые прежде всего внесли бы в науку беспорядок и неуверенность. _Он должен был опровергнуть гипотезу нашего химика, ибо в жизни ничто не происходит случайно и наобум, ею управляет необходимость.
      Хирург, видимо, опасаясь, что ясновидец опять перейдет к отвлеченным рассуждениям, быстро спросил:
      - Больше он уж не занимался химией?
      - Нет, не занимался. Он не знал внутреннего голоса, который сказал бы ему: "Ничего, это пройдет, поди поиграй, малыш". Каждая катастрофа в его жизни бывала окончательной и непоправимой. Когда несколько слов корифея разрушили все его построения, в нем вдруг с необычайной силой вспыхнуло свойственное ему ощущение одиночества и заброшенности... понимаете, почти удовлетворение тем, что он потерпел такой провал, что все пошло прахом. Он спрятал свои тетради, даже не заглянув в них, бросил работу на сахарном заводе - лететь так уж с треском! - и сам ужаснулся своему ощущению тщеты и никчемности, а еще больше тому, что, собственно говоря, отлично чувствует себя среди этой страшной разрухи.
      - Он был молод, - заметил хирург. - Разве у него не было никакой привязанности?
      - Была...
      - Девушка?
      - Да.
      - Он любил ее?
      - Да.
      Стало тихо. Ясновидец, охватив руками колени, опустил глаза и раздраженно присвистнул.
      - Не буду рассказывать всего, - процедил он наконец. - Я ведь не его биограф. Конечно, и в его любви было одиночество и протест, и, конечно, он погубил ее, как губил все в своей жизни: из упрямства и из-за того, что ушел, захотев одиночества. Какое опустошение! Теперь можно присесть и созерцать осколки разбитого вдребезги. Ребенком он, бывало, прятался в кладовке со старым хламом. Там его никто не видел, там он был наедине с собой, и его протест таял в одиночестве. Все время одна и та же закономерность, один и тот же ритм жизни. - И ясновидец начертил что-то в воздухе. - Упрямство толкает его вперед, одиночество освобождает. Он не двинулся бы с места, но его подстегивает протест. Из упрямства он отстаивал бы свои позиции, но одиночество в нем словно машет рукой: "Э-э, стоит ли, к чему все это?" И опять начинаются скитания.
      Ясновидец поднял голову.
      - Быть может, он был гениальным химиком и его идеи преобразили бы мир. Но не думаете же вы, что у человека его склада хватило бы терпения шаг за шагом, от опыта к опыту, ценой обидных ошибок и неудач, кропотливой научной работой доказать правильность своих построений? Он стоял на пороге великого открытия, но его пугал планомерный, неустанный труд, который постепенно продвигал бы его вперед. Он должен был потерпеть фиаско. Это была внутренняя закономерность, собственно, нечто вроде бегства от непосильной задачи. Останься он химиком, он бы все равно блуждал между опытами и фантазиями, от проблемы к проблеме, без цели, теряясь в слишком широких просторах. Поэтому он должен был скитаться среди людей и островов, чтобы этим как-то подменить блуждания своего духа... Вы, - ясновидец ткнул пальцем в сторону терапевта, говорили что-то о подмене представлений. Знайте же, что существует и подмена судьбы и что иногда внешние события подменяют собой гораздо более глубокие сдвиги, происходящие внутри нас.
      XVI
      Ясновидец потянулся к сигарете. Хирург щелкнул зажигалкой и дал ему прикурить.
      - Muchisimas gracias 1, - пробормотал ясновидец, низко поклонившись и не заметив, что хирург при этом внимательно наблюдает реакцию его зрачков.
      - Любопытно, - продолжал он, сплевывая табачные крошки, любопытно, какой след оставляет на человеке его среда, то, что мы называем окружающей обстановкой. Для его внутреннего "я" она нечто гораздо большее, чем просто совокупность факторов, определяющих его поведение. Скорее можно сказать, неуверенно продолжал ясновидец, - что сама среда как-то обусловлена жизнью и внутренним миром человека, словно в ней просто... реализуется предопределенная ему судьба. Да, это правильно, если воспринимать жизнь человека, как нечто цельное, а не цепь случайностей.
      Возьмем, например, историю пациента Икс. У меня сразу же возникает впечатление необыкновенно широких пространств моря, разные страны, - понимаете? - чисто пространственное и количественное обилие одиночества, частые уходы и тревога, которая побуждает его бродить по свету. Человек сложной души живет в сложной и странной обстановке. Душная, прогретая солнцем заводская лаборатория, где он метался между формулами и грезами, для него была как бы прообразом жарких стран, в которых он будет скитаться, вдыхая запах жженого сахара. В какой стране он был? У меня сложилось вполне отчетливое обонятельно-пространственное ощущение. Знойный воздух дрожит над коричневым полем. Несмолкаемое громкое жужжание и прерывистый гул, гортанные выкрики и визгливый смех и толкотня. Край летаргии и лихорадочного возбуждения. И без конца море, беспокойное флуоресцирующее море. Корабли,
      1 Большое спасибо (исп.).
      пахнущие разогретым деревом, смолой и шоколадом, Гваделупа, Гаити или Тринидад.
      - Как вы сказали? - воскликнул хирург.
      - Что? - рассеянно переспросил ясновидец.
      - Вы сказали Гваделупа, Гаити или Тринидад.
      - Я так сказал? - удивился ясновидец. - Не помню. Я вообще не думаю о названиях. - Он наморщил лоб. - Странно, как это у меня вырвалось.
      Случалось ли вам осознавать смысл фразы лишь после того, как вы ее произнесли? Со мной сейчас так и было. Куба, Ямайка, Гаити, Пуэрто-Рико, - перечислял он, как школьник, Мартиника, Барбадос, Антильские и Багамские острова, - с облегчением закончил он. - Боже, сколько лет я не вспоминал этих названий. Мне нравились экзотические слова: Антилы, антилопы, мантильи... - Он вдруг запнулся. - Мантильи, мантильи... Погодите! Испанки... Куба..
      Он был где-то на Кубе! У меня такое... ощущение чего-то испанского... Не знаю, как это объяснить.
      Что-то вроде романса...
      - Вы только что сказали "muchissimas gracias", - напомнил хирург.
      - В самом деле? А я и не заметил. - Он задумчиво покосился в угол. - Все это создает... такую своеобразную обстановку. Старинные испанские фамилии, аристократия, замкнутый мирок гордых традиций, мантильи и кринолины... И тут же американские морские офицеры... Какие контрасты! Сколько тут людей разных рас и диких народов... вплоть до негров на лесоразработках, негров, которые раздирают зубами живых кур. Буду, вуду! Писк и кваканье спаривающихся лягушек, монотонный стук колес деревянной мельницы, размалывающей сахарный тростник, визг и вопли мулаток, охваченных экстазом страсти, сверкающие тела и зубы... Ну и жара, ну и жара! - бормотал ясновидец, обливаясь потом - просторная пижама прилипла у него к спине. - Гудение ночной бабочки и треск, когда она влетает в огонь...
      А над головой Южный Крест, похожий на химическую формулу, и тысячи созвездий, которые образуют на небе формулы неведомых, тяжело благоухающих сплавов...
      И опять, - он помахал пальцем, - все это и вне его и в нем самом одновременно: лень и буйство, слепая созидательная сила и сонная одурь, жар двух лихорадок - мертвящей и плодотворной. И все, все только в нем самом! Вот опять эти лягушки, спаривающиеся от бесконечной скуки, однообразие, унылое, как стук деревянной мельницы, рев зверей, шлепанье босых ног во тьме, - кто-то ищет душной безотрадной встречи... Жуткие, пылающие звезды... человек во вселенной, пришпиленный к земле, как жук на булавке... И снова корабль рвется с якорной цепи и монотонно покачивается в стоячей воде порта. Неодолимое желание скрыться от этих лягушек и от мельницы... Ощущение, что все должно быть иначе, но стоит ли волноваться... Кусочки мира или кусочки души - не все ли равно? Все равно!
      - Он был алкоголиком, а? - спросил терапевт. - Запойный пьяница, не так ли?
      - Как знать, отчего пьет человек - от одиночества или из упрямства, - неопределенно ответил ясновидец. - Что он заглушает в себе и топит в алкоголе: лед одиночества или дрожащий огонек ярости?
      Вы правы, он очень опустился. Он мог бы быть властелином, мордастым боссом, а не валяться, опухнув от рома и высохнув, как щепка, от лихорадки. Почему он не создал себе золотого тельца, который привязал бы его к одному месту? Собственность делает человека оседлым и рассудительным. Он мог стать богачом и бояться смерти.
      - И это все? - помолчав, спросил хирург.
      Ясновидец усмехнулся.
      - Хотите, чтобы я выдумал что-нибудь, да? Красавицу креолку, в которую он был влюблен? Экзотическую революцию, ради которой он рисковал жизнью? Хищных зверей и циклоны? Жизнь, полную увлекательных приключений? Сожалею, - насмешливо протянул он, - но события - не моя специальность. Я смотрю на жизнь, как на единое целое, и не могу развлечь вас занятными эпизодами. - Ясновидец был раздосадован тем, что потерял нить мысли. - Понимаю, - пробормотал он, - вас интересует шрам у него на ноге. Ничего особенного, так, случайность. Он не был азартным охотником и не искал опасностей. - Наморщив лоб, ясновидец вспоминал. - На него напал хищник, за которым охотились другие, - воскликнул он наконец, радуясь, что отделался от досадной частности. - Правда, он многое испытал в жизни, но лишь потому, что сначала был нетерпелив и горяч, а это часто приводит к происшествиям, которых не случается с людьми мирного нрава. Потом он обленился и отупел, стал обрастать деньгами, хотя и не стремился к этому. Скитаться он стал меньше, но на смену пришло сонное, дурманящее блуждание мысли. Большую часть жаркого дня он валялся в доме, с трудом дыша полуоткрытым ртом, и слушал, как бьются о сетку мухи; часами - да что там - целыми днями глядел в потолок и на стены, оклеенные обоями с шестиугольным узором, похожим на пчелиные соты. Он созерцал их бездумно, недвижно.
      XVII
      - Интересно, - размышлял ясновидец, - что от сознания одиночества его жизнь становилась как-то законченнее и почти приходила в равновесие. Видимо, в детстве его тоже окружали стены, оклеенные такими же или похожими обоями, и уже тогда ему было знакомо чувство одиночества. Заплачь он тогда вслух, пришла бы нянька и спросила, что с ним.
      А сейчас около него старая негритянка с отвисшими грудями, которые шлепаются одна о другую, как сонные рыбы. Быть может, вся его жизнь - лишь сон среди этих симметричных узоров. Кто знает, как долго длится сон - мгновение или час. Все остальное появлялось, собственно, лишь затем, чтобы нарушить застывшее уединение осиротевшего ребенка: отец со своими нотациями, школа, юность, сахарный завод и эта суета... Боже, сколько было суеты!..
      Какая-то огромная, пятнистая, оранжево-зеленая букашка бегает по узорчатым обоям, но не напрямик, стремясь к определенной цели, а все мечется из стороны в сторону, остановится на мгновение - и снова устремляется куда-то. Химик глядит на нее целыми часами; ему лень встать и сбросить насекомое. А еще что? Ах да, еще яростно и раздраженно жужжит муха и бьется в оконную сетку. Вот и все. Звуки, что доносятся сюда извне, болтовня негров, стук мельницы, сухой шелест пальм, шуршание тростниковых снопов, треск солнечного пожара, тысячеголосый гул - все это только наваждение. Можно закрыть глаза и слушать, как эти звуки улетают в никуда.
      В этом летаргическом состоянии наш химик случайно взял в руки не то лист бумаги, не то какую-то специальную брошюрку, равнодушно полистал ее и задержался взглядом на шестиугольнике, из углов которого выбегали лучи, надписанные атомными формулами. К чему, к чему это? Его давно уже не интересуют подобные вещи. Но узоры на стене вдруг превращаются в химические формулы и словно усмехаются. Наш химик снова берет в руки брошюрку и, нахмурясь, внимательно разглядывает рисунок, с трудом осмысливая научный текст. Вдруг он садится, потом вскакивает, бегает по комнате, ударяет себя по лбу. .Да ведь это та самая схема, та распроклятая химическая формула, с которой тогда, больше двадцати лет назад, - боже, как давно, как ужасно давно это было! - он приходил к корифею химии: "Господин профессор, разрешите провести широкие лабораторные опыты с этим гипотетическим соединением". Профессор поднял густые брови: "Бессмысленно, невозможно! Видимо, вы не знаете мнения такого-то и такого-то авторитета, не читали такие-то и такие-то труды. Я и сам уже давно научно доказал, что бензоловая группа..." - и так далее...
      Пациент Икс бегает по комнате и возбужденно посмеивается. А вот тут какой-то американец - ну конечно, американец! черным по белому пишет, что, мол, это таит небывалые экономические возможности...
      Икс останавливается, как громом пораженный. Да это же всего-навсего одно звено цепи. Шестиугольники примыкают друг к другу, как соты в улье, в согласии с законами геометрии. Они этого еще не знают, никто еще об этом не догадался! посмеивается Икс. - А у меня все это записано и начерчено в тетрадках, они сложены в ящике, где-то в кладовке с хламом. Там еще лежали поломанные игрушки и платья покойной матери. Наверное, все это давно сожрали термиты... Ах да, там, на севере, нет термитов, стало быть, в ящике все цело.
      Ясновидец стал покачиваться.
      - Сидит он на постели, покачивается из стороны в сторону и с трудом вспоминает, как дальше шли формулы и как все они были связаны между собой. Но он уже отупел от пьянства и безделья, возраста и одиночества. Он стучит кулаком по научной брошюрке, словно заставляя ее сдаться, но что поделаешь, что поделаешь - вместо химических формул ему мерещится Южный Крест, Эридан, Кентавр и Гидра. Он пытается отмахнуться от всего этого, но в душе, как заноза, сидит острое, сосущее беспокойство.
      И вдруг, как молния, мелькает мысль: поеду домой и отыщу эти тетради! Словно камень упал с сердца, так вдруг стало легко и свободно. Он встал, открыл окно, выпустил муху, которая все еще отчаянно билась о сетку, и освободил насекомое, беспомощно сновавшее по стене.
      Склонив голову набок, ясновидец словно любовался этой картиной.
      - Любопытно, - продолжал он, - что это событие можно объяснить двояко, объяснения будут совершенно различные, но оба правильные. И вы и сам Икс, неожиданно решивший вернуться на родину, сказали бы, что он хочет помешать краже своего духовного достояния. Он вдруг страшно забеспокоился за свои тетради, поняв, что они могут иметь ценность.
      Бесспорно, это дело сулило немалые деньги, - обстоятельство, небезразличное для Икса, - к тому времени он был уже не молод. Но главное заключалось в том, что это его достояние: акцент тут на "я", от него никогда и никто не может избавиться. Своз дело, свое право, свое творение мы отстаиваем столь же инстинктивно и ожесточенно, как собственную жизнь.
      Но с другой стороны, - развивал свою мысль ясновидец, наклонив голову в другую сторону, словно обретая тем самым нужный угол зрения, - все это были непосредственные импульсы и, я бы сказал, лишь поводы для того, чтобы совершить решающий шаг. Если же смотреть на пациента Икс в свете общего итога его жизни, дело обстоит совсем иначе.
      Главным для него было не духовное достояние, а нечто более значительное и веское: его долг, от которого он когда-то уклонился, смирившись со своим поражением. Он не выполнил задачи, которая оказалась ему не под силу, выпустил ее из рук. С тех пор он жил бесплодной, призрачной, словно бы чужой жизнью. Можно было сказать, что он сбился с пути.
      В таких случаях говорят "трагическая вина"; это была - и в самом деле его вина, хотя он не мог поступить иначе. И вот сейчас он возвращается сам или возвращен какой-то внутренней закономерностью на путь, с которого он сбился, ибо ему не было дано терпения и решимости пройти этот путь до конца.
      Возвращается человек, физически погибший, отравленный дурманом усталости, но возмужавший. Он познал страшный и неотвратимый императив жизни, ибо чувствует, что должен умереть. Круг замкнулся, и все неизбежное свершается.
      - Значит, он хотел вернуться? - минуту спустя спросил хирург.
      - Да. Но прежде ему пришлось продать имущество и привести в порядок дела. И чем дольше задерживали его внешние помехи, тем острее нарастало нетерпение. С каждым днем росла его поспешность, становилась все судорожнее. Он был вне себя, охваченный манией возвращения, каждая минута терзала его. В конце концов, бросив все на произвол судьбы, он мчится домой, домой, туда, откуда он когда-то уехал...
      - На пароходе? - спросил хирург.
      - Не знаю. Но если бы даже он мчался со скоростью света и это казалось бы ему невыносимо медленным, он стискивал бы кулаки в неистовом нетерпении. Да, его возвращение было таким же стремительным и безудержным, как его головокружительное падение.
      - Я справлялся с картой, - заметил хирург. - Он мог лететь в Европу через Флориду и Канаду. Или через порт Натал и Дакар. Но чистая случайность, что он смог нанять самолет.
      - Случайность! - проворчал ясновидец. - Случайностей не бывает. Он должен был спешить. Он оставил за собой огненный след, как метеор.
      - А почему он потерпел аварию?
      - Потому что был уже дома. - Ясновидец поднял глаза. Дома он должен был погибнуть, поймите. Довольно и того, что он вернулся.
      XVIII
      Что делать, что делать, если сердце так быстро слабеет! Оно бьется все чаще и чаще, кровяное давление падает. Скоро это изношенное сердце остановится, как бы захлебнувшись, и конец. Конец пациенту Икс... А кто это поставил букетик около его постели?
      - Теперь ведь есть новая вакцина против желтой лихорадки, - говорит знаменитый терапевт. - Но только откуда ее взять?.. Впрочем, он умрет от сердечной недостаточности, тут уж ничего не поделаешь.
      Сестра милосердия перекрестилась.
      - Этот ваш ясновидец - изрядный психопат, - продолжал старый корифей, присев на край постели. - Но чередование жажды одиночества и тревожной непоседливости он описал очень интересно. Налицо картина циклического депрессивного психоза у субъекта с неуравновешенной психикой. Это проливает свет на историю пациента Икс.
      - А много ли мы о нем знаем?.. - Хирург пожал плечами.
      - Все же кое-что знаем, коллега, - возразил терапевт. Его тело уже говорит о многом. Известно, например, что он долго жил в тропиках, но родился не там: ведь он болел разными тропическими болезнями, стало быть, не акклиматизировался. Зачем же, скажите пожалуйста, он полез в такие гиблые места?
      - Не знаю, - проворчал хирург. - Я не ясновидец.
      - Я тоже нет, но я врач, - не без колкости отозвался старик. - Учтите, он был невропат-циклотимик, человек с раздвоенной неустойчивой психикой, легко поддающийся депрессии...
      - Это вам наболтал ваш вещун? - усмехнулся хирург.
      - Да. Но пателлярные рефлексы говорят то же самое. Гм, что же я хотел сказать?.. Ну вот, такой циклотимик легко, вступает в конфликт со средой или со своим занятием. Бессильный превозмочь отвращение ко всему, он сжигает мосты и спасается бегством.
      Будь он физически слабее, он, может, и примирился бы с неудачей. Но этот тип богатырского сложения, вы заметили?
      - Конечно.
      - Реакции у него должны быть чрезвычайно бурные, прямо вулканические. Мне, врачу, не следовало бы этого говорить, но для многих людей физическая слабость - нечто вроде тонких и спасительных пут: слабые люди инстинктивно притормаживают свои реакции, боясь надорваться. А этому нечего было остерегаться, и потому он отважился на прыжок... прямо в Вест-Индию, а?
      - Он был моряком, - напомнил хирург.
      - Это тоже свидетельствует о навязчивой идее скитания, не так ли? Как вы сами отметили, у него тело интеллигентного человека. Пациент Икс не родился бродягой и если стал матросом или авантюристом, то после какого-то тяжелого жизненного перелома. Что это был за конфликт? Каков бы он ни был, он обусловлен его конституцией.
      Терапевт наклонился над сфигмометром, укрепленным на руке больного.
      - Плохо дело, - вздохнул он. - Давление падает. - Уже недолго... - Он потер себе нос и жалостливо поглядел на неподвижное, слабо и прерывисто дышащее тело. - Удивительно: в колониях есть хорошие врачи, как же они допустили, чтобы его тело так изъела фрамбезия? Вероятно, врачи были очень далеко. А может быть, его пользовал негритянский колдун на Гаити или еще где-нибудь. М-да, голубчик, он жил далеко от цивилизации.
      Старик громко высморкался и аккуратно сложил платок.
      - Его жизнь?.. В ней нам теперь кое-что ясно.
      Он раздумчиво покачал головой.
      - Он пил, не мог не напиваться до бесчувствия. Представьте себе, в тамошнем климате, при такой нестерпимой жаре... Это была не жизнь, а умопомрачение и затмение чувств, непрерывный бред.
      - Больше всего меня интересует, почему он вернулся, сказал хирург в приливе необычной для него общительности. Почему, собственно, он возвращался... с такой лихорадочной поспешностью? Лететь в эдакую бурю, словно нельзя было подождать... И потом желтая лихорадка... Значит, за четыре-пять дней до аварии он еще был там, в тропиках, не так ли? Значит... право, я не знаю... он должен был буквально перепрыгивать с самолета на самолет. Странно! Я все думаю, какая же необыкновенно важная была у него причина - так спешить. И - бац - он разбился в этой гонке!..
      Старый врач поднял голову.
      - Слушайте... он все равно был обречен. Даже если бы не разбился. Его песенка спета.
      - Почему?
      - Диабет, печень... а главное, сердце. Его все равно нельзя было спасти. Эх, коллега, это не пустяк - возвращаться домой. Такой далекий путь! - Старик встал. - Снимите с него сфигмометр, сестричка. Что ж, он вернулся и уже почти дома. Больше он не блуждает, теперь он на верном пути... Верно ведь, а, голубчик?
      "Милый доктор, когда у вас найдется свободное время, прочтите эти странички. Скажу вам заранее: в них идет речь о человеке, который упал с неба.
      У вас в больнице его называют пациентом Икс. Вы советовали мне забыть о нем, но я не послушался, и вот результат эта рукопись. Не будь он безыменным пациентом, знай вы о нем хоть что-нибудь, мне бы, наверное, и в голову не пришло размышлять об этом человеке. Но его фатальное инкогнито не давало мне покоя. Из этого вы можете заключить, насколько случайны и поверхностны причины, которые будят нашу мысль.
      Я думал все это время о нем, то есть сочинял его историю, - один из тысяч рассказов, которые я никогда не опубликую. Скверная это привычка - смотреть на людей и на вещи, как на материал для рассказа. Но стоит только ступить на этот путь - и дело пропало: вы, как говорится, даете волю своей фантазии; ничто не мешает вам выдумывать что угодно, ибо сфера возможного неисчерпаема, оно таится в каждом человеке, в каждом событии, оно беспредельно и радостно волнует своими просторами. Но лучше остановись! В каком бы направлении ты ни двигался - ты поймешь, что по этому пути вымысла можно идти уверенно, если проверять правильность каждого своего шага. В этом все дело! И вот ломай себе голову, какая из возможностей наиболее возможна и правдоподобна, подкрепи ее знаниями и доводами, обуздывай свою фантазию, чтобы она не сбилась с того таинственного и верного направления, который называется художественной правдой.
      Какая нелепость - высасывать правду из пальца, выдумывать характеры и события, а потом относиться к ним, как к подлинным. Выскажу вам сумасбродную метафизическую идею: самая вероятная возможность из всех была бы действительностью. Вот она, навязчивая идея всех фантастов: гоняться за действительностью в дебрях нереального. Если вы думаете, что нас удовлетворяет сочинение вымыслов, вы ошибаетесь. Наша мания еще чудовищнее: мы пытаемся создавать самую действительность.
      Короче говоря: трое суток (включая сон и сновидения) меня мучила история одной жизни, которую я сам бессовестно выдумал - от начала до конца. Я не написал бы этого рассказа для читателей, как не написал многих других. Но чтобы избавиться от мыслей о нем... Кроме того, вы в какой-то мере создали моего героя из бинтов и ваты, и потому возвращаю его вам. Не говорю уже о том, что вы посоветовали мне пускать мыльные пузыри. Этот пузырь мог бы быть очень ярким. Но, сдается, нынче слишком суровое время для того, чтобы завороженным взглядом созерцать яркие, изменчивые краски жизни..."
      Хирург скептически прикинул, сколько страниц в рукописи. В этот момент отворилась дверь, и сестра молча кивнула головой, видимо в сторону палаты номер шесть. Хирург отбросил рукопись и выскочил. Ага, значит конец...
      Он слегка нахмурился, увидев, что на постель пациента Икс присел молодой длинноволосый врач (эти терапевты скоро мне тут на голову сядут!) и щупает пульс у неподвижного тела. Миловидная сестра (тоже не из нашего отделения), видимо новенькая, не сводит глаз с пышной шевелюры ассистента...
      Хирург хотел сказать что-то не слишком любезное, но ассистент, который еще не видел его, поднял голову:
      - Пульс не прощупывается. Поставьте здесь ширму, сестра.
      РАССКАЗ ПИСАТЕЛЯ
      XIX
      Вспомним прежде всего происшествие, которое дает нам повод вернуться к ряду предыдущих событий. Чтобы реконструировать эту историю, волей-неволей приходится начать с конца.
      Жарким ветреным днем разбился самолет. Пилот сгорел заживо, пассажир смертельно ранен и не приходит в сознание. Невольно представляешь себе, как окрестные жители сбегаются к горящим обломкам.
      Они возбуждены, как всякие очевидцы катастрофы, они замирают от ужаса и наперебой советуют, что предпринять, но никто не отваживается поднять бесчувственное тело, всех парализовали страх и физическое отвращение. Потом прибегают полицейские и в обшей сумятице возникает какое-то подобие порядка. Полицейские кричат на людей, одному велят сделать то, другому другое. Любопытно, что люди внешне неохотно, но с внутренним облегчением послушно выполняют эти распоряжения. Они бегут за пожарными, за доктором, вызывают машину скорой помощи. Тем временем полицейские записывают свидетелей, а собравшиеся почтительно молчат и переминаются с ноги на ногу, - ведь они присутствуют при официальной процедуре. Мне никогда не доводилось быть очевидцем такой катастрофы, но я захвачен ею, я тоже один из зрителей, я тоже со всех ног, запыхавшись, бегу по меже, торопясь поглядеть, что случилось, но стараюсь не затоптать посевы (ведь я сельский житель). Я тоже ужасаюсь и даю советы, высказываю мнение, что летчик, наверно, не выключил мотора и надо, мол, было гасить песком... Все эти подробности я выдумал совсем бескорыстно и зря, потому что они не нужны мне ни для этого, ни для какого-либо другого сюжета, и я даже не смогу похвалиться знакомым, что был свидетелем крупной катастрофы. У вас, доктор, нет ни капли фантазии. Вы сказали только "бедняга", и этим вопрос был для вас исчерпан (помимо вашей чисто врачебной функции).
      Какая простая и правильная реакция! А я хватаюсь за страшные и мучительные подробности, расписываю их самому себе. Мне часто бывает стыдно, когда я вижу, как люди просто и по-человечески реагируют на разные жизненные события, которые для меня - лишь повод дать волю своей сумасбродной фантазии.
      Не знаю, что это у меня такое: непоседливая игривость или, наоборот, своеобразная и упрямая дотошность... Но, возвращаясь к нашему случаю, скажу, что я разукрасил это смертельное падение столькими гнетущими и невероятными подробностями, что теперь в стыде и раскаянии готов отказаться от всех внешних деталей и изобразить аварию самолета, как падение архангела с перебитыми крыльями.
      Для вас все это проще, - вы скажете: "Бедняга", и словно осените крестным знамением место происшествия.
      Мой рассказ, возможно, кажется вам несколько сбивчивым. Фантазия сама по себе, по-видимому, аморальна и жестока, как ребенок: она увлекается ужасным и смешным. Как часто вел я своих вымышленных героев путями страданий и унижений лишь для того, чтобы острее жалеть их. Таковы мы, создатели вымысла: чтобы прославить своего героя или воздать ему должное, мы прежде обрекаем его на тяжелый удел, возлагаем на его плечи безмерное бремя страданий и борьбы. Но разве не в этом смысл жизни? Если человек хочет доказать, что прожил жизнь не зря, он покачает головой и скажет: "Да, много мне довелось пережить!" Так вот, доктор, давайте разделим обязанности: вы будете из любви к человеку и по призванию врачевать его недуги и исправлять физические недостатки. А я из любви к человеку и тоже по призванию буду награждать его лишениями и конфликтами и вкладывать персты в его раны, хоть у меня и нет целительного бальзама. Вы погладите шов, который отлично сросся, а я с трепетом измерю глубину раны, но в конце концов, может быть, окажется, что и я. умеряю страдания, рассказывая, как они мучительны.
      Итак, я стараюсь оправдать литературу за ее пристрастие к трагедии и к насмешке. Ведь и то и другое - это окольные пути, изобретенные фантазией для того, чтобы своими средствами, своими нереальными путями создавать иллюзию реальности. Действительность сама по себе не трагична и не смешна; она слишком серьезна и бесконечна, чтобы быть смешной или трагичной. Сочувствие и смех - это только наш отклик на события, происходящие вне нас. Вызовите любым способом в читателе такой отклик - и вы создадите у него впечатление, что вне нас произошло нечто подлинное; вымысел выглядит тем подлиннее, чем сильнее искусственно созданный им эмоциональный резонанс. Господи боже, каких только трюков и фокусов не изобретаем мы, творцы вымысла, для того чтобы покрепче встряхнуть очерствевшую читательскую душу!
      Милый доктор, в вашей жизни серьезного и добросовестного врача остается не много места для сочувствия и смеха. Вы не будете с содроганием глядеть на человека, обливающегося кровью, вы сотрете кровь и окажете необходимую помощь. Вы не станете потешаться над смешным видом человека, облитого соусом, а наоборот, посоветуете ему вытереться; в результате смолкнет хохот окружающих и инцидент будет исчерпан. Ну, а мы, писатели, придумываем происшествия, которых .вы не можете отменить, в которые не можете практически вмешаться. Они непоправимы и неизменны, как история. Поэтому отбросьте книгу или отдайтесь во власть чувств, которыми она проникнута, и ищите за ними действительность, отвечающую этим чувствам.
      А вот вам профессиональный вывод из сказанного: вступив на путь вымысла, я избираю события незаурядные, потрясающие. Я оцениваю фантазию, как мясник тушу: сенсация должна быть тучной, упитанной. Вот, например, авария самолета и гибель человека,- ужас и сумятица, мимо которых нельзя пройти равнодушно. Боже, какой безнадежный хаос! Что делать с этими поломанными крыльями и упорами, как собрать и скрепить их, чтобы самолет взлетел хоть еще раз, подобно бумажному змею на веревке, конец которой у меня в руке? На все это можно только глядеть, затаив дыхание от страха, или вздохнуть и сказать, серьезно и сочувственно, как сказал один порядочный человек: "Бедняга!"
      XX
      О фантазии говорят, что она блуждает. Может быть,(иной раз это и так (только не в художественной литературе), но гораздо чаще фантазия бежит, чуткая и внимательная, словно охотничий пес, вынюхивая свежий след. Она сопит от усердия, рвется с поводка и тянет нас то туда, то сюда. Вы охотник и знаете, что собака, идущая по следу, как бы ни был извилист ее путь, не блуждает, а держится его упорно и настойчиво. Должен вам сказать, что правильно натренированная фантазия не имеет ничего общего с неопределенным мечтательством. Она работает и притом весьма ревностно и целеустремленно. Правда, иной раз ей приходится остановиться или бежать зигзагами, но лишь затем, чтобы убедиться, что это не то направление, которое ей нужно. Куда ты спешишь, неугомонная собачка, за чем гонишься, где твоя цель?
      Цель? Какая цель? Я бегу за кем-то живым и еще не знаю, где его настигну.
      Поверьте мне, писать роман - занятие, больше похожее на охоту, чем, например, на постройку храма по готовым чертежам. До самого последнего момента нас подстерегают сюрпризы - мы попадаем в самые неожиданные места, но лишь потому, что в упоении неуклонно идем по горячему следу. Преследуя белого оленя, мы почти случайно, мимоходом, открываем новые страны. Творчество - это приключение; и больше я не стану расхваливать это занятие,- довольно! Заблудиться невозможно, пока мы точно придерживаемся следа. Куда бы мы по нему ни шли, хоть на Стеклянную гору или за огненным хвостом метеора, направление избрано правильное, и, слава богу, мы не сбились с пути. Стоит ли говорить здесь о том, как худо писателю, если он собьется с пути; умолчим о недостойных и беспомощных попытках двигаться дальше, о бесславном возвращении, когда фантазия, как усталый и пристыженный пес, плетется за нами следом, вместо того чтобы бежать впереди...
      Говоря по существу: к черту фантазию, она не нужна, она не помогает нам заглянуть дальше кончика собственного носа, если бока ее не вздрагивают, как у ретивого охотничьего пса. Пусть лучше она ляжет у ваших ног, если не чует еще незримого пути и не рвется, высунув язык, бежать по следу до самого конца. То, что называют талантом, это в большинстве случаев увлечение или одержимость, стремление .преследовать что-то живое, гнаться за зверем, затерявшимся в просторах мира. Мир, дорогой мой, велик, его не объять нашим опытом, он состоит из горсточки фактов и космоса возможностей.
      Все, чего мы не знаем, - это возможность, а каждый отдельный факт - лишь звено в цепочке предшествующих и будущих возможностей. Ничего не поделаешь; если мы идем по следам человека, нужно пуститься в этот мир домысла, нужно вынюхивать все возможные шаги героя, прошлые и будущие, надо преследовать его своей фантазией, чтобы он предстал перед нами во всей своей пока еще не выявленной реальности. Совершенно неважно, взят он из жизни или целиком вымышлен. Он может быть Ариелем или коробейником, оба сотканы из чистого и бесконечного материала возможности, в которой содержится все, в том числе и подлинно сущее. То, что называется былью или героем, взятым из жизни, для нас лишь одна из тысяч возможностей, да еще, быть может, не самая закономерная и значительная. Всякая быль - это лишь наугад раскрытая страница или наугад прочтенное слово в сибиллиной Книге мудрости; мы же хотим знать больше.
      Я пытаюсь объяснить вам, что, руководясь фантазией, мы переступаем рубеж бесконечности, выходим в мир, не ограниченный нашим опытом, лежащий за пределами познания, содержащий неизмеримо больше того, что нам известно. И скажу вам, что мы ни за что не отважились бы вступить в эти беспредельные края, если бы не ворвались туда совсем случайно и внезапно, в стремительной погоне за чем-то, ускользавшим от нас. Если бы бес-искуситель шептал нам: "Ну-ка, придумай что-нибудь несуществующее", мы бы смутились и отказались от столь пустого и бессмысленного занятия. Нам было бы страшно пуститься без цели в неизвестном направлении по этому Mare tenebrarum 1. Зададимся же вопросом: какой смысл человеку, который не хочет, чтобы его считали безумцем или обманщиком, выдумывать что-то несуществующее? Есть только один ответ, к счастью, ясный и несомненный: оставьте его в покое - он не может иначе. Он поступает так не по своей воле, его тянет, как на аркане, он гонится за чем-то, и его извилистый путь это путь необходимости. А что такое необходимость, спросите не его, а бога.
      Почему, спрашивается, мое внимание так занимает человек, упавший с неба? Почему именно он, а не Ариель или Гекуба? Что мне Гекуба! Но ведь может случиться и так, что на некоторое время для меня не будет ничего более важного в мире, чем Гекуба, что я стану единоборствовать с ней, пока она не благословит меня, как ангел Иакова. И милостью судьбы мне будет суждено найти в своей душе жизнь и страдания старой, опухшей от слез женщины. А впрочем, бог с ней, с Гекубой! Быть может, я лишь по легкомыслию не уделяю ей должного внимания, но, как я уже сказал, сейчас меня занимает человек, который не долетел до своей цели.
      И виноваты в этом, по-моему, вы; вы сказали со своей обычной деловитостью: "А какого черта он летел в такую бурю?" Да, вот именно, какого черта? Черт побери, какого черта? Тысяча чертей, какого черта он летел в такую бурю? Какая неотложная, неотвратимая причина заставила его предпринять этот безрассудный полет? Тут есть чему удивиться и о чем поразмыслить. Да, человек может случайно погибнуть при катастрофе. Но если он летит всему наперекор, это уже не случайность. Ясно, что по каким-то причинам он должен был лететь. Вот тут, над этими
      1 Море мрака (лат.).
      обломками, похожими на груду поломанных игрушек, завершилось крупное событие, в котором слились случайность и необходимость. Необходимость и случайность - две опоры треножника, на котором восседает Пифия. Третья опора - это тайна.
      Вы показали мне этого человека без лица и без имени - человека без сознания. Сознание - последний паспорт жизни; у кого его нет, тот поистине Неизвестный в самом строгом и мрачном смысле этого слова. Когда вы стояли над постелью пациента Икс, не мучила ли вас мысль, что мы обязаны установить его личность, что. это наш нравственный долг перед ним? Мучила, я видел это по вашим глазам!
      "Хоть бы узнать, кто он такой и куда спешил, тогда можно было бы сообщить его близким, что он здесь, и этим выполнить долг гуманности". Я не так гуманен, как вы, я не думал о его делах, меня обуял азарт следопыта. И теперь меня не удержит никто и ничто.
      Счастливо оставаться, а я отправляюсь по следу!
      Но поскольку он Неизвестный, я выдумаю его, начну искать его в его возможностях. Вы спрашиваете, какое мне до него дело? Если бы я это знал! Знаю только одно - сейчас я одержим мыслью о нем.
      XXI
      Я сказал "азарт следопыта" и убеждаюсь, что это верно. Возник этот азарт чисто случайно и благодаря такому пустяковому обстоятельству, что просто стыдно сознаться. Когда пострадавшего привезли к вам, вы сказали, что его документы, видимо, сгорели, а в карманах нашлась лишь пригоршня монет: французских, английских, американских и голландских.
      Меня поразила такая коллекция. Правда, можно было предположить, что человек побывал во всех этих странах и потому в его карманах осталась неизрасходованная мелочь. Но сам я, путешествуя, всегда стараюсь на границе избавиться от мелких монет страны, которую покидаю: во-первых, потому что их уже больше не обменяешь, во-вторых, для того, чтобы они не путались с другими. Мне пришло в голову, что для нашего Икса все это, видимо, была привычная мелочь и он жил в странах, где она постоянно в ходу.
      Ага, сказал я себе, Антильские острова, - ПуэртоРико, Мартиника, Барбадос и Кюрасао - таковы американские, британские, голландские и французские колонии с валютой метрополий.
      Психологически мотивируя этот скачок моей мысли от пригоршни монет к Вест-Индии, я вспоминаю, что:
      1. В тот день дул сильный ветер, который напомнил мне ураган: ассоциация с Подветренными островами и знаменитыми циклонами Карибского моря.
      2. Я был расстроен, зол на себя, недоволен собой и своей работой. Мысли мои блуждали, меня тянуло куда-то, я тосковал о далеких экзотических странах: для меня это обычно Куба остров моих грез.
      3. Навязчивая, с оттенком зависти мысль о том, что пострадавший прилетел откуда-то издалека. Отсюда невольная связь моего плохого настроения с происшедшим событием.
      4. И наконец само происшествие - авария самолета, сенсация, вызывающая почти приятное волнение и одновременно желание разукрасить ее романтическим домыслом. Характерно, что катастрофы с человеческими жертвами особенно действуют на нашу фантазию.
      Все это предопределило мою - сейчас я вижу, что весьма шаткую, - гипотезу: судя по пригоршне монет, путешественник прилетел из Вест-Индии. Но в тот момент я был просто в восторге от своей проницательности и считал ясным как день, что потерпевший жил на Антильских островах. Я был взволнован и очень доволен собой. Когда вы вели меня к постели пациента Икс, я шел в полной уверенности, что иду поглядеть на пришельца с островов моей мечты. Я не сказал вам о своем открытии, опасаясь, что вы пренебрежительно хмыкнете," - есть у вас такая скверная привычка. Мне не хотелось, чтобы вы брали под сомнение гипотезу, которой я был прямо-таки покорен.
      Пострадавший оказался в беспамятстве и производил жуткое впечатление. Его нечеловеческий вид, эти бинты, загадочность, которую они ему придавали, надев на него маску молчания и неизвестности... Но главным для меня было то, что он с Антильских островов, что это человек, который побывал там. Это оказалось решающим. С той минуты он стал моим' героем Икс, судьбу которого мне нужно было разгадать. И я пустился по его следу. Это был, друг мой, долгий и извилистый путь.
      Да, теперь я уже разобрался во всем. Сейчас мне ясно: то, что я считал остроумным и достоверным умозаключением, строго говоря, было просто полюбившейся мне фантазией. Поэтому я уже не напишу рассказа о пациенте Икс. Ведь могло бы оказаться, а может быть, уже и оказалось, что этот человек всего лишь коммивояжер из Галля или заурядный американец, внушивший себе, что такой энергичный коммерсант, как он, не может ждать сутки, пока уляжется непогода: Какое убожество! Я могу сочинить что угодно, но с условием, что сам поверю в это. Если во мне подорвана вера в то, что так могло быть, мои вымыслы представляются мне жалким мальчишеским дилетантством.
      Ну, вот и отбой, глупая, ретивая собачка! Зря ты принюхивалась к опавшей листве, притворяясь, что напала на след. Следа нет, или ты давно потеряла его на перепутьях возможностей. Ты еще делаешь вид, что идешь по следу, потому что собаки самолюбивы, еще фыркаешь около каждой мышиной норы и стараешься уверить меня, что ее-то мы и искали. Ну, оставь, оставь, это совсем не то. Ты смотришь на меня преданными глазами, словно говоря: "Разве я виновата. Ты хозяин, ты и приказывай, куда мне идти, покажи, что тебе надо". И вот я должен сам искать дорогу, должен искать мотивы, которые ведут меня именно туда, а не в другое место. О господи, причины мотивировки, правдоподобие, вероятие, до чего ж не везет!
      Вот и пес уже не верит ни себе, ни мне и не понимает, чего я от него хочу. "Здесь? Это? Или что-то другое?"
      И мы оба возвращаемся ни с чем. Каким одиноким чувствует себя человек, когда ему не везет.
      Скажу вам вот что: если вы хотите увидеть, как сделан рассказ, нужно, чтобы он рассыпался у вас на глазах. Пока перед нами цельное, живое повествование, вы, в упоении работой, готовы поклясться, что в нем - сама жизнь, никакой литературщины: мной руководит только вдохновение, я пишу по интуиции, сам не знаю как. Только когда рассказ расползется у вас по швам, вы увидите, как вы его делали, как хитроумно и исподтишка понукали свое воображение.
      Боже, чего тут только нет! Отовсюду торчат рассудочные доводы и обдуманные конструкции. Какое же это хитроумное сооружение! Все, почти все рассудочно, сплошной расчет и логические построения, а я-то воображал, что все написанное приходило ко мне само собой, по наитию, словно сон наяву... Оказывается, это плод размышлений, порождение прямотаки конструкторского ума. Это он пробует, проверяет, взвешивает и предусматривает. Сейчас, когда творение мертво и разобрано на части, видны все эти пружинки и винтики, весь расчет, вся бескрылая кропотливость рассудочного сочинительства.
      Поломанная машина, скажу я вам, страшна, как загубленная жизнь, от нее так же веет опустошением и гибелью. Но уныние, которое вызывает рассыпавшийся рассказ, куда больше, чем досада из-за любой другой неудачной работы. Разве вы не понимаете, что под его обломками похоронена судьба человека?
      Подумаешь, скажете вы, ведь это был лишь вымысел, только россказни, придуманные для того, чтобы скоротать время. Эх, мой друг, как ни странно, но дело обстоит не так-то просто: нельзя сказать наверняка, что эта судьба только придумана. Погляжу на нее, и чудится мне, что это была моя собственная судьба.
      Это я сам. Я видел море, я получил тот поцелуй, я слышал вздох в полумраке. Мой герой сидел у маяка на Хоэ, потому что я сидел у маяка на Хоэ. А если он жил на Барбадосе или Барбуде, значит, мне, слава богу, удалось побывать и там. Все это - я. Я ничего не выдумывал, я только говорил о том, кто я такой и что во мне происходит. И если бы я даже писал о Гекубе или вавилонской блуднице, *все равно это был бы я сам. Я был бы плачущей старухой, которая, причитая, царапает свои груди, похожие на пустые мешочки, был бы женщиной, которую терзает развратный ассириец, человек с волосатыми руками и умащенной благовониями бородой. Да, я был бы и мужчиной, и женщиной, и ребенком. Знайте же, что это я; и человек, который не долетел до цели, это я тоже!
      XXII
      Ну, хватит предисловий, теперь мы можем странствовать путями, на которых возникал наш рассказ.
      Мы знаем, что дан человек, который не долетел до цели, ив его падении трагически сочетались случайность и необходимость. Итак, даны случайность и необходимость. Больше мы ничего не знаем, стало быть, примем их за исходный пункт, либо за след, по которому надо идти. Попытаемся воссоздать эту индивидуальную судьбу, исходя из двух основных факторов-случайности и необходимости, так чтобы конечная гибель человека была обусловлена ими закономерно и убедительно.
      Согласитесь, что такое начало многообещающе.
      Случайность сулит нам свободный полет фантазии.
      Причудливый и непостижимый случай - это рог изобилия, из которого сыплются возможности, это волшебный ковер-самолет. Какой это изменчивый и прихотливый материал для писателя, легкий, пестрый и неповторимый, мягко ложащийся таинственными складками материал, из которого можно создать что угодно; это крылья, которые донесут нас в любой конец света. Что может быть романтичнее случая? Ему противостоит необходимость, судьба, скрытая под личиной неизбежности, сила постоянная и неизменная.
      Необходимость - это строй и порядок, она прекрасна, как колоннада, и незыблема, как закон.
      Да, так оно и есть, именно в этом дело. Случайности-то мне и недостает! Случай может бог весть куда унести нерешительного домоседа, которого так трудно оторвать от стола. Случай, полный стремительных приключений, случай - этот сумасбродный ветрогон, закружит и увлечет меня... Стареем мы, приятель, и жизнь становится для нас скучной привычкой! Ладно, ну, а другой фактор, другая сила, категоричная и неоспоримая? Хотел бы я подчинить всю свою жизнь необходимости и наконец твердо и бесповоротно увериться, что всеми своими поступками я выполняю некое предопределение; слава богу, я совершил именно то, что мне суждено. Так вот оно что, - человек, чью судьбу определяют необходимость и случайность, это я сам! Я пойду путями заблуждений и неизбежности и заплачу за это всеми страданиями, какие только сумею изобрести. Ибо такое паломничество - не увеселительная прогулка...
      Итак, во славу божью возьмемся за дело. А если мы не будем знать, как поступить дальше, да помогут нам необходимость или случай. С чего же начать?
      Каковы будут мои первые слова о человеке с Антильских островов? Начнем с самого начала: "Жил мальчик, у которого не было матери..."
      Плохо! Так ничего не выйдет. Ведь у пациента Икс нет ни лица, ни имени, значит, у него нет личности, он Неизвестный. Если же мы дадим ему дом и семью, мы будем знать его, как говорится, с пеленок. Он перестанет быть неизвестным, утратит свой главный и самый выразительный признак. Чтобы остаться самим собой, он должен сохранить инкогнито. Да будет же он человеком без происхождения и без документов. Давайте соблюдать принятое условие, держаться того, что дано. Он упал к нам с неба, и это характерно для него. Надо, чтобы и в нашей повести он как-то "свалился с неба", чтобы появился в ней внезапно бог знает откуда, как порождение случая, вполне сложившийся и совершенно неизвестный.
      Итак, у нас есть персонаж, и он уже появился на месте действия. Место определено заранее: это остров Куба, Это мог быть любой остров Антильского архипелага, любое место в мире, лишь бы оно было достаточно отдаленно. Отдаленность дана тем, что он летел неизвестно откуда. Это далекие и экзотические края именно потому, что они нам неведомы. Деньги, найденные у него в карманах, позволяют предположить, что это Антильские острова, Правда, есть и другие страны, где соседствуют американские, британские, французские и голландские владения, - это берега моря, которое омывает Филиппины, Аннам, Сингапур и Суматру, и ничто не исключает такой возможности. Мне пришлось выбирать, и я, по чисто личным мотивам, выбрал Антильские острова: я уже говорил вам, что в них для меня таится особое очарование. Именно туда меня всегда тянуло убежать. Наверное, я никогда не попаду туда, но этот край живет в моей душе ярче, чем страны, где я побывал.
      Таковы исходные данные нашего повествования, остается определить его terminus ad quern 1. Разумеется, это падение человека, не долетевшего до места назначения. Но тут возникает важный вопрос: летел он в какое-то новое место или возвращался домой? Нам известно одно: он страшно спешил и летел в бурю. Можно считать, что, когда человек едет в чужие края, в новую, незнакомую обстановку, он обычно колеблется, даже опасается, и это как-то сдерживает его. И, наоборот, человек, возвращающийся домой, нетерпелив: для него важна только цель, а дорога, которая ведет к ней, - досадная помеха. Я сказал бы, что наш человек очень спешил именно потому, что возвращался, и я принимаю эту правдоподобную гипотезу, как факт. Не говорю уже о том, что улетать можно во всех направлениях розы ветров, ибо возможности выбора неограничены, а возвращаясь, можно лететь только в одно единственно мыслимое место, к цели определенной в самом начале пути, к цели, необходимой и неизменной.
      Обратный путь всегда определен точно. Итак, вот он, конец нашей повести, а теперь можно перейти к началу.
      1 конечная цель (лат.).
      Начало ее туманно и неясно, как случайность.
      Дело происходит где-то на Кубе, среди живых изгородей бугенвилей. За кем-то гонятся, слышны револьверные выстрелы, и на дороге, похожей на Млечный Путь, остается лежать неизвестный. Он ранен в шею. Ранен широким ножом для сахарного тростника...
      Дочитав до этого места, хирург недовольно фыркнул и бросил рукопись на стол. Чушь! Ведь у пациента Икс нет шрама на шее. Есть только шрам над правым соском, но и эта рана была нанесена не широким ножом, а тонким кинжалом. Поверхностное ранение: оружие наткнулось на ребро.
      XXIII
      Итак, где-то на Кубе среди живых изгородей бугенвилей... За кем-то гонятся, хлопают револьверные выстрелы, и на дороге, похожей на Млечный Путь, остается лежать неизвестный. Он ранен в шею, ранен широким ножом для сахарного тростника. Метрах в десяти лежит еще какой-то человек, руки и ноги у него широко раскинуты, как у марионетки.
      Он мертв.
      Над раненым склонились трое мужчин и тихо чертыхаются. А он уже поднимается на ноги, бормоча: "Ч-чего вам надо? Н-не лезьте ко мне!" Он трогает свою шею, удивленно кривит рот, заметив кровь, и переводит взгляд с окровавленной ладони на трех незнакомцев. Мать честная, да он же пьян в доску!
      - И на кой черт ввязался этот осел! - сердится один из троих и чешет в затылке. - Que mierda 1! Отнесите его в дом, ребята.
      Раненого хватают за руки и за ноги и, шаркая башмаками, волокут его по дороге, как мешок кукурузы, оставляя след на пыльной дороге. Пеоны, пыхтя, тащат этого бродягу по "Млечному Пути":
      1 Экое дерьмо (исп.).
      протрясись, протрясись, проклятый, так тебе и надо.
      Его кладут за дверью, и какая-то старуха светит ему в лицо фонарем и поминает всех святых, а хозяин дома - воротила, судя по злой, багровой физиономии и свирепым бровям, - наклоняется и говорит:
      - Что за свинью вы сюда принесли?
      Тот, кто чесал затылок, подмигивает человеку с косматыми, бровями.
      - Чтобы он не удрал, ваша милость. Когда тот кабальеро вышел отсюда, мы услышали выстрелы и выбежали поглядеть, что случилось. Там лежал вот этот даго *, в руке у него был револьвер. Неподалеку валялся тот бедняга. Мертвый, бог его прости!
      Двое других слушали, разинув рты, и, видимо, хотели возразить. Хозяин вопросительно поднял брови.
      - Вы уверены, что он мертв?
      Долговязый пеон перекрестился.
      - Загнулся, ваша милость! Не меньше трех пуль получил в затылок... А в руке у него был нож. Видно, защищался, когда напал этот бандит. Убийца хотел удрать, но тут мы его и схватили. Вы свидетели, ребята, а? Ну-ка, подайте голос!
      Только теперь те двое смекнули в чем дело, и их лица расплылись в широкой улыбке: да, да, ваша милость, бог свидетель, так все и было, святая правда. Он застрелил того кабальеро и хотел дать тягу. А в руке у него был пистолет...
      - Надо вызвать полицию, пусть заберет его, - предложил долговязый и вопросительно посмотрел на хозяина.
      Тот гладил свой сизый подбородок и хмуро размышлял.
      - Нет, Педро (или Сальвадор, имя я не выбрал), лучше не надо. Если бы полиция искала его... другое дело. - Он пожал плечами. - А зря я его не выдам. Это было бы непорядочно. Заприте его где-нибудь в сарае и дайте выпить.
      Верзила развел руками.
      - Ваша милость, он и так пьян в доску.
      - Дайте ему выпить. - нетерпеливо повторил хозяин. - И пока что не болтайте о нем попусту, понятно?
      - Понятно, ваша милость, желаем покойной ночи... Налейте ему, ребята, рому в глотку, пусть совсем обалдеет. Что делать такому бродяге около дома нашего хозяина, зачем ему совать нос в чужие дела? Он, правда, не похож на метиса, но все равно, один черт. Какой-нибудь голландец или бродяга-янки, судя по тому, как он опустился. Буль, будь, еще... влейте в него еще малость рому, пусть-ка хлебнет, выбьем из него последние остатки памяти!
      Дело кончилось белой горячкой. Незнакомца трясло сильнее, чем в лихорадке. Старуха, что стояла над ним с фонарем, подает ему воду в простом глиняном кувшине и прикладывает компрессы ко лбу и щекам. Человек не приходит в сознание. (Мотив беспамятства вначале и в конце - круг замыкается.) Старуха полуиндианка, родом откуда-то из Мексики, у нее сухое лошадиное лицо, грустные глаза мигают озабоченно и сочувственно.
      - Бедняга, - шепчет она и обматывает ему голову влажными тряпками, потом садится на корточки и сидит, помаргивая, хлоп, хлоп, хлоп, кажется, что вода падает на кирпичный пол.
      Тридцать шесть часов длится беспамятство или сон. Человек лежит без сознания, с мокрыми тряпками на голове и не приходит в себя. Иногда появляется верзила-пеон и пинает его ногой. Эй, вставай, собачья падаль!
      - Надо бы, сударь, ночью вынести его и положить где-нибудь. Пусть, бог меня прости, черти его возьмут и уволокут в преисподнюю.
      Хозяин качает головой. Как бы не так! Не черти его заберут, а полиция, и она будет ждать, пока он заговорит. Нет, нет, когда он придет в себя, я с ним сам потолкую. Там будет видно.
      Наконец неизвестный шевелит рукой, хочет провести ею по лбу. Голова у него окутана тряпками, но даже когда он снимает их, на лбу чувствуется что-то постороннее, странное, чего никак не стереть...
      Человек садится и крепко трет себе лоб.
      - Позовите хозяина. Хозяин хотел поговорить с ним.
      Бровастый хозяин (судя по всему, важная., шишка) испытующе смотрит на оборванца. "Нет, по-видимому, этот человек не испанец, - думает он, - испанец заботился бы об обуви. Испанец, будь он даже в лохмотьях, обувь начистит до блеска",
      - Como va? 1
      - Muchas gracias, senor 2.
      - Yanqui 3.
      - Yes, sir... No, sir 4.
      - Как ваше имя?
      Человек трет себе лоб.
      - Не знаю, сударь.
      Кубинец сердито засопел.
      - А как вы сюда попали?
      - Не знаю, сударь. Я был пьян, да?
      - У вас нашли револьвер,
      Человек качает головой.
      - Не знаю, ничего не знаю. Не могу вспомнить... - Лицо у него скривилось от досады и от напряжения. Он встал и сделал несколько шагов. - Нет... я не пьян. Вот только голова... словно стянута обручем. - Он пошарил по карманам. Кубинец подал ему сигарету. Бродяга кивнул: "Gracias", словно это само собой разумеется. Не-ет, он не какой-нибудь забулдыга из порта. Как хотите, в нем виден джентльмен. Взять хотя бы его руки: грязные, просто срам, но как он держит сигарету! Короче - кабальеро.
      Кубинец насупился. С бродягой было бы проще. Если дело дойдет до суда, какой судья поверит нищему?
      1 Как дела? (исп.)
      2 Спасибо, сеньор (исп.).
      3 Янки (англ.).
      4 Да, сэр, нет, сэр (англ.).
      Человек жадно курил и думал.
      - Ничего не могу вспомнить, - сказал он и улыбнулся. Странное чувство: голова ясная, но совсем пустая. Как выбеленная комната, где кто-нибудь должен поселиться.
      - Может быть, вы вспомните, чем занимались! - подсказывает ему кубинец.
      Человек взглянул на свои руки и одежду.
      - Не знаю, сударь. Но судя по тому, какой у меня вид... Дымящейся сигаретой он начертил в воздухе какую-то закорючку, похожую на нуль. - Ничего не помню, - произнес он равнодушно. - Мне ничего не приходит в голову. Может быть, потом вспомню...
      Кубинец смотрел на него подозрительным, пристальным взглядом. Невыразительное, чуть одутловатое, почти веселое лицо незнакомца выражало нечто вроде облегчения.
      XXIV
      Ну конечно! Еще одна повесть о человеке, потерявшем память, еще одна литературная амнезия, которой мы обязаны столькими романтичными и трогательными историями. Вместе с вами, доктор, я пожимаю плечами над такой заурядной фабулой, но ничего не могу поделать: если уж мой герой должен остаться Неизвестным, нужно отнять у него личность, отобрать документы, спороть монограммы с его одежды, а главное, главное, сударь, лишить его памяти, ибо память - это материал, из которого соткано наше "я". Изгладьте все, что есть в вашей памяти, и вы станете человеком, который упал с неба, пришел невесть откуда и не знает, куда держит путь. Вы станете пациентом Икс. Человек, утративший память, подобен человеку без сознания. Пусть даже его мозг продолжает нормально функционировать, человек покинул почву действительности и живет вне ее. Знайте, что без памяти для нас не существовало бы действительности. Вы, как медик, конечно, отметили про себя, что в данном случае потеря памяти произошла после острого отравления алкоголем и шока в результате ночного инцидента. Человек ударился головом о землю, и вот, пожалуйста! С медицинской точки зрения вполне допустимо, что результатом была психическая травма. Налицо, стало быть, фактор случайности, и мы считаемся с ним. И все же это слишком важное обстоятельство, чтобы предоставить его воле случая. Нас может удовлетворить лишь причинная связь. Пациенту Икс была нанесена душевная травма, и он утратил память, не мог не утратить ее по причинам, таившимся в нем самом: для него это был единственный путь, единственный выход, чтобы разрешить внутренний конфликт. Это было как бы бегство в другую жизнь. Как произошло это бегство, вы прочтете ниже, а сейчас я хочу предупредить вас, что в основе всего происшедшего лежала не простая случайность, а причины глубокие и закономерные.
      Возможно, однако, что потеря личности вообще отвечает естественным чаяниям человека. Утратить память - это ведь все равно что начать новую жизнь; перестать быть тем, чем мы были. Это, друг мой, уже какое-то раскрепощение. Вам, наверное, доводилось попадать в совершенно чужую страну, где вы не могли договориться ни с помощью слов, ни с помощью денег? Вы не утрачивали там своей личности, но какой вам был от нее прок? Образование, социальное положение, имя и все прочее, из чего складывается наше гражданское "я", были вам не нужны.
      Вы стали всего лишь безвестным человеком на улице чужого города. Вы, может быть, вспомните, что воспринимали тогда все окружающее с особой остротой и яркостью сновидения. Избавленный от всего наносного, вы стали просто человеком, у вас сохранилась лишь ваша внутренняя жизнь, у вас остались лишь глаза и сердце, лишь удивление, беспомощность и покорность. Нет ничего более поэтичного, чем утрата собственного "я". Пациент Икс, который потерял самого себя настолько основательно, что даже не помнил, кто он, становится таким удивленным человеком. Жизнь будет проходить перед ним подобно миражу, все люди станут незнакомцами, все вещи новинками. И все это он будет видеть словно сквозь дымку воспоминаний: ему постоянно будет казаться, что все это он откуда-то уже знает, что это уже было в его жизни... Но когда, о господи боже, когда и где?
      Что бы он ни делал, он живет словно во сне; тщетно он старается уловить обрывки действительности в переменчивой чреде явлений. Странно, каким невещественным кажется человеку мир, если все стерлось в памяти.
      Одно обстоятельство надо, по-моему, объяснить.
      Это заинтересованность кубинца в пациенте Икс.
      Я не думаю, что он держал его в своем доме как интересный психологический феномен. Просто ему не внушал доверия этот случайный свидетель ночного убийства. Очевидно, хозяин сперва подозревал, что "утрата памяти" - лишь деликатная форма вымогательства: позаботьтесь, мол, обо мне как следует, и моя память останется затемненной; что было, то прошло, и я знать ничего не знаю. Но берегитесь, сударь, а вдруг память вернется ко мне. Впрочем, хозяин мог предполагать и другое. Сам Икс совершил что-нибудь противозаконное и предпочитает скрыть свою личность и на всякий случай иметь подтверждение, что он невменяем. Поэтому хозяин был постоянно настороже и приглядывался к незнакомцу.
      И хотя кубинец сотни раз мог убедиться, что этот человек, несомненно, полностью утратил память, его не покидало опасение, что в один прекрасный день она вернется к неизвестному и он заговорит. Поэтому лучше приручить его, тем более что с каждым днем это становилось все заметнее - человек он вежливый и услужливый. "Да, да, не спорьте, уже одно его знание языков может пригодиться, ведь у нас, слава богу, широкие торговые связи от Каракаса до Тампико, приходится иметь дело с англичанами, французами, голландцами и с молодчиками из Штатов Северной Америки, которые, черт их подери, за всю свою жизнь не научатся говорить по-испански!
      А эти типы в Гамбурге тоже, видать, рассчитывают что мы будем писать им на их языке..." - размышлял кубинец, жуя свою черную толстую, как банан, сигару. Сигары ему делали тут же дома, он сам наблюдал за тем, как молодые мулатки скатывают табачные листья на своих округлых бедрах. Сигары он выбирал, поглядев на мулатку, вернее, на ее ноги: чем они длиннее, тем лучше сложена девчонка и тем лучше свернута сигара.
      Вскоре хозяин заметил, что человек, которого он взял к себе в дом, умеет не только писать и говорить на разных языках, но и ругаться. А в дом частенько захаживали сомнительные коммерсанты, и кубинцу надоело, что они не понимают, когда он напрямик высказывает свое мнение о них. Хозяин обрадовался, что он сможет делать это с помощью пришельца, и предложил ему место. Теперь между ними, по мнению хозяина, должны были установиться вполне дружеские и почти честные отношения, - нечто вроде договора двух мошенников. Кстати, чтобы не было недоразумений, поясним, что хозяин был уроженец и старожил Кубы, родом из Камагуэя (таких там называют "камагуэно") и в прошлом занимался скотоводством в саваннах; потом оказалось, что в нынешнее корыстолюбивое время мало быть повелителем стад и батраков. Тогда камагуэно, пожав плечами, занялся торговлей на манер старых и славных буканьеров, когда-то совершавших набеги на острова. Словом, este hombre', как он называл нашего героя, годился ему для переговоров на языке противника, чтобы соблюсти тем самым проформу учтивости, хотя единственной целью "камагуэно" было грабить и топить вражеские карабли. Людей себе надо подбирать, как подбирают племенных быков - придирчиво и не без проницательности: вот этот бык малость хромает, но, ручаюсь вам, сударь, он даст хорошее потомство... Este hombre, правда, странный и рассеянный человек, однако кое-что умеет. И старый пират шел посоветоваться с женой.
      У нее пухли ноги, поэтому она вечно сидела где-то
      1 тот человек (исп.).
      в задних комнатах. Занималась она тем, что раскладывала пасьянс. Пот, как вечные слезы, катился по ее одутловатому, морщинистому лицу. Никто никогда не видел ее, лишь изредка было слышно, как она басистым голосом отчитывала свою чернокожую служанку.
      Кстати сказать, кубинец торговал не только сахаром, пиментом, мелассой и другими дарами благословенной природы Антильских островов. Главным его занятием были различные финансовые и ростовщические операции. Приходили разные типы, иной раз очень подозрительные, - черт его знает, какого только сброду не встретишь на этом свете! Один предлагал основать фирму для экспорта имбиря, ангостуры, мускатного ореха и малагетового перца где-то на Табаго. Другой уверял, что на Гаити есть залежи битума. Третий говорил, что надо организовать экспорт древесины: дерева кубави, твердого, как панцирь, пипири, которое никогда не гниет, Santa Maria или corkwood 1, которое легче коры алжирского дуба. Предлагали разбить какаовые, ванильные или сахарные плантации в таких-то и таких-то местах, где еще дешевы рабочие руки, или открыть производство крахмала из маниока, момбитового джема, вытяжки из коры квассии. Иные посетители прожили на островах целых три месяца и авторитетно толковали о том, чем здесь можно торговать, что и где следовало бы устроить. Более опытные предлагали организовать вербовку рабочей силы, земельные спекуляции или акционерные общества, под негласным покровительством властей. Старый камагуэно слушал, прищурив глаза, и жевал черную сигару. Из-за больной печени он был недоверчив и вспыльчив. Мало-помалу на всех островах - их тут господь бог разбросал видимо-невидимо - у него появились доли в разных предприятиях, или собственные сахарные и какаовые плантации, сушильни, мельницы, перегонные установки; были у него и земельные участки в джунглях, которые
      1 пробковое дерево (англ.).
      приобрели его компаньоны, впоследствии сбежавшие или умершие от пьянства и лихорадки.
      Сам камагуэно, страдая печенью и суставным ревматизмом, почти не выходил из дому, но много мелких пиратов, воров, морено 1 и плутоватых метисов возилось, хлопотало, шумело, бражничало и распутничало в его владениях, во всех концах этого дьявольского, экзотического края. Сюда, в прохладный белый дом, где во внутреннем дворике журчит зеленоватая вода в толедском фаянсе, почти не доносился шум внешнего мира. Случалось, правда, что в дом врывался вдруг изможденный, высохший, как стручок кассии, человек с горячечными глазами и кричал, что он разорен, что его обобрали. Но для таких случаев хозяин держал троих мосо 2, когда-то служивших у него пастухами в саваннах; они выкидывали пришельца за дверь. "Да, было времечко, едешь верхом, а кругом трава в человеческий рост. Впереди на холме стоит старое раскидистое дерево. Станешь в его тени и видишь на многие мили вокруг. Вон там волнуется трава, это пасутся мои стада... А нынче люди скандалят из-за жалких долларов, словно речь идет бог весть о каком важном деле. Такие же сволочи, как те, что превратили саванны в сахарные заводы, вместо черных быков развели здесь зебу, скотину горбатую и вялую, - она, мол, дешевле..."
      Старый кубинец словно в удивлении поднимает мохнатые брови. "И такие люди думают, что я стану с ними церемониться. Да ведь все они чужестранцы, с какой же стати?.."
      XXV
      Странные карты выпали сегодня старой даме: пропасть денег и какая-то беда. Este hombre родом из богатой и знатной семьи... Вдобавок еще женщина, споры и письмо откуда-то. Насчет женщины - не по
      1 здесь - мулатов (исп.).
      2 парней (исп.).
      нятно, ведь в доме никого нет, кроме нее самой, а мулатки, понятно, не в счет.
      Неприлично сеньоре заниматься предсказаниями и тем самым знаться с нечистой силой; поэтому хозяйка позвала старую негритянку, которая с помощью страшно засаленных карт, рома и заклинаний умела разобраться во всем. Раскинув карты, морена затараторила так быстро, что старая сеньора половины не поняла. Словом, опять осталось неясно, что же сулит судьба. И на этот раз карты сказали о больших деньгах, дальней дороге, женщине и страшном несчастье, которое негритянка наглядно изобразила дикими жестами, указывая на пол... На полу ничего не было, только медленно полз какой-то жучок. В тот момент, когда чернокожая гадалка исступленно жестикулировала, он остановился, поджал ножки и прикинулся мертвым.
      Так или иначе, но это было предостережение.
      И если кубинец пренебрег им, то и в этом проявилась высшая необходимость. Прежде всего он купил для este hombre документы человека, умершего в больнице. Надо же было дать ему какое-нибудь имя и личность. Este hombre не возражал против того, чтобы стать мистером Джорджем Кеттельрингом, - очень подходящая фамилия, может быть и американской, и немецкой, и всякой другой, звучит солидно и правдоподобно. Джордж Кеттельринг так Джордж Кеттельринг. Никто не станет осведомляться, откуда он взялся, потому что он совсем не похож на новичка. В доме его называют "эль секретарио", что не означает ничего определенного. Главная его обязанность - переводы и корреспонденция.
      Когда новоявленный Кеттельринг впервые написал черновик, он вдруг смутился и уставился на свой почерк, - видимо, напомнивший ему о чем-то глубоко личном, чего он никак не мог восстановить в памяти. Наверное, в линиях почерка отразилось его потерянное "я". С тех пор он писал только на машинке, слегка забавляясь масштабами и сложностью торговых интересов своего принципала. "Слегка забавляясь..." - правильно сказано! Шла ли речь о процентах с капитала, или о мелассе, о рентабельности табачных плантаций, или о коллективном договоре с цейлонскими кули на Тринидаде, о земельных участках в Сан-Доминго или на Мартинике, о сахарном заводе на Барбуде или торговой конторе в Порт-о-Пренсе, - для Кеттельринга это были не настоящие люди, именья, товары и деньги, а что-то вроде забавной игры, забавной тем, что они далеки и нереальны, словно разговор шел об ипотеке на Альфе в созвездии Кентавра, об урожайности полей на Альголе или узкоколейке между Малой Медведицей и созвездием Арктура.
      С торговой и общечеловеческой точки зрения не очень приятно, если секретарь взирает на дела, капиталовложения и закладные хозяина с такой астральной высоты. И старый камагуэно не раз недовольно поднимал брови, когда este hombre как-то странно и насмешливо усмехался, услышав новое имя. Конечно, человеку не по душе, если к его имуществу относятся несерьезно, словно это какой-то мираж. Но вскоре старый флибустьер заметил и в этом выгодную сторону: мистер Кеттельринг, не моргнув глазом, писал все, что угодно. Скажем, надо лишить кредита плантатора, который отчаянно надрывается где-то там на Мария-Галанте, уволить людей с работы, схватить кого-то за глотку. Иной раз даже у хозяина не поворачивался язык, и старик пыхтел и медлил, опасаясь возражений. Но este hombre знай стучал на машинке и с веселым любопытством поднимал глаза: ну, что там дальше? Когда-то у камагуэно служил писарь, старик испанец. Тот с пеной у рта спорил с хозяином, когда приходилось писать подобные письма; плакал и убегал в слезах; возвращался пьяный и, сквернословя, садился за письма с видом человека, проклятого судьбой, понося свою мать, как последнюю шлюху.
      Теперь все шло гладко, чертовски гладко. Прямо как по маслу. Старому кубинцу даже не по себе становилось от этого. Теперь уже не надо диктовать, достаточно пожать плечами над письмом фермера, у которого паразиты сожрали сады, - мистер Кеттельринг сам напишет что полагается, и бедняга фермер может вешаться. Похоже, что у мистера Кеттельринга нет совести. Видно, она потеряна вместе с памятью...
      Было еще одно обстоятельство, касавшееся именно памяти: Кеттельринг, как известно, полностью забыл свое прошлое, но зато мог похвастаться отличной новой памятью. Он чуть ли не наизусть помнил все письма, счета и контракты, которые прошли через его руки. Этому адресату мы месяц назад писали то-то и то-то. С этим контрагентом у нас такие-то договорные условия. Не человек, а живой архив! Пожевывая вечную сигару, камагуэно задумчиво разглядывал непостижимого мистера Кеттельринга. Иногда он извлекал из сейфа, где-то в глубине дома, папку старых договоров и торговой переписки и говорил: "Прочтите это". Мистер Кеттельринг читал и принимал к сведению. Старый кубинец не очень-то любил такие новшества, как порядок в деловых бумагах. Кроме того, многие его сделки были такого сорта, что лучше не фиксировать их на бумаге. С некоторыми дельцами, такими же почтенными пиратами, как он сам, ему достаточно было выкурить сигару и обменяться рукопожатием. Но человек стареет и не знает, когда пробьет его последний час. И хозяин начал, - правда, не без колебаний, посвящать Кеттельринга в свои дела и поверять их памяти "эль секретарио". Ручаюсь, он рассказывал не только о торговле. Речь заходила о прошлом края Камагуэй, о саваннах со стадами, о родовитых помещиках тех времен, о скачках в Гаване, об утонченных людях высшего круга, о дамах в кринолинах... Знаете ли вы, что на Кубе в те поры было самое замкнутое и избранное светское общество в мире? Здесь жили только господа и рабы, - никакой мелюзги не было. Старая Куба, мистер Кеттельринг!
      И старый сеньор, превозмогая ревматизм, показывал, как кабальеро кланялся даме и как низко приседала в реверансе дама, придерживая юбку обеими руками.
      "Старинные танцы, чакона или дансон, - это вам не нынешние румбы и соны. Румбу плясали тогда только негры, она для всяких там морено и пардо, а истый кубинец, сударь, не стал бы себя так ронять. Это потом янки принесли нам негритянские нравы. - Глаза камагуэно вспыхнули. - Да и мулатки уже не те, что прежде! Какие у них были маленькие, круглые зады! Сейчас они испорчены примесью американской крови - широкая кость, senor mio 1, громадный рот, - только бы поорать. А прежде они ворковали, да, да, ворковали, когда их захватывало... - Старик машет рукой. - Нынче вообще слишком много кричат, это все от американцев. Прежде молчали больше, прежде все было солиднее..."
      Мистер Кеттельринг слушает, прищурясь, с легкой рассеянной улыбкой, словно пустота в его душе заполняется картинами давнего рыцарского прошлого.
      Но в общем ясно, что с Кеттельрингом не очень-то разговоришься. Казалось, он сторонится людей, словно опасаясь, что кто-нибудь узнает его и хлопнет по плечу: "Как поживаете, мистер Имярек". Когда Кеттельрингу хотелось выпить, он напивался крепко, но, конечно, в одиночку: шел в дансинг, куда ходят и colorados 2, сидел там, уставясь в заплеванный, усеянный окурками и фруктовыми косточками пол, и говорил сам с собой на первом попавшемся языке.
      Иной раз он произносил фразу, смысл которой потом сам долго старался угадать, словно сидел над обломком, выкинутым водами Леты. Но обычно он бывал слишком пьян, чтобы из глубин его подсознания всплыл образ, соответствующий этой фразе; он
      1 сеньор мой (исп.).
      2 цветные (исп.).
      никогда не додумывался до смысла своих загадочных слов и только сонно покачивал головой, бормоча что-то непонятное ему самому. Грохочут негритянские барабаны и тамтамы, звенят бубенчики и гитары, звучит неистовая, нервная, суетливая музыка, и под эту свистопляску звуков взвизгивает нагая танцовщица, хлопая себя по лоснящимся бокам; пищит тромбон и нежно поет скрипка... Ах, погладить бы гладкую спину и плечи, гибкую мягкую спину, в которую хочется вцепиться ногтями... Мистер Кеттельринг до боли стискивает кулаки и качает головой, но не поспевает за ритмом музыки. Куда там! Еще, пожалуй, оторвется голова и закатится куда-нибудь в угол. И зачем эти музыканты так подпрыгивают... Постойте, постойте, я еще не так пьян, чтобы у меня рябило в глазах... Погодите-ка, я зажмурюсь, а когда открою глаза, извольте сидеть смирно, говорю вам, но не переставайте играть.
      Мистер Кеттельринг открывает глаза. Чернокожие оркестранты приплясывают и сверкают глазами, музыкант с визжащим тромбоном встает, точно выплывая из тьмы, а на кусочке пола вертится коричневая женщина в ярком платье; оливковый кубинец обвил красным платком ее бедра и тянет мулатку к себе, спи прижимаются друг к другу животами, дергаются в яростном, конвульсивном ритме. Кубинец, разинув рот, и мулатка, вытаращив глаза, пританцовывают на месте, сопят и скалят зубы, словно хотят искусать друг друга. Вот другая и третья пара, их полно тут, они кружатся среди столиков, покачиваются, орут и смеются, наскакивают друг на друга, блестя потом и помадой. И надо всем этим, словно торжествуя, сладострастно верещит тромбон.
      Взгляните на мистера Кеттельринга, он тоже барабанит по столу и покачивает головой. Боже, что это ему напоминает? Что? Когда-то я уже был точно так же пьян, именно так, да, да... Но чем же это тогда кончилось?.. Кеттельринг тщетно ловит какое-то ускользающее воспоминание. Мулатка сверкает глазами и улыбкой, в зубах у нее цветок, она покачивает бедрами... Да, да, я мог бы пойти с тобой, но, понимаешь, девушка, я все стараюсь припомнить...
      Незнакомый юнец наклоняется к Кеттельрингу и в чем-то его убеждает. Кеттельринг таращит глаза. Que vuole? 1 Тонкошеий юнец ухмыляется и доверительно шепчет ему на ухо:
      - Могу отвести вас к красивой девушке, сэр. Цветная красотка...
      Он прищелкивает языком.
      На Кеттельринга вдруг что-то нашло: он вскакивает и бьет юнца по лицу, тот, пошатнувшись, падает на пол среди танцующих. А Кеттельринг ревет и колотит себя кулаком по лбу: вот, вот сейчас я вспомню!..
      Нет, ничего не вспомнил...
      Потом началась страшная драка, а затем последовала еще более страшная пьянка в компании каких-то американцев, которые выбросили за дверь всех гостей, девушек и музыкантов, оккупировали кабачок и объявили, что кубинцы - черномазые подонки, а себя увенчали бумажными розами, которыми в этом краю цветов был разукрашен для пущего великолепия низкопробный дансинг.
      В результате начались антиамериканские демонстрации кубинских националистов. Не обошлось и без местных студентов, которые, размахивая синебелыми флажками *, горячо поносили Соединенные Штаты. Ну и, конечно, властям пришлось расследовать эту историю. Старый камагуэно сердито ворчал, окутавшись клубами табачного дыма. Он признавал, что молодежь, подразумевая мистера Кеттельринга и горячие студенческие головы, да еще в таком климате, вправе встряхнуться. К тому же он ненавидел американцев и был глубоко убежден, что Куба должна принадлежать кубинцам. Как коммерсант он был за порядок, а как камагуэно - за расправу с чужестранцами. Ему не хотелось потерять este hombre, а главное, он боялся, что при официальном расследовании может быть проверена личность Кеттельринга.
      1 Что вам надо? (исп.)
      Как бы полиция не заинтересовалась снова мертвецом с тремя пулями в черепе, смерть которого была приписана неизвестным rowdies 1 с Севера. (Чистокровные кубинцы, как известно, решают свои споры ножом, это, однако, не относится к пеонам, у которых есть опыт штата Нью-Мексико.) Ay, hijos de vacas, cobardes, cojones! 2 Разве в старые времена на Куба творилось что-нибудь подобное? Тогда каждый кубинец сам, без помощи властей, оберегал свою честь; не было ни ссор, ни драк, потому что никто не хотел получить нож в бок. А какое правосудие было тогда на Кубе! Органы юстиции занимались, как им и подобает, имущественными правами граждан, контрактами на сдачу внаем и завещаниями, а не драками перепившихся пьянчуг.
      Старый сеньор в глубоком возмущении хмурил мохнатые брови и сплевывал бурую слюну, а мистер Кеттельринг, опухший, взъерошенный, стучал на машинке.
      - Этот голландец с Гаити опять просит увеличить ему кредит на постройку сахарного завода. - Кеттельринг поднял налитые кровью глаза. - Прошлый раз он писал, что уже заканчивает сборку прессов, а сейчас сообщает, что здание еще не подведено под крышу.
      Кубинец впился зубами в сигару. Как будто сейчас нет других забот!
      - Надо бы поглядеть, что у него там за стройка... - проворчал Кеттельринг и снова застучал на машинке.
      Старый кубинец хихикнул.
      - Это мысль, Кеттельринг! А не съездить ли вам туда?
      Este hombre пожал плечами, - ему, видимо, было совершенно безразлично, но хозяин окутался клубами дыма и, похохатывая, размышлял.
      - Отлично, сеньор, вы поедете на Гаити. Тем временем здесь страсти поостынут. Мои дела там, на
      1 хулиганам (англ.).
      2 Грубые испанские ругательства (прим. пер.).
      юге, требуют глаза. Во-первых, агентство в Порт-о-Пренсе, потом предприятия в Гонаиве и в Самане. Да вы и сами знаете.
      Старый камагуэно забавлялся от души. "Хотел бы я знать, думал он, - что este hombre будет делать на Гаити. Это тебе не Куба, милый. Вернее всего обопьется ромом, если только негритянки не оберут его до нитки. Там люди обалдевают настолько, что даже не крадут. Да, там мне нужен оборотистый человек, там можно сколотить хорошие деньги".
      Кубинец стал серьезнее.
      Гаити это не Куба, Гаити еще не разграбили американцы. Но тамошних условий не выдерживает никто. Да, да, никто, только негры. И все-таки на Гаити можно продавать и покупать. А у este hombre не слишком много совести; он, пожалуй, выдержит. У кого нет совести, тот вынослив...
      - Я поеду, пожалуй, - рассеянно процедил Кеттельринг.
      Камагуэно оживился. Макая в соль какую-то грушу, он стал с полным ртом объяснять, что интересует его на Гаити.
      - Пейте, Кеттельринг, ваше здоровье! И берегитесь женщин, приятель, они просто с ума сходят по блондинам. Мне нужны участки под сахарные плантации. Делаю ставку на сахар, Кеттельринг. Еще десять лет я буду ставить на тростниковый сахар. А 1а salud de usted 1. И остерегайтесь колдунов, эти скоты даже не христиане... Да, вот что еще: нам понадобятся складские помещения в Гонаиве. Надеюсь на вас, как на родного сына, Кеттельринг, и заклинаю - берегитесь obeahos, этих колдунов. Это самое главное. Да еще вовремя дать взятку властям... - Старый кубинец посасывал сигару, словно извлекая из нее свою грязную мудрость. - Негритянки лучше мулаток, дружище. Негритянка просто животное, а мулатка это дьявол. Да, дьявол, говорю вам. И хоро
      1 Ваше здоровье! (исп.)
      шенько прощупайте там наше агентство в Порт-о-Пренсе, Кеттельринг. Не забудьте захватить мазь от насекомых и пишите мне, что, и как, и каковы там бабы...
      XXVII
      Разумеется, я побывал в оранжереях ботанического сада, чтобы получить представление о тропической растительности. Сейчас я мог бы подробно описать кротоны с полосатыми красно-желтыми листьями, такими великолепными, что невольно думаешь: "Наверное, они ядовиты"; красные, как сурик, акалифы, бархатные побеги антурий, склонившиеся над темными заводями, где стоит сладковатый, гнилостный запах, заросли черного перца и твердые розетки бромелий, из которых лезут непостижимо розовые или невероятно синие колосья-цветы; панданусы, стоящие на кончиках собственных корней, зубчатые, как пилки. Не говорю уже о пальмах; нормальный человек, если он не ходит задрав голову кверху, как Гулливер, вернувшийся из страны великанов, не в состоянии разобраться в них. Но спросите меня, как я представляю себе тропический пейзаж, и я позабуду все эти описания и разражусь тирадой в стиле Рембо *, довольно невнятной с географической точки зрения: "Знайте же, что я попал в какие-то невероятные Флориды, где среди цветов вы можете увидеть глаза барса, где живут люди всех оттенков кожи. Я видел болота, где с кривых зловонных деревьев сползают гигантские змеи, мучимые паразитами... Я хотел бы показать детям эти золотые края..." Да, я описал бы их в таком духе. Эти болотистые джунгли надо было бы прорубить секирой, добела раскаленной солнцем, выжечь в них сорняки и затоптать босой ногой искры. Насадить там бататы или кофейные деревья, поставить соломенные хижины и только тогда показывать детям этот золотой край.
      Тут, среди благоуханных цветов, чудовищных змей и сверкающих синевой бабочек орудуют торговые агенты всех оттенков кожи, царит коммерческая конъюнктура и кредит, решаются проблемы экспорта и рабочей силы, заключаются международные конвенции о производстве сельскохозяйственных культур. Как ублюдочна вся эта пышная безудержная жизнь, какие здесь дикие джунгли! Знайте, я не стремлюсь найти в тропиках райский сад и почивать там под сенью пальм, на лоне благодатной природы, осыпаемый пурпуровыми цветами, одурманенный ароматом жасминов. К сожалению, - да, к сожалению!- мое представление о тропиках не настолько примитивно. Но мне хотелось бы понять, какое чертовски острое варево получается там из жаркого солнца, диких племен и коммерции, первобытных инстинктов и современной цивилизации. Варево, которое сам черт не захочет мешать поварешкой! Интересно знать, что более дико - Зеленый Питон, которому поклоняются негры, или Экономические Законы, которым поклоняемся мы. Я знаю только одно: и то и другое - дебри куда более фантастические, чем первобытные заросли хвощей, где допотопные ящеры откладывали яйца. Неизвестно, например, будет ли черная курица, что копается сейчас под кустиком сладкого картофеля, продана на рынке, или же ей откусят голову, чтобы умилостивить этой жертвой разгневанного Зеленого Питона. Хотел бы я видеть и того Зеленого Питона, что развалился в кресле, осклабясь, беседует по телефону и устраивает свои торговые операции. "Что? Падение курсов на амстердамской бирже? Well, ликвидируем плантации на Подветренных островах". Зеленый Питон сердится, бьет хвостом по берегам морей...
      Заглянул я и в статистические справочники - понюхать, из чего же состоит тропическое варево? Если говорить об Антильских островах, то тут налицо всевозможные этнические комбинации; на Кубе одна треть населения colorados и две трети белых, что нарушает классическую колониальную пропорцию двое цветных на одного белого, а в республике Гаити вымирающая горстка белых затерялась среди неистово горланящих негров. Добавьте сюда в виде приправы ростовщиков из Сирии, китайских кули и рабочих, привезенных из Индии, с Явы или с тихоокеанских островов. Какая блестящая идея - ввозить рабочую силу. Импортированный кули покорнее туземных рабочих. Погодите, Зеленый Питон колонизирует еще и Европу и начнет перебрасывать рабочих из страны в страну; тогда они присмиреют и не будут требовать ничего, кроме работы и женщин.
      Горячее колониальное варево основательно сдобрено "солью земли". Каждая колониальная держава посылает сюда лучшие образчики своей породы, дабы они с честью выполняли миссию белой расы. Идите в мир и учите народы, что такое государство и Торговля. Где ступит ваша нога, там создавайте колониальную администрацию и торговые конторы. Покажите этим жалким дикарям благодеяния цивилизации в лице раздраженных, злых, болезненных людей, которые чувствуют себя здесь изгоями и считают часы и деньги, в ожидании дня, когда они смогут вернуться к своим тетенькам и кузенам. Немалых усилий стоит внушить им, что на их плечах покоится престиж государства или Процветание, чтобы они не спились с тоски или от лени и продержались еще некоторое время, заполняя его препирательствами об авторитете, сплетнями и сменой взмокших сорочек. Камагуэно, тот хоть не станет выдумывать, что он движим высшими интересами; он честный пират, и нам приятно провести время в его обществе.
      Итак, все изрядно перемешалось в нашем горячем котелке: тут и британские, и американские, и французские, и голландские губернаторы, лейтенанты, торговые агенты и кладовщики; красавицы креолки и старожилы, - нечто вроде колониальной аристократии. Отсюда можно резво сбежать вниз по социальной лестнице, встречая разнообразнейшие лица от желтоватых и светло-кофейных - вплоть до мертвенно белых, как у прокаженных... В нашем гардеробе окажутся сомбреро кубинцев, оранжевая обувь мулатов, блестящая нагота йорубов и разноцветные полосатые тюрбаны девушек с Гваделупы. Все это свезено, сметено, переброшено сюда со всех концов света. Замечательный хлам, пожалуйста, ройтесь в нем! Испанские, африканские, английские, французские традиции во всей своей старомодной исключительности или уродливой деградации. И только колибри, лягушки, джунгли и табак (да еще сорняки и болезни) здесь исконные. Остальное - буйная поросль на свалке, которую создала Торговля.
      Так вот они, острова моих грез! Вот какими они мне представляются. Как видите, я не ловец пестрых бабочек, я не прикидываюсь мечтателем, жаждущим убежать в царство девственной природы и там, нагим и увенчанным цветами, восславлять солнце.
      Ничего подобного! И если я называю это бегством, то это бегство в самую гущу событий, где сталкиваются все противоречия, где сплетаются столетия в противоестественной смеси культур. Здесь еще бушуют оргии и насилие, здесь хватаются за прибыль конвульсивно и жадно, словно распутничая. Ну, что ж, пусть так человечество проявляет поразительный размах человеческих... и нечеловеческих возможностей.
      XXVIII
      Сахарный завод на Гаити по моим представлениям расположен неподалеку от негритянского селения, обозначенного на картах, скажем, как Ле-де-Мари.
      Там торчат несколько недостроенных стен, никакого оборудования нет и в помине. Триста акров желтой, растрескавшейся земли, поросшей джунглями и сахарным тростником четвертого ратуна, то есть уже пятилетним, без сока и сахара. Голландец заблаговременно и предусмотрительно улизнул, и Кеттельринг поселился в его хижине, но предварительно велел выловить там всех стоножек. В общем, он был доволен: за спиной - джунгли, заросли каштанов, каклина и чертова дерева; поют кескиди, а вечером... вечером из кустов вылетают светлячки, и летучие мыши зшзагами носятся над шуршащим тростником.
      Из деревни слышен грохот барабана - это негры танцуют, празднуя приезд нового хозяина. Мистер Кеттельринг вздыхает с облегчением: здесь и в самом деле не нужна фамилия, а что касается памяти, - то на что она? "Хозяин" хмурится от жары или сонливости, ему лень странствовать во времени по тропинкам воспоминаний. Он здесь, и этого довольно. Бесконечно тянется устойчивое, монотонное время.
      Надо бы написать хозяину о положении дел, но Кеттельрингу лень. Хижина заросла буйным вьюнком, касавой и бананами мафафо; мохнатая гусеница ползет по стеблю, муравей бегает вверх и вниз по огромному листу, словно выполняет какое-то задание.
      С минуту Кеттельринг развлекается, созерцая ящериц, шмыгающих по недостроенной стене. Одна вдруг остановилась и сидит, не шелохнется, словно пришпиленная. Эх, нет под рукой камня - швырнуть бы в нее, она бы промелькнула, как молния. Ну, погоди ты у меня! Кеттельринг манит пальцем негра, который прячется там, за стеной. Это деревенский староста, поставщик рабочих рук, надсмотрщик, в общем местная "шишка".
      - Это что за безобразие?! - рявкает Кеттельринг. - Ах вы разбойники, скоты, марш строить завод! Приведешь сюда тридцать человек, понял? Я вам задам, лежебоки!
      И вот уже дюжины две негров копошатся на постройке и делают вид, что работают. Ящерицам негде резвиться, а мистер Кеттельринг щурится, глядя на дрожащее марево. По крайней мере хоть что-то делается... или ему кажется, что делается. По крайней мере можно не глядеть на осточертевшую недостроенную стену, где неподвижно сидит ящерица, словно она не в силах двинуться с места. Что-то делается, глядишь, так пройдет день, неделя, месяц...
      А ночь, ну, ночью есть пальмовое вино и сон, ночью есть звезды, ночь как-нибудь можно скоротать.
      Уже кроют крышу. Самое время подумать о том, для чего, собственно, нужно такое дурацкое строение.
      Около стройки копошится чуть не все селение - старухи, поросята, голые ребятишки, куры - все! По крайней мере -что-то делается... А сахарного завода все равно не будет: ведь машин-то нет. Живее, лодыри, поторапливайтесь, не видите разве, что вон там, на углу стены, опять уселась ящерица, словно не знает, что ей делать... Здесь можно будет устроить сушильню: сушильня всегда на что-нибудь пригодится.
      Иногда к Кеттельрингу приезжал на муле сосед, молодой фермер Пьер, крестьянин из Нормандии. Он приехал сюда заработать деньги на женитьбу. Пьер тощ и неуклюж, измучен ушибами и лихорадкой, Видно, он недолго протянет.
      - Вы, англичане, мастера командовать, - жалобно говорил он, принимая Кеттельринга за британца. - А человек, привыкший беречь деньгу, никогда этому не научится; бережливый человек не умеет распоряжаться людьми. Подумайте: как только негры увидели, что я работаю сам, вот этими руками, с ними сладу не стало. Вы думаете, я могу им приказывать? Они смеются мне в глаза и все делают наперекор. А какие лодыри, боже мой! - Его передернуло от ненависти и отвращения. - В этом году у меня из-за них погибло семь акров кофейных саженцев. Не мог же я один выполоть все поле, а? - Он чуть не плакал с досады. - Приезжаю я в Порт-о-Пренс, к господам в белых туфлях, что сидят там и называются торговыми агентами, и говорю: "У меня есть кофе, есть имбирь, могу продать мускатные орехи". А они в ответ: "Ничего не требуется". Скажите, Кеттельринг, чего же они там сидят, если им ничего не требуется? Мух ловят, что ли? Даже не взглянули на меня, а потом вдруг говорят: "Что вам, собственно, нужно? Можем заплатить столько-то и столько-то". И предлагают смехотворную цену! Среди них есть и французы, Кеттельринг! Знали бы они, каково торчать тут, на плантации!
      Пьер тяжело вздыхает, на шее у него прыгает кадык, бедняга скребет все тело, словно страдает чесоткой,
      - Здесь сущий ад, - жалуется он. - Эти мулаты воображают, что они нам ровня. "Мой отец был американским торговым агентом, я не какой-нибудь там негр", задается эдакий лежебока. А я надрываюсь на работе... В Гавре у меня невеста, порядочная девушка, служит конторщицей в магазине. Продать бы все, что у меня тут есть, получить бы хоть несколько тысяч..,.
      Опустив на руки голову, Пьер вспоминает, как ему жилось дома. Кеттельринг отмалчивается, нк словом не помянет о своем прошлом, но Пьер не замечает этого: воспоминания всегда поглощают человека целиком. Пьер жалуется на потливость и у томление. Кто-то посоветовал ему есть так называемые "слоновые вши" - орехи с дерева "кашу" - они, мол, прогоняют усталость и придают бодрости. Пьер по стоянно носил полные карманы этих орехов и вечно жевал их. Бедняга не знал, что, помимо прочего, они возбуждающе действуют на половую сферу, и сох с тоски по невесте. Негритянок он избегал, боясь заразиться, и брезговал ими, потому что вообще ненавидел негров. Ведь они сгубили семь акров кофейных посевов!
      - Скажите, Кеттельринг, - горячечно шептал он, - вы спите с негритянками? Я бы не мог...
      Однажды он не показывался дней десять, и Kеттельринг поехал навестить его. Пьер лежал с воспалением легких и даже не узнал соседа.
      - Mon araant 1, - похвасталась негритянка, страшная баба, вся в струпьях, которую он застал в хижине. - Moi, sa ferame, he 2. С прошлой ночи!"
      Она радостно ржала, так что тряслись ее тощие груди, и хлопала себя по бокам,
      Через несколько дней Пьер умер.
      Любопытно: стоит человеку умереть, как начинают проявлять к нему повышенный интерес.
      Через два дня после смерти Пьера приехали двое из
      1 Мой возлюбленный (франц.).
      2 Я его жена (испорч. франц.),
      Порт-о-Пренса: мол, что же теперь будет с фермой покойного? Зашли они и к Кеттельрингу, смазали натруженные ноги пальмовым маслом и симарубовым бальзамом и принялись поносить этот мерзкий край.
      А ведь здесь можно неплохо заработать, если бы негритянский сброд был расторопнее, а то они ленивы, как вши. Ну, а у вас как дела с рабочей силой? Вы что-то строите, мистер Кеттельринг, сахарный завод, что ли?
      Кеттельринг пренебрежительно отмахнулся.
      - Сахарный завод здесь? Слишком сухо, сэр. Хлопок разводить - еще куда ни шло. Я вам скажу: здесь будет сушильня для хлопка.
      Оба гостя на минуту перестали обтираться бальзамом и бить комаров на потных ногах.
      - Ах, вот как, сушильня для хлопка. А у нас найдется покупатель на хлопок. Один плантатор из Нью-Орлеана купил бы здесь плантацию. У них, на Севере, слишком подорожала рабочая сила, поверите ли, эти вшивые негры создали там профсоюзную организацию!.. А сколько у вас тут обработанной земли?
      Кеттельринг расписал им плантацию площадью в триста акров. Правда, большую часть этих владений покрывали джунгли, да не все ли равно, ведь эти типы не пойдут проверять. Впрочем, он не верил ни в какого американского плантатора: кто станет интересоваться хлопком и на что он вообще нужен!
      Просто будет основано "Haitian Cotton Plantation Society" 1, которое пустит в продажу свои акции.
      К чертовой матери хлопок, для торговли вообще не нужно никакого хлопка, достаточно сушильни и земельных участков, чтобы выбросить на биржу красиво отпечатанные акции и тем самым похвально способствовать благому делу торговой и политической экспансии. На акциях будут изображены счастливые негры и новая сушильня на заднем плане. Бедняга Пьер, его кофейные поля теперь сплошь зарастут сорняками...
      1 Акционерное общество "Гаитянский хлопок" (инел.).
      Ей-богу, я охотнее описал бы что-нибудь другое - цвет граната или великолепие крыльев бабочки. Зачем, собственно, я окружил себя этой гнусной стеной из грязного желтого кирпича? И куда меня занесло?
      Уж эти мне прелести тропической природы! Я могу заглянуть в свой садик и насладиться видом цветущих колокольчиков, утренней свежестью кустарника...
      А я вместо того в полуденный зной щурюсь на желтую стену недостроенной сушильни, под которой валяются банановые корки, испражнения и гнилые кочерыжки, и не могу скрыть своего полного довольства: наконец-то я здесь, так далеко! Здесь можно сидеть, поставив локти на колени, и предаваться праздности. Так вот какие они, тропики, вот она здешняя действительность: накаленная солнцем, длинная, грязно-желтая стена. Благодарение богу, мы на другом конце света!
      Здесь мы и оставили мистера Кеттельринга; он сидит у своей хижины, жует какие-то плоды и хмуро поглядывает на неподвижных ящериц, словно прилипших к стене сушильни. Появляется огромный негр из Порт-о-Пренса, на голове он несет письмо. Оно от старого камагуэно: muy amigo mio 1 и так далее.
      В общем, патрон очень доволен: он только что продал "плантацию" около Де-Мари - триста шестьдесят акров хлопковых посевов и оборудование для сушки и очистки хлопка. "А то самое дело, - писал дальше кубинец, - еще не улажено. В политических кругах резко критикуют власти за то, что эта история все еще не расследована. Может быть, сеньор Кеттельринг съездит пока в Гонаиву?"
      Кеттельрингу все равно. Он бросает на произвол судьбы недостроенную сушильню и уезжает в Гонаиву: побыв там немного, перебирается в Сан-Доминго, а оттуда в Пуэрто-Рико. Переезды с острова на остров все учащаются, он перевидал столько мест, что в конце концов все это уже перестает казаться действительностью.
      1 мой большой друг (исп.).
      XXIX
      Это не биография, а только беглые зарисовки из прошлого пациента Икс, потому что я не мог бы связно описать его жизнь год за годом. Впрочем, эта жизнь складывалась не из событий. Для того чтобы жизнь была наполнена событиями, нужна воля, какие-то другие качества человека, а не безразличие.
      А наш герой, забыв свое прошлое, несомненно, утратил большую часть интересов, которые движут людьми. Вы и не представляете себе, какая сила - наша память. Мы смотрим на мир сквозь призму пережитого, мы приветствуем в вещах старых знакомых, и наше внимание охотнее устремляется на то, к чему оно уже было однажды привлечено. Наше отношение к окружающему в большинстве случаев соткано незримыми, ловкими руками воспоминания. Человек без воспоминаний ничем не связан с окружающим, Он чужд всему, и шум мира, который до него доносится, не вызывает в нем никакого отзвука. И всетаки нам кажется, что мистер Кеттельринг бродит по свету, словно отыскивая что-то. Но не будем обманываться на этот счет. У него нет стремления к определенной цели. Предоставьте его самому себе, и он снова прочно усядется у потрескавшейся стены в ДеМари и будет следить за ящерицами, то суетливыми, то неподвижными. Но он взвалил на себя торговые дела кубинского дона, он считает их своими и потому не сидит на месте. На его пути всегда попадается какая-нибудь ступенька или пень, на которые можно присесть. И Кеттельринг присаживается, ощущая, как струйка пота течет у него по спине, прислушивается к сухому шелесту пальм и леббековых стручков и развлекается, наблюдая лениво двигающихся людей.
      Это похоже на калейдоскоп, и он поворачивает его, - пусть поскорее меняются узоры. Ну-ка, ну-ка, негры, пошевеливайтесь, чтобы хоть что-нибудь делалось и мелькало перед глазами. Грузите судно кокосовыми орехами, несите корзины на головах, катите бочки с пиментовым ромом. Живее, живее, а не то я вам всыплю как следует. В гавани масло и грязь, радужные круги и полосы расползаются по воде. Какая прекрасная гниль, как флоуресцирует эта падаль!
      Пошевеливайтесь, черномазые скоты, марш в тростник, пусть волнуется и шуршит рыжеватое тростниковое поле, пусть мелькают на нем нагие тела.
      И странное дело: всему, что без всякой охоты и усердия предпринимает Кеттельринг, - предпринимает лишь затем, чтобы заполнить часы ленивого досуга, - сопутствует деловой успех. Люди побаиваются его равнодушного взгляда; его распоряжения точны и категоричны, коммерческая информация, которую он посылает своему принципалу - образец деловитости. Он уверенно распоряжается людьми, словно занимался этим всю жизнь, он заставляет их работать и обращается с ними так, что они подчи= няются ему с глухой и бессильной злобой. Люди,, пожалуй, примирились бы'с этим подчинением, если бы чувствовали, что Кеттельринг наслаждается властью, что он упивается собой, своим господством и высокомерием. Но нет, люди только ненавидят и боятся этого крупного, равнодушного человека, всегда готового пожать плечами. "Надорвитесь на работе или проваливайте, какое мне дело!" Но в глубине души Кеттельринга, где-то в тайниках его сознания теплится легкое горькое удивление: а что, если и я носил поклажу и греб в лодке, почесывал вспотевшую спину и, присев в тени, обедал грязной лепешкой; если бы и я был взмыленным, запарившимся кладовщиком, что бегает с бумагами в руках?.. А может быть, я носил белые бриджи и панаму, как сейчас, и следил, чтобы наемные люди лучше работали на какого-нибудь другого кубинца? Все это одинаково далеко и одинаково нереально, словно глядишь в перевернутый бинокль: где-то, до смешного далеко, копошатся и хлопочут люди - носильщики, конторщики, кладовщики и джентльмены в белых туфлях, что играют в теннис за сетчатой оградой...
      К Кеттельрингу часто приходят разные люди, торговые партнеры хозяина, его агенты и представители, владельцы плантаций, обремененных закладными, управляющие сахарными заводами и шумные фермеры.
      - Алло, мистер Кеттельринг, моя жена была бы рада видеть вас у себя.
      - Алло, мистер Кеттельринг, зайдем выпить по рюмочке коктейля...
      А через минуту они начинают заикаться под безразличным взглядом Кеттельринга. Мол, неурожаи, мистер Кеттельринг, плохой сбыт, да еще эти ворюги мулаты... и тому подобное. Кеттельринг даже не дает договорить, ему скучно. Сделаете так-то и так-то, мистер, принесете мне отчетность, я посмотрю сам. И человек чувствует себя униженным, переминается с ноги на ногу, потеет и мучительно, до колик ненавидит этого босса, который от имени своего хозяина приставил ему нож к горлу.
      А Кеттельринг тем временем проверяет в самом себе странную и тревожную гипотезу: быть может, это и есть мое прошлое, мое подлинное "я"? Быть может, я был рабовладельцем с бичом, плантатором или еще кем-нибудь - одним из тех, кто распоряжается богатством и людьми? Разве я мог бы приказывать, если бы не умел этого раньше! Попробую-ка я упражняться на других, тогда, быть может, этот голос отчетливее зазвучит во мне. Или, может, мне станет больно от удара, который я нанесу другому, и я вдруг пойму, что тоже когда-то получал удары...
      Если отвлечься от внешних событий, то в жизни Кеттельринга чередовались два состояния - скука и опьянение. И ничего другого, больше ничего. Скука переходила в опьянение, и опьянение сменялось скукой. В скуке - самая страшная и противная будничность. Внимание человека, объятого скукой, устремлено на все мелкое, противное, пустое, безнадежное.
      От него не укроется ничто смрадное и ветхое, он внимательно следит за бегущим клопом, за разложением падали, за растущей трещиной в потолке, он остро ощущает всю гнусность жизни. А опьянение?
      Пусть оно вызвано ромом, скукой, наслаждением или жарой, - лишь бы человек был увлечен, лишь бы помрачились чувства, лишь бы им овладел бешеный восторг. Хочется схватить все, все сразу, набивать себе рот, рвать добычу руками, жадно выжать все наслаждения и насытиться ими до предела-и соком фруктов, и женским телом, и прохладой листвы, и пылающим огнем. Если ничему нет границ, нет их и для нас, все, что движется, движется в нас самих. Это в нас покачиваются пальмы и женские бедра, в нас струятся солнечные блики и неустанно плачет вода.
      Посторонитесь же, дайте дорогу человеку, который так велик и так пьян, что вмещает в себе все - и звезды, и шум деревьев, и распахнутые врата ночи.
      Ах, что за пейзажи рисуют нам опьянение или скука!
      Пейзажи, застывшие в сухой, мертвой неподвижности или пропитанные гнилостной сыростью, полные липкой грязи, мух, зловония, разложения... Или другие, подобные праздничному хороводу, пронизанные ароматами, жгучим желанием, душными цветами, влагой и головокружением...
      Знаете, из скуки и опьянения можно создать отличный ад со всем, что полагается; он будет так обширен, что вместит в себя еще и рай - рай со всеми его отрадами и восторгами, с его наслаждениями; этот рай и есть самая пучина ада, ибо там рождаются отвращение и скука.
      XXX
      Назовем наугад: Гаити, Пузрто-Рико, Барбуда, Гваделупа, Барбадос, Тобаго, Кюрасао, Тринидад.
      Голландские торговцы, британский колониальный "свет", морские офицеры из США, скептическая, нечистоплотная французская бюрократия. И всюду креолы щебечут на patois 1, негры, filles de couleur 2, много людей жестоких, еще больше несчастных, а больше всего тех, кто тщится сохранить свое
      1 местном французском наречии (франц.).
      2 цветные девушки (франц.).
      достоинство, поколебленное пьянством, зудом и связями с цветными женщинами.
      Наш Икс не искал нового, пока можно было идти проторенным путем, и все же ему приходилось недели и месяцы жить где-то у самых джунглей, сотрясаемых ветром или дымящихся от тропических ливней, под соломенной крышей, в хижине, построенной на сваях, как голубятня, - чтобы не досаждали крабы и стоножки. Здесь он восседал на деревянных ступеньках, и, пока негр вытаскивал клещей из его ступни, Кеттельринг надзирал за тем, как еще несколько сот акров, отвоеванных у дикой природы, превращаются в посев, где вырастает злак, именуемый Процветанием.
      Благодать цивилизации нисходит на этот край - она в том, что неграм отныне придется работать больше, чем прежде, но они останутся такими же нищими, как были. Зато где-то далеко, в другой части света, крестьянам станут убыточны плоды их труда. Таков ход вещей, и мистеру Кеттельрингу все это совершенно безразлично. Тростник так тростник. Пусть же стучат топоры, жужжат москиты и кряхтят негры, - в конце концов все эти звуки просеются и откристаллизуются в цокот пишущих машинок... Нет, это не пишущие машинки, это квакают лягушки, трещат цикады, птица стучит клювом по дереву... Нет, это не птица и не шелест стеблей, это все-таки стучит машинка: мистер Кеттельринг сидит на земле и тычет пальцем в ржавые клавиши - всего лишь деловое письмо принципалу, ничего больше, но проклятая машинка насквозь проржавела от сырости!..
      У Кеттельринга как-то отлегло от сердца; что поделаешь, письма уже не дописать, значит - надо возвращаться.
      И вот, внеся свой вклад в дело разведения сахарного тростника на Антильских островах, Кеттельринг возвращается на пузатом суденышке, груженном ванилью, пиментом и какао, мускатным цветом и мандаринами, ангостурой и имбирем; суденышко благоухает, как лавка с колониальным товаром. Под голландским флагом тащится оно от гавани к гавани, подобно болтливой тетке, что останавливается посудачить перед каждой лавчонкой. Спешить некуда, сэр, засунем руки в карманы и будем глазеть. А на что?
      Ну, на воду, на море, на солнечную дорожку, которая пролегла по нему, или на острова в синих тенях, на золотистые облака и летучих рыб, что разбрызгивают сверкающую воду. По вечерам - на звезды. Изредка подойдет грузный капитан, угостит пассажира толстой сигарой и тоже не ведет долгих речей. В конце концов совсем неплохо оставаться некиим мистером Кеттельрингом... Где-то на горизонте непрерывно бушует гроза, ночью за завесой дождя полыхают алые зарницы, и море иногда начинает светиться - бледные голубоватые полосы разбегаются по воде и вдруг пропадают. А внизу, в черной бурлящей воде что-то все время светится собственным светом.
      Кеттельринг, облокотясь, стоит у борта, душа его преисполнена чем-то, не похожим ни на скуку, ни на опьянение. Да, ясно одно, когда-то он вот так же плыл на корабле, такой же счастливый и беззаботный. Сейчас он бережно прячет в себе это чувство, чтобы сохранить его в памяти. Хочется запомнить это желание обнять весь мир, запомнить безмерное чувство любви и смутное ощущение свободы.
      Камагуэно встретил его с распростертыми объятиями. Старый пират умел быть признательным сообщнику, который привез ему корабль с богатой добычей. Он принял Кеттельринга не в конторе, а в прохладной комнате за столом, покрытым камчатой скатертью, на которой стоят бокалы из английского стекла и кувшины с массивными серебряными крышками. Он наливает Ке'ттельрингу темное вино и - явно в знак уважения - не без труда ведет беседу по-английски. Украшенная арками и легкими колонками комната выходит в патио, вымощенный майоликой, посредине которого журчит фонтан, окруженный крохотными пальмами и миртами в фаянсовых горшках, - совсем как где-нибудь в Севилье. Сеньор Кеттельринг - сейчас дорогой гость.
      - Мой дом - ваш дом, - говорит кубинец с великолепной старомодной испанской учтивостью, расспрашивает о поездке, о том, каков был обратный путь, словно речь идет об увеселительной прогулке досужего аристократа.
      Но Кеттельринг не привык к традиционным околичностям, он сразу переходит к бизнесу. Так, мол, и так, положение такое-то, такой-то должник ненадежен, у такой-то фирмы есть перспективы, стоит вложить в нее деньги.
      Камагуэно кивает:
      - Very well, sir 1, об этом мы еще потолкуем, - и машет рукой. - На это еще хватит времени, да, да. - Он изрядно постарел, стал и солиднее и бестолковее, чем прежде. Он то и дело вскидывает мохнатые брови. - Ваше здоровье, дорогой Кеттельринг, ваше здоровье! - Старик возбужденно хихикает. Ну, а женщины? Как ваши успехи по этой части?
      Кеттельринг удивляется.
      - Спасибо за внимание. Ничего. Что касается земельных участков на Тринидаде, то они чертовски заболочены. Если провести мелиоративные работы...
      - А правда, - прохрипел кубинец, - правда ли, что на Гаити негритянки во время своих языческих fiestas 2 становятся просто одержимыми, а?
      - Правда, - сказал Кеттельринг. - Они в самом деле как бешеные, сэр. Но самые лучшие женщины - на Гваделупе.
      Патрон наклонился к нему.
      - А индианки, каковы индианки? Они muy lascivas 3. Говорят, они знают... всякие такие штучки? Это правда? Вы должны мне рассказать все, милый Кеттельринг.
      В гостиную вошла девушка в белом платье. Кубинец встал и недовольно приподнял брови чуть ли не выше лба.
      1 Отлично, сэр (англ.).
      2 празднеств (исп.).
      3 очень похотливы (исп.).
      - Моя дочь Мария-Долорес... Мери. Она училась в университете, в Штагах.
      Он словно извиняется за нее: ведь испанская девушка не войдет в комнату, где сидит незнакомый кабальеро. Но Мери протягивает руку.
      - How do you do, mister Kettelring 1.
      Она старается выглядеть угловатее и развязнее, чем на самом деле, соблюдает англо-саксонский стиль.
      Цвет лица у нее бледно-оливковый, волосы, как смоль, сросшиеся брови и на верхней губе пушок - настоящая породистая кубинка.
      - Well, Mary 2, - говорит камагуэно, давая понять, что она может уйти к себе.
      Но Мери - независимая американизованная девушка. Она садится, закинув ногу за ногу, и забрасывает Кеттельринга вопросами. Что он видел на островах? Каково социальное положение негров, как живут они и их дети, каковы санитарно-гигиенические условия. Кеттельринга втайне забавляет ее ученическое рвение, а папаша огорченно поднимает брови, похожие на огромных мохнатых гусениц. Кеттельринг врет, как школьный учебник:
      - Благословенные острова, мисс Мери, сущий рай, кругом девственные джунгли, где летают колибри "фуфу", сама собой произрастает ваниль, знай только собирай ее. А что касается негров, то жаловаться им не приходится: они счастливы, как дети...
      Американизованная девушка слушает, обхватив колени руками, и не сводит глаз с путешественника, который вернулся прямо из рая.
      XXXI
      Вечером камагуэно, мучимый болями в желчном пузыре, извинившись, рано ушел спать. Он и в самом деле выглядел плохо, - под глазами темные круги,
      1 Здравствуйте, мистер Кеттельринг.
      2 Ладно, Мери (англ.).
      глаза ввалились. Кеттельринг вышел в сад выкурить сигару.
      Благоухали мускат, акации и волькамерии. Огромные ночные бабочки гудели как ошалелые. На майоликовой скамейке сидела девушка в белом и, слегка приоткрыв рот, вдыхала нестерпимо сладкий воздух.
      Кеттельринг учтиво обошел ее стороной, он знает приличия... Но вдруг отшвырнул сигару в заросли олеандров.
      - Сеньорита, - чуть хрипло заговорил он, подходя к ней, мне стыдно. Я солгал вам: на островах настоящий ад. Не верьте, если вам скажут, что там можно остаться человеком.
      - Но вы снова поедете туда? - спросила она тихо: ночью люди невольно понижают голос.
      - Да. Куда же мне еще деться? - Она подвинулась, чтобы он сел рядом. - Вы, вероятно, знаете, что у меня... нигде нет своего дома. Мне некуда вернуться, только туда. - Он махнул рукой. - Сожалею, что испортил ваше представление о рае. А впрочем, там не так уж плохо... - Он попытался вспомнить что-нибудь красивое. - Однажды я видел бабочку Морфо, в двух шагах от себя, она помахивала синими крыльями. Как это было красиво!.. А сидела она на дохлой крысе, кишевшей червями...
      Девушка с университетским дипломом выпрямилась.
      - Мистер Кеттельринг!..
      - Я вовсе не Кеттельринг. К чему, к чему все время лгать? Я никто. По-моему, если у человека нет имени, у него нет и души. Потому я и там выдержал, понимаете?
      И вдруг американизованная девушка почувствовала себя маленькой кубинкой, ее длинные ресницы дрогнули, и она жалобно заморгала. "Ay de mi 1, что же мне сказать ему, чем утешить? Он такой странный... лучше всего убежать домой. Вот сейчас перекрещусь и встану..."
      1 Бедная я! (исп.)
      Нет, американская девушка не может поступить так, американская девушка станет ему товарищем.
      Ведь мы изучали психологию, мы можем помочь человеку найти утраченную память, восстановить в памяти подавленные представления. Но прежде нужно приобрести его доверие... Американская девушка дружески берет Кеттельринга за руку.
      - Мистер Кеттельринг... или как мне вас называть?
      - Не знаю. Я - просто - "человек".
      Она сжимает ему руку, чтобы овладеть его вниманием.
      - Попробуйте думать о своем детстве, попробуйте! Вы должны что-нибудь вспомнить... хотя бы свою мать. Вспоминаете, да?
      - Однажды... меня трясла лихорадка. Это было на Барбуде. Старая негритянка делала мне компрессы из отвара черного перца и пимента. Она положила мою голову себе на колени и искала у меня вшей. Руки у нее были морщинистые, как у обезьяны. Мне тогда казалось, будто рядом со мной мать.
      Маленькой кубинке хочется освободить свои пальцы из его руки, его ладонь так горяча... Но это было бы нетактично. Ужасно теряешься в таких случаях!
      - Так, значит, вы все-таки помните свою мать?
      - Нет, не помню. Наверно, я совсем не знал ее.
      Американская девушка полна решимости помочь ему.
      - Ну, постарайтесь же вспомнить. Вспомните время, когда вы были мальчиком. Игры, товарищей, какой-нибудь пустячный случай.
      Он неуверенно покачал головой.
      - Не знаю.
      - Ну, все-таки, - настаивала она. - Ведь детские впечатления так глубоки.
      Он попытался угодить ей.
      - Помню, что, глядя на горизонт, я всегда думал, что за ним должно быть что-то прекрасное. Детские ощущение, не правда ли?
      - Вы думали об этом дома?
      - Нет, здесь на островах. И при этом я чувствовал себя... мальчиком. - Держа ее за руку, он отважился продолжать. Знаете, я... украл мяч.
      - Какой мяч?
      - Детский, - лепечет он смущенно. - В Порт-оф-Спейне, около гавани. Он покатился мне под ноги... полосатый, красно-зеленый мячик. И мне вдруг захотелось, чтобы он был мой... захотелось совсем, как мальчишке. С тех пор я не расстаюсь с ним.
      Слезы выступили у нее на глазах. "Боже, как глупо я веду себя!"
      - Вот видите, мистер... мистер Кеттельринг! - взволнованно восклицает она. - Дело пойдет на лад, вы увидите. Закройте глаза, чтобы сосредоточиться. Вспоминайте изо всех сил...
      Он послушно закрывает глаза и сидит неподвижно, повинуясь ее словам. Тишина, слышен лишь шорох крыльев ошалелых бабочек да откуда-то издалека визг мулатки.
      - Вспоминаете?
      - Да!
      Маленькая кубинка, затаив дыхание, склоняется к его лицу. Какой он странный, какой строгий, когда у него закрыты глаза! Измученный и страшный.
      Но вот его лицо проясняется.
      - Вы вспомнили что-то?
      Он вздыхает глубоко, с облегчением.
      - Здесь так хорошо!
      Девушка борется с охватившим ее беспричинным умилением. И все-таки у нее невольно вырывается:
      - Значит... у нас не ад?
      - У вас не ад, - шепчет он, боясь шевельнуть рукой и открыть глаза. - Это так ново для меня. Поймите, я не любил тex.
      Бог весть, кто раньше разгадал смысл его слов, - девушка, воспитанная в американском университете, или маленькая темноволосая кубинка. Но она вырвала у него свою руку и почувствовала, как вспыхнули ее щеки. Счастье, что здесь темно!
      - А... прежде вы любили кого-нибудь? (Боже, какая тьма!)
      Он пожал грузными плечами.
      - Это вы должны были бы запомнить...
      Это сказала американская девушка; кубинка знает, что так нельзя разговаривать с посторонним мужчиной. Но и взрослая американская студентка растеряна. В Штатах, в студенческом общежитии, девушки, бывало, спорили обо всем; и с юношами можно было откровенно обсуждать что угодно. Бог знает, почему сейчас это вдруг стало очень трудно. Мери кусает губы и прижимает похолодевшие руки к пылающим щекам.
      - Мистер Кеттельринг?
      - Да?
      - Я уверена, что вы любили прежде. Вспомните.
      Он молчит, упершись локтями в колени. Теперь перед ним снова маленькая кубинка. Как тревожно дрожат ее длинные ресницы!
      - Нет, никогда не любил, - медленно произносит он, - я никогда не переживал того, что сейчас. Это я знаю. Знаю твердо.
      У маленькой кубинки вдруг перехватило дыхание, сердце забилось, задрожали колени. Так вот какова любовь, боже милостивый! Как прекрасно, боже, плакать хочется! Но американизованная девушка ухватилась за эту фразу и мигом истолковала ее по-своему: да, так и есть, я сразу угадала, тотчас же как только он сказал: "Я лгал вам, сеньорита..."
      - Я так рада... - произносит она дрожащим голосом, что... (А чему, собственно, рада?) что вам тут нравится, (не то, не то, но теперь уж это не имеет значения!) Я люблю наш сад, я бываю здесь каждый вечер... (Как глупо я говорю!)-Американская девушка пытается одержать верх. - Послушайте, мистер Кеттельринг, я помогу вам вспоминать, хотите? Как это ужасно, если человек не в силах вспомнить, кто он такой. - Кеттельринг вздрагивает, как от удара. - Я хочу сказать, - американская девушка спешит исправить свою оплошность, - что я буду счастлива памочь вам. Пожалуйста... Она коснулась пальцем его рукава. (Чуточку флирта перед уходом! Чтобы легче было уйти!)
      Кеттельринг поднялся.
      - Прошу прощения. Я провожу вас.
      Она стоит около него, совсем близко, словно они держатся за руки.
      - Обещайте мне, что вы будете вспоминать!
      Кеттельринг улыбается. Марии он кажется в этот миг необыкновенно красивым, и ей хочется закричать от счастья.
      Мария высовывается из окна, вдыхая благоухание ночи. На балконе этажом выше пламенеет огонек сигары.
      - Хэлло, мистер Кеттельринг!
      - Что?
      - Вам не спится?
      - Да, что-то не спится.
      - Мне тоже, - радостно признается она и подставляет ночной прохладе обнаженные плечи. "Обними, погладь мои плечи, я рядом, коснись - слышишь, как бьется мое сердце?"
      "Нет, нет, я не смотрю, я не смею. Я даже бросил сигару куда-то в потемки, - только бы не было заметно, что меня трясет, как в ознобе. Damn 1, Мери, да не гладьте вы свои плечи, мне кажется, будто я их глажу".
      "...Я понимаю. Я это чувствую. У вас такие горячие руки, словно вы грелись на солнце. А у меня дрожат пальцы, почему? Ведь я спокойна, совершенно спокойна. Я знала, что это придет. Когда я догадалась? Вам ни к чему знать об этом... Сразу, как только я вошла в комнату и вы встали... Такой большой, а не знает, чей он!"
      Человек на балконе вздыхает.
      "О, мистер Кеттельринг, please 2, какие глупости, ведь это в вас самое прекрасное. Хочется взять вас за руку и сказать: "Dear lil'boy 3, чей ты, мальчик?" Хо
      1 Проклятие (англ.).
      2 пожалуйста (англ.).
      3 Милый маленький мальчик (англ.).
      чется поцеловать вас или приласкать. Я думаю, это материнский инстинкт".
      "Очень благодарен".
      "Нет, не верьте мне. Я вас боялась. В вас есть что-то таинственное и отпугивающее. Словно вы в маске. Это волнует. Когда вы со мной заговорили в саду, я чуть не удрала, так мне было страшно!"
      "Beg your pardon 1, я, собственно, совсем не хотел..."
      "А я хотела, чтобы вы подошли, разве вы не поняли? Глупые испанские обычаи не позволяют мне сидеть с вами за столом. Приходится видеть вас только украдкой... Как странно... сердце стучит, словно я грешу... Хелло, вы еще там?"
      "Да, я здесь. Не смотрите сюда, не то я прыгну вниз, Мария Долорес".
      Она поспешно закрывает плечи шелковой шалью с длинной бахромой и снова становится темноволосой кубинкой, которая сладко жмурится в темноте, опуская длинные ресницы, и ни о чем не думает, только ждет.
      "Вы понимаете, на юге редко встречаешь белых женщин. Вы и не представляете себе, как это прекрасно и вместе страшно вдруг почувствовать уважение к женщине. Хочется опуститься на колени и не поднимать глаз. Ах, сеньорита, я все готов сделать, лишь бы вы подарили мне свой платочек. Я упаду на колени и буду безгранично счастлив".
      Глаза юной кубинки сияют, а шаль медленно-медленно сползает с ее плеча, видна лишь узкая полоска смуглой руки, но для Кеттельринга это сейчас больше, чем когда-либо раньше женская нагота...
      Наверное, летучая мышь зигзагом пронеслась мимо, овеяладевушку ветерком; Мария вздрогнула, скрестила руки на груди и отступила внутрь комнаты.
      А потом... о, уже рассвет, в саду прощебетала сонная птичка. Американская студентка осторожно, на цыпочках, подходит к окну и смотрит на балкон.
      Да, да, там и сейчас тлеет алый огонек сигары,
      1 Простите (англ.).
      там неподвижно стоит человек, ухватившись за перила. Девушка вздыхает - она счастлива, а сердцу больно - и долго еще она сидит на краю постели, рассеянно улыбаясь и глядя на свои округлые белые ноги.
      XXXII
      Я себе не представляю этого иначе. Весь день, как назло, ей не удавалось увидеть Кеттельринга.
      Камагуэно утащил его в контору, а потом куда-то обедать. Кеттельринг был рассеян, отвечал невпопад; принципалу пришлось вытягивать из него сведения о делах, a este hombre плел какую-то чепуху и путал Барбуду с Тринидадом. Кубинец не спускал с него испытующих, глубоко запавших глаз и посмеивался, позабыв о боли в печени. Ужинали они опять вдвоем. Камагуэно пожелтел от боли, но и не думает подниматься из-за стола и подливает гостю рому.
      Пейте, Кеттельринг, какого черта, да пейте же! Итак, что же с сахаром на Гаити? Но Кеттельрингу сегодня изменила его отличная память, он запинается, молчит...
      - Так пейте же, приятель!
      Наконец Кеттельринг встает, стараясь прочно стоять на ногах.
      - Я выйду в сад, сэр. Голова болит.
      Камагуэно удивленно поднимает брови.
      - В сад? Как угодно. - И снова широкий жест, будто все здесь принадлежит дорогому гостю. - Между прочим, Кеттельринг, как ваша память?
      - Моя память, сэр?
      Глаза кубинца суживаются.
      - Знаете вы теперь хотя бы, кто вы?
      Кеттельринг резко оборачивается.
      - По-моему, сэр, я довольно хорошо известен, как... мистер Кеттельринг.
      - Это верно, - бормочет кубинец, задумчиво уставясь на свою сигару. - Вот досадно, что вы даже не знаете... ну, скажем... не женаты ли вы, а? - Он с усилием встал и прижал руку к правому боку. - Доброй ночи, мистер Кеттельринг, желаю вам доброй ночи.
      Кеттельринг все же покачивался слегка, выходя в сад. Бледная трепещущая девушка ждала его там, кутаясь в шаль. Позади ее, в тени, стояла старуха мексиканка, озабоченно и сочувственно помаргивая.
      "Ага, дуэнья", - сообразил Кеттельринг. Все плыло у него перед глазами - длинные тени, розовый водопад цветущих коралит, которые одуряюще благоухали, девушка в шали с длинной бахромой.
      Мария взяла его под руку и повела в глубь сада.
      - Представьте себе, - сбивчиво и взволнованно заговорила она, - они не хотели отпустить меня сюда. - Американская девушка в ней была оскорблена этим до глубины души, а кубинка в гневе сжимала кулачки. - Я буду вести себя как захочу, запальчиво грозила она, но это была неправда. Во всяком случае, так она не хотела, не собиралась поступать: в тенистой глубине сада шаль соскользнула у нее с плеч, и сама она повисла на шее человека, который зашатался в отчаянии; Мария подняла к нему лицо, ее полуоткрытые губы молили о поцелуе.
      - Здесь служанка, сеньорита! - предостерегающе бормочет Кеттельринг, сжимая девушку в объятиях, но Мария лишь качает головой и тянется к нему губами, влажной тенью губ: возьми, выпей! Она оцепенела, глаза у нее закатились, и вдруг она бессильно опустила руки и поникла в его объятиях. Кеттельринг отпускает ее. Едва удержавшись на ногах, девушка закрывает лицо руками, беззащитная, покорная. Он поднимает шаль и накидывает ей на плечи.
      - Сейчас вы пойдете домой, Мери. А я... я еще вернусь. Не как Кеттельринг, а как мужчина, который вправе прийти за вами. Вы понимаете меня?
      Она стоит, склонив голову.
      - Возьмите меня с собой... сразу, сейчас!
      Он берет ее за плечи.
      - Идите домой. Свидетель бог, насколько мне тяжелее, чем вам.
      Она послушалась - лишь бы чувствовать на плече его горячую тяжелую руку.
      Из-за кустов выступил высокий пеон.
      - Va adentro, сеньорита 1, - хрипло говорит он. - Pronto 2.
      Она оборачивается к Кеттельрингу и смотрит на него сияющими глазами.
      - Adios! 3 - произносит она тихо и протягивает руку.
      - Я вернусь, Мери, - подавленно бормочет este hombre, сжимая ее пальцы.
      Девушка вдруг быстро наклоняется и влажными губами целует его руку. Кеттельринг чуть не вскрикивает от ужаса и любви.
      - Va, va 4, сеньорита! - хрипит пеон, отходя в сторону.
      Мери крепко прижимает руку Кеттельринга к своему сердцу и подставляет ему губы.
      - Adios! - шепчет она, целуя его в губы, и по щекам ее бегут слезы.
      Старая индианка берет ее за талию.
      - Ay, ay, senorita, va a la casa, va a la casa 5.
      Мери покорно уходит, словно незрячая, бахрома ее шали волочится по земле.
      Кеттельринг стоит как истукан, комкая в руке крохотный благоуханный кружевной платочек.
      - Va, сеньор, - словно утешая, бормочет пеон.
      - Где камагуэно?
      - Ждет вас, сеньор. - Пеон чиркает спичку о брюки и дает Кеттельрингу прикурить. - Вот там, сударь.
      Старый кубинец сидел за столом и считал деньги, Кеттельринг посмотрел на него и усмехнулся.
      - Это для меня, не правда ли?
      Камагуэно поднял глаза.
      - Да, для вас, Кеттельринг.
      - Жалованье или доля прибыли?
      - Все вместе. Можете проверить.
      Кеттельринг сунул деньги в карман,
      1 Идите в дом (исп.).
      2 Скорее! (исп.).
      3 Прощайте (исп.).
      4 Идите, идите (исп.).
      6 Домой, сеньорита, домой (исп.),
      - Но знаете, камагуэно, - очень отчетливо произнес он. Я приду за ней.
      Кубинец побарабанил пальцами по столу.
      - К сожалению, в документах Кеттельринга значится, что он женат. Что поделаешь!
      - Кеттельринг больше не вернется, - медленно возразил este hombre.
      Камагуэно насмешливо взглянул на него.
      - Ну конечно, документы всегда можно купить по сходной цене, не так ли? За несколько долларов.
      Este hombre без приглашения сел и налил себе вина. Сейчас он был трезв как никогда.
      - Может быть, и так, камагуэно, - сказал он. - Может быть, иначе не выйдет. Но крупное состояние не хуже доброго имени, вы не находите?
      Кубинец покачал головой.
      - У нас, на Кубе, доброе имя ценится слишком дорого.
      - Сколько приблизительно?
      Кубинец усмехнулся.
      - Эх, Кеттельринг... могу я еще называть вас так? Ведь вы сами знаете, каково примерно мое состояние.
      Кеттельринг свистнул.
      - Будьте благоразумны, камагуэно! Столько я не заработаю за всю жизнь.
      - Верно, не заработаете, - усмехнулся кубинец. - Теперь уже не прежние времена, и они не вернутся.
      Кеттельринг снова налил себе вина и задумался.
      - Вы правы, сэр. Но если за несколько лет ваше состояние изрядно уменьшится, тогда... тогда мне легче будет догнать вас, а?
      Оба пристально посмотрели друг на друга. Итак, козыри теперь на столе.
      - Представьте себе, камагуэно, что есть человек, который знает все ваши дела и сделки как свои пять пальцев. Он ведь может кое-что предпринять, а?
      Кубинец протянул руку к бутылке, позабыв о своей больной печени.
      - Без денег, - сказал он, - ничего предпринять нельзя.
      Кеттельринг указал на свой карман.
      - Для начала мне хватит, сэр.
      Камагуэно показал в усмешке длинные желтые зубы. Но глаза его превратились в узкие, скрывающие злобу щелки.
      - Желаю удачи, Кеттельринг. Я дал вам кучу денег, а? Ну, ничего не поделаешь. Salud! 1
      Кеттельринг поднялся.
      - Я еще вернусь, камагуэно!
      - Adios, muy senor mio! 2
      Хозяин поклонился на старинный кубинский манер, провожая дорогого гостя до дверей.
      - Покойной ночи, сеньор, покойной ночи!
      Высокий пеон захлопнул за Кеттельрингом решетчатую калитку.
      - Покойной ночи, сеньор.
      И пациент Икс уходит. Он идет мимо ограды из цветущей бугонвилеи по дороге, белеющей в звездной ночи, как Млечный Путь...
      XXXIII
      Теперь это уже не апатичный человек, равнодушно созерцающий калейдоскоп гаваней и плантаций. Теперь это муж, который отправился завоевывать, боец с высоко поднятой головой, нетерпеливый возлюбленный с напряженными, почти звенящими мускулами.
      Он словно родился заново. А на самом деле, не в этом ли высочайшая эротика любви? Разве не рождаемся мы из груди и чресел женщины, которую любим, и не для того ли ее лоно жаждет нас? Отныне ты мой, ибо тебя, молодого и прекрасного, я родила в муках.
      И разве свершение любви не становится для нас началом новой и цельной жизни? Иллюзия, скажете вы. Но не порождена ли иллюзия столь же глубокими причинами, как и разочарование?
      1 Привет! (исп.)
      2 Прощайте, сеньор! (исп.)
      Итак, последуем за Кеттельрингом сначала на Гаити. Там, говорят, есть болото с залежами черного битума. Зловоние, мол, там такое, что не выдерживают ни птица, ни жаба, ни даже негр. Кеттельринг отправился туда верхом из... скажем, из Гонаивы, но вынужден был оставить лошадь на дороге и вместе со своими неграми прорубать мачете путь в колючих зарослях и острой, как бритва, траве. Негры вскоре разбежались, пришлось вернуться за ними и заплатить им втрое. Прекрасная плата не спасла их от гибели, двое негров умерли по дороге: одного укусила змея, с другим приключилась какая-то чертовщина - начались судороги, изо рта полезла желтая пена, и он испустил дух - видимо, это было отравление.
      Но негры уверяли, что его умертвили злые духи джамбо, и отказались идти дальше. Наконец Кеттельринг добрался до болота и увидел, что не так уж оно страшно. Над болотом вились тучи комаров, - стало быть, живые существа могут здесь дышать. Но место было жуткое - черная, гнусная трясина, прокаленная солнцем; кое-где булькает и пенится нестерпимо зловонная жижа.
      Кеттельринг вернулся в Гонаиву, купил эти участки и подписал контракт с каким-то жуликоватым мулатом на постройку дороги к "Асфальтовому озеру", как Кеттельринг несколько пышно назвал свое болото. После этого он уехал... скажем, в Пуэрто-Рико.
      И вот Кеттельринг начал свою игру. Игру против камагуэно, то есть против сахарного тростника.
      Раньше он не раз писал старому кубинцу, что конъюнктура на сахар будет ухудшаться, но камагуэно не хотел этому верить. Дни высокой коньюнктуры на сахарном рынке сочтены. Можете . не сомневаться, что старый лис прогорит на этом. Кеттельринг знал людей, которые охотно купили бы земельные участки камагуэно, его долю в деле или одно из его предприятий. Он повидался с этими людьми и осведомился, сколько они намерены дать за покупку. Столько-то? Ладно, гарантирую вам, что вы заплатите половину. И за это дадите мне такой-то куртаж. Кубинец по уши увяз в сахаре, ему придется продавать в спешке, чтобы хоть как-нибудь выкарабкаться. Но надо еще немного поприжать его. Кеттельринг устремился на Барбуду, в Бас-Тер, на Барбадос и Тринидад и обнаружил там, что камагуэно уже почуял опасность и начал сбывать товар, стремясь спасти свои капиталы. Кеттельринг, засучив рукава, ринулся в бой. "Погодите, погодите, - уговаривал он дельцов, - предложите ему четверть цены, расторгайте контракты, не уступайте ему, жмите изо всех сил! Предстоит небывалый сахарный крах. Сахарные заводы и плантации будут продаваться за гроши.
      Цены на сахар катятся вниз, треть нынешнего урожая лежит на складах. Куда его денешь, его даже не сожжешь, разве что выкинуть в Атлантический океан...
      Заварим кашу да подсластим ее, господа!"
      Сахарный крах нарастал, как лавина, всякий старался избавиться от сахара, продать, продать во чтобы то ни стало! Вот пусть теперь старый камагуэно попробует найти покупателей на свои плантации и сахарные заводы! Что правда, то правда, старик обороняется умело, но и в его предложениях уже чувствуется смятение. Хотел бы я видеть, как ходят сейчас вверх и вниз его мохнатые брови! М-да, крах разорит немало людей, но что поделаешь? А разве кто-нибудь щадил беднягу Пьера? Старые плантаторы бродят, повесив нос, не понимая, что творится.
      Никто не покупает у них ни сахарного тростника, ни кофе, за ваниль платят гроши, бананы гибнут от панамской болезни. И даже нельзя уехать отсюда, потому что никто не покупает обработанной земли и не берет ее в аренду. И этот край несколько лет назад называли Золотыми Антильскими островами!
      Наконец камагуэно сдался. У него был хороший нюх, он не стал ждать самого худшего и продавал за любую цену. Черт побери, ему все-таки удалось спасти треть своего состояния. Кеттельринг удовлетворенно вздохнул: денег у него оставалось уже немного. Хоть он и получил условленный куртаж, но расходы были большие, приходилось много тратиться ради престижа и то и дело щедро вознаграждать тех, кто помогал ходу событий. Теперь на очереди асфальт.
      Асфальт - не такой товар, который может производить кто и где угодно, это не какой-нибудь сахар или кофе. На асфальт можно сделать ставку. Итак, ставлю на черное против белого!
      Кеттельринг закупил котлы и бочонки, приобрел старую узкоколейку и опять поехал на Гаити.
      Милый доктор, я отдохну, как только вернусь домой, вдохну запах можжевельника и тимьяна, возьму в руки богородичную травку. Чужбина всегда рождает в нас какое-то беспокойство. Я наверняка стал бы революционером, если бы не жил на родной земле. Здесь же - я подразумеваю Антильские острова - я острее чувствую бесправие и ужасы жизни... или по крайней мере ненавижу их сильнее, чем дома. Если бы я действительно написал свою повесть, в ней не обошлось бы без героя в распахнутой рубахе, с ружьем на веревке вместо ремня. Этим партизаном, этим мстителем и яростным ненавистником всяческих кеттельрингов тоже был бы я. Но ничего не поделаешь,- видно, не суждено. Дома, усевшись на цветущей меже, я вдохну, ее умиротворяющий аромат, и ужасы и ненависть испарятся в душе моей, и я уроню полевой цветок, цветок севера, на могилу мулата в распахнутой рубашке, того, кто пал где-то на Островах в борьбе против интересов Коммерции.
      XXXIV
      И вот тут-то Кеттельрингу перестало везти. Скажем так: мулат-подрядчик бросил дорогу недостроенной и удрал, прельстившись лаврами танцора варьете.
      Кеттельринг начал строить дорогу сам, и это обходилось ему очень дорого, потому что он очень спешил.
      Заставить негров возить камни на тачках оказалось попросту невозможным; эти черномазые, положив камень на голову, несли его словно корзину с ананасами. На тачках они катали девушек, те визжали и дрыгали ногами от восторга. Набить бы им морды, чтобы оборвать этот дурацкий смех! За колоннами рабочих тянулись толпы девушек. По ночам под звуки гитар и тамтамов они плясали танец живота, а Кеттельринг терзался отчаянным нетерпением, но не отваживался понукать этих скотов, как ему хотелось: экономический кризис давал себя знать и на Гаити и отразился здесь очень своеобразно - негры в небывалой степени предались вудуизму. Чуть ли не каждую неделю они бесновались на лесных просеках и возвращались с оргий, как тени - изнуренные, одичалые. Кеттельринг даже ночью не выпускал револьвера из рук, прислушиваясь к шлепанью босых ног. По соседству пропало двое или трое детей. Кеттельринг старался не думать об этом.
      Даже чернокожие полицейские, босые, но в расшитых золотом эполетах, явившиеся из Гонаивы расследовать это дело, предпочли не найти в джунглях каменный жертвенник, хотя к нему вели хорошо протоптанные тропинки.
      Месяц проходил за месяцем, средства Кеттельринга таяли вместе со здоровьем. Его мучили фурункулы и лихорадка, но он не ехал лечиться, опасаясь, что без него негры разбегутся со стройки. Злыми, ввалившимися от ненависти глазами он следил за этим сбродом и сиплым голосом отдавал распоряжения. Дорога еще не была закончена, а он уже поселился у асфальтового болота, в хижине на сваях, чтобы руководить прокладкой узкоколейки. Но тем временем в Гонаиве разворовали его рельсы, лежавшие в гавани. Бог весть кому они понадобились!
      Вся местность около Асфальтового озера пропахла сероводородом. Желтая трясина бродила, пучилась и гнила, как гигантская запущенная болячка, дышала жаром, как кипящий котел смолы. На каждом шагу ногу засасывало в полужидком, трясущемся, хлюпающем битуме.
      Наконец дорогу дотянули до болота, и Кеттельринг поехал в Порт-о-Пренс раздобыть кредит, купить грузовики и бочки, нанять шоферов и надсмотртика. Когда он вернулся, на стройке не было ни души. Ходили слухи, что в болоте поселился черт и взбаламутил всю трясину так, что она ходуном ходила. Кеттельринг с превеликими трудностями нанял несколько паршивых и недужных негров с воспаленными глазами и начал копать асфальт. Битум оказался черный, блестящий, - glancepitch 1 самого высшего сорта. Но с перевозкой дело обстояло хуже: один грузовик разбил мулат, когда перевозил котлы и бочки из Гонаивы, вторая машина заехала в болото и через несколько дней бесследно исчезла в нем.
      Для доставки асфальта в порт остался всего-навсего один грузовик. Кеттельринг сам торчал у котлов, следя за тем, чтобы битум хорошо выварился. Он стал черный и грязный, как кочегар, и, сидя у этого адского огня, трясся от малярии. Впрочем, малярией тут страдали все, - ничего не попишешь. Он уже больше не брал в руки кружевной платочек, чтобы не испачкать его, и не думал ки о чем, кроме асфальта.
      "Ну, теперь дело на мази!" И Кеттельринг, щуря воспаленные от жара глаза, чертит в воздухе воображаемые заводы, которые будут выстроены здесь.
      Haiti Lake Asphalt Works ("Компания по эксплуатации Асфальтового озера на Гаити").
      Не обошлось, конечно, и без неприятностей. Взять хотя бы того мулата, что возил бочки в Гонаиву.
      Вечно у него были неполадки, а он еще нахально ухмылялся - мол, плохая машина, сэр, и плохая дорога. Кеттельринг прогнал его и стал отвозить бочки с асфальтом сам, радуясь, что их все прибывает. Сто бочек, еще сто и снова сто, вот это здорово! Но уволенный мулат был стреляный воробей; он стал шляться около асфальтового озера и болтать неграм об условиях труда и бессовестных иностранцах. Однажды к Кеттельрингу пришли четыре негра, долго переминались с ноги на ногу, подталкивая друг друга и наконец объявили, что пусть-де хозяин примет мулата в надсмотрщики, иначе...
      Кеттельринг побагровел.
      1 Высококачественный асфальт (англ.),
      - Что "иначе"?! - спросил он и взвел курок револьвера.
      Началась забастовка. Организованная забастовка наряду с каннибальскими обрядами, но нынче так бывает. У Кеттельринга осталось всего несколько человек, настолько слабых, что они не дошли бы до дому. Кеттельринг остервенел, он схватил кирку и, по колени в грязи, сам начал откалывать глыбы асфальта и, хрипя от натуги, таскать их к котлам.
      Больные негры глядели на него, разинув рот, и не смели взять мотыги в руки. Наполнив котел, Кеттельринг не выдержал: "Пьер, Пьер!" - всхлипывал он и бил себя кулаком по голове. После этого и больные негры разбежались.
      Еще два дня Кеттельринг провел у покинутого асфальтового озера, глядя, как ямы постепенно вновь заполняются битумом. Тысячи, сотни тысяч тонн асфальта! Сотни и тысячи бочек ждут покупателя!
      Потом Кеттельринг завернул в кружевной платок кусочек сырого и кусочек вываренного, блестящего, как антрацит, асфальта, и на дребезжащем порожнем грузовике поехал в Порт-о-Пренс. Там он проспал двое суток как убитый.
      И вот он снова перед кованой решеткой особняка камагуэно. И снова стучит молоточком.
      - Отворите, отворите!
      Долговязый пеон стоит за решеткой, но не отпирает.
      - Que desea, serior 1?
      - Мне нужно немедля поговорить с хозяином, - хрипит Кеттельринг. - Откройте!
      - No, senor 2, - бурчит старый слуга. - Мне не велено вас впускать.
      - Скажите ему, - настаивает Кеттельринг, - скажите ему, что у меня к нему дело, выгодное дело. - И он постукивает в кармане кусочками асфальта. - Передайте ему...
      1 Что вы хотите, сеньор? (исп.)
      2 Нет, сеньор (исп.).
      - Нет, сеньор.
      Кеттельринг трет себе лоб.
      - А можете вы передать письмо?
      - No, senor.
      Тишина, вечер, благоухают цветущие коралиты.
      - Buenas noches, senor 1.
      И опять на юг, на острова Пуэрто-Рико, Барбуда, Гваделупа, Барбадос, Тринидад и Кюрасао. Янки, британцы, французы и голландцы, креолы и метисы.
      У Кеттельринга всюду есть деловые связи - одних он когда-то брал за глотку, с другими организовывал сахарный крах; когда он приходит, они уже знают, с кем имеют дело. Кеттельринг показывает два кусочка асфальта в кружевном платочке; поглядите, какой асфальт, черный, блестящий, как зрачок.
      Там тысячи, сотни тысяч тонн асфальта, целое озеро.
      Можно заработать миллионы. Хотите быть моим компаньоном?
      Дельцы чешут затылок и вздыхают. Трудные времена, мистер Кеттельринг. Даже на асфальт нет спроса. На Тринидаде, говорят, увольняют рабочих.
      Похоже, что, потеряв веру в сахар, люди изверились во всем. Нет, нет, сударь, ничего не поделаешь.
      Ни цента, ни пенни я не вложу в эти распроклятые острова. (Какое, однако, замечательное изобретение - колонии. Открыть страны, которые для нас не родина, а всего лишь "эксплуатационное пространство". Какой простор для предпринимательских дарований!)
      Кеттельринг тащится на пароходе из порта в порт.
      Днем он спит, а по ночам стоит на носу судна, как столб, - хоть трос привязывай. Вокруг тяжелая темно-синяя ночь, прорезанная зарницами, искрящаяся звездами. Шумит и светится море, черное, как антрацит. Сплошной асфальт, сударь, миллионы и миллиарды тонн, можно сколотить громадное состоя
      1 Доброй ночи, сеньор (исп.).
      ние. Пароход еле ползет, .вздрагивая, словно ему трудно двигаться... словно винт с трудом вращается в чем-то густом, маслянистом, липнущем к лопастям и черном, как нефть... Черный пароход медленно плывет по безбрежному асфальтовому озеру, густому, как каша, которое медленно смыкается за кормой.
      Покойной ночи, сеньор!... А там, над головой Млечный Путь, похожий на ночную дорогу, светлую дорогу среди лиловой бугенвилеи и синих гроздьев петреи. Какой аромат, как благоухают крупные розы и жасмин! Кеттельринг прижимает к губам измятый кружевной платочек, от которого пахнет асфальтом и чем-то далеким, далеким. Я вернусь, Мери, я вернусь!
      Но все с недоверием покачивают головами. Ничего не поделаешь, мистер Кеттельринг, нет кредита, ни к чему душа не лежит... Вот и на Доминике прикрыли добычу асфальта. Но подождите лет этак десять-двадцать, тогда другое дело, не может ведь этакая мерзкая конъюнктура длиться вечно.
      Итак остается один-единственный путь - к господам из Trinidad Ьаке Asphalt Company 1. На Тринидаде еще действует канатная дорога; вагонетки везут бочки с асфальтом прямо в трюмы пароходов.
      Но и тут дело идет со скрипом. Заправилы компании даже не предложили Кеттельрингу сесть, когда он, утирая пот со лба, развернул перед ними кружевной платок с двумя кусочками асфальта. Господа даже не взглянули на асфальт.
      - К чему это, мистер... м-мм... мистер... вы, кажется, сказали Кэтлеринг? Наших залежей хватит по меньшей мере на пятьдесят лет, мы вполне можем удовлетворить мировой спрос. В наши разработки вложено столько денег, - зачем же открывать еще новые?
      - Но мой асфальт лучше. В нем меньше воды, меньше ила... из него сочится тяжелая нефть.
      В ответ засмеялись.
      - Тем хуже, мистер... мистер Кэттль. А нельзя ли
      1 Компания "Тринидадский асфальт" (англ.).
      эти месторождения... ну, скажем, затопить водой? Чтобы их вовсе не было. Если да, то мы, возможно, купим их, разумеется, за обычную цену земельных участков на Гаити. Cood-bye 1, мистер Клинг!
      (Good-bye, good-bye! Наконец-то я разделался с этим асфальтом, и мне сразу стало легче. В мире торговли и сделок я всегда теряюсь, он более чужд мне, чем даже болота с аллигаторами, но, что поделаешь, я очутился в нем, как в джунглях, и чуть не потерял Кеттельринга; ну, а теперь мы снова нашли друг друга. Поверьте, и он найдет самого себя.
      Никто не познает себя вернее, чем неудачник. Слава богу, мы дома; это и мое возвращение: к "человеку с пустыми руками, который ныне лишь обломок прожитой жизни...)
      Вечером пациент Икс сидел в номере гостиницы для цветных в Порт-оф-Спейн, где было полно клопов и назойливых мух. Сквозь тонкую перегородку доносились звуки из соседних номеров: в одном жилец бормотал и жаловался во сне, в другом моряк обнимался с мулаткой. На весь отель грохотали тарелки, пререкались пьяные, слышался гогот, тяжелое дыхание и хрип, словно кто-то умирал.
      Пациент Икс заправил в пишущую машинку фирменный бланк с надписью "Haiti Lake Asphalt Works" и не спеша настукал: "Dear Miss Mary" 2.
      Нет, такое письмо нельзя писать на машинке!..
      Кеттельринг, сутулясь, сидит над листом бумаги и слюнит карандаш. Отчаянно трудно начать, если ты давно - насколько хватает памяти - не писал вот так, от руки: надо выводить и соединять буквы, по какому-то навыку, следуя очень тонким правилам.
      На машинке писать проще, не так мучительно, буквы не расплываются перед глазами... Кеттельринг низко
      1 Прощайте (англ.).
      2 Дорогая мисс Мери! (англ.)
      наклонился над столом, как школьник, который пишет свой первый урок.
      - О-о-о-о! - стонет за стеной мулатка, а спящий за другой стеной задыхается, словно в агонии...
      "Дорогая, самая любимая, единственная! Пишу Вам в первый и последний раз. Я обещал вернуться, приехать человеком с именем и состоянием. Сейчас у меня ничего нет, я потерял все и ухожу навсегда.
      Куда? Еще не знаю. Моя нынешняя жизнь кончается, и с меня хватит ее, начинать новую не хочется. Ясно лишь одно: Кеттельринга больше нет, и не к чему вспоминать, кто он такой. Знай я, что в мире есть место, где можно жить без имени, я поехал бы туда, Но ведь даже нищему надо иметь имя.
      Любовь моя единственная, какое безрассудство все еще называть Вас так, называть своей! Вы уже знаете, что я не вернусь. Знайте же и то, что я люблю Вас, как и в первый день нашей встречи - нет, крепче, бесконечно сильнее, ибо чем больше горя и неудач я пережил, тем крепче становилась моя любовь".
      Кеттельринг задумался: кто знает, ждет ли она еще меня? Прошло три года. Быть может, она уже замужем за каким-нибудь янки в белых туфлях, Что ж, пусть будет счастлива...
      "Сам не знаю, верю ли я в бога, но складываю руки и молюсь за то, чтобы Вы были счастливы, Видно, миром правит мудрый бог, если он не связал вашу судьбу с моей. Прощайте, прощайте, мы уже никогда не увидимся",
      Кеттельринг еще ниже нагнулся над бумагой, слезы застлали ему глаза, он быстро подписал письмо и вдруг замер, как громом пораженный: он подписался не именем "Джордж Кеттельринг", а другим!
      В слезах, ничего не видя, он бессознательно написал свое настоящее имя, которого не помнил столько лет.
      XXXV
      Бывший мистер Кеттельринг не усидел в отеле и выбежал на улицу. И вот ночью он сидит в порту, на штабеле шпал, под присмотром негра-полицейского, и, упершись локтями в колени, смотрит, как плещется черная вода. Теперь он все вспомнил и лишь наводит порядок в памяти, словно тасует колоду карт надо, чтобы они лежали ровно, по порядку, что бы ни одна не торчала. И он переворачивает то одну, то другую: да, все на месте, нехваток нет. Странное это чувство - то ли облегчение, то ли бремя непосильных воспоминаний...
      Вот, скажем, родной дом. Дом без матери, громадные комнаты с тяжелыми портьерами и солидной черной мебелью. Отец большой, чужой и строгий; ему некогда заняться с сыном. Аккуратная, робкая тетушка: смотри, мальчик, там не садись, этого не бери в ротик, нельзя играть с такими грязными детьми. Полосатый красно-зеленый мячик - самая любимая игрушка, ведь она украдена на улице у заплаканного мальчугана, одного из тех сопливых счастливцев, которым разрешается бегать босиком, возиться в грязи и сидеть на корточках в песке.
      Бывший Кеттельринг улыбается, глаза его сияют.
      Вот видишь, тетя, я все-таки побегал босиком, был грязен, как угольщик. Я ел огурцы "чучу", которые негритянка обтирала грязным подолом, ел незрелые гуайявы, подобранные на пыльной дороге... Кеттельринг чувствует что-то вроде злорадного удовлетворения: я все-таки поступил по-своему!
      Потом он стал беспокойным подростком, чью врожденную грубоватость подавляло так называемое воспитание. Он начал понимать предназначение своего отца. Это предназначение - постоянно наживать деньги. Для этого нужны заводы. Предназначение отца в том, чтобы заставить работать на себя как можно больше людей, а платить им как можно меньше. Мальчик видит: рабочие валят толпой из ворот завода. От них исходит какой-то особый кисловатый запах. Ему кажется, что все они 587 * ненавидят его. Отец привык распоряжаться и покрикивать. Бог весть, как долго надо помыкать людьми и обижать их, чтобы накопить такое богатство. Пожалуй, не стоит оно всей этой злобы. Но что поделаешь., собственность - не мертвая материя, она хочет жрать, чтобы не сдохнуть, ее надо кормить. Со временем, мальчик, все это состояние будет доверено тебе, для того чтобы ты приумножил его, а не только владел им. Поэтому учись бережливости и старайся изо всех сил, ведь ты будешь принуждать людей усердно трудиться и довольствоваться малым. Я воспитываю в тебе делового человека, ращу из тебя слугу своего капитала.
      Бывший Кеттельринг усмехнулся. Стало быть, умение распоряжаться людьми и не щадить их - это у меня от отца. Все-таки, значит, я кое-что унаследовал. А тогда... тогда все это очень не нравилось молодому человеку. Он был легкомыслен и ленив, быть может, лишь из протеста против того, что ему заранее определили его будущее. Мы, мол, существуем не для самих себя, а для того, чтобы служить собственности: кто не служит своей собственности, будет служить чужой, таков закон жизни. И ты, мальчик, пойдешь по моим стопам.
      Бывший Кеттельринг тихо засмеялся. Нет, он решительно не пошел по стопам отца. Он был только наследным принцем, который ждет, когда все владения перейдут в его руки. Но, как назло, он попал в дурную компанию... ну и все такое прочее. Конечно, влез в долги, правда, пустяковые, однако бросившие на него тень. Отец, дрожа от возмущения, допрашивал сына: что, мол, это значит, на что ты тратил деньги. Ты, мальчишка, Думаешь, что я тружусь, чтобы ты, негодник, мог швырять деньги, которые я зарабатываю и коплю?
      И тут сыночек взорвался. Разумеется, только из упрямства, своенравия, из необузданной вспыльчивости. Стиснув кулаки, он крикнул в лицо отцу: "Возьми свои деньги, подавись ими, мне они ненужны. Плевать мне на них, они мне противны, не воображай, что я буду таким рабом денег, как ты!"
      Отец побагровел - удивительно, как его тогда не хватил удар. "Вон!" - прохрипел он, указав на дверь.
      Сыночек демонстративно хлопнул дверью, и, конечно, прощай, отчий дом!
      Бывший мистер Кеттельринг покачал головой.
      Боже, как глупо! Мало ли бывает в семье таких стычек, черт подери! Но в этот раз, как говорится, нашла коса на камень. Сын больше не вернулся домой и даже не откликнулся на приглашение отцовского адвоката. Сей почтенный правозаступник в конце концов отыскал блудного сына в постели какой-то "теоретической и практической анархистки" и, так как молодой человек не пожелал с ним больше встречаться, вынужден был изложить ему суть своей миссии в этой неподобающей обстановке. Однако же адвокат выполнил свою задачу вполне непринужденно: он то укоризненно хмурился, то источал тактичную и снисходительную благосклонность, как бы соглашаясь с тем, что юность вправе быть мятежной, особенно юность столь многообещающего наследника.
      - Ваш уважаемый папаша не желает вас видеть, пока вы не образумитесь, мой юный друг, - сердечно начал он. - Не сомневаюсь, что вы постараетесь образумиться и это вам удастся, ха-ха, не так ли? Между нами говоря, - продолжал он, благоговейно склонив голову набок, - состояние вашего уважаемого папаши (он чуть не сказал "уважаемое состояние") оценивается сейчас примерно в тридцать - тридцать пять миллионов. С таким состоянием шутить нельзя, молодой человек. - При этих словах адвокат принял чрезвычайно серьезный и торжественный вид, но тотчас снова оживился. - Ваш уважаемый папаша просил меня передать, что он согласен, через мое посредство, выплачивать вам до совершеннолетия известное содержание. - Он назвал сумму, почти жалкую; старый скряга и в справедливом гневе остался верен себе. - Если же вы и потом не проявите благоразумия, то, разумеется... - Адвокат выразительно пожал плечами. - Но я надеюсь, что суровая школа жизни будет для вас благотворна.
      - Давайте-ка сюда эти денежки! - отозвался наследник тридцати миллионов. - И скажите старику, что я желаю ему многих лет жизни, пусть он меня подольше подождет.
      Анархистка восторженно зааплодировала.
      Почтенный адвокат игриво погрозил ей толстым пальцем.
      - Смотрите, не вскружите голову нашему юному другу. Пусть позабавится, почему бы и нет - но и только, понятно?
      Девушка показала ему язык. Но сияющий благодушием адвокат уже сердечно жал руку блудного сына.
      - Милый и дорогой друг, - сказал он растроганно, - мы все будем уповать на ваше скорое возвращение.
      Блудному сыну тогда было восемнадцать лет. До совершеннолетия он пробавлялся, как умеют только молодые люди; сейчас он уже не помнит, как это ему удавалось, а главное, кому и сколько он остался должен. Ну конечно, Париж, Марсель, Алжир, Париж, Брюссель, Амстердам, Севилья, Мадрид и снова Париж... Насколько ему было известно, после распада семьи, отца ничто больше не удерживало, и он полностью предался прямо-таки болезненному стяжательству и мелочному, старческому скопидомству.
      Бог с ним, пусть себе набивает мошну! Точно в день совершеннолетия перестало поступать скромное содержание. Блудный сын разъярился: "Думаете, я теперь приползу на коленях? Как бы не так!" Он попытался работать, но странное дело: именно теперь его постигли лишения и нужда, а когда он попробовал снова вести легкую жизнь, это уже не получилось, бедность наложила на него отпечаток, вызывавший недоверие у людей. Была у него тогда девушка, которая болела и осталась без работы. Ему было жалко ее и хотелось помочь. Он написал отцовскому адвокату, что просит на короткий срок несколько тысяч франков... и получил ровно столько, сколько стоит билет третьего класса из Парижа домой. В сопроводительном письме говорилось, что уважаемый папаша готов простить его, если сын проявит желание разумно трудиться дома, и так далее.
      Пожалуй, именно в тот день блудный сын стиснул зубы и сказал себе уже без легкомысленной заносчивости: "Нет, лучше я сдохну с голоду".
      Бывший мистер Кеттельринг, сидящий на бревнах в Порт-оф-Спейн на острове Тринидад, даже испугался: он сейчас вслух повторил эти же самые слова, но, произнося их, задумчиво покачал головой.
      XXXVI
      Сейчас Кеттельринг видит свое прошлое с поразительной ясностью: будь он тогда по-настоящему, действительно беден, он бы наверняка обосновался где-нибудь; возможность представлялась не раз, можно было, например, стать бухгалтером в Касабланке или коммивояжером по продаже перламутровых пуговиц в Марселе. Но представьте себе, что вы, наследник тридцати, сорока или пятидесяти миллионов - бог весть сколько накопил за это время старик! - подвизаетесь в роли коммивояжера, который с покорным терпением уламывает грубого, пыхтящего лавочника взять тридцать дюжин пуговиц. Временами Кеттельринг остро сознавал комичность своего положения и не мог отнестись к нему всерьез, не мог усердно, в поте лица выторговывать десяток франков или песет. По лицу его часто было видно, что он лишь забавляется своим делом, и это оскорбляло людей, да и сам он не раз развлекался такими провокационными выходками, что приходилось поскорей менять службу.
      Кеттельринг вспоминает об этом не без удовольствия. Недешево я вам достался, ослы. Может быть, у вас еще и сейчас дух захватывает от злости, когда вы вспоминаете дерзкого юнца, который был неучтив с вами: счастливо, мол, оставаться, плевать я на вас хотел. Но сейчас, когда он размышляет об этом, ему кажется, что все это была какая-то призрачная, не настоящая действительность: что бы он ни делал, его не покидало сознание, что все это временно, невсерьез, а как-то наугад и на пробу. Подлинным было упрямство, одно лишь упрямство, которое вело его и по верным, но чаще по ложным путям. В самом бедственном положении он не забывал, что многомиллионное состояние у него под рукой: только пожелай, потянись, и готово. Можешь позвякивать в кармане этим богатством, когда бродишь по улицам, бездомный и неустроенный, можешь ехидно подмигивать людям, которые сторонятся подозрительного бродяги...
      Знали бы вы, кто я такой... В кармане у меня миллионы, но мне не по средствам даже кружка пива. Есть там еще пять медяков, на них я куплю чайную розу.
      Он вечно забавлялся своим положением. Разве можно забыть острое переживание первого попрошайничества! Помнится, это было в Барселоне, на площади Рамбле, где прыгали стаи воробьев... Старая дама с четками на руках испуганно воззрилась на улыбающегося парня. "Рог Dios misericordia, senora" 1.
      Бывший Кеттельринг потер себе лоб. "Да, не вынес бы я такой жизни, будь это всерьез. Но ведь это была своего рода пустая игра. Я как бы пробовал, долго ли еще я выдержу, прежде чем сдамся и начну взывать о помощи. Какое мучительное и дразнящее ощущение - стоя на краю тротуара алчно смотреть на прекрасных, нарядных женщин. Стоит мне захотеть, и вы будете моими, а сейчас вы, конечно, и не замечаете меня, стервы..." Как прекрасна ярость и освобождающее презрение ко всем и всему. Конечно, и к так называемой морали. Ибо есть добродетели бедняков и добродетели богатых, но нет морали для нищего проходимца, который не хочет разбогатеть.
      Он не дает привязать себя к одному месту. Ведь кроме семейных уз и привычек, человека делает оседлым собственность или зависимость. Тот, кто презирает и нужду и деньги, подобен воздушному шару
      1 Подайте, Христа ради, сеньора (исп.).
      без привязи: он носится по воле господа бога и ветра.
      Да, бродяжничество - это, конечно, безумие, нарушение деятельности собственнических центров, нечто вроде потери чувства равновесия. Что ж, бродяжничай, глупец, если не можешь иначе...
      Погоди-ка, есть еще кое-что, о чем надо вспомнить. Впрочем, это были просто сентименты и телячьи нежности. Или нет... Ну, скажем, глупость.
      Тогда я служил на корабле и мы стояли в Плимуте.
      Вечерами я сиживал на холме, с девушкой из Барбикэна. Это было на острове Хоэ у полосатого маяка, Эдакая худенькая маленькая англичанка семнадцати лет. Она держала мою руку в своей и пыталась обратить на путь истинный меня, рослого, беспутного моряка. Бывший Кеттельринг вздрогнул. Ведь это было почти как... как с Мери... с Марией Долорес, которая держала меня за руку и старалась помочь мне найти свое "я"! О боже, стало быть, в жизни бывают знамения, а мы их не понимаем. Бывший моряк напряженно глядит на черную воду, но ему мерещится синий прозрачный вечер на Хоэ, красные и зеленые огоньки буйков и морская даль... О боже, как прекрасна безбрежная водная гладь!.. Девушка держала меня за руку и прерывисто дышала. "Обещайте мне... обещайте мне, что вы исправитесь и... поселитесь здесь". Она была работницей на какой-то фабрике. Сказать ей о миллионах, которые меня ждут?
      Да, это была бы сказка из "Тысячи и одной ночи"...
      Признание чуть-чуть не сорвалось у него с языка, но он подавил его, как-то даже слишком торопливо...
      На прощанье она поцеловала его испуганно и неловко, а он сказал: "Я вернусь..."
      Судно ушло в Вест-Индию, и он не вернулся.
      Так, ну вот теперь уже все, добрались до конца, слава богу.
      - Нет, не все, - возражает какой-то суровый неумолимый голос. - Вспомни, что произошло дальше.
      - А что такое? Ну, я сбежал с корабля, дело было тут, на Тринидаде, как раз в Порт-оф-Спейне, верно?
      - Да, а потом что?
      - Потом я покатился по наклонной. Когда человек катится вниз, он не останавливается, ничего не поделаешь.
      - До чего же ты докатился, скажи?
      - Ну, я был портовым грузчиком, потом кладовщиком, бегал с накладными в руках.
      - А еще что?
      - Еще присматривал за неграми на Асфальтовом озере, чтобы они на работе даже пот утереть не смели.
      - А еще чего-нибудь ты не забыл?
      - Да... я был кельнером на Гваделупе и в Матансасе, подавал мулатам коктейли и лед...
      - А похуже ничего не было?
      Бывший Кеттельринг закрывает лицо горячими ладонями и стонет. Не надо об этом, не надо! Это была месть, моя месть за то, что мне дали пасть так низко. Знай же: я упивался своим унижением! Сволочи, сволочи, вот вам, подавитесь своими миллионами! Смотрите все, каков единственный сын и наследник миллионера!
      Что ж, вспомним и это. Да, да, вспомним, он был сутенером у мулатки... Вот, теперь вы знаете. Он неистово любил ее... и водил к ней пьяных мужчин, к этой распутнейшей девке. И ждал на улице своей доли.
      Вот так это и было.
      Так было...
      Бывший Кеттельринг низко опускает голову...
      - Сидел там в кафе один янки. А я глупо ухмыляюсь и говорю ему: "Могу проводить вас к красотке, сэр... Мулатка, хороша собой..." Американец покраснел, вскочил, - видно, не мог стерпеть такого унижения белого и ударил меня по лицу, вот по этой щеке. - На щеке бывшего Кеттельринга проступило алое пятно. - Потом он бросил на пол скомканную пятидолларовую бумажку, а меня тем временем вытолкали на улицу. Но я вернулся за этими пятью долларами и, как собака, ползая на четвереньках, искал их...
      Бывший Кеттельринг поднял глаза, полные ужаса.
      Разве это можно забыть?
      Может быть, все-таки можно. Попытайся.
      Я напился тогда как скот, но все же никак не мог забыться и бродил, сам не знаю, где... шел по дороге, похожей на Млечный Путь, среди изгородей из цветущей бугенвилеи... Да, да, именно там! Вдруг я услышал револьверные выстрелы, и кто-то на бегу столкнулся со мной. И тогда я наконец забыл все, что было...
      XXXVII
      Бывший Кеттельринг вздохнул. Ну вот, теперь все ясно, теперь хоть убей, не может быть хуже. И подумать только, даже когда я лез на четвереньках за этими долларами, я не капитулировал, не крикнул мысленно: довольно, я сдаюсь, я вернусь домой с повинной... Я только пил и плакал над унижением человека. И это было... своего рода победой...
      А теперь ты сдаешься?
      Да, теперь я сдаюсь. И как охотно, боже, как охотно! Если хотите, чтобы я наплевал себе в лицо или снова пополз на коленях, я сделаю и это. Я знаю почему: ради нее, ради дочери камагуэно.
      Или затем, чтобы взять верх над ее старым отцом?
      Молчи, это неправда! Ради нее! Разве я не сказал ей, что вернусь, разве не дал честного слова?
      Твое честное слово, сутенер!
      Ну и пусть сутенер, зато я теперь знаю, кто я.
      Человек становится цельным лишь после поражения.
      Тогда он осознает: вот это бесспорно подлинно, это неотвратимая действительность.
      Это поражение?
      Да, это поражение. Какое облегчение испытываешь, когда можно сдаться - сложить руки на груди и покориться...
      Чему?
      Любви. Быть униженным и побежденным и любить, вот тогда по-настоящему поймешь, что такое любовь. Ты не герой, а презренный, побитый сутенер.
      Ты ползал на четвереньках, как животное, и все же ты будешь облачен в лучшие одежды и на палец твой наденут перстень. В этом чудо. Я знаю, знаю, она ждет меня! И теперь я могу прийти за ней. О господи, как я счастлив!
      Правда, счастлив?
      Безмерно счастлив, даже в дрожь бросает. Коснись моего лица, смотри, как у меня горят щеки.
      Только левая щека - на ней горит та пощечина.
      Нет, не пощечина! Разве не знаешь ты, что Мери поцеловала эту щеку? Да, поцеловала и оросила ее слезами. Не знаешь? Это искупление всего прошлого...
      Скольких мук это стоило! Сколько было тоски, и потом этот адский труд. Все ради нее.
      И пощечина тоже была ради нее?
      Да, и пощечина! Она была нужна, чтобы свершилось чудо. Я приду за Марией. Она будет ждать меня в саду, как тогда...
      ...И положит свою руку на твою?
      Ради бога, не говори о ее руке. Стоит напомнить мне о ней, и у меня дрожат пальцы и подбородок.
      Как она тогда взяла меня за руку своими нежными пальцами. Перестань, перестань!
      И ты счастлив безмерно?
      Да, нет... погоди, это пройдет, проклятые слезы...
      Неужели можно любить до беспамятства?! Если бы она ждала меня вон там, около того крана, я бы ужаснулся: "Боже, как далеко! Когда еще я добегу туда!" Если бы я даже держал ее за руку, за локти... боже, как далеко!
      Значит, ты счастлив?
      Где там, ведь ты видишь, что я с ума схожу!
      Когда же я увижусь с ней?! Прежде надо вернуться домой, ведь правильно? Надо смириться, прийти с повинной и получить прощение... вернуть себе имя и личность... А потом снова за океан... Нет, это невозможно, я не переживу... нельзя ждать так долго!
      А может быть, прежде съездить к ней и рассказать?..
      Нет, этого я не могу, не смею, так нельзя. Я сказал ей, что приду за ней, когда у меня будет на это право. И я не магу обмануть ее. Прежде нужно домой, и только потом... Я громко постучу в ее ворота, я войду и с полным правом потребую: "Откройте, я пришел за ней!"
      Негр-полицейский, уже долго поглядывавший на человека, который разговаривает сам с собой и машет руками, подошел поближе. "Эй, мистер!"
      Бывший Кеттельринг поднял взгляд.
      - Понимаете, - торопливо заговорил он, - прежде всего мне нужно домой... Не знаю, жив ли еще мой отец, но если жив, то, видит бог, я поцелую ему руку и скажу: "Благослови, отец, свинопаса, который рад был наполнить чрево свое рожками, что жрут свиньи... Я согрешил против неба и перед тобою, и уже недостоин называться сыном твоим". А он, старый скупец, возрадуется и скажет: "Этот сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся". Так сказано в писании.
      - Аминь! - произнес чернокожий полицейский и хотел отойти.
      - Погодите минутку. Это значит, что блудный сын будет прощен, да? Ему простится распутство и утолен будет волчий голод его. Забыта будет и та пощечина... "Принесите лучшую одежду и оденьте его и дайте перстень на руку его..."
      Бывший Кеттельринг встал со слезами на глазах.
      - Думаю, что мой отец все-таки еще жив и ждет меня на склоне лет, чтобы сделать из меня богача и скрягу по образцу и подобию своему. Вы не знаете, да, вы не знаете, чем пренебрег блудный сын, не знаете, чем он жертвует... Нет, не жертвует, ведь она ждет! Я приду, Мери, я вернусь, но прежде нужно домой, домой...
      - Я провожу вас, мистер, - сказал полицейский. - Вам куда?
      - Туда, - широким жестом показал он на небо и на горизонт, где беззвучно сверкали зарницы.
      Меня не покидает уверенность, что он не поехал морем. Поездка на пароходе слишком медленна и успокоительна, в ней нет стремительности. Я справлялся в авиатранспортных компаниях, есть ли воздушная связь с Тринидадом, и выяснил, что существуют регулярные рейсы из Европы в порт Натал и далее в Пара. Но они не знают, есть ли оттуда линия на Тринидад или на какой-нибудь другой пункт на Антильских островах. Стало быть, это вполне возможно, и потому я принимаю гипотезу, что пациент Икс избрал самый быстрый способ передвижения - по воздуху. Должен был избрать, ибо в последний раз мы видим его в низвергающемся самолете, объятом пламенем, - он достиг своей цели, достиг ее с ужасающей стремительностью, как метеор... Да, он должен был лететь, он не сводил нетерпеливых глаз с горизонта... Пилот сидит неподвижно, словно спит.
      Эх, ударить бы его кулаком в затылок: проснись, лети быстрее! Кеттельринг пересаживается из самолета в самолет, оглушенный, ошалевший от грохота моторов, охваченный лишь одним стремлением: скорей!
      На последнем аэродроме, почти уже у границ своей страны, напряженная струна быстроты вдруг лопнула: нелетная погода, буря. Пассажир рвет и мечет - это вы называете бурей?! Трусливые собаки, видели бы вы ураганы там, в тропиках! Ладно, я найму частный самолет, чего бы это ни стоило!
      И снова судорожное, неистовое нетерпение, сжатые кулаки и зубы, стиснувшие краешек кружевного платка... И конец. Падение "штопором", огонь, запах горящего бензина и черное озеро беспамятства, сомкнувшееся густыми волнами...
      Милый доктор, я охотно оказал бы вам честь, изобразив вас, вашу достойную, плечистую фигуру, склоненную над смертным одром пациента Икс. Я видел вас у его постели и все же сейчас никак не могу представить себе, что вы были там в этот момент. Поэтому разрешите мне еще раз отклониться от бесхитростной действительности и посадить на постель пациента Икс лохматого, довольно несимпатичного ассистента.
      Он держит руку больного и внимательно щупает пульс, склонив свою пышноволосую голову. Красивая сестра не сводит глаз с его русых волос - она по уши влюблена в этого молодого самоуверенного врача. Ах, растрепать бы эти волосы, дернуть их, а потом ерошить и нежно ласкать их...
      Молодой врач поднимает голову.
      - Пульс не прощупывается. Поставьте здесь ширму, сестра.
      XXXVIII
      Хирург дочитал рукопись и теперь машинально подравнивал страницы, чтобы ни одна не высовывалась из стопки листов.
      Вошел старый терапевт.
      - Жаль, что вы не пришли на вскрытие, - сказал он. - Интересный случай. Этот человек многое перенес... Видели бы вы его сердце!
      - Расширенное?
      - Да, расширенное. А вы знаете, что уже получены сведения? Пришла телеграмма из Парижа. Это был частный самолет.
      Хирург поднял глаза.
      - Ну, и?..
      - Я не знаю, как его фамилия, - она в телеграмме искажена. Но он был зарегистрирован как кубинец.
      КОММЕНТАРИИ
      МЕТЕОР
      По свидетельству жены Карела Чапека, артистки и писательницы Ольги Шейнпфлюговой, первым творческим импульсом, который привел к созданию романа "Метеор", была патефонная пластинка с записью кубинского танца. "Он без конца заводил ее, опьяненный монотонным перестуком ритма... прислушиваясь к потрескиванию жары и бормочущей песне тропиков. Зачарованный, он ходил с отсутствующим взглядом по родной земле, он был уже там, на далекой Кубе, в духоте, которую не переносил, среди растений, которым он сам давал названия, среди людей, которые возникали в его голове, как жизнь в лоне матери.
      С присущей ему тщательностью он собрал необходимые сведения, а дальнейшее уже завершила его фантазия..."
      Роман "Метеор" первоначально был опубликован а газете "Лидове новины", где печатался с 5 ноября 1933 года по 10 января 1934 года. Отдельной книгой он вышел в 1934 году в издательстве Франтишека Борового. Всего до настоящего времени роман выдержал в Чехословакии восемнадцать изданий.
      В 1934 году он был отмечен государственной литературной премией.
      В письме "К одному читателю" Чапек так охарактеризовал содержание своего нового произведения: "...это повесть о путях познания; кстати сказать - прошу простить меня, но почему люди думают, что познание - это что-то ужасно скучное? Итак, в этой повести я стремился показать, как один и тот же действительный факт удается конструировать различными путями, которыми может следовать наше познавание мира, потому что даже самый малый фрагмент действительности - это нечто огромное: оно лежит на перекрестке разных дорог и может быть открываемо с диаметрально противоположных сторон. Боюсь, что эта тема еще не исчерпана мною. Для меня признание безграничной сложности действительности - зто явление уважения к действительности; уважения, которое перерастает в восхищение. Нам, людям, дан Кусок Вселенной, чтобы мы познавали ее; мы добираемся до ее глубин не единственным путем; мы зондируем ее своими поступками, наукой, поэзией, любовью и религией; нам нужны разные методы, чтобы измерить ими свой мир. Безграничная ценность жизни не может быть отгадана только с одной стороны. Полагаю, что где-то здесь мы касаемся нелокализованной, но мучительной боли современных людей".
      Композиция романа, распадающегося на ряд самостоятельных рассказов, и служит раскрытию авторского тезиса о возможности различных путей познания одних и тех же явлений действительности.
      Выше всего в качестве средства познания Чапек в этом романе ставит художественное творчество, сочетающее объективный анализ фактов с отважным полетом фантазии. "Метеор" это своего рода апология искусства как наиболее целостной и яркой картины действительности. Роман как ни одно другое произведение Чапека позволяет войти в его собственную творческую лабораторию. В уста писателя автор вкладывает многие свои самые сокровенные мысли о писательском ремесле. Красной нитью проходит через них стремление к жизненной правде, к объективной достоверности. Очень важно представление писателя о человеческой жизни как о диалектическом единстве необходимого и случайного, поскольку теоретиками прагматизма понятие необходимости решительно отвергается.
      И хотя в суждениях писателя имеются отдельные положения идеалистического и субъективистского характера, в целом его рассказ обнаруживает, что решающим творческим принципом для автора "Метеора" был принцип общественной обусловленности характеров и событий. Вот почему Чапеку, поставившему перед собой задачу решить, казалось бы, отвлеченные гносеологические проблемы, удается создать в романе картины глубокой социальной значимости.
      Оценивая "Метеор", буржуазная чехословацкая критика совершенно игнорировала социально-общественное содержание романа. Марксистская критика как в Чехословакии, так и в Советском Союзе, вскрывая ошибочность релятивистских взглядов Чапека, отмечает в его философских романах правдивое и критическое изображение целого ряда сторон капиталистической действительности.
      Перевод романа осуществлен по тексту Собрания сочинений братьев Чапек ("Чехословацкий писатель", 1956), где воспроизводится первое проверенное автором издание. Порядковый номер глав романа дан по тому же изданию.
      Стр. 532. Даго - уничижительное прозвище латиноамериканцев.
      Стр. 546. ...размахивая сине-белыми флажками... - Национальный флаг Кубы - синие и белые полосы и у древка красный треугольник, внутри которого находится белая пятиконечная звезда.
      Стр.549. Рембо Артюр (1854-1891) - французский поэт, прошедший путь от революционного бунтарства и сочувствия Парижской Коммуне 1871 года к иррационализму и экзотике; Чапек приводит ниже в несколько измененном варианте отрывки из собственного перевода стихотворения Рембо "Пьяный корабль" ("Французская поэзия нового времени", Прага, 1920).