— Чего не сделаешь для науки, — холодно молвил химик. Надо же чем-то жертвовать.
      — Но почему именно моим псом? — вздохнул дядюшка.
      Его слова натолкнули меня на мысль, впрочем, и без того висевшую в воздухе.
      — Собака нам не поможет, — сказал я. — Мы должны проследить за действием этой жидкости на разумное существо, которое могло бы сообщать, что оно испытывает во время этого гибельного уменьшения.
      Дядя метнул на меня дьявольский взгляд.
      — Правильно! — вскричал он, поднося мне бокал с напитком. — Пей, Гонза, и пусть тебя черт заберет!
      — Благодарю, дядюшка, — скромно отказался я. — Мне и тут хорошо, стеклянные деревья мне ни к чему.
      — Ты их тоже видел? — ужаснулся дядя.
      — И я видел, — хладнокровно заявил Мамила. — Едва только подошел к яйцу и до меня донесся этот странный запах. Просто теперь мы притерпелись к нему.
      — Пусть тогда выпьет Лойза! — решил управляющий. — Его не жалко.
      — А если его станет разыскивать полиция? — возразил химик.
      — Боже сохрани! — испугался дядя. — Только не полиция! Никто не должен проникнуть в нашу тайну!
      Тут мне вспомнилась фигура, накрытая парусиной, — я углядел ее тогда при вспышке молнии, — фигура человека, бегущего прочь от яйца с какой-то посудиной. Однако я решил промолчать.
      — Кто-то должен пожертвовать собой, если мы хотим узнать свойства волшебного напитка, — продолжал настаивать химик.
      — Да и кроме того от Лойзы пользы столько же, сколько от Боккаччо, — категорически произнес дядя, прочищая ухо мизинцем.
      При имени Боккаччо мы тотчас взглянули на собаку, о которой забыли в пылу спора. Теперь бедняжка умещалась на одной белой плитке и была размером с дамскую перчатку.
      — Боккаччо! Миленький! — взывал дядя. — Да что ж это с тобой? Куда ты уходишь, хорошо ли тебе там?!
      Пес убывал на глазах. Не успели мы оглянуться, как он исчез окончательно, растаял, как тает в небе самолет, стоит на секунду отвести от него глаза…
      Но самое удивительное — пса уже не было, а лай все еще откуда-то доносился — протяжный, полный тоски, он становился все слабее…
      Мы напряженно молчали, вслушиваясь в замирающий вдали лай. Вот уже его можно расслышать, только приставив ладонь к уху, вот он уже — как бы взволнованный собачий шепот… А вот и совсем затих.
       «Вот и нет собаки!» — «Чокнемся с ним!» — «Я падаю…» — Размеры его не изменились.
      — Вот и нет моей собаки! — плаксиво молвил дядя.
      — А бутылки? — вскипел пан Мамила, не в силах постичь простодушную жадность дядюшки. — Оплакиваете какую-то собачонку, когда за одну бутылку можете купить их тысячи!
      — Да кому нужна эта бурда? — ныл дядя. — Кто станет ее пить? Влюбленные — от несчастной любви? Самоубийцы — вместо яда?
      — Точно — питье для самоубийц! — поддакнул Адамец.
      — Не торопитесь, господа! — кипятился химик. — Что мы знаем? Пока — ничего!
      — А как мы ее назовем, эту жидкость? — вмешался я, чтоб напомнить о себе. Я нарочно выдумывал каверзные вопросы: мне доставляло удовольствие видеть, что потом всем приходится ломать над ними голову. Однако на сей раз я просчитался.
      — Ну, это в последнюю очередь, Гонзик!
      Мамила снисходительно усмехнулся.
      — Это не нам решать. А кроме того, ее надо попробовать на людях! Пан Жулиан, если у вас под рукой действительно нет никого, на ком бы испытать эту приятную жидкость, — послушайте меня, пошлите одну бутылку в химический институт, уж они-то знают, что делать…
      — Вот еще! — крикнул дядюшка. — Никому ни капли не дам, пока сами ее не исследуем. Понятно, господа? И чтоб мне не пикнули!
      Мы еще раз поклялись дяде хранить молчание, разумеется, с оговорками, о которых каждый из нас предпочел умолчать.
      — Как бы только этот бродяга не проболтался, — подумал вслух Адамец.
      — А вот ему бы и дать напиться! — смекнул химик. — Если исчезнет — никому и дела нет…
      Отличная мысль. Уговорились, что мы наполним свои бокалы водой и чокнемся с бродягой — для вящей убедительности.
      Сказано — сделано. Я побежал за бродягой. Он сушил свои лохмотья в людской, в обществе неразговорчивого Лойзы и поедал остатки ужина, смакуя перипетии своего невероятного приключения.
      Я пригласил его на «глоток», и он сейчас же вскочил эдаким козленком.
      — И то сказать, молодой хозяин, ведь это я открыл все, без меня ваша сивушка-то давно бы вытекла!
      В подвале все было готово: и бокалы с водой, и тост, и предательская рюмка для ничего не подозревающего гостя.
      — Прими от нас, о странник, этот бокал, — напыщенно произнес Мамила, — в знак признания твоих бесспорных заслуг в успехе нынешнего дня — если не считать, конечно, божественного провидения, швырнувшего тебя в кабинет пана Жулиана. Пью твое бродяжное здоровье, да процветает оно еще долго под солнцем и звездами.
      — Только один глоток, странничек, — предостерег управляющий, — один глоточек, а второй — не сразу! Дьявольская штука — к ней надо привыкнуть!
      Мы пригубили свои бокалы с водой, чтобы показать, до чего опасно пить этот напиток большими порциями. А наш бродяга только зажмурился, предвкушая удовольствие, и приклеился к бокалу. Прежде чем мы успели ему помешать, он уже опрокинул в себя все содержимое. Бокал был пуст, когда я вырвал его… Бродяга зашатался. Не успел я подсунуть ему пустой ящик из-под закваски, как он рухнул на него, но тотчас вскочил и замахал руками, точно ветряная мельница. Лицо просветлело, глаза заискрились — он словно помолодел лет на десять.
      — Что с тобой? — спросил Мамила.
      — Падаю! — восхищенно прошептал бродяга, судорожно закрывая глаза. — Нет! Не падаю! Лечу! Нет, падаю… только вверх! Голова болит? Нет! Это не голова! Это сердечко мое будто летит куда-то… Го-го-го! До чего здорово! Словно в раю! Дайте еще глотнуть… Мать моя… Навек бы тут остался!
      — Где тебе хочется остаться? — в один голос вскричали мы.
      — В раю! — как в забытье, прошептал бродяга, молитвенно складывая ладони. — Скорей, скорей, пока не поздно!
      С этими словами он свалился на пол и мгновенно уснул.
      — В раю… — задумчиво повторил дядя, потом решительно приказал: — Отнесите его в зеленую комнату!
      Я подхватил бродягу за плечи, химик — за ноги. Он оказался легоньким, как птичка. Пока мы укладывали его на диван в зеленой комнате, он стал короче примерно на голову. Мы уже приготовились к тому, что он исчезнет у нас на глазах. Но, как ни странно, больше он пока не уменьшался.
       Сигналы тревоги. — «И на устах — молчания печать…»
      Дядя пригласил химика в кабинет.
      Не знаю, что там между ними происходило, но вдруг во всех уголках дома зазвенели электрические звонки. Это открывалась дверца сейфа. Я понял, что дядюшка выплачивает химику обещанный гонорар.
      Наконец дверь открылась и из кабинета выскочил пан Мамила. На лице его застыла коварная ухмылка. Я было окликнул его, но он только пожал плечами, приложил палец к губам и с плутовским видом похлопал себя по груди. Только его и видели.
      О, это-то я понял! Итак, химик оставляет службу у пана Жулиана, на груди у него — набитый бумажник, а на устах молчания печать!
      Хорошо бы!..
       Наследство в кармане. — Ночь в голубой гостиной. — «Мой час еще не пробил!»
      В ту же ночь я принес дядюшке в зеленую комнату две бутылки из подвала.
      — Ступай спать!
      Сидя в глубоком кресле, дядя яростно раскуривал сигару. Сквозь синие клубы дыма я видел его возбужденные, лихорадочно горящие глаза.
      — Дядюшка, — начал я, не предвидя ничего хорошего, — может, лучше остаться с вами, вдруг что-нибудь…
      — Я же сказал — катись вон! — рявкнул дядя.
      — Бог весть, что вы замыслили! Я могу только догадываться и не понимаю, почему вы таитесь от меня. Кому-кому, а мне-то известно волшебное действие этого напитка, — я покосился на бутылки, — и я опасаюсь…
      — …что к утру от меня одни штаны останутся? Воображаю, как бы ты прыгал от радости — наследство в кармане, и даже похорон не надо…
      При дядиной скупости этого, конечно, можно было не опасаться. Разве не ясно, что такой скупердяй не расстанется со своим сейфом — хоть бы ему обещали поставить этот сейф на могилу вместо памятника! Но мне было невдомек, зачем ему понадобилось провести эту ночь наедине с бродягой. Видимо, рассчитывает вырвать у того его тайну в надежде извлечь из нее пользу…
      Выходя из комнаты, я не сомневался, что ни один из бокалов, сверкавших по соседству с бутылками, не коснется пересохших дядиных губ. Тем не менее страховки ради я решил бодрствовать всю ночь в голубой гостиной по соседству. Я прокрался в эту комнату через кухню.
      В соседней комнате царила мертвая тишина.
      Не знаю, сколько времени это длилось. Мой мозг, переполненный впечатлениями утомительного дня, постепенно отключался; мысли гасли одна за другой, словно ночные окна небоскреба. Я задремал, не отрывая уха от двери.
      …Очнулся я внезапно — от короткого глухого удара. Окружающий мир вернулся в мое сознание. Я вспомнил о том, что вершилось в зеленой комнате, и услышал сонный голос — это говорил бродяга:
      — Мой час еще не пробил! Отец мой! Господи мой! Не пробил!
      И дядин голос:
      — Что тебе снилось, бродяга?
       Хорош ангел! — «Я только рожусь!» — Рождественский сон…
      Бродяга:
      — Видится мне звезда, на которой живут ангелы. Только вместо крыльев у них зонтики над головой. Они очень набожные, все молятся, а зонтиками закрываются от огромного солнца, которого страх как боятся. Нынче тут великий праздник, как бы воздвижение — ждут рождения искупителя, Сына Бога звезд. А посреди лежит яйцо, и к нему со всех концов слетаются ангелы с роскошными дарами. Ночью у яйца бодрствуют только два ангела — он и она. И она тут самая прекрасная, и я люблю ее больше всех…
      Дядя:
      — Как же это получается, что ты ее больше всех любишь? Разве ты тоже среди ангелов? Хорош ангел, хе-хе-хе!
      Бродяга:
      — Да нет! Я не ангел!
      Дядя:
      — Кто же ты, черт возьми?
      Бродяга:
      — А я — в том самом яйце, из которого родится искупитель, Сын Бога звезд!
      Дядя издевательски захохотал.
      — Это ты-то искупитель, Сын Бога звезд? Это тебя там ждут?
      — Меня еще нет, я только рожусь… О, я точно знаю, что рожусь, — и тогда…
      Дядя, словно поверив сказанному бродягой, ревниво произнес:
      — Нет, ты представляешь, каков будет конфуз? И ты, дурья твоя башка, вздумал быть искупителем? А ты вообще слыхал, что такое евангелие? Новый завет знаешь? Нагорную проповедь?… И что ты им там возвестишь, бродяга?
      — Бродяга — это точно, но не дурень, попрошу не оскорблять! Я гимназию прошел, и от выпускных экзаменов меня спас единственно алкоголь…
      — А «Отче наш» знаешь? — язвительно ухмыльнулся дядя.
      Бродяга осекся, помолчал, будто пытался вспомнить про себя молитву. И вдруг вскипел:
      — Ну и пусть забыл, все равно быть мне Сыном Бога звезд! Чувствую я в себе такую силу и уверенность, когда лежу в яичке, — ну, прямо как у матушки под сердцем… Не буду больше бродягой!.. Ах, какая красота, словами не опишешь! Только пить страшно хочется. Во имя милосердия господня, дайте еще глоточек!
      — Знаешь, а ведь не ты первый туда собираешься, — злорадно молвил дядя. — Тебя обскакали…
      — Кто же?
      — Да Боккаччо, моя борзая! Не видал ли ее там, среди ангелов-то? — с ехидством вопросил дядя. — Этаких сыночков Бога звезд я, знаешь ли, могу поставлять туда дюжинами!
      — Никто не может искупить их, кроме меня! — в пророческом экстазе возгласил бродяга. — Дайте только напиться… Ну, налейте хоть каплю, а то не рожусь…
      — Скажи-ка, — вытягивал из него дядя, — скажи, как же ты видишь ихние зонтики, если ты в скорлупе?
      — А я и в яйце — уже бог! Скорлупа-то прозрачная, как стеклышко. Я сразу все тут понял! Даже звуки серебряных флейт…
      — Какие еще флейты? — обеспокоился дядюшка.
      — Так ведь они не разговаривают, а сообщаются между собой с помощью звуков, извлекаемых из инструментов. Вместо слов у них — тоны, вместо фраз — мелодия. Слушаешь, затаив дыхание, как две флейты ведут диалог… А на флейтах, пожалуй, целая тысяча разных отверстий, потому как у всех ангелов по двадцать с лишним пальцев на каждой руке. Но больше всех люблю я слушать свою матушку, когда она склоняется надо мной и играет колыбельную песню о младенце Иисусе, который родится от нее, пречистой… А когда к моей колыбели слетаются ангелы, тысячи флейт сливаются в восхитительную райскую гармонию…
      — Вполне рождественский сон, — осклабился дядя. — Все точно в стиле Вифлеема… Мне даже завидно. Ей-ей, сам хотел бы взглянуть на эти чудеса! А знаешь, приятель, я ведь тоже пригубил малость и разглядел нечто подобное, только как бы через стекло двухметровой толщины. Предательская жажда — выпить хочется чертовски! Но я не поддамся, я человек волевой! Я, понимаешь, умею так: попробовал — и будет! Важно вовремя остановиться! А ты вот — ты, брат, уже попался к дьяволу в лапы…
      — Дайте хлебнуть! — взмолился бродяга.
      — А известно тебе, старая дудка, что весь твой искупительский подвиг зависит только от меня одного? Я могу ускорить твое пришествие, могу и задержать его, а то и вовсе отменить — это уж какова моя воля будет.
      — Умираю! Умираю! — захрипел в агонии бродяга.
      Я услышал торопливое звяканье бутылки о край бокала и журчание льющейся жидкости. И — одновременно с этим — дядин испуганный голос:
      — На, на, сын божий, отпей-ка, один глоток тебя сразу вылечит! Да оставь и мне на донышке чуточку радости, я тоже лизну с божьей помощью…
      Я замер от страха. Первой мыслью было — образумить дядю, заклиная его не губить себя. Ведь он же собственными глазами видел, какая участь ему уготована! А уж коли мои мольбы не помогут — напомнить ему о сейфе, об этом золотом идоле, которому он так слепо поклонялся!
      В соседней комнате было тихо.
       Бродяга в качалке. — «Один глоточек в интересах истины…» — «Упокой свои седины…»
      …Проснулся я в кресле и в первый момент никак не мог сообразить, где нахожусь: в гостиной царил обманчивый полумрак, окна были закрыты ставнями. Но уже в следующую секунду я все вспомнил.
      Полный тревоги, я влетел в дядин кабинет и замер от удивления: в качалке развалился бродяга с сигарой в загрубевших пальцах, и над ним висело такое облако дыма, что, казалось, вот-вот оно прольется дождем. А напротив, в плетеном кресле, сидел… дядюшка и по привычке ковырял в ухе. На бродяге был дядин полотняный костюм, что придавало ему вполне пристойный, чтобы не сказать изысканный вид. Странным мне показалось лишь то обстоятельство, что костюм нигде ему не жал вчерашний верзила усох до того, что под мышками и на бедрах одежда морщилась. Вид у бродяги был обиженный и раздраженный.
      Дядя теперь казался на голову выше него, и поэтому вначале у меня было такое чувство, будто он не только не уменьшился, но даже вырос.
      — Дядюшка! — задыхаясь от волнения, проговорил я. — Как ваше самочувствие?
      — Спасибо, хорошо, — ответил он с небывалой мягкостью, робко поглядывая на меня, но старательно избегая встретиться со мной взглядом.
      — Вы пили! — с укором сказал я, ободренный его непривычной робостью.
      — Нет, нет! Не пил! — воскликнул он. — Я только кончиком языка попробовал! Надо было отважиться на глоточек в интересах истины… Ты славный мальчик, Гонзичек…
      — Но ведь вы знаете, что сталось с Боккаччо! Хотите последовать за ним?
      — Глупенький, — успокаивающе улыбнулся дядя, — думаешь, если бедняга Боккаччо выхлестал целую миску, то и я тоже? Нет, я этого не сделал, а один маленький глоточек никогда не повредит — правда, Франтишек?
      И дядя любовно посмотрел на бродягу. Такая интимность в их отношениях была для меня откровением.
      — Нет, я не сразу уйду из этого мира, — продолжал дядюшка. — Я — по капельке, по малюсенькой капельке… А сны, которые навевает наш божественный нектар, — они и впрямь не от мира сего! Просыпаешься светлый, чистый, как родник — ни тебе похмелья, ни мировой скорби… Правда, Франтишек? Мы еще долго пребудем тут, пока…
      — Не хочу! — взвыл бродяга. — Не хочу я тут пребывать! Ни минуты не желаю оставаться!
      — Оставайся у меня, Франтишек, — уговаривал его дядя. Упокой свои седины на старости лет. Не будут больше ломить твои косточки холодными утрами в дырявых сараях и пустых амбарах. Я предлагаю тебе свою кухню, и ложе, и ключи от подвала, а также половину моего гардероба и сигары. Короче, ты будешь моим пожизненным гостем, изведаешь, что и на нашей планете можно жить сносно, все равно, глуп человек или умен…
      — Да, но моя миссия!.. — вырвалось у бродяги.
      — Tcc! — прошипел дядя, подозрительно глядя на меня и как бы призывая: «Об этом — ни звука!»
       Франтишек остался в Яворке. — «Плевал я на твое гостеприимство!»
      Одно было несомненно: дядя Жулиан предался своей страсти. Бродяга Франтишек поселился в Яворке. Он стал так же необходим дяде, как кресло-качалка. Тот шагу не делал без бродяги. Сначала я ничего не понимал. Их постоянные споры в спальне, перед отходом ко сну, страшно привлекали меня своей таинственностью. Но, к несчастью, велись они все каким-то шепотком, за плотно запертыми дверьми и были мне недоступны; я мог разобрать лишь обрывки их разговора, когда поднятое «глоточками» настроение обоих достигало апогея.
      Тогда они клялись друг другу в верности и уверяли, что никогда не будут предателями, а, взявшись за руки, пойдут навстречу общей судьбе.
      Однако подобная идиллия меж ними длилась лишь до пробуждения. Вставали они поздно и появлялись в саду либо во дворе пли в зеленой комнате после десяти. И тогда мне начинало казаться, что связывает их вовсе не дружба, а вражда. Будто каждый из них шпионит за другим. Они глядели друг на друга, злобно осклабясь, язвили, как могли, и подозревали один другого в коварстве и предательстве.
      — Я же помню — в бутылке оставалось еще немного, — говорил дядюшка. — Я нарочно не допил, чтоб увериться в твоем вероломстве. И утром бутылка, конечно, оказалась пустой… Ты хочешь обогнать меня!
      — Ну, да, сам-то ты себе хорошую меру наливаешь, а на мне экономишь, перелить боишься…
      — Ах ты неблагодарный! Я давно мог бы тебя обогнать, захоти я только! Но я — то веду честную игру…
      — Зачем же ты мне так отмеряешь? Почему не даешь напиться вволю? И вообще чего ты меня тут держишь? Плевал я на твое гостеприимство!
      Но вечером они снова распинались в верности, дружбе, любви…
      Я внимательно наблюдал за ними, полагая, что на людей напиток подействует столь же разительно, как и на собаку. Однако люди уменьшались почему-то совершенно незаметно для глаза. Порой мне казалось, что они совсем не изменились. Впрочем, я ведь сравнивал их на глазок и никак не мог забыть быстроты, с какой исчезла собака! А эти трусишки… Дядя до сих пор не укоротился и на ладошку! И разница между ним и Франтишком оставалась неизменной.
      С каждым днем Франтишек становился все раздражительнее: он был недоволен скудными порциями, которые отмерял ему дядя. Будь его воля — давно уж упился бы до окончательного исчезновения! Но дядюшка, насколько я понимал, не мог и не хотел расстаться со своим компаньоном. Будучи во власти потусторонних сновидений, он ревновал бродягу и всячески старался удержать его на Земле, ограничивая выдачу драгоценной жидкости.
       Однажды ночью… — Человечек под окном. — «Вы убываете в геометрической прогрессии!» — Я избран. — Чему быть, того не миновать.
      И вот однажды ночью…
      Обитатели нашего маленького дома крепко спали под осенними звездами. В дядюшкиной спальне оба любителя грез видели один и тот же сон. Я совсем уж начал засыпать в своей каморке, как вдруг кто-то забарабанил в окно. Я вскочил.
      Под окном топтался какой-то крошечный человечек с седой кисточкой на подбородке. На нем был детский костюмчик, который явно был ему слишком велик: короткие штанишки собрались гармошкой на ногах. Серый котелок все время сползал ему на уши, — вероятно, человечек набил его бумагой, чтобы он хоть как-то держался на голове.
      — Пустите меня! — пищал он. — Пустите! Мне срочно надо поговорить с паном Жулианом!
      Я тихонько свистнул от удивления и распахнул окно.
      — Пан Либек?!
      — Увы! — злобно взвизгнул человечек. — Откройте! Немедленно! Пустите меня к вашему дяде!
      — Но он спит…
      — Разбудите его!
      — Это исключено! Его и пушками не разбудишь.
      — Дело идет о жизни!
      — Уж не о вашей ли? Да, скажу я вам, вы, видно, здорово хлебнули!
      Либек ужаснулся:
      — Откуда вам это известно, молодой человек? Отворите же скорее!
      — Почему бы вам не прийти днем?
      — Могу ли я ходить днем? — простонал пан Либек, с отчаянием глядя на своп штанишки.
      Мне стало его немного жалко.
      — Полезайте ко мне в окно, — предложил я. — Ключ от дома у дяди.
      Пан Либек согласился, но он был так мал, что сделать этого без посторонней помощи не мог. Пришлось выпрыгнуть в сад и подсадить его на подоконник. Когда мы оба очутились в моей комнате, я воочию убедился, нисколько он мал: он едва доставал мне до живота.
      Он вскарабкался на стул, и я — уж не знаю, с чего бы это, — схватил его и хотел помочь раздеться. Либек с достоинством отверг мою помощь.
      — Не буду я спать! — пропищал он. — Я скорее умру, чем усну! Если вы не хотите увидеть у себя мой труп разбудите пана Жулиана! Только он один может продлить мою жизнь!
      — Скажите лучше — сократить! Вы же сами видите — вы уменьшаетесь в геометрической прогрессии.
      — Вы… что вам известно?
      — Что вы здорово нализались дядюшкиного напитка!
      — Кто это докажет?
      — А мне даже не надо было видеть во время грозы, как вы удирали с вашим сосудом! Ваш рост вас выдает…
      — Ну, знаете! Я избран… впрочем, что с вами разговаривать! Отведите меня к пану Жулиану!
      Пока я размышлял, как быть, пан Либек спрыгнул со стула и скрылся за дверью. Как старинный наш сосед и частый гость (до того как они с дядюшкой повздорили), он отлично знал, где находится спальня.
      Что ж, подумал я, чему быть, того не миновать.
      Крохотными кулачками пан Либек забарабанил в нижнюю филенку двери. Слабенькие удары отдавались гулко, тревожно, но в спальне будто все вымерло… Тогда Либек принялся яростно колотить в дверь ногами.
      Наконец дверь отворилась.
       «Дайте мне выпить». — «Франтишек, не сердись!» — Еще одну бутыль! — Три зародыша бога.
      В слабом свете ночника на пороге появился дядя. Он всматривался в темноту поверх головы пана Либека.
      — Что такое? Кто тут?
      Либек жалобно пискнул:
      — Это я, сосед, уж извините меня, я не мог иначе!
      — Пан Либек! — радостно вскричал дядя. — Вот так гость! Проходите, проходите…
      Увидев, что появление гостя дядюшке по сердцу, я вышел на свет и рассказал, как было дело.
      — Ты хорошо поступил, Гонзичек!
      И, к моему полнейшему изумлению, дядя погладил меня по голове! Этого с ним никогда не случалось ранее…
      Мы вошли в спальню, оставив дверь полуоткрытой.
      — Дайте мне выпить! — нетерпеливо воскликнул пан Либек. Не то я умру, не успев родиться!
      Дядя, снисходительно улыбнувшись, поднес ему бокал. Пан Либек осушил его залпом и замахал ручками, словно решил улететь от нас. Глаза его вспыхнули.
      — О, спасибо, спасибо! Вы спасли искупителя! Ибо царство мое не от мира сего… Я — Сын Бога звезд, это уж точно! Все ждут меня — представьте, ждут меня, помещика Либека, и воспевают мне хвалу, и несут дары… И так это невероятно господи во звездах, не вводи меня только во искушение, не надо, не надо…
      — Рассказывайте, рассказывайте, не скрывайте ничего! — зажегся дядя. — Только погодите — разбудим Франтишека, вот он порадуется, когда узнает, что само провидение округлило наше число до троицы!
      С этими словами дядюшка нежно дотронулся до бродяги.
      — Франтишек, Франтишек, не сердись, что я нарушил твои святые грезы. Вернись на минуточку к нам! Пришел пан Либек, мой старый сосед, он расскажет нам множество новостей с того света, то, что нам еще и не снилось!
      Растолкав бродягу, который с трудом пришел в себя, дядя обратился к пану Либеку:
      — Сосед, расскажите же нам обо всем, обо всем. Как вам удалось раздобыть мой нектар?
      Чтобы лучше слышать, я посадил Либека на стол, а тот покаянно поведал о совершенной им краже — о том, как бежал он с сосудом в руках, а над головой его гремела буря. Как с самого начала ревниво следил за нашими работами у диковинного яйца, как дождался ночи, ознаменованной чудодейственным гейзером. Потом, молитвенно сложив руки, он стал заклинать дядю уступить ему еще одну бутыль, по любой цене! Хотя бы для этого пришлось ему пустить с молотка имение!
      — Позднее я стал разбавлять напиток водой, — с дрожью в голосе сказал он. — И черт меня дернул напоследок капнуть туда рому… Две капли, не больше, но я жестоко за это поплатился. Среди пророков, которые своими песнопениями готовили мое пришествие, появился один с черным зонтиком, и его флейта заглушила все остальные: он возгласил, будто теперь я уже не рожусь… Великое смятение охватило ангелов… А моя божественная матушка всю ночь проплакала надо мной…
      — Э, да это что! — начал хвастать бродяга. — Вот я знаю, так знаю! И еще больше мог бы знать, если бы…
      — Молчи, Франтишек, — осадил его дядя. — Я знаю ничуть не меньше твоего! А мы, все трое, если и не искупим никого, наверняка сами будем искуплены!
      — Горе мне! Горе! — взвыл пан Либек. — Мой сон уже не тайна!
      — Не расстраивайтесь, сосед, — принялся утешать его дядя. — Все мы трое сподобились стать богами, и если быть чуточку поэкономнее, то нашего запаса нектара хватит до самого отлета с этой планеты! Но мне хотелось бы так распределить остаток нашей жизни, чтобы мы все ушли по возможности одновременно…
      — Это что же — чтоб я вас ждал? — возмутился пан Либек. Но я не вынесу! Я не могу задерживаться!
      — Не волнуйтесь, сосед! Вон Франтишек тоже пьет умереннее, и, хотя он теперь уменьшается не так быстро, зато чувствует себя хорошо. Я и вас научу умеренности, сосед, пока мы не сравняемся в росте. А теперь, Франтишек, выпьем еще, чтоб пану Либеку поменьше ждать нас.
      Тут дядя обратился ко мне:
      — Принеси-ка еще бутылочку из подвала, Гонзик!
       «Все это со временем будет твоим!» — «Зови меня просто Бедржих!»
      Когда я возвратился с бутылкой, дядюшка сказал мне с печалью и покорностью в голосе:
      — Давно я хотел поговорить с тобой, Гонзик… Ты догадываешься, о чем. Настанет час, когда я уйду от тебя, покину все, чем владею на земле…
      — Дядя! — растроганно воскликнул я. — Неужели вы не можете удержаться?
      — Не радуйся, это не завтра случится, — ответил он с оттенком прежней иронии. — Я еще немало покопчу тут небо, прежде чем исчезну. Но если ты согласен охранять нашу тайну, я назначу тебя, Гонза, своим секретарем.
      — Благодарю за доверие, дядюшка, — сказал я, — но послушайте моего совета, не пейте больше! Вы ведь рискуете своей душой! У вас нет никакой уверенности, куда вас занесет, в какие края Вселенной! Вы же понимаете, как несбыточны сны, если они снятся нескольким людям сразу!
      Дядя взглянул на меня затуманенным взором.
      — Не говори о том, чего не знаешь! Тут дело не в снах, а в утолении страсти. Если б в пустыне ты изнывал от жажды, мог бы ты уйти от оазиса, где бьет родник? Такова же и наша страсть к этому напитку!
      — А что станет с вашей землей, акциями, золотом, за которое можно купить тысячу способов быть счастливым и наслаждаться?
      — Все это со временем будет твоим, если ты исполнишь мое желание и будешь верно служить мне до момента моего вознесения. Я стану уменьшаться назло всем законам природы и чем меньше и слабее буду, тем буду беззащитнее, тем больше буду нуждаться в твоей помощи! Ты обязан оберегать меня от вторжения внешнего мира в мою усадьбу. Ты обязан укрывать меня от очей славолюбивых детективов и спасительной полиции. Все это будет изложено в завещании, которое я напишу.
      — Поторопитесь с завещанием-то, сосед, — посоветовал опытный пан Либек. — Не то перо покажется вам огромным, как полено, а чернильница — с ведро.
      — А вы разве написали?
      Либек весь так и напыжился.
      — Конечно, написал — как только иссяк волшебный источник и я почувствовал, что помру от своих снов, не дождавшись их осуществления. Все завещал Люции, а потом переоделся в костюм Карличка. О, я знал, к кому мне обратиться!
      Тут Либек спрыгнул со стола дяде на колени и начал гладить его по лицу, шепча:
      — Я останусь с тобой, Рудольф, пока не прогонишь… Старый друг, давай-ка опять перейдем на «ты», зови меня просто Бедржих, как тогда, когда мы у вас в доме клеили игрушечный Вифлеем, помнишь, какие мы склеивали ясли?… А сейчас вижу я дивный мир, нет там ни богатства, ни бедности. Все там равно питаются соками, текущими по стеклянным капиллярам деревьев. Стоит отломить кончик веточки — и хлынет сок, способный всех насытить и напоить, как материнское молоко. А стеклянных деревьев там хватает на всех. К ним слетаются ангелы в пору утоления голода и жажды. В кронах деревьев звенят флейты, воспевая сладость соков и благословляя радость насыщения.
      — Бедржих, — перебил его дядя, — как странно, что ты знаешь многое, что мне еще не снилось, хотя на моем счету ровно столько же ночей, сколько у тебя. Правда, ты больше грезил ты ведь потреблял напиток в больших дозах. И тебе, конечно, памятны многие подробности, которые мне до сих пор неясны. Помнишь ли ты дары, которые принесли нам святые паломники с хрустальных гор?
      — Как не помнить! — сентиментально улыбнулся Либек. Стеклянные часики, в которых вместо пружины — крошечный живой человечек, он заперт внутри часов и приводит их в движение. Янтарная флейта, в которой таятся песни евангелия, — я буду насвистывать их моим будущим апостолам.
      — А что было в перламутровой коробочке, которую принес мне тот голубой ангелок с зонтиком, похожим на колокольчик? — спросил дядя.