Юрамото поднялся и подошел к ящику у стены.
      — Здесь находится субботняя сейсмограмма.
      Наклонясь над развернутой лентой, Родин внимательно слушал объяснения селенолога. Юрамото достал другие сейсмограммы, и майор начал сравнивать их между собой.
      — Не объясните ли…
      — С удовольствием. Я пришел сюда в 10.31 утра. До 10.49 (с точностью до секунд) сейсмограф ничего особенного не зарегистрировал, так как я сидел за столом и писал. Вот здесь сейсмограмма начинает отмечать мой спуск, пребывание внизу, подъем наверх. Вот это — удар дверей в шлюзовой камере, а что означает эта линия, вы наверняка угадаете…
      — Удаляющиеся шаги.
      — Да, когда я бежал к базе. Эти вот незначительные, неравномерные отклонения я бы отнес за счет людей, бежавших к радиотелескопу, и переполоха, вызванного первым убийством на Луне.
      Родин поднял глаза и посмотрел на Гольберга — в глазах доктора мелькнули изумление и растерянность. Он снова повернулся к Юрамото.
      — Это похоже на алиби.
      — Нет, — улыбка селенолога была очень дружелюбной, но в ней чудилось сочувствие, — это и есть алиби.
      — Вы так думаете?
      — Твердо знаю.
      — Я буду откровенен, профессор, вы, вероятно, поймете меня. Мне нужна полная ясность. А что, если это не субботняя сейсмограмма? Что, если на ней заранее или позднее было что-нибудь подрисовано?
      — Должен вас разочаровать, майор. Мое алиби неоспоримо. Я уже говорил, что ленту обычно меняю в полдень. На это уходит немного — всего две-три минуты. Но это значит, что мы ежедневно теряли бы эти несколько минут. Во избежание потери времени с 10.50 до 12.10 самописцы одновременно записывают сейсмограмму на две ленты.
      Селенолог развернул перед майором обе ленты. Он прав. В этом не оставалось ни малейшего сомнения. На субботней ленте действительно были зарегистрированы те же колебания. Они неопровержимо доказали алиби Юрамото.
      — Еще два вопроса, если позволите, — устало сказал следователь.
      — Кто даст напиться путнику, сам не будет страдать от жажды. Но у верного ли вы источника, майор?
      — Не сомневаюсь. Итак, первый вопрос: почему на сейсмограмме не зарегистрирована тревога? Точнее, выстрел из ракетницы?
      — Потому что сейсмограф не реагирует на свет.
      Снова этот скрытый сарказм в словах Юрамото. «Не начинают ли у меня сдавать нервы, не поддаюсь ли я раздражению?»
      — А ударная волна распространяющихся газов, возникшая при выстреле, была слишком слабой, — продолжал селенолог. — Что же касается сотрясения, которое приборы отметили в критический момент, то это, возможно, отдача. Тело перенесло этот, разумеется, ослабленный толчок на лунную поверхность.
      — А почему вы говорите — возможно?
      — Потому что отклонение слишком сильное, а радиотелескоп сравнительно далеко. Скорее это все-таки удар или прыжок вблизи от базы. Я затрудняюсь это объяснить.
      — Вы сказали — прыжок?
      — Да, прыжок или падение с большой высоты.
      — Благодарю вас. И последнее — почему вы решили, что Шмидт убит?
      — Совестно признаться, майор, но я понял это довольно поздно. Лишь увидев доктора, бегущего к радиотелескопу, я подумал, что, похоже, вы пытаетесь воссоздать картину убийства, и тут я прозрел. Как это сразу не пришло мне в голову! Ведь будь это самоубийство, в скафандре Шмидта не могло быть двух пулевых отверстий. Первый же выстрел оказался бы для него смертельным. И тогда я вам сказал, что преступник мог не бежать по серпантину, а спрыгнуть.
      — Вам не приходит в голову, кто мог быть в этом замешан?
      — Не имею ни малейшего представления, майор. Могу сказать лишь одно: кто бы ни был убийца, нервы у него железные. Ведь, как только вы прилетели, он должен был понять…
      — Вспомнил! — Следователь резко повернулся к доктору. Вспомнил, о чем я подумал, когда мы были у Маккента. Но эта мысль тут же выскочила у меня из головы и я никак потом не мог ее воскресить. «Вы кружитесь около виновного, — сказал Маккент, рассуждая о нашей работе, — а он об этом не знает. А может быть, и знает… нет, не хотел бы я быть в его шкуре — круг сужается». Но, очевидно, вас это совсем не интересует. — Родин обернулся к селенологу.
      — Жаль каждой росинки, которая не освежит цветка.
      — Хорошо. Что мы выигрываем, делая вид, что речь идет о самоубийстве? Ничего, больше того, проигрываем. Ведь преступника не обманешь. Скрытность — на руку убийце. Я скажу об этом всем утром. Не буду навевать страшных снов.
      Юрамото проводил гостей до дверей шлюзовой камеры.
      — Гости из дому — печаль на порог.
      Снаружи было тихо, холодно, неприветливо.
      — Кажется, мы безнадежно влипли. — Вопреки отпечатанной и собственноручно подписанной инструкции «Как обращаться со скафандром» доктор отфутболил шлем в угол комнаты. — Смотрите, — с горечью добавил он и перечеркнул последнюю фамилию в своем блокноте. — Так! А теперь, быть может, пройти весь список заново?
      — А почему бы и нет? — Родин сунул руку в карман, но тут же безнадежно махнул рукой: что за идея — запретить на Луне курить!
      — Начнем с Глаца. С 9.00 до объявления тревоги он находился на командном пункте, у стены с телеэкраном.
      — Дальше!
      — Что касается инженера Мельхиада, то Глац, Ирма Дари и Рея Сантос подтвердили его алиби около 10.50.
      — Перейдем к самой Ирме. До 10.50 она была у Глаца, потом вернулась на узел связи и наладила радиосвязь с Землей. Ее корреспондент утверждает, что около 11.00 она отвергла его радиокомплименты. Следовательно, в этот момент она не могла быть у радиотелескопа.
      — Ланге?
      — Тот, кто вознес человека до уровня бога! У него алиби примерно с 10.30, когда он вошел в фотолабораторию.
      — Маккент?
      — Биолог оказался у входа первым. По-видимому, он появился там в 11.01, не позднее. За две минуты, он не мог добежать от радиотелескопа до базы, даже если бы прыгнул с обрыва.
      — Кто же остался?
      — Нейман, который за несколько минут до тревоги включил прожектора ракетоплана. Это подтвердила Сантос. Никого, кроме этих восьми, здесь не было. И тем не менее Шмидт убит.

Четверг: завтра наступит рассвет

      Родин и Гольберг пришли к завтраку последними. Им достались места в конце стола.
      — Что это вы так торжественно, — Ирма Дари улыбнулась Гольбергу, — будто готовитесь произнести… — она не закончила.
      Родин окинул взглядом сидящих за столом.
      Рея Сантос подперла голову руками, задумчиво глядя на доктора. Ирма Дари подчеркнуто тщательно намазывала масло на хлеб. Феликс Ланге отсутствующим взглядом уставился в потолок. Пилот Нейман потихоньку жевал. На лице Юрамото не отражалось ничего, кроме учтивости. Пальцы Мельхиада быстро вращали чайную ложечку. Во взгляде командира чувствовалось беспокойство.
      — Разрешите? — майор взял чашечку. — Благодарю. Да, я должен кое-что вам сообщить. Это мой долг, хотя и не очень приятный.
      — Это касается Шмидта? — Маккент подвинул стул поближе к следователю.
      — Да, это касается Шмидта. Неопровержимо доказано, что Михаль Шмидт не мог сам в себя выстрелить. Его убили. Доказательства? Я полагаю, достаточно веские. В Шмидта выстрелили дважды. Первым выстрелом пробило скафандр, и радист мгновенно погиб — в ничтожную долю секунды наступила разрывная декомпрессия и молниеносная гипоксия. Спрашивается, каким образом он мог вторично нажать курок?
      Тишина, тяжкая, почти осязаемая, повисла в столовой. Ее нарушил резкий хруст — это Нейман разломил сухарик. Ирма вздрогнула.
      — В момент убийства поблизости никого, кроме членов вашего экипажа, не было. Очень жаль, но я вынужден сказать: один из вас — убийца.
      Голос майора звучал спокойно, деловито, и все же он вызвал тягостное молчание.
      Ирма зябко передернула плечами. Рея Сантос бросила на нее быстрый взгляд. Маккент переводил взгляд от одного к другому. Мельхиад бешено крутил ложечку.
      И только Нейман, который все это время посвятил завтраку, деловито вытер губы салфеткой.
      — Ваши доводы, майор, крепко сшиты логикой: кто-то из нас убил Шмидта.
      — Но кто, кто мог это сделать, если все мы были в других местах? — допытывался Маккент.
      — Это покажет дальнейшее расследование.
      — Вы уверены, что найдете преступника?
      — Абсолютно уверен.
      Снова воцарилась тишина. Только быстрые взгляды на миг останавливались то на одном, то на другом. Кто? Как? Из-за чего? И снова — кто? Яд недоверия, вкравшийся в группу из восьми человек, начал свою разрушительную работу.
      Нейман встал, отодвинул тарелку и повернулся к Глацу.
      — Пойду-ка проверю двигатель.
      И сразу напряжение спало.
      Ланге посмотрел на часы: 9.15.
      — Не так уж много все это заняло времени.
      — Немного, — согласился Юрамото. — Но тонущему и миг кажется вечностью.

Подрубленный сук опасен

      — Ну, какое впечатление? — Майор вопросительно поднял бровь.
      Гольберг заговорщически оглянулся на дверь.
      — Да никакого. А вы как считаете?
      — Согласен.
      — А ведь как хорошо все было продумано! Ну, что делать! Все реагировали именно так, как мы и ожидали. И говорили так же. Но я заметил…
      — …что Ирма Дари не проронила ни слова? — докончил следователь. — Это естественно — ведь Шмидт был ей близок. Не удивительно, что она относится к его смерти не как к задаче на сообразительность.
      Вошел Глац.
      — Я все по этому делу. — Он грузно опустился в кресло. Раз все так запутанно, может, вам понадобятся дополнительные сведения. Не стесняйтесь, спрашивайте без всяких церемоний. Убийство… — Он словно постарел за эти минуты. Морщины на лице углубились, в глазах появилась усталость. — Я все время ищу решение, что-нибудь, что объяснило бы его смерть без… без…
      — Без вмешательства со стороны ваших сотрудников, — докончил майор. — Боюсь, что это занятие бесполезное. Вы блуждаете в темноте. А нам нужен яркий свет. Целая батарея прожекторов — новые показания, самые различные сведения. Мы будем задавать вопросы, и много. Но сначала я попытаюсь изложить вам некоторые наши выводы. Возможно, вы обнаружите в них уязвимые места.
      Глац молча кивнул.
      — Начну с того, что не вызывает никаких сомнений. Шмидт был убит, это бесспорно. Второй бесспорный факт: убийца один из членов экипажа. Все остальное сомнительно, и это надо воспринимать до известной степени критически. Убийца допустил по меньшей мере две ошибки. Во всяком случае, нам они кажутся ошибками.
      Командир невидящим взглядом смотрел куда-то вдаль.
      — Вы имеете в виду два выстрела — и оба смертельных?
      — Да. Это была техническая ошибка. Но есть еще чисто психологический просчет. Ведь Шмидт абсолютно не пригоден для роли самоубийцы. И меня не оставляет мысль: почему такой умный убийца столь наивно инсценировал самоубийство?
      — По-вашему, — Глац доверительно наклонился вперед, план убийцы нарушило какое-то непредвиденное обстоятельство?
      — И мы оказались свидетелями вовсе не той картины, которую должны были увидеть? — добавил Гольберг. — Кто знает, может, она и самому автору показалась удивительной.
      — Автору… — Глац, внимательно следивший за ходом мыслей своих собеседников, лишь беспомощно покачал головой.
      — Надо попытаться найти то, о чем преступник заранее не мог подумать и что нарушило его план. Предположим, что Шмидт погиб в тот момент, когда у кого-нибудь из вас не было бы алиби. Мог ли убийца заранее знать, кто где будет находиться в определенный момент?
      — В момент смерти Шмидта? Пожалуй, мог, хотя весьма приблизительно.
      — Безусловно, мог — благодаря ежедневному распорядку работы, о котором оповещаются сотрудники базы. В принципе распорядок соблюдается, но, естественно, бывают исключения. Не было ли такого исключения в момент смерти Шмидта? Было. Один сотрудник находился не там, где должен был быть по графику.
      — Мельхиад, — выдохнул Глац.
      — Да, Мельхиад. Как должна была выглядеть картина, будь все по плану? Тревогу объявили в 10.59. У всех было бы точно такое же алиби, как и сегодня, за исключением инженера. Он добрался бы до базы не раньше чем за десять — пятнадцать минут. Или вынужден был бы подняться на холм с другой стороны, и тогда все прибежавшие к месту тревоги увидели бы его у трупа Шмидта. Ведь в момент смерти Шмидта Мельхиад должен был проверять солнечные батареи неподалеку от радиотелескопа.
      У командира пересохли губы.
      — Правильно…
      — Итак, если бы все шло согласно расписанию, то у нас был бы определенный выбор: или признать самоубийство, или убийство. Убийство? У кого имелись основания для убийства? У Мельхиада. Из ревности, так как Шмидт ухаживал за его невестой. У кого нет алиби? У Мельхиада. Скажите, будь все так, как я нарисовал, возникло бы у кого-нибудь сомнение, что произошло убийство?
      — Вряд ли.
      — А истинный убийца тем временем исподтишка посмеивался бы, — пробормотал Гольберг.
      — Если только убийцей не был бы сам Мельхиад, — добавил следователь.
      — Но это исключено! — воскликнул Глац.
      — А почему? Известны случаи, когда настоящий преступник пытался запутать следствие уликами, достоверность которых затем не подтверждалась. Ложную версию отбрасывали, и он рассчитывал, что к ней больше не вернутся. Но мы отвлеклись. Если допустить гипотезу, о которой мы только что говорили, то убийца придумал действительно весьма хитроумный план, но судьба посмеялась над ним, он сам подрубил сук, на котором сидел. Он вывел из строя телевизионную систему, опасаясь случайных свидетелей преступления, но не учел, что именно Мельхиаду придется чинить кабель. Итак, убийство совершено, а убийца не найден и некого даже подозревать.
      — Настоящий лабиринт.
      Взгляды Родина и Гольберга встретились.
      — Да, в известном смысле слова лабиринт, — подтвердил Родин, — но трагический лабиринт. Совершено преступление. И, оказывается, никто не мог его совершить. У каждого есть алиби, подтвержденное показаниями других или же приборами. Но это значит, что у нас неверный угол зрения. Должен же у кого-то из вас быть ключ, который может открыть заржавевший замок!
      Глац с минуту смотрел Родину прямо в глаза.
      — Нет, — устало произнес он, — я действительно не знаю, чем бы… — Он не окончил.
      — Возможно, вы просто не осознаете значения той информации, которой располагаете, — вмешался Гольберг. — Попробуйте вспомнить обо всем, что хоть как-то могло вас насторожить.
      — По-моему, — начал командир, — я рассказал вам все. Нет ничего, о чем бы я не упомянул, разве только какие-нибудь ничтожные подробности, которые не имеют ничего общего с убийством.
      — Например?
      — Ну, вроде того, что на командный пункт в субботу утром все время заходил Мельхиад: он сверлил какие-то отверстия в стене, где установлены телеэкраны. Он еще справлялся, не мешает ли нам работать… Кроме того, я разговаривал с Реей Сантос.
      — Лично?
      — Нет, по телефону. Я звонил после десяти, потому что не мог разобрать ее записей, она пишет, как курица лапой. Об этом я уже подробно рассказывал.
      — Ну, а что бы вы могли еще нам сказать?
      — Еще? Не понимаю.
      — Постарайтесь припомнить какую-нибудь деталь, характерную для другого момента. Факты. Может, вы хотели бы дополнить характеристики членов экипажа.
      — Возможно, вас заинтересует такая деталь, — начал Глац с некоторым колебанием, — мне трудно об этом говорить. Я скрыл, вернее, не стал тогда говорить о патологическом любопытстве Маккента. Он не только все фотографирует, обо всем выспрашивает — это, видимо, не укрылось и от вас, но — мне неприятно об этом говорить — занимается также слежкой. Я сам видел, как он подслушивал у дверей комнаты Шмидта.
      — Когда это было? Вы помните дату?
      — Это было… Да, в среду утром.
      — А что, если настоящий Ланге спрятан где-нибудь в Париже, а Юрамото в Гонолулу? А что, если Маккент — не Маккент? — вполголоса произнес Родин. — Если этих людей подменили? Кто-то пробрался сюда, на лунную станцию, и выдает себя за астронома или биолога. Как вы на это смотрите?
      — Но это же абсурд! — раздраженно воскликнул Глад. — Наши люди давным-давно знают этих ученых! По международным конференциям и симпозиумам. Это исключено!
      На Луне сила притяжения в шесть раз меньше, чем на Земле. Но когда Глац уходил из комнаты, он ступал тяжело.

Без света нет тени

      Рассеянный, мягкий свет упал на спокойное лицо Уго Неймана, стоявшего в дверях.
      — Мне предстоит еще кое-что сделать, поэтому я хотел, чтобы вы скорее закончили — легкая улыбка скрасила неприятные слова, — этот допрос.
      — Допрос? — Майор пододвинул пилоту стул. — Значит, восемь подозреваемых — восемь перекрестных допросов?
      — Но вы же именно это имели в виду, не так ли? Теперь один за другим мы будем приходить сюда.
      Гольберг задумчиво провел рукой по подбородку, словно решая, стоит ли ему вмешиваться в разговор.
      — Вы не понимаете — майор не имел в виду настоящего допроса.
      — Разумеется, — подтвердил следователь.
      — Я так и понял, — согласился пилот, — но, вероятно, вы все же захотите о чем-то спросить, раз уж карты открыты…
      — Я убежден, — прервал его майор, — что существуют какие-то мелочи, детали, известные кому-то из вас, которые могут вывести нас из тупика. Но что это может быть? И как отыскать их среди обычных, повседневных наблюдений?
      — Понятно. Мне сейчас вспомнился один разговор, который произошел в прошлую среду или четверг. Я говорил с Шмидтом в узле связи. Он был весьма рассеян, перед ним лежал открытый блокнот с какими-то числами. «Что это вы занялись головоломками, от нечего делать? — спросил я его. — Надеюсь, вам здесь не скучно?» — Бедняга Шмидт усмехнулся и сказал: «Головоломки? Вряд ли, хотя и задали они мне задачу». И он посмотрел на меня, как на пустое место.
      — Отсутствующим взглядом, — уточнил доктор.
      — Вот именно.
      — Видимо, у него было нарушено управление вниманием, ибо…
      — Ну, конечно, — подтвердил майор, — иначе и быть не могло.
      В глазах Неймана мелькнула улыбка, и Родин вдруг подумал, что этот медлительный, флегматичный человек чем-то очень привлекателен. В его медлительности чувствовалась основательность, в спокойствии — уверенность.
      Родин протянул ему раскрытый блокнот Шмидта.
      — Да, это его заметки. — Нейман полистал странички. — Кто бы мог подумать, что все это так окончится? Бедняга Шмидт, пилот снова взглянул на числа. — Пожалуй, это они. Держу пари, что это те самые числа.
      — Вы абсолютно уверены?
      — Абсолютно — нет. Но если это не те числа, что я тогда видел, то очень на них похожие. Вот все, что я хотел сказать…
      Едва за Нейманом закрылась дверь, доктор вскочил с песта и возбужденно забегал по комнате.
      — Выходит, радист Михаль Шмидт занимался деятельностью, о которой здесь, в Заливе Духов, никто и не подозревал! И это не какая-нибудь невинная забава, не связь с любознательными радиолюбителями! Вот почему он был озабочен! Он же признался Нейману, что ломает над чем-то голову! Возможно, это связано с его смертью?
      — Исключить этого нельзя.
      — Но есть еще вероятность, — продолжал Гольберг, — Шмидт вовсе не был ни с кем связан, а наоборот, сам о чем-то узнал. А что, если эти числа являются тайным сообщением, которое он стремился расшифровать? И поэтому он должен был умереть — как нежелательный свидетель?
      — Мне эта мысль тоже приходила в голову, — отозвался майор.
      — И еще. Если эти числа действительно как-то связаны со смертью Шмидта, то Нейман ничего общего с убийством не имеет. Ибо в противном случае он не обратил бы на них нашего внимания.
      — А что, если он сделал это умышленно, в надежде выпытать, что нам известно?
      — Хорошенькая работенка, — доктор взлохматил свою весьма жидкую шевелюру, — фактов практически нет, а те, что есть, можно истолковать двояко. К тому же… А вот и следующий!
      Смущенно улыбаясь, в комнату вошел Юрамото.
      — Я ненадолго, — селенолог присел на краешек стула, ведь река уносит грязь лишь в одном направлении. Как и река времени.
      Родин мельком взглянул на часы.
      — Верно. Время нас действительно поджимает. Ведь до смены экипажа станции Залива Духов осталось совсем немного — это время скоро будет измеряться часами.
      — И вы предполагаете до смены закончить следствие?
      — Обязан, ибо на Земле эта ваша река унесла бы с собой слишком много важных улик.
      — Да, кстати, — встрепенулся Гольберг. — Вы мне напомнили. Река… форель… Простите!
      — Каждый цветок тянется к солнцу. — Селенолог посмотрел на смущенного доктора. — Вы уже подумываете о возвращении?
      — Конечно. Но, разумеется, лишь после того, как это дело будет… закончено.
      — А пока конца не видно. Жаль. Но, как известно, последняя капля переполняет чашу. Я раздумывал над вашими словами, майор. И вспомнил об одной мелочи, которой сначала не придал никакого значения. Но сейчас, для полноты картины, мне кажется, она пригодится. В ту субботу я по телефону разговаривал с Шмидтом. Незадолго до его смерти. Не исключено, что я был последним, кто слышал его голос.
      — В самом деле? Это интересно. Вы говорите, по телефону…
      — Да. Он позвонил и спросил, не у меня ли случайно Мельхиад. У меня его не было. Весь разговор состоял из нескольких слов.
      — Нескольких слов, — задумчиво повторил майор. — Когда это было?
      — В 10.49 утра.
      — Не показался ли вам вопрос Шмидта странным? Необычным?
      — Нет. Определенно нет.
      — А его голос?
      — Тоже нет.
      — Часто вам задают подобные вопросы?
      — Иногда, майор, время от времени.
      — Шмидт и раньше спрашивал вас о чем-нибудь по телефону?
      — Кажется, нет. Нет, никогда.
      Юрамото встал.
      — Одна молния может озарить путнику дорогу. Мне бы хотелось, чтобы мое скромное сообщение помогло вам.
      — Что у вас с ногой?
      — Пустяки, — отмахнулся Юрамото, — не стоит вашего драгоценного внимания, хотя и участие согревает, подобно весеннему солнцу. Когда в ту субботу мы бежали к радиотелескопу, я оступился, вывихнул сустав и еле доковылял назад. Но теперь все прошло. И меня ничто не беспокоит.
      — Если бы мы могли сказать то же самое, — пробормотал Гольберг. — Это блуждание в потемках… — он не закончил.
      — Без света нет тени, — уходя, улыбнулся Юрамото, — так говорили наши деды. И чем больше вдумываешься в старые пословицы, тем больше находишь в них мудрости.

Подпись преступной руки

      — Без света нет тени. — Гольберг озабоченно покачал головой. — Это всем известно. Возможно, в словах селенолога есть какой-то скрытый смысл, но как до него докопаться?
      — Вас только это заинтересовало? — спросил Родин.
      — Представьте себе. Однажды он нам уже помог таким образом — помните? Когда речь шла о том, сколько времени занимает дорога от радиотелескопа до базы. Кто знает — вдруг он снова хочет о чем-то нас предупредить?
      Стук в дверь прервал их разговор. На пороге появился астроном Ланге.
      Нет, ничего нового он не вспомнил. Но, возможно, какая-нибудь подробность всплывет во время разговора сейчас, когда к версии о смерти Шмидта относятся иначе.
      — Хорошо. — Родин помолчал. — Так вы утверждаете, что были одним из последних, кто говорил с Шмидтом. У шлюзовой камеры, верно? О каких-то пустяках, кажется о солнечном шуме. Так ведь? Не могли бы вы припомнить какие-нибудь подробности?
      Астроном задумчиво посмотрел на следователя.
      — Насколько я помню, Шмидт жаловался, что в последнее время солнечный шум усилился. По его словам, в четверг ему еще удалось поймать несколько любительских станций, но вчера, он имел в виду пятницу, помехи сильно возросли.
      — Не показалось ли вам, что этот факт его очень расстроил?
      — Ну, нет. Немного огорчил, конечно, ведь наше пребывание на Луне заканчивается, и для него каждый час хорошей слышимости имел значение.
      Родин взял в руки записную книжку Шмидта и начал ее перелистывать.
      — У меня не выходят из головы эти загадочные числа.
      — Я помню. Этот код…
      — Значит, вы убеждены, что это код?
      — Ну, зачем же так категорично? Просто полагаю, что это вероятно и вполне правдоподобно. Впрочем, нельзя исключить и другие варианты. Как знать — может, это пометки, связанные с каким-то опытом?
      Между тем майор нашел нужную страницу, долго смотрел на нее и наконец недоуменно пожал плечами.
      — Тут уж, видимо, мы действительно ничего не узнаем. А может быть, Шмидт стоял на пороге какого-нибудь важного открытия? Впрочем, здесь еще целый ряд записей, — он перевернул несколько страничек, — но тоже на о чем не говорящих. Несколько названий звезд, и одно — Альфа Орла — подчеркнуто.
      — Знаете, Ланге, я много думал об этой вашей теории, сказал вдруг Гольберг, и в его словах послышался вызов.
      — В самом деле? — Голос астронома прозвучал холодно, почти враждебно, будто он был настороже и взвешивал, не поднять ли брошенную перчатку. — Вы, верно, нашли новые убедительные доводы против нее, — добавил он иронически.
      — Отчего же, я просто вспомнил о старых. Если не возражаете, мне хотелось бы кое-что уточнить.
      Ланге молча кивнул.
      — Вы утверждаете, будто человек является единственным разумным существом…
      — Нет, я этого не говорю.
      — Простите. Я забыл о разумных обезьянах. Итак, человек является единственным существом во Вселенной с высокоразвитым интеллектом. Этим предопределено, что человек покорит Вселенную и станет ее господином.
      — Разумеется, интерпретация весьма упрощенная, но это неважно. Да, в принципе будет именно так, как вы говорите.
      — И вы, вероятно, предполагаете, что когда-нибудь человек покинет Землю и земная цивилизация погибнет.
      — Конечно. Ведь все течет, все изменяется, все, кроме времени и пространства, имеет начало и конец. Даже звезды не вечны.
      — А человек?
      — Он будет существовать всегда. К тому времени, когда погибнет Земля, человечество распространится по всей нашей Галактике.
      — По-вашему, жизнь — это величайшая редкость? Единственная и неповторимая болезнь материи?
      Ланге укоризненно посмотрел на Гольберга.
      — Не болезнь, а высшая форма. Действительно единственная и неповторимая.
      — Но ведь вы сами себе противоречите! Вы же говорите возникновение высокоорганизованных форм жизни — редчайшая случайность, которая может возникнуть во всей Галактике один раз в миллиарды лет.
      — Это бесспорно, так как математически доказано.
      — Допустим. Но, с другой стороны, вы пророчите человечеству вечное существование. Значит…
      — Да, вечное. Но лишь в одном направлении временной оси.
      — Понятно. Человечество не вечно в полном смысле слова, так как был такой период, когда оно не существовало. Оно возникло, развивается и будет вечными будущем. Так?
      — Да, так.
      — Допустим. Но если человечество вечно, то условия для возникновения высших форм жизни будут появляться несчетное число раз, ибо бесконечность, деленная на, несколько миллиардов, все равно остается бесконечностью. Значит, согласно вашей теории, в течение нескольких миллиардов, лет могут возникнуть другие космические цивилизации? Как же вы, ученый, можете априори утверждать, что ни одна из этих цивилизаций в интеллектуальном отношении не обгонит людей и не ниспровергнет их до уровня своеобразных галактических человекообезьян? А что, если именно в этот момент, за тысячи световых лет от нас, происходит деление клетки и существа, которые появятся в результате этого процесса, превзойдут нас по своему развитию! Почему вы думаете, что, кроме человечества, не могут появиться интеллектуально более развитые существа, у которых творческий гений человека сочетается со скоростью расчетов электронно-вычислительных машин! Заметьте, в этих своих гипотезах я не выходил за рамки вашей теории.
      — Они не могут появиться! — Астроном стукнул кулаками по ручке кресла. — После человека, но крайней мере в этой Галактике, никаких развитых существ более появиться не может.
      — Почему?
      Доктор застыл в позе рыболова, склонившегося над удочкой в тот момент, когда дернулся поплавок.
      — Да потому, что человек приспособит физические и другие условия на космических объектах для своих биологических потребностей. Экосфера человечества не может быть экосферой для других существ, за исключением полезных для человека животных.
      — А не кажется ли вам, что это слишком жестокое и своевольное решение? — Доктор невольно повысил тон. — По какому праву вы так рассуждаете? Ведь выходит, что человечество затормозит развитие всех других форм жизни, умышленно закроет им путь к более высокой организации! Выходит, люди сделают это сознательно и обдуманно?
      — А почему бы нет? Что вас так удивляет?
      — Так по-вашему…
      — Позвольте. Мы эксплуатируем моря в такой мере, как считаем это выгодным для себя. Не правда ли?
      — Да, — нерешительно подтвердил Гольберг.
      — Разве мы считаемся с тем, что это наносит ущерб дельфинам?
      — Почему именно дельфинам? — удивился майор.
      — Доктор в свое время изучал биологию, он подтвердит, что мозг дельфина в какой-то степени сходен с мозгом человека. Я повторяю, считались ли мы с этим фактом? Разве мы заботимся о том, что своей хищнической деятельностью в океане препятствуем интеллектуальному росту дельфинов, тому, чтобы они создали общество мыслящих, способных к творчеству существ?
      Гольберг кусал губы, на его щеках перекатывались желваки.
      — А что, если эта ваша теория верна, но в смысле, противоположном тому, какой мы, точнее, вы в нее вкладываете?
      — Выражайтесь яснее.
      — По вашим словам, в нашей Галактике существует одна-единственная цивилизация и никакой другой поблизости быть не может. Представьте себе на минуту, что мы не та, настоящая, а другая, лишняя цивилизация. Не та, которая будет тормозить развитие других, а та, которую будут тормозить!
      — Это исключено, — холодно произнес Ланге.
      — Почему? Где доказательства, что я не прав?
      Послышалось чье-то деликатное покашливание. В дверях показалась Рея Сантос.