Разве не видит Гордубал, что Штепан сердится?
      Может, и видит, но сторонится Штепана. Бросит через плечо, что да где сделать, и идет куда-то по своим делам. А Штепан провожает его таким взглядом, словно готов вцепиться ему в глотку.
      Наконец не выдержал Штепан: стал посреди двора, поджидает хозяина, зубы стиснул, так что желваки заходили на скулах. Гордубал проходит по двору.
      - Пора ехать, Штепан.
      И идет дальше.
      Манья загораживает ему дорогу.
      - Мне с вами потолковать надо, хозяин.
      - Ну, чего еще? - уклоняется Гордубал. - Занялся бы лучше делом.
      Штепан даже посерел от ярости. Странно, ведь он всегда был смуглый.
      - Что это вы болтаете про меня и Гафью? - выпаливает он.
      Гордубал поднимает брови.
      - Что болтаю? Что просватал дочку за батрака.
      Манью коробит от злости.
      - А почему? А зачем вы... Люди меня на смех поднимают. "Скоро ли, мол, крестины, Штепан?" - "Беги, Штепан, к своей невесте, ее гусак обидел".
      Гордубал гладит затылок.
      - Не слушай их, пусть потешатся. Надоест.
      - Мне, мне это надоело, хозяин! - цедит сквозь зубы Манья. - Не хочу быть посмешищем!
      Гордубал тяжело вздыхает.
      - И я тоже не хочу, потому и обручил вас. Ну, чего еще?
      - Не хочу, - скрипит зубами Манья. - Не буду я тут торчать женихом сопливой девчонки всей деревне на смех.
      Гордубал - руки еще на затылке - меряет его глазами.
      - Погоди - как ты сказал? Не будешь?
      Манья дрожит от бешенства, вот-вот заплачет.
      - Не буду, не хочу! Что хотите делайте, а я...
      - Не будешь?
      - Не буду.
      Гордубал засопел.
      - Подожди здесь.
      Манья стоит, захлебываясь от ярости, - ему стыдно перед всей деревней. Лучше уж убраться отсюда, чем...
      Гордубал выходит из хлева и рвет какую-то бумагу. Рвет на мелкие клочки и бросает их в лицо Манье.
      - Вот. Больше ты не жених. Передай отцу, что я порвал договор. - Рука в белом рукаве быстро взлетает и указывает на ворота. - Проваливай!
      Манья быстро дышит, глаза его суживаются, как нож.
      - Не уйду, хозяин.
      - Уйдешь! А вздумаешь вернуться, у меня ружье есть.
      Штепан багровеет.
      - А если не уйду, тогда что?
      Гордубал грудью надвигается на него. Манья отступает.
      - Полегче! - шипит он.
      - Не уйдешь?
      - Пока не прикажет хозяйка, не уйду.
      Застонав, Гордубал внезапно бьет Манью коленом в живот. Манья корчится от боли, но тут огромная ручища хватает его за шиворот, другая за штаны, поднимает на воздух, и Штепан летит через забор в крапиву,
      - Так, - Гордубал переводит дух. - Не захотел в ворота, полетел через забор. - И он поворачивает обратно, поглаживая темя. Странно: как-то горячо в затылке...
      За соседским забором слышно хихиканье.
      XX
      Полана, конечно, заперлась в каморе и притихла, точно ее и в живых нет.
      Рано утром Гордубал запрягает в телегу жеребца-трехлетку и смирного мерина. Неравная пара! Мерин уныло мотает головой, жеребец держит голову кверху.
      Ну и парочка!
      - Скажи матери, Гафья, что я еду в город. К вечеру, бог даст, вернусь.
      Пусть коровы мычат от голода, пусть лошади бьют копытами, пусть визжат свиньи и поросята. Может, перестанет Полана упрямиться, не выдержит ее крестьянская душа, выйдет Полана и займется скотиной.
      Да и можно ли сердиться, когда рядом божья тварь?
      Мерин помахивает головой, жеребец держит ее высоко. Вот и Штепан тоже высоко держит голову.
      Жеребца-трехлетку он запрягал вместе с кобылкой - они, мол, хорошо идут в паре. Эй ты, деревенщина, чего кусаешь мерина... Полана, наверно, выйдет из клети, пока меня нет, накормит скотину и птицу, порадуется на них. Вот видишь, и неспеша можно доехать до города.
      Перво-наперво к адвокату.
      - Так и так, сударь, хочу, чтоб записали вы мою последнюю волю. Никто не ведает, когда придет смертный час. Вот какая воля моя: женат я, жену Поланой звать. Надо, чтобы она наследовала после мужа.
      - А что вы завещаете ей, господин Гордубал? Усадьбу, деньги или ценные бумаги?
      Гордубал косится с недоверием: "Зачем тебе знать?"
      - Напиши: все, что имею.
      - А! Ну, тогда запишем: все имущество движимое и недвижимое...
      Гордубал кивает.
      - Так, так, сударь, хорошо сказано. Пишите: "За любовь ее и верность супружескую завещаю все движимое и недвижимое имущество".
      Вот и подписано - во имя отца и сына и святого духа. Гордубал медлит.
      - А что, сударь, нельзя ли поехать в Америку снова?
      - Куда там, господин Гордубал, в Америке своих рабочих излишек, никого теперь не пускают к себе американцы.
      - Гм! Так. А нет ли какой-нибудь фэктори в городе?
      - А, фабрика! Есть фабрики, да стоят, не работают; трудные настали времена, господин Гордубал. - Адвокат вздыхает, точно и ему приходится нести бремя трудных времен.
      Гордубал кивает головой. Что поделаешь, люди уже не нужны. Никому не нужен такой Гордубал.
      А жалко, зря пропадают умелые руки. А вот коням, что высоко держат голову, они пригодятся.
      ...Юрай Гордубал ищет командира эскадрона. Вон там, говорят ему, в казармах.
      - Что, дядя, сына пришел навестить?
      - Нет, не сына, хочу жеребчика продать, господин драгун.
      - Здесь лошадей не покупают, - объясняет солдат, а руки уже сами тянутся к жеребцу, ощупывают ноги и шею. - Серна, а не конь, хозяин.
      Тут подошел кто-то из офицеров:
      - Коня продать? Трудное дело, хозяин. - И качает головой. - Сейчас мы не берем лошадей. Говорите, ваш конь призывался еще летом? Хороший конь! А объезжен ли? Что? Не объезжен? И под седлом он еще не ходил? Ах вот как, ваш работник ездил на нем без упряжки.
      Вокруг уже собралось несколько офицеров.
      - Что, дядюшка, можно ли попробовать жеребца?
      - Отчего же нет? - отзывается Гордубал. - Только конь-то норовистый, сударь.
      - А хоть бы и норовистый! Дайте-ка, ребята, узду и седло. Поглядим, сбросит ли он Тоника.
      Не успел Гордубал и глазом моргнуть, как один из офицеров был уже на коне. Жеребец подпрыгнул, взвился на дыбы и сбросил седока. Тот ловко упал на спину и смеется:
      - А ну-ка, ребята, ловите коня!
      Толстый командир хохочет так, что даже живот у него колышется.
      - Ну, хозяин, конь у вас знаменитый! Вы пока подержите его дома, а мы подадим рапорт, чтобы разрешение дали на покупку.
      Гордубал, нахмурясь, запрягает коня.
      - Что поделаешь, сударь, продам его цыгану или живодеру.
      Командир чешет затылок.
      - Слушайте, жалко ведь жеребца... Вы что, непременно хотите его с рук сбыть?
      - Да, - бормочет Гордубал, - не ко двору он мне.
      - Ну, оставляйте, - решает командир, - а мы вам расписку дадим, что конь у нас, а потом напишем, сколько вам за него причитается. Идет?
      - Идет, чего ж тут, - соглашается Юрай. - Коняга хороший, сударь, голову высоко держит. За него восемь тысяч давали...
      - Тогда забирайте его обратно, - быстро вставляет командир.
      - Можно и за пять продать, - торгуется Гордубал.
      Какой-то толстый военный около командира слегка кивает головой.
      - Пять тысяч - это другое дело, - соглашается командир. Стало быть, мы вам напишем. А раздумаете продавать, возьмете коня назад. Идет? Получайте расписку.
      Гордубал едет домой. На груди у него расписка с печатью и мешочек с долларами. Мерин бежит рысью, поматывая головой. А жеребчика уже нет. Точно во второй раз ушел Штепан. И кобылу бы лучше продать вместе с жеребенком. Но-о-о, меринок!
      Чуть вожжами тебя тронешь, ты и бежишь. Как это так - не разговаривать с лошадьми? Заговоришь с ним - конь повернет голову и махнет хвостом.
      Видно, что понимает. И головой покачивает - значит, думает. Далеко еще ехать, милый, да ведь в гору приятно бежать. Ну-ну, не бойся, это только ручеек пересек нам дорогу. Оставь овода, я его сам прогоню.
      Гей! И Юрай начинает протяжно, тихо петь.
      Мерин косится большим глазом на хозяина: ты чего расшумелся? А Гордубал покачивает головой и поет:
      Эх, Полана, злодейка Полана!
      Сохрани тебя господь...
      XXI
      Потерял Гордубал покой. Ранним утром уходит со двора. Бросает хозяйство на волю божию и болтается неведомо где. Даже в Тибаве был.
      - А что, Гелетей, не нужен тебе работник к скотине или в поле?
      - Зачем мне работник, Гордубал, у меня два сына. А для кого ты, братец, ищешь места?
      Потом в Татинском лесничестве.
      - Нет ли работы? Лес рубить?
      - Нету, братец, тысячи метров дров гниют в лесу.
      - Ну, с богом. А что, не строится ли где железная дорога, или шоссе? Не рвут ли динамитом скалы?
      - Куда там, сосед, куда там! Все нас забыли, да и для кого строить?
      Что поделаешь, сяду где-нибудь, подожду, пока стемнеет. Издалека слышен звон - идет стадо, пастух щелкает бичом, точно стреляет, и где-то тявкает овчарка. В полях поют. Что делать? Юрай сидит и слушает, как гудят мухи. Закрыв глаза, он может прислушиваться часами. Ведь никогда не бывает полной тишины, все время слышна жизнь: то жук загудит, то проверещит белка. И отовсюду поднимается к небесам мирный звон колокольцев - то пасутся стада.
      К вечеру Гордубал крадучись пробирается домой.
      Гафья принесет поесть - эх, какая это еда? Пес и тот жрать не станет. А впрочем, все равно. Кусок не идет в горло.
      Ночь. Вся деревня спит, а Гордубал ходит с фонарем, делает что может: убирает хлев, выгребает навоз, носит воду. Тихо, чтобы никого не разбудить, делает Юрай всю мужскую работу.
      ...Бьет одиннадцатый час,
      Помилуй господи нас.
      И Юрай потихоньку забирается в хлев.
      Ну, коровушки, сделал я на завтра кое-что за Полану.
      А утром снова на Воловье поле. Искать работу.
      - Эй, Гарчар, не нужен тебе помощник?
      - Что ты, спятил или только из тюрьмы вышел, дружище? После жатвы работу ищет!
      "Не разоряйся, - думает Гордубал. - У меня в кошеле хватит денег на половину твоей усадьбы! Нечего нос задирать". И Юрай, понурившись, плетется домой. А зачем? Да так, просю по горам пройтись, не оставаться же в чужом краю.
      Юрай сидит на опушке, у Варваринова поля.
      И сюда доносятся колокольчики стад, должно быть с Леготского поселка. Что-то поделывает Миша там, наверху, в лугах?..
      Внизу - ручей, а у ручья стоит женщина. Юрай прищуривается, чтобы лучше видеть. Уж не Полана ли это? Нет, нет! Откуда здесь взяться Полане? Издалека любая баба похожа на Полану.
      Вот из леса поспешно выскочил черномазый парень. "Нет, это не Манья, - мелькает у Юрая, - какой бы стати он пришел с той стороны?" Черномазый останавливается возле женщины. "И о чем они так долго толкуют? - удивляется Гордубал. - Небось какая-нибудь девушка и ее милый из Леготы или из Воловьего поля. Сходятся тайком, чтобы не вздули его наши парни".
      А те двое все стоят и стоят. Воркуйте себе на здоровье, я не смотрю. Солнце уже над Менчулом, скоро вечер, а двое все стоят и не могут наговориться. Где бы еще поискать работу? Не нужен ли майнер в соляных копях? Далеко, правда, копи, да что за беда...
      А те двое все стоят. Нет, не стоит спрашивать в копях, все равно зря...
      Глянь-ка, уж нет тех двоих. Стоит только один и словно покачивается... Э, нет, это не один покачивается, а двое, как будто борются. Так тесно прижались друг к другу, словно один человек.
      У Гордубала замирает сердце. Бежать туда, вниз!
      Нет, домой, - поглядеть, дома ли Полана. Конечно, дома, где же ей еще быть? Господи, да что же это с ногами? Как свинцовые они. Гордубал вскакивает и бежит. Мимо леса, по полевой тропинке, опрометью к деревне. Ох, ох, колет в боку, точно шилом, тем что плетут корзины. Гордубал задыхается, но торопится изо всех сил. Слава тебе, боже, вот и деревня. Гордубал еще прибавляет шагу. Ох, как колет в боку! Господи, когда же дом? Ну, еще немного! Вон они, ворота.; Надо крепко прижать руку к боку, тогда не так больно.
      Запыхавшийся Гордубал подбегает к воротам и в изнеможенье опирается о верею, голова у него кружится, дыханье вырывается со свистом.
      Двор пуст. Полана, наверно, в клети или еще гденибудь. И вдруг Юраю все становится до смерти безразлично. Не все ли равно, где она? Зачем идти в клеть, говорить что-то. Гордубал хрипло дышит и, прислонившись к столбу, еле держится на ногах.
      Калитка отворяется, и во двор медленно входит Полана, взволнованная, румяная. Завидя Юрая, она растерянно останавливается и торопливо оправдывается:
      - А я только что от соседки. От соседки, Юрай, от Герпаковой, ходила поглядеть на девчонку.
      Юрай выпрямляется во весь рост, поднимает брови.
      - Я не спрашивал тебя, Полана.
      XXII
      Юрай по привычке направился было за амбар. Но в сердце колет так, что нет сил идти. Юрай делает вид, будто ему хочется посидеть тут, на камне, у ворот, поглядеть на двор.
      У Поланы вдруг оказывается уйма работы: она сыплет зерно курам, метет крыльцо, - словом, поспевает всюду.
      - Девочку родила Герпакова, - сообщает она доверительно.
      Эх, Полана, с чего стала ты вдруг такой разговорчивой?
      - М-м, - рассеянно бурчит Гордубал.
      Смеркается. Полана распахивает ворота: скоро коровы вернутся с пастбища.
      - Помнишь, Юрай, - начинает она нерешительно, - ты говорил, что... хочешь купить еще коров?
      - Нет, не надо, - бормочет Гордубал.
      Кивая головами, идут в стойло коровы. Бим-бам, бим-бам. Юрай встает. Слава богу, полегчало!
      - Покойной ночи, Полана, - говорит он.
      - Ты что? Не будешь ужинать?
      - Нет, не буду.
      Полана преграждает ему дорогу.
      - Юрай! Я постелю тебе в избе. Что скажут люди?. Ты - хозяин, а спишь с коровами.
      - Оставь людей в покое, - глухо отзывается Гордубал. Мало ли что они говорят.
      Юрай уходит. Угрюмо глядит ему вслед Полана.
      Стариковская спина у Юрая!
      Гордубал ложится на солому. В боку больше не колет, но на сердце тяжело, болит оно. Дом затихает как-то смущенно. Гафья лепечет вполголоса, словно на нее прикрикнули: тише, мол, не шуми тут! Будто тяжелобольной в доме.
      Тишина. Дом спит, спит вся деревня. Кряхтя поднимается Гордубал с соломы, зажигает фонарь, идет поглядеть, где что надо справить.
      Опять колет в боку, чтоб его разорвало! Надо бы вычистить стойла и подстелить коням. Надо бы то, надо бы это, да что-то сегодня неможется! Юрай заглядывает в курятник, в свиной хлев, в амбар, взбирается по лесенке на сеновал - не загорелось бы сено. Ох, как колет в боку! Юрай обходит двор и идет в сад. Зачем? Да так, не забрался бы кто чужой.
      А кто бы мог забраться? Конечно, никого, а впрочем, бог весть. А чердак? Пслана ведь не спит на чердаке, там теперь сложена кукуруза. Полана перебралась в клеть. Затаив дух, подавляя стон, Гордубал поднимается по чердачной лестнице, пытается отворить дверь, но она не поддается, что-то мешает, слышно, как что-то сыплется и шуршит. Верно, кукуруза завалилась и придавила дверь. Значит, на чердаке тоже никого. Да и кому бы там прятаться? Вот глупости!
      Гордубал стоит посреди двора, как черный столб, и смущенно чешет в затылке. Зачем, - удивляется он, - зачем я тут хожу? Сколько лет жил здесь этот Манья и не стерег двор, не бродил с фонарем. Так зачем же теперь? Гордубала охватывает тупое безразличие. Кабы я уже лежал в хлеву и услышал вдруг чужие шаги, встал бы или нет? Нет, не встал бы. Крикнул бы: "Кто там?" - Нет. Только бы дух затаил. Эх, господи, да разве за взрослыми людьми уследишь?! Ну да, я и следил, господи прости, а сам притворялся, что работаю в потемках. Да разве устережешь чье-нибудь сердце? Глупый ты, глупый!
      Ну, что ж, пускай Манья вернется. Теперь все равно. Все равно. Все переболело. Снявши голову, по волосам не плачут.
      У Герпаков заплакал ребенок. Вот видишь, может, и правда, что Полана ходила поглядеть на ребеночка.
      Что ж тут особенного? Бабы ведь души не чают в детях. Сейчас Герпакова, наверно, дает ему грудь. Помнишь, Полана, как ты кормила Гафью? Поведешь, бывало, плечом, и грудь опять прячется под рубашку.
      Одиннадцать лет прошло. А я-то в Америку... Глупый, глупый!
      Гордубал глядит на звезды. Господи, сколько их!
      Наверно, прибавилось за эти годы. Раньше их было не так много... Прямо страх берет... Все равно, все равно, все спадает, как шелуха, одно за другим. Была Америка, было возвращение. Были Герич, Феделеш, Манья - много чего было. А теперь - ничего нет.
      Все равно. Слава богу, отлегло от сердца.
      Тру-ту-ту, - трубит вдали ночной сторож, А звезд столько, что дрожь пробирает.
      Покойной ночи, Полана, покойной ночи, покойной ночи!
      XXIII
      Раннее утро, еще никто не проснулся, а Юрай уже вышел из деревни и шагает в горы. К пастуху Мише.
      Зачем? Да так, потолковать с человеком.
      Гор еще не видно, в воздухе повис туман. Юрая немного знобит, но боли в боку нет. Только дышать трудно, - верно, от тумана. Юрай проходит мимо своего бывшего поля и останавливается перевести дух. Поле уже вспахано - вот вам и одни каменья!
      Видать, стоит овчинка выделки.
      Тяжело дыша, Гордубал шагает дальше. Туман поднялся и перевалил через лес. Скоро осень. Гордубал поднимается в гору, прижимает руку к груди.
      Вот опять колет; теперь колет все время - вверх ли идешь, или вниз. Чуть-чуть повыше опять туман., Но это уже не туман, а облака, носом можно учуять, как они пропитаны влагой. Осторожнее, не стукнуться бы об них головой! Вот дорога перевалила через хребет; теперь Гордубал идет в облаках; в трех шагах ничего не видно. Приходится пробираться на ощупь, сквозь густой туман, не зная, где ты. И Гордубал, хрипло дыша, медленно, с трудом поднимается к облакам.
      Заморосил мелкий холодный дождь. Наверху, на полонине, пастух Миша накинул на голову мешок и, щелкая кнутом, гонит волов к шалашу. Что это рядом с ним? Не разберешь - зверь, куст или камень. А, это умный песик - Чувай! Чувай обегает стадо и сам гонит волов. Звон доносится из тумана.
      Миша сидит на пороге пастушьей хижины и глядит во мглу. Туман временами редеет, и видно, как волы жмутся друг к другу. Потом все опять заволакивается тучами, слышен только шелест дождя.
      Сколько сейчас может быть времени? Наверно, около полудня. Чувай вскакивает, настораживается и тихо ворчит. Из тумана появляется тень.
      - Ты здесь, Миша? - окликает сиплый голос.
      - Здесь.
      - Ну, слава богу!
      Это Гордубал, он промок насквозь, зуб на зуб не попадает. Со шляпы струйками стекает вода.
      - Что шляешься под дождем? - сердито спрашивает Миша.
      - С утра... не было дождя, - сипит Юрай. - Ночь была ясная. Это хорошо, что дождь... земле дождь нужен.
      Миша, задумавшись, моргает.
      - Погоди, я костер разведу.
      Гордубал сидит на сене и глядит на огонь. Потрескивают, дымят дрова. Тепло разливается по телу Юрая - да еще Миша накинул ему на спину мешок.
      Уф, даже жарко! Словно в майне. Юрай стучит зубами и гладит мокрого вонючего Чувая. Э-э, что там, я и сам-то пахну как мокрый пес.
      - Миша, - запинаясь, говорит Юрай, - а что... там... за сруб в лесу?
      Миша кипятит в котелке воду и бросает в нее какие-то травы.
      - Я знаю, худо тебе, - ворчит он, - и чего шляешься под дождем, дурень?..
      - У нас в майне была штольня, - торопливо рассказывает Юрай, - там всегда капала вода. Всегда. Кап-кап-кап, точно часы идут... А знаешь, у Герпаковой родился ребенок. Полана ходила поглядеть... Нигде нет работы, Миша, никому не нужны люди.
      - А ведь все новые родятся, - ворчит Миша.
      - Надо, чтобы родились, - трясется в ознобе Юрай, - для того и женщины на свете. Ты не женатый, не знаешь, не знаешь ничего, Миша. Ну что ты можешь сказать, раз не женат? А надо, брат, обо всем подумать. Надо, чтобы было записано, "за любовь ее и верность супружескую". Иначе люди могут бог знает что сказать. Эх, жалко, украли у меня три тысячи долларов. Зажила бы она, как барыня, а? Правда! Ну, скажи, Миша?
      - Верно, - бормочет Миша, раздувая огонь.
      - Вот видишь. А мне говорят - дурень. Завидуют, что такая жена у меня. Голову держит высоко, как господский конь. Вот какой народ: все норовят обидеть человека. Пошла-то она всего лишь к соседке, взглянуть на ребеночка, а люди болтают бог весть что. Растолкуй им, Миша, что я сам видел, как она вышла от соседки.
      Миша серьезно кивает головой.
      - Скажу, все скажу.
      Юрай переводит дух.
      - Я затем и пришел, понял? Ты не женат, тебе не за что мстить мне. Мне они не поверят. Ты им скажешь, Миша? Пусть поймут, что пришлось нанять батрака, раз хозяин был в отлучке. Полана на чердаке запиралась, крючок крепкий такой, я сам видел... А Герич городит всякую чушь! Мол, восемь лет и все такое. Скажи, кто знает ее лучше - Герич или я? Поведет плечом - и грудь опять под рубашкой... Тот парень, что был внизу у потока, не наш, он леготский, я сам видел. Он пришел с той стороны. А люди - сразу за сплетни.
      Миша качает головой.
      - На, выпей-ка это, помогает.
      Юрай глотает горячий отвар и глядит в огонь.
      - Хорошо у тебя тут, Миша. Ты им все расскажи, тебе поверят. Ты, говорят, все знаешь. Скажи, что была она хорошая, верная жена... - Дым ест глаза, у Юрая навертываются слезы; нос у него совсем заострился. - Я, я один знаю, какая она! Эх, Миша! Хоть сейчас бы поехал опять в Америку, чтобы копить для нее деньги...
      - Выпей-ка это разом, - говорит Миша. - Сразу согреешься.
      У Гордубала на лбу выступает обильный пот. Его охватывает приятная слабость.
      - Многое я мог бы порассказать про Америку, Миша, - произносит он. - Многое позабыл, да подожди, вспомню...
      Миша не спеша подбрасывает дров в костер, Гордубал прерывисто дышит и что-то бормочет сквозь сон. Дождь перестал, лишь с елки над шалашом падают тяжелые капли. А туман все сгущается.
      Порой замычит вол, и Чувай бежит поглядеть на стадо.
      Миша чувствует на спине напряженный взгляд Гордубала. Юрай уже несколько минут не спит и глядит запавшими глазами на Мишу.
      - Миша! - хрипит Гордубал. - Может человек сам с собой покончить?
      - Чего?
      - Может человек себе положить конец?
      - Зачем?
      - Чтобы не думать больше. Есть такие думы, Миша, что... Да где тебе понять... Думаешь... например, что она врет... что не была у соседки... - У Юрая дергаются губы. - Как от них избавиться, Миша?
      Миша сосредоточенно молчит.
      - Трудное дело. Лучше думай до конца.
      - А если в конце... только конец? Может человек себе положить конец?
      - Не надо, - медленно говорит Миша. - Зачем? И так умрешь.
      - А скоро?
      - Если хочешь знать - скоро.
      Миша встает и выходит из шалаша.
      - Спи теперь, - говорит он, обернувшись в дверях, и исчезает в тумане.
      Гордубал пытается встать. Слава богу, ему уже лучше, только голова как-то не держится и тело точно из тряпок слабое, вялое.
      Юрай выходит из шалаша. Кругом туман, не видно ни зги, только слышатся колокольцы - тысячи волов пасутся в облаках и звенят колокольцами. Юрай бредет неведомо куда. "Надо вернуться домой", - думает он и идет.
      Идет куда глаза глядят. Иногда ему кажется, что под гору, - он точно валится в бездну. Временами похоже, что лезет он в гору, - и это так трудно, дыхание захватывает в груди. Э, все равно, лишь бы домой. И Юрай Гордубал погружается в туман.
      XXIV
      Гафья нашла отца в хлеву. Коровы беспокойно мычали, и Полана послала ее поглядеть, что случилось. Гордубал лежал на соломе и хрипел.
      Он уже не противился, когда жена отвела его в избу, только как-то недоуменно и с усилием поднял брови. Полана раздела его и уложила в постель.
      - Дать тебе чего-нибудь, Юрай?
      - Ничего, - пробормотал он и опять забылся.
      Ему снилось что-то, - вот не вовремя разбудили! Но что это было? Нет, Герич не был в Америке... Все опять спуталось, придется начать сначала. Эх, как давит грудь! Верно, это песик Чувай улегся на меня.
      Юрай беспокойно гладит волосатую грудь. Спи, спи, мохнатый, как у тебя бьется сердце! Ох, и тяжел ты, плут!
      Гордубал ненадолго задремал, а когда проснулся, то увидел, что Полана стоит в дверях и испытующе смотрит на него.
      - Ну, как тебе?
      - Лучше, голубушка. - Он не решается заговорить, боясь, что исчезнет родной дом и возникнет опять каморка в Джонстоне. Да, да, здесь совсем как дома: расписной сундук, дубовый стол, стулья.
      У Гордубала сильнее забилось сердце. Наконец-то я дома! Господи, какая же длинная дорога - четырнадцать дней на лоуэрдеке, да еще в поезде. Тело точно разломанное. Только не шевелиться, а то опять все исчезнет. Лучше закрыть глаза и думать - вот я здесь, дома.
      Все опять смешалось: майнеры в Джонстоне, Гарчар, драка, - побили тогда Гордубала; Юрай бегает по штольне, увертывается, прыгает на лестницу в шахте, карабкается вверх. А сверху стремительно падает подъемник, вот-вот разобьет ему голову, ейбогу разобьет. Гордубал просыпается от собственного стона.
      Нет, не надо спать, так легче. Широко раскрыв глаза, Юрай разглядывает мебель в комнате. Так легче. Гордубал чертит пальцем в воздухе и рассказывает Мише про Америку.
      Я, брат, всегда шел на самую тяжелую работу. Только крикнут: "Алло, Гордубал!", я и иду. Один раз засыпало штольню, даже плотники отказались лезть. Двадцать долларов я в тот раз заработал. Сам инженер мне руку пожал. Да, Миша, вот так взял и пожал...
      Гордубалу чудится, что он спускается в шахту.
      Все вниз и вниз. Толстая еврейка и какой-то старик строго смотрят на него. "181-182-183", - считает Гордубал и кричит: "Стоп, стоп!" Дальше некуда.
      Тут конец шахты. Но клеть мчится все дальше вниз, жара невыносимая, нет сил дышать. Куда они едут?
      Видно, в самое пекло. Юрай хватает ртом воздух и просыпается. Светает. В дверях стоит Полана и напряженно глядит на мужа.
      - Мне уже лучше, - шепчет Гордубал, и в глазах его появляется нежность, - не сердись, Полана, я скоро встану.
      - Лежи, - говорит Полана и подходит к нему. - Что болит-то?
      - Ничего. Со мной и в Америке случалось такое. Доктор говорил - флю 1. Флю. Через два дня буду здоров, как рыба. Завтра встану, голубушка. Задал я тебе хлопот, а?
      - Хочешь чего?
      Гордубал качает головой.
      - Мне и верно полегчало сегодня. Вот хорошо бы водицы кружечку... Да я и сам могу...
      1 flue - грипп (англ.).
      - Сейчас принесу.
      Она уходит. Гордубал поправляет подушки за спиной, запахивает на груди рубашку. А то Полана увидит меня таким пугалом, думает он. Умыться бы да щетину сбрить. Полана вот-вот будет тут, наверно, и на кровать присядет, пока я буду пить. Юрай подвигается, чтобы освободить место на кровати, и ждет. Видно, забыла обо мне, думает он. Бедная, сколько у нее хлопот. Хоть бы Штепан вернулся.
      Скажу ей, как придет: "А что, Полана, может, вернуть Манью?"
      В избу входит Гафья с кружкой воды в руках.
      Девочка несет ее осторожно, высунув от усердия язычок.
      - Спасибо, Гафья, умница ты у меня, - вздыхает Гордубал, - а что, дядя Штепан тут?
      - Нету.
      - А что мамка делает?
      - Во дворе стоит.
      Гордубал не знает, что и сказать, даже про воду забыл.
      - Ну, иди, - бормочет он, и Гафья опрометью выскакивает за дверь. Юрай тихонько лежит и слушает. Лошади в конюшне стучат копытами. Напоила ли их Полана?, Нет, сейчас, наверно, еще поит свиней, - вон как расхрюкались. Как же, за день набегается хозяйка. Надо бы вернуть Штепана... Поеду в Рыбары, скажу. "Эй ты, лежебока, отправляйся к коням! Полане одной не управиться. Вечером возьму и поеду", - думает Юрай. В глазах у него темнеет, и все исчезает.
      В комнату заглядывает Гафья, мнется у двери и бежит обратно. "Спит!" - шепчет она матери.
      Полана молчит, напряженно думая о чем-то своем.
      В полдень Гафья снова на цыпочках входит в избу. Гордубал лежит, закинув руки за голову, и глядит в потолок.
      - Маменька велела спросить: не надобно ли чего? - выпаливает она.
      - Я думаю, Полана, - говорит Юрай, - нужно вернуть Манью.
      Гафья в недоумении раскрывает рот.
      - А как вам, легче?
      - Спасибо, легче.
      Гафья выбегает.
      - Говорит, что поправился! - докладывает она Полане.
      - Совсем поправился?
      - Не знаю.
      С полудня стало совсем тихо. Гафья не знает, чем ей заняться. Мать не велела ей убегать - сиди, мол, дома, может хозяин попросит чего. Гафья играет на крыльце с куклой, которую ей вырезал Штепан.
      - Не ходи никуда, - наказывает она кукле. - Хозяин лежит, а ты стереги двор. Да не плачь, а то наподдам.
      И Гафья идет на цыпочках посмотреть, что делается в избе. Гордубал сидит на кровати и покачивает головой.
      - Что делает мать, Гафья?
      - Ушла куда-то.
      Гордубал кивает.
      - Передай ей, чтоб вернула Штепана. А жеребца он может получить обратно. Хочешь, чтоб у тебя были кролики?
      - Хочу.
      - Я тебе смастерю клетку для кроликов такую, как у майнера Иенсена. Эх, Полана, много чего есть в Америке! Все заведем. - Гордубал качает головой. - Хочешь, Гафья, я возьму тебя наверх, в луга? Там есть такой чудной сруб, даже Миша не знает, что там было. Иди, иди, скажи матери, что Штепан вернется.
      Гордубал чувствует какое-то удовлетворение. Он ложится и закрывает глаза. Темно, точно в штольне.
      Бух-бух, это где-то бьют киркой по камню. ...Вог Штепан ухмыляется - одни, мол, каменья. Да, каменья. А знаешь ли ты, дурень, что такое работа? По работе судят о мужчине. Что за дрова у тебя на дворе, голубушка? Ровные да гладкие поленья. А я, бывало, корявые пни раскалывал. Вот это мужская работа - колоть пни. Или добывать из-под земли камень.
      Гордубал доволен. Не мало я поработал на своем веку, Полана, ей-богу, не мало. Хорошо это. Сложив руки на груди, Гордубал спокойно засыпает.
      Проснулся он уже под вечер, тяжелые сумерки разбудили его.