— Разрази меня гром, — воскликнул капитан Трабл, — если этот верзила не их предводитель!
      — Это Джимми, — отозвался Г.X.Бондн, — вы знаете, он служил тут. И я думал, что он уже образумился.
      — Черт меня дернул, — не унимался капитан, — пристать здесь. У-у, проклятая… А?
      — Послушайте, — окликнул капитана Г.X.Бонди, кладя винтовку на стол веранды. — Тут всюду так?
      — По-моему, всюду, — утешил его капитан Трабл, — На Равайвайе они сожрали капитана Баркера со всем его гарнизоном. А на Мангайе содрали шкуру с трех миллионеров — вот вроде вас.
      — С братьев Сазэрлэнд? — уточнил Бонди.
      — Кажется, так. А на острове Старбурке они зажарили правительственного комиссара, толстяка Мак Дуана: вы с ним не знакомы? — Нет, не знаком.
      — А, вы не знакомы с Маком? — вскричал капитан. — И как давно вы здесь обретаетесь, голубчик?
      — Уже девятый год, — вздохнул пан Бонди.
      — Ну, за девять лет вы могли бы с ним познакомиться, — заметил капитан. — Девятый год, подумать только! Делаете бизнес, да? Или нашли этакую тихую гавань? Нервы лечите?
      — Нет, — ответил Бонди, — видите ли, я предвидел, что там, наверху, такое стрясется, ну и убрался подобру-поздорову. Надеялся, что здесь спокойнее.
      — Спокойнее? Вы еще не знаете наших чернокожих молодцов! Да тут настоящая война идет, приятель!
      — О нет! — защищался Г. Х. Бонди. — Здесь на самом деле царил мир. Эти папуасы, или как вы их там зовете, вполне приличные парни. Только в последнее время они как-то… того… что-то хорохорятся. И знаете, я так толком и не разобрал, чего они хотят…
      — Ничего особенного, — ответил капитан, — просто они хотят нас слопать.
      — С голоду? — изумился пан Бонди.
      — Не знаю. Скорее всего из благочестивых побуждений. У них такой обряд, понимаете? Вроде причастия, что ли. У них это нет-нет да и прорвется.
      — Ах, вот оно что, — пробормотал пан Бонди в задумчивости.
      — Всякому свое, — ворчал капитан, — у них здесь одна страсть: сожрать чужестранца и закоптить его голову.
      — Еще и голову закоптить? — Бонди передернуло от омерзения.
      — Да это уж после того, как убьют, — утешил его капитан. — Они берегут эти головы на память. Вы видели сушеные головы в Окленде, в этнографическом музее?
      — Нет, — сказал Бонд и, — я думаю… не такое уж это привлекательное зрелище — моя копченая голова.
      — Пожалуй, вы для этого слишком полны, — позволил себе сделать критическое замечание капитан. — Поджарого копчение не изменяет так основательно, как жирного.
      Весь вид пана Бонди изобличал необычайное беспокойство. Поникнув, сидел он в своем бунгало на коралловом острове Герегетуа, который приобрел перед самым началом Величайшей из Войн. Капитан Трабл неодобрительно хмурился, поглядывая на заросли мангрового дерева и бананов, окружавших бунгало.
      — А сколько здесь туземцев? — неожиданно спросил он.
      — Примерно сто двадцать, — ответил Г.X.Бонди.
      — А нас?
      — Семь вместе с поваром-китайцем.
      Капитан вздохнул и поглядел на море. Там стояла на якоре его яхта «Паппета», но чтобы попасть на нее, пришлось бы пройти по узкой тропинке, петлявшей в мангровой чаще, что представлялось ему совсем небезопасным.
      — Алло, маэстро, — окликнул он Бонди немного погодя, — собственно, о чем они там спорят? О границах каких-нибудь?
      — Куда там! О сущих пустяках!
      — О колониях?
      — И того пустяковее.
      — О… торговых договорах?
      — Нет. Всего-навсего об истине.
      — О какой такой истине?
      — Об абсолютной истине. Понимаете, каждый народ хочет знать абсолютную истину.
      — Гм, — буркнул капитан, — а собственно, с чем ее лопают, эту истину?
      — Да ничего тут особенного нет, просто такая у людей страсть. Вы слышали, что там, в Европе, и вообще… везде… объявился этот… как его?… ну понимаете… бог.
      — Слышал.
      — Так вот, это все от него, понимаете?
      — Нет, не понимаю, мил человек. По-моему, всамделишный бог завел бы на свете порядок. А этот ваш ненормальный и невсамделишный.
      — О нет, сударь, — возразил Г.X.Бонди, явно обрадовавшись возможности поговорить с непредубежденным и бывалым человеком. — Я вам говорю, этот бог настоящий. Но признаюсь, он слишком великий.
      — Думаете?
      — Думаю. Он бесконечен. И в этом вся загвоздка. Понимаете, каждый норовит урвать от него кусок и думает, что это и есть весь бог. Присвоит себе малую толику или обрезок, а воображает: вот, мол, он целиком в моих руках. Каково, а?
      — Ага, — поддакнул капитан, — да еще злится на тех, у кого другие куски.
      — Вот именно. А чтоб самого себя убедить, что он у него целый, кидается убивать остальных. Понимаете ли, как раз потому, что для него важно завладеть целым богом и всей истиной. Потому он не может смириться, что у кого-то еще есть свой бог и своя истина. Если это допустить, то придется признать, что у него самого всего-навсего несколько мизерных метров, или там галлонов, или мешков божьей правды. Предположим, если бы какой-нибудь Снипперс был всерьез убежден, что только его, Снипперсов, трикотаж — лучший в мире, он без зазрения совести сжег бы на костре любого Масона вместе со всем его трикотажем. Да только пока дело идет о трикотаже, Снипперс головы не теряет. Но он становится нетерпим, когда речь заходит об английской политике или о религии. Если бы он верил, что бог — это так же солидно и необходимо, как трикотаж, он позволил бы, чтобы всяк оснастил его по-своему. Но вы понимаете, в этом вопросе у него нет такой уверенности, как в торговле; поэтому он навязывает людям Снипперсова бога или же. Снипперсову истину — навязывает, ведя споры, войны, через всякую Дешевую рекламу. Я торговец и разбираюсь в конкуренции, но это…
      — Минутку, — прервал его капитан Трабл и, тщательно прицелившись, пальнул по мангровым зарослям. — Вот так. Теперь, по-моему, одним меньше.
      — Пал за веру, — мечтательно вздохнул Бонди, — и вы, применив насилие, помешали ему сожрать меня. Он погиб, защищая национальный идеал людоеда. В Европе люди испокон веков пожирали друг друга из-за, каких-то глупых идеалов. Вы, капитан, — милый человек, но вполне вероятно, что поспорь мы из-за какого-нибудь мореходного принципа, вы бы меня пристукнули. Видите, я и вам не верю.
      — Прекрасно, — заворчал капитан, — стоит мне на вас посмотреть, и я кажусь себе…
      — Отъявленным антисемитом, да? Это ничего не значит, я перешел в христианство, я, видите ли, выкрест. А знаете, капитан, что нашло на этих черных паяцев? Позавчера они выловили в море, японскую атомную торпеду. Установили ее вон там, под кокосовыми пальмами, и теперь поклоняются. Теперь у них есть свой бог. И ради него они готовы сожрать нас.
      Из мангровых зарослей загремел воинственный клич.
      — Слышите, — заворчал капитан, — честное слово, лучше уж я снова сдавал бы экзамены по геометрии.
      — Послушайте, — зашептал Бонди, — а нельзя ли нам перейти в их веру? Что касается меня…
      В этот момент на «Паппете» грохнул пушечный выстрел. Капитан слабо вскрикнул от радости.

      Пока армии ведут бои всемирно-исторического значения и границы государств извиваются; словно дождевые черви, и весь свет образует гигантскую свалку, старая бабушка Благоушева у Семи Халуп чистит картошку, дедушка Благоуш сидит на порожке и покуривает себе буковые листья, а их соседка Проузкова, опершись о плетень, задумчиво вздыхает:
      — Охо-хо-хо-хо!..
      — И то сказать, — убежденно произносит Благоуш.
      — И то, и то, — подхватывает Благоушка.
      — Вот оно так и выходит, — откликается Проузкова.
      — Что верно, то верно, — замечает дедушка Благоуш.
      — Ну я то, — добавляет Благоушка, принимаясь за новую картофелину.
      — Бают, тальянцу крепко наложили, — припоминает Благоуш.
      — Да кто же наклал-то?
      — Да будто бы турки.
      — Это что ж, выходит, конец, поди, войне-то?
      — Какой тут конец! Он нынче сызнова, шваб, попрет.
      — На нас?
      — Сказывают, супротив французов.
      — Господи, выходит, сызнова все вздорожает!
      — Охо-хо-хо-хо!.. Вздорожает.
      — Вот тебе и «охо-хо-хо».
      — И то верно.
      — А еще сказывали, будто швейцар писал, что все уже кончить пора.
      — Вот и к так рассуждаю.
      — Да, а я ноне за свечку полторы тыщи отдала. Такая вонючая свечка — для хлева.
      — И говорите, полторы вам встала?
      — То-то и оно. Какая же дороговизна, милые вы мои!
      — И то правда. — И то, и то.
      — И кто когда о том думал? Полторы тыщи!
      — А раньше-то за две сотни всего — и на тебе, хорошая свечка.
      — Да что вы, бабушка, когда это было! Оно и яичко, бывало, достанешь за пять-то сотен.
      — И масло за три тысячи ливров.
      — Да какое масло-то!
      — И сапоги за восемь тыщ.
      — Да что, Благоушка, дешевая прежде жизнь была? — А нынче-то…
      — Охо-хо-хо-хо.
      — И когда этому конец придет…
      Помолчали. Старый Благоуш поднялся, распрямил спину и отправился поискать себе соломинку.
      — Да и то сказать, — проговорил он самому себе под нос и отвинтил головку у трубочки, чтобы легче было ее чистить.
      — Небось уж коптит, — живо подметила Благоушка.
      — Коптит, — подтвердил Благоуш. — Как не коптить? Ведь уж и табак на свете перевелся. Последнюю пачку сын принес, когда служил учителем. Постой, это же в сорок девятом было, а?
      — На рождество ровно четыре года минет.
      — И то, — согласился Благоуш, — стар стал мужичок, ох, стар!
      — А я — то говорю, сосед, — начала Проузка, — и чевой-то она все идет да идет?
      — Что идет-то?
      — Да вот эта война.
      — Да кто же ее знает, — глубокомысленно рассудил Благоуш и дунул в трубку, так что в ней засипело. — Того никто не ведает, соседка. Сказывают, из-за веры это.
      — Из-за какой же веры-то?
      — Из-за нашей, а может, из-за кальвинистской, кто ж его знает! Дескать, чтоб была одна вера.
      — Дак у нас и была она, единая-то вера.
      — А в других местах иная. А ноне, говорят, приказ вышел, чтоб везде одна была.
      — Откуда же приказ-то?
      — Да кто ж его знает! Сказывают, были машины такие для бога. Большущие такие котлы.
      — А на что же котлы-то?
      — И этого никто не знает. Котлы — и все тут. И сказывают, господь бог являлся народу, это чтобы они в него верили. Оно прежде-то, соседушка, сколько безверья-то было. А ведь нужно в чего-нибудь да верить, куда ни шло. Ведь ежели бы у людей вера была, он бы, господь бог, второй-то раз не явился. Так, значит, пришел он на свет из-за этого безверья, смекаешь?
      — И то. Да откуда это война-то страшенная пришла?
      — А кто ж его знает! Сказывают, начал будто Китай либо турок. Они будто в тех чанах везли с собой ихнего бога. Они, сказывают, больно в бога веруют, эти турки да Китай. Вот, и желали, чтоб и мы верили вместе с ними, по-ихнему.
      — Да отчего ж это по-ихнему?
      — То-то и оно, что никто того не знает. А я так скажу — пруссак это начал. А швед и не лез.
      — Господи боже! — запричитала Проузка. — Какая дороговизна-то, а? Полторы тыщи за свечку!
      — А еще я скажу, — продолжал Благоуш, — что войну эту иудеи затеяли, чтоб, значит, подзаработать. Вот оно как, по-моему.
      — Дождичка бы теперь бог послал, — заметила Благоушка, — картошка ноне плохая, словно орехи.
      — А скорее всего, — продолжал Благоуш, — этого господа бога они для того выдумали, чтоб было на кого грехи валить. Это придумка у них такая была. Чтоб, значит, и войну начать и греха на душу не брать. Для того они все это и подстроили.
      — Да кто это, они-то?
      — Да кто ж его знает! Я так скажу: подговорились они с папой римским, иудеи-то, со всеми подговорились, со всеми на свете! Эти, эти самые… Кал Булаты, — взвизгнул дед Благоуш в волнении. — Я им это прямо в глаза скажу! Кому это понадобился новый господь бог? Нам, деревенским, хватало и того, старого. В самый раз хватало, и славный такой был, осмотрительный, порядок понимал. И никому на глаза не показывался.
      — А почем вы, соседушка, яйцами торгуете?
      — Нынче по две тыщонки!
      — В Трутнове, сказывают, по три.
      — Вот я и говорю, — взволновался старый Благоуш, — должно было это случиться. Уж очень люди были друг на друга злы. Вот хоть супруг ваш, соседка, помилуй его господи, он, значит, это… спирит… А я ему в шутку и скажи как-то: «Ты, сосед, призови обратно того злого духа, что из меня вышел», а он как осерчал, так до самой своей смерти со мной словом не обмолвился. А ведь сосед, тетушка… Вот оно и выходит, что всяк хочет всех в свою веру обратить.
      — Так, так, — согласно подтвердила тетушка Проузкова, зевая. — А все одно…
      — И то, и то, — вздохнула старушка Благоушева.
      — Завсегда это так на белом свете, — добавила Проузкова.
      — А вам, бабам, только бы языком молоть, — обиженно закончил дед Благоуш и поплелся во двор.
      Между тем армии всех континентов вели всемирно-исторические бои во имя «лучшего и прекрасного будущего», как утверждали крупнейшие мыслители того времени.

      Осенью 1953-го Величайшая Война близилась к концу. Не было армий. Оккупационные войска, чаще всего отрезанные от тыла, редели и исчезали куда-то, словно вода в песке. Генералы-самозванцы брели от города к городу, вернее, от одних руин к другим, во главе горстки солдат, среди которых был один барабанщик, один мародер, один гимназист, один запевала и еще один непонятный человек, которого никто и не старался узнать поближе. Они брали выкуп за то, что не устраивали поджогов, или давали благотворительные концерты «в пользу инвалидов, их вдов и сирот».
      Сколько стран участвует в войне, теперь никто точно не знал.
      В обстановке полного разложения и разрухи наступил конец Величайшей из Войн. Она закончилась столь неожиданно, что до сих пор неизвестно, где происходило последнее, то есть решающее, сражение. Историки ведут нескончаемые споры о том, какая из битв знаменовала собой разрешение и окончание мирового конфликта. Кое-кто (Дюрих, Асбридж и особенно Морони) склоняются к выводу, что такой битвой явилась битва под Линцем. В этой довольно крупной операции участвовали шестьдесят солдат, представлявших различные враждующие страны. Битва вспыхнула в большом зале трактира «У розы» из-за кельнерши Гильды (она же Маржена Ружичкова из Нового Быджова). Победу одержал итальянец Джузеппе, который и увез с собой эту Гильду, но поскольку на следующий день она убежала от него с чехом Вацлавом Грушкой, то, собственно, исход и этого сражения тоже трудно признать окончательным.
      Польский исследователь Усиньски считает такой битвой сражение у Гороховки, Леблон — у Батиньоля, Ван Гро — резню близ Ньюпорта, но у меня складывается впечатление, что в данном случае ученые руководствуются скорее местным патриотизмом, чем объективными историческими фактами. Короче говоря, последняя, решающая битва Величайшей Войны осталась неизвестной. И тем не менее мне представляется возможным определить ее с достаточной степенью вероятности по источникам, неожиданно совпадающим, а, именно — по целому ряду пророчеств, предшествовавших Величайшей из Войн.
      Так сохранился печатный (готический шрифт) текст пророчества, восходящего еще в 1845 году, где говорится, что «через сотню лет настанут страшные времена и много ратного народа падет на поле брани», но что «по прошествии сотни месяцев тринадцать народностей под березойв поле сойдутся и в сече жестокой себя посекут», после чего воцарится пятидесятилетний мир.
      В 1893 году турчанка Вали Шен(?) вещала, что «пять раз по дюжине лет минет, пока настанет мир во всем белом свете; в тот год тринадцать кесарей сойдутся в сече под березовым деревом, а потом будет мир, какого никогда не было и не будет».
      Упоминается видение чистокровной арапки из Массачусетса, которой в 1909 году привиделось «чудище черное, двурогое, и чудовище желтое, трехсотое, и чудище красное о восьми рогах, которые бились под деревом (березовым?), так что кровь их обрызгала целый свет». Любопытно, что число рогов в общей сложности составляет тринадцать, явно как символ тринадцати национальностей.
      В году 1920-м пророчил высокочтимый Арнольд, что «грядет война девятилетняя и охватит она все континенты. Один великий кесарь падет в этой войне, три великие державы разрушатся, девяносто девять стольных городов превратятся в развалины, и последнее сражение этой войны будет и последним в столетии».
      Видение Джонатаново (год тот же), опубликованное в Стокгольме: «Сеча и мор девяносто девять земель истребит, девяносто девять земель погибнет и вновь возродится; последняя битва продлится девяносто девять часов и будет столь кровавой, что все герои падуг под сенью березового дерева».
      В пророчестве немецкого народа (год 1923-й) говорится о битве на «Березовом поле»(«Birkenfeld»).
      Депутат Бубник при обсуждении бюджета на 1924 год говорил следующее: «…и положение не улучшится, пока последний солдат не будет мобилизован служить под березой».
      Таких и тому подобных вещих документов за период 1845 — 1944 годы сохранилось более двухсот, в сорока восьми из них встречается число «тринадцать», в семидесяти — «березовое дерево», в пятнадцати — просто дерево. Итак, вполне можно предположить, что последнее решающее сражение имело место где-то поблизости от «березового дерева»; кто это сражение вел — нам неизвестно, но уцелело после битвы общим счетом тринадцать солдат разных национальностей, и солдаты эти улеглись почивать от трудов праведных под сенью березы. В сей момент и пришел конец Величайшей из Войн.
      Вполне возможно, однако, что «береза» в данном случае выступает как символ мест и местечек с такими названиями, как: «Березинь», «Березенец», «Березоград», «Березы» (таковых в Чехии насчитывается 24), Березина (их — 13), Березовое, Березинка (4), Березинди (375), Березочки (3), Березня (4), Березко, Березно (11), Березковы Горы (5), Березняк, Березовице (6), Березовик, Березовка (9), а может, и Березодеры. Или как символическое обозначение немецких: Birk, Birkenberg — feld — haid — nammer, Birkicht и т. д.; английских — Birkenhead, Birkenham, Birch и т. д.; французских — Boullainvill, Boulcay, и т. п.
      Таким образом, число городов, сел, местечек, где, по всей вероятности, могла разыграться последняя, решающая битва, сокращается до нескольких тысяч (предлагается рассматривать главным образом карту Европы, которая, безусловно, имеет определенный приоритет в вопросе о последнем сражении); тогда в результате скрупулезных научных изысканий можно будет примерно установить, где это произошло, если уж абсолютно невозможно доказать, кто выиграл сраженье.
      Все- таки согласитесь — картина заманчивая: неподалеку от места, где разыгралось последнее действие всемирной трагедии, качалась на ветру хрупкая белая береза; наверно, над полем брани заливался жаворонок и какая-нибудь бабочка, боярышница порхала над разъяренными воинами. И — глядь! — убивать почти уж некого, стоит жаркий октябрьский полдень; и тут герои один за другим поворачиваются спиной к ратному полю и, распрямившись, истосковавшись по мирной жизни, направляются под семь березы. И вот уже все тринадцать уцелевших в последней битве лежат под деревцем. Один положил буйную головушку на сапог соседа, другой — на его задницу… Тринадцать уцелевших солдат со всего света храпят под одной березой.
      К вечеру они проснутся, оглядятся вокруг и схватятся за оружие. Но тут кто-нибудь из них — историк так никогда и не узнает его имени — скажет:
      — Черт побери, ребята, а не хватит ли с нас всего этого?
      — А ты, парень, прав, — с облегчением вздохнет другой, откладывая оружие в сторону.
      — В таком случае угости-ка меня кусочком сала, болван, — ласково попросит третий.
      А четвертый воскликнет:
      — Эх, черт, покурить бы, братцы! Нет ли у кого, а?
      — Бежим, братцы, — предложит пятый, — мы больше не играем.
      — Я тебе оставлю окурочек, — пообещает шестой, — а ты дай мне хлебца кусочек.
      — Домой, чуете, домой пойдем! — гудит седьмой.
      — А что, твоя старуха все еще ждет тебя? — спросит восьмой,
      — Бог ты мой, я уже шесть лет не спал в постели, — вздохнет девятый.
      — Вот ведь чертовщина какая творилась, — заметит десятый и плюнет с досады.
      — И то верно, — согласится одиннадцатый. — Да теперь нас никуда калачом не заманишь:
      — Не заманишь, — повторяет двенадцатый. — Что мы, ослы, что ли? По домам, ребята!
      — Ах, как я рад, что конца дождался! — объявит тринадцатый и перевернется на другой бок.
      Вот так, пожалуй, не иначе, можно представить себе конец Величайшей из Войн.

      Много лет протекло с тех пор. В кабачке «У Дамогоских» сидит механик Брых, ныне владелец слесарной мастерской, и читает «Народную газету».
      — Сию минутку будут готовы колбаски, — объявляет трактирщик, выбегая из кухни.
      Но постойте, это ведь наш старый знакомый Ян Биндер. бывший владелец карусели: правда, он раздобрел и не носит уже полосатой тельняшки, но это он!
      — Да ведь время есть? — раздумчиво отзывается пан Брых. — Опять же и патер Йошт еще не появлялся. И пан редактор Рейзек тоже опаздывает.
      — А-а… как дела у пана Кузенды? — спрашивает пан Биндер.
      — Да знаете как оно. Прихварывает малость. А какой милейший человек, пан Биндер!
      — И то сказать, — соглашается пан трактирщик. — А… пан Брых, не могли бы вы отнести ему колбаску… от меня… уж будьте любезны…
      — Да я с радостью, пан Биндер, знаете, он так будет рад, что вы его помните. Да что тут говорить, я с удовольствием…
      — Благословен господь, — прозвучал у дверей веселый голос, и пан каноник Йошт, румяный от морозца, снял шляпу и пальто.
      — Вечер добрый, ваше преподобие, — приветствовал Йошта пан Брых, — а мы уж вас заждались.
      Патер Йошт весело улыбнулся, потирая зазябшие руки.
      — Так что пишут в газетах, любезный, что пишут?
      — Вот кстати: «Президент республики присвоил молодому, подающему надежды ученому, приват-доценту доктору Благоушу звание экстраординарного профессора…» Помните, пан каноник, это тот самый Благоуш, что писал в свое время о Кузенде.
      — Как же, как же, помню! — воскликнул патер Йошт, протирая очки. — Явно безбожник, они там, в университете, все богохульники. Да и вы ведь тоже бога не помните, пан Брых.
      — Ну, пан каноник помолится за нас за всех, — примирительно пробасил пан Биндер. — Мы ему на небе для компании нужны. Колбаски прикажете, ваше преподобие?
      — Две больших и одну маленькую!
      — Ну, понятно, две больших, одну маленькую.
      Пан Биндер проворно отворил дверь на кухню и крикнул: «Две из потрохов, одну кровяную».
      — Добрычер, — буркнул редактор Рейзек, вваливаясь в кабачок. — Холодно, братцы!
      — Вот и вечеринка у нас! — суетился пан Биндер. — Вот и гости собрались!
      — Так что новенького? — бодро расспрашивал патер Йошт пана редактора. — Как дела в редакции? Я ведь тоже, когда был молод, в газеты пописывал.
      — А этот Благоуш про меня тоже упоминал в своих сочинениях, — вспомнил пан Брых. — Я еще эту статью вырезал. «Апостол Кузендовой секты» — эвона как он меня величал. Охо-хо-хо, прошли те времена!
      — Ужинать, — потребовал пан Рейзек.
      Но пан Биндер с дочерью уже ставили на стол дымящиеся колбаски; они еще шипели, все в капельках сала, лежа на мягкой капусте, прямо турецкие одалиски на подушках. Патер Йошт громко причмокнул и вонзил вилку в ближайшую обольстительницу.
      — Эх, хорошо, — помолчав, восхитился пан Брых.
      — Угу, — не сразу отозвался пан Рейзек.
      — Удалось на славу, Биндер, — признал благодарный пан каноник.
      Воцарилась благодатная, сосредоточенная тишина, какая бывает, когда люди вдумчиво занимаются своим делом.
      — Какие-то новые пряности, — присоединил свой голос благодарности пан Брых. — Это я люблю!
      — Тут важно меру соблюсти.
      — А все одно!
      — И корочка должна прямо-таки хрустеть на зубах.
      — М-м-м…
      Опять наступила длительная пауза.
      — А капуста сюда идет самая беленькая.
      — На Мораве, — заговорил пан Брых, — капусту делают прямо словно кашу. Я там подмастерьем служил, так эта каша сама в горло течет.
      — Господь с вами, — поразился патер Йошт. — И не говорите, все равно не поверю, что это вкусно.
      — Верьте не верьте, а там так делают. И едят ложками.
      — Вот страх-то господен, — обеспокоился каноник. — Это странный какой-то народ, братья. Ведь в капусту всегда только жиру много кладут, верно я говорю, пан Биндер? И я не понимаю, как можно делать иначе.
      — Знаете, — проникновенно обратился к присутствовавшим пан Брых, — с этой капустой выходит вроде как с нашей верой. Не умещается в голове человека, как можно исповедовать иную веру.
      — Ах, оставьте, голубчик, — защищался патер Йошт. — Я скорее поверю в Магомета, чем съем капусту, приготовленную по-иному. Ведь ясно как божий день, что капусту надо заправлять жиром.
      — А когда разговор идет про веру, это неясно?
      — Когда про нашу веру, ясно, — твердо заявил пан каноник, — а про все прочие, — неясно.
      — Вот мы и снова там, где перед войной были, — вздохнул пан Брых.