1. Объявление

В первый день нового, 1943 года пан Г. X. Бонди, президент заводов МЕАС, как всегда, просматривал газеты; несколько неучтиво обойдя сообщения с театра военных действий и миновав очередной правительственный кризис, он на всех парусах понесся по газетному простору («Народная газета» давно уже впятеро увеличила свой формат и вполне могла служить парусом даже в заморских плаваниях), устремляясь к «Экономической рубрике».

«Угольный кризис, — отметил пан Бонди, — истощение угленосных пластов. Остравский бассейн надолго прекратил работу. Черт побери, это катастрофа. Придется возить уголь из Верхней Силезии — вот и подсчитайте, как вздорожает наша продукция; где уж тут выдержать конкуренцию! Ума не приложу, как быть; если еще и Германия повысит тарифы — придется прикрыть лавочку. Акции Промбанка тоже катятся вниз. И потом — наши масштабы, о господи! Нелепые, ничтожные, мизерные масштабы! И этот окаянный кризис!»

Пан Г. X. Бонди, председатель правления заводов МЕАС, призадумался. Что-то раздражало его, мешая рассуждать спокойно. Он снова перелистал отложенные было газетные листы, пока на последней странице не наткнулся на странное словечко «ТЕНИЕ», собственно, даже на «ЕНИЕ», потому что на букве «Т» газета была перегнута пополам. Именно эта незаконченность необычайно уязвляла пана Бонди, не давая ему покоя. «Скорее всего это ПРИОБРЕТЕНИЕ, — предположил пан Бонди не слишком уверенно, — или ПАДЕНИЕ. А может, ИЗОБРЕТЕНИЕ. Акции на азот тоже упали. Страшный застой. Жалкие, до смешного жалкие у нас масштабы. Да нет, чепуха, никому не придет в голову помещать в газете объявления об изобретении… Скорее всего речь идет о пропаже. Ну да, там, наверно, так и стоит „пропала“, ну, разумеется…»

Несколько обескураженный пан Г. X. Бонди снова развернул газету, чтобы положить конец недоразумению, но странное сочетание совершенно потерялось в пестром калейдоскопе объявлений. Он пробегал глазами столбец за столбцом, а слово пряталось с досадным упорством. Пан Бонди принялся исследовать газету снизу и даже с правой стороны — противное «ТЕНИЕ» как сквозь землю провалилось. Г. X. Бонди не сдавался. Он снова сложил газету, и — глядь! — ненавистное «ЕНИЕ» появилось само собой; тут пан Бонди не выдержал, прижал его пальцем, поспешно развернул страницу и… тихо чертыхнулся про себя. Под рукой чернело самое заурядное, самое неприметное объявление:

«Стоило волноваться, — посетовал пан Г. X. Бонди, — из-за каких-то патентованных подтяжек! Мелкие жулики, шуты гороховые помещают глупейшие объявления, а я трачу на них целых пять минут!

Нет, я положительно схожу с ума. Мизерные масштабы! Никакого простора для деятельности, никакого размаха!»

Президент Бонди поудобнее устроился в качалке, чтобы с комфортом прочувствовать всю пагубность узкого поля деятельности. Правда, МЕАС — это десять заводов, тридцать четыре тысячи рабочих. МЕАС — ведущее предприятие по производству металлических изделии, а по производству котлов МЕАС просто вне конкуренции.

Колосники МЕАС на уровне мировых стандартов. Но за двадцать лет неустанного труда — господи боже! — в других-то условиях удалось бы добиться кое-чего и побольше…

Г. X. Бонди вдруг подскочил в своем кресле. «Инженер Марек, инженер Марек! Погоди-ка, не тот ли это Марек, по прозвищу Рыжий, Рудольф, Руда Марек, дружище Руда из „Политехнического“? Да, да, да, в объявлении так и сказано: „инж. Р. Марек“. Руда, крокодил ты этакий, возможно ли?! Ах, шалопай, до чего докатился! Предлагать „весьма выгодное изобретение“ — ха-ха-ха! — „по личным мотивам“, знаем мы эти „личные мотивы“ — денег нет, да? И ты задумал поймать жар-птицу на какой-то грязный, засаленный патент? Ну да, ты ведь вечно носился с идеей перевернуть мир. Ах, глупышка, что сталось теперь с нашими великими идеями! Куда девалась великодушная и легкомысленная наша молодость!»

Президент Бонди снова откинулся в кресле. «Похоже, что это и в самом деле Руда Марек, — размышлял он. — А Марек — это голова! Немножко прожектер, но было в нем кое-что. Были идеи. А впрочем, совсем никудышный человек. Проще говоря, сумасброд. Странно, как это из него профессор не получился? Почти два десятка лет пролетело, бог знает чем он занимался все это время; видно, дошел до ручки; скорее всего свихнулся окончательно; живет, бедняга, где-то в Бржевнове и пробавляется… изобретениями. Да, незавидная судьба!»

Пан Бонди попытался представить нищету «дошедшего до ручки» изобретателя. И ему удалось вообразить взлохмаченную голову и заросшую щетиной физиономию, грязные картонные стены — словно в кино. Мебели — никакой; в углу матрац, на столе убогое сооружение из катушек, гвоздей и обгоревших спичек; мутное окошко выходит на задворки. И в обстановке этой беспросветной нужды появляется гость, облаченный в богатую шубу. «Я хотел бы познакомиться с вашим изобретением». Полуслепой изобретатель не узнает давнишнего приятеля; покорно опускает он нечесаную голову, соображая, куда бы усадить гостя, и — о милосердный боже! — окоченевшими от холода, скрюченными, трясущимися пальцами пытается привести в движение свою жалкую машинку, какой-то невообразимый перпетуум-мобиле, и в смущении лепечет, что это могло бы работать, наверняка могло бы, если бы… если бы… если бы он в состоянии был купить… приобрести… Гость в роскошной шубе обводит взглядом жалкую чердачную каморку и вдруг молча вынимает из кармана кожаный кошелек и кладет на стол тысячу, вторую («Да хватит уж!» — перепугался сам пан Бонди)… третью. («Между прочим, довольно бы и тысячи», — одергивает пана Бонди какой-то внутренний голос.) «Это — на дальнейшие ваши работы, пан Марек, нет, нет, вы совершенно ничем не обязаны. Ах да, мое имя! Ну, это пустяки. Считайте меня вашим другом».

Президент Бонди остался очень доволен и даже тронут нарисованной картиной. «Пошлю-ка я к Мареку своего секретаря, — решил он, — сейчас или завтра прямо с утра. А чем же мне заняться сегодня? Нынче праздник, в контору идти не надо; собственно, я свободен. Ах. вот что значит узкое поле деятельности! Целый день не к чему приложить руки! А что, если я сам нынче…»

Г. X. Бонди поколебался. Это смахивало на авантюру — поехать и собственными глазами убедиться, до чего докатился этот бржевновский сумасшедший. «В конце концов мы же были такими друзьями! Все-таки наше общее прошлое дает мне какне-то права?! Поеду!» — решил пан Бонди. И поехал.

В поисках убогого домишки под номером 1651 пану Бонди пришлось исколесить весь Бржевнов, так что в конце концов это несколько ему наскучило, и председатель правления заводов МЕАС обратился в полицейское отделение.

— Марек, Марек. — инспектор порылся, в памяти. — Скорее всего это будет инженер Рудольф Марек, Марек и К°, электроламповый завод, Миксова улица, 1651.

Электроламповый завод! Президент Бонди был разочарован, да, да, президент был слегка удручен. Выходит, Руда Марек не ютится на чердаке. Руда Марек — заводчик и по «личным мотивам» продает какое-то изобретение! Это уже пахнет конкуренцией, старина, или я не Бонди!

— Не знаете ли вы, как у него дела? — словно невзначай осведомился он у полицейского, уже садясь в машину.

— О, превосходно! — послышалось в ответ. — Прекрасный завод! Знаменитая фирма, — добавил инспектор с подобающим почтением. — Инженер Марек — богатый человек, — пояснял он затем, — и страшно ученый. Ставит опыт за опытом.

— Миксова улица! — приказал пан Бонди шоферу.

— Третья направо! — крикнул инспектор вслед отъезжавшей машине.

И вот пан Бонди у жилого флигеля вполне приличного завода. «О, да тут чистенько, газончики, по стенам — дикий виноград… Гм, — удивился про себя пан Бонди, нажимая кнопку звонка. — Этого недотепу Марека всегда отличало этакое человеколюбие и жажда преобразований».

В этот момент на лестнице появляется сам Марек, Руда Марек; он очень худ и серьезен, можно сказать — вдохновенен; и у Бонди странно щемит сердце — правда, Рудольф уже не так молод, как прежде, но и заросшего щетиной сумасброда-изобретателя, каким рисовало его воображение пана Бонди, он ничуть не напоминает. Просто его трудно узнать. Пан Бонди не успел еще оправиться от изумления, а инженер Марек уже подал ему руку и тихо произнес:

— Ну вот ты и здесь, Бонди. Я ждал тебя.

2. Карбюратор

— Я ждал тебя, — повторил Марек, усадив гостя в кожаное мягкое кресло.

Ни за что на свете Бонди не признался бы, как мечтал увидеть «дошедшего до ручки» ученого-изобретателя.

— Ну вот видишь, — несколько преувеличенно порадовался он, — бывает ведь в жизни! Как раз сегодня утром мне пришло в голову, что мы с тобой не видались уже двадцать лет! Двадцать лет, Рудольф, представь себе, двадцать лет!

— Гм, — буркнул Марек, — так, значит, ты хочешь купить мое изобретение?

— Купить? — растерянно протянул Г. X. Бонди, — Я, право, не знаю… Я, собственно, об этом еще не думал. Мне захотелось тебя повидать и…

— Не ломайся, пожалуйста, — перебил его Марек. — Я ведь знал, что ты придешь. За изобретением, конечно. Оно как раз для тебя, на нем можно заработать, — Марек махнул рукой, откашлялся и начал снова, сдержанно я размеренно: — Изобретение, которое я продемонстрирую вам, знаменует собой более значительный переворот в технике, чем паровая машина Уатта. Если коротко определить значение этого открытия, то речь идет, в сущности, о предельном использовании атомной энергии…

Бонди незаметно зевнул.

— Скажи, пожалуйста, чем ты занимался все эти двадцать лет?

Марек несколько удивленно взглянул на старинного приятеля.

— Современная наука утверждает, что материя, то есть атомы, состоит из бесчисленных квантов, собственно, атом — это скопление электронов, мельчайших электрических частиц.

— Очень увлекательно, — перебил инженера президент Бонди. — Видишь ли, я всегда был слаб в физике. А ты плохо выглядишь, Марек. И что, собственно, толкнуло тебя заняться этой игруш… гм, этим заводишком?

— Что? Да так, случайность. То есть я изобрел новый способ применения металлических волосков в лампах накаливания. В общем пустяки, я придумал это между делом. А последние двадцать лет я разрабатываю проблему полного сгорания материи. Ответь мне, Бонди, что в наше время составляет главнейшую проблему современной техники?

— Торговля, — изрек президент. — А ты женат?

— Вдовец, — ответил Марек и в возбуждении принялся расхаживать по комнате. — Никакая не торговля, понимаешь? Сгорание! Предельное использование тепловой энергии, которая заключена в материи. Представь, сжигая уголь, мы получаем лишь стотысячную долю того, что могли бы получить! Понимаешь?

— Да, да, уголь страшно дорог, — глубокомысленно подтвердил пан Бонди. Марек сел.

— Если ты пришел не ради моего карбюратора — убирайся прочь, — возмущенно прорычал он.

— Продолжай, — предложил исполненный миролюбия пан Бонди.

Марек обхватил голову руками.

— Я убил на это двадцать лет, — глухо вырвалось у него, — и теперь продаю первому встречному! Это мечта всей моей жизни. Величайшее изобретение! Серьезно, Бонди, это великая вещь!

— Наверное. Особенно по нашим жалким масштабам, — поддакнул Бонди.

— Нет, вообще великая. Представь: теперь для тебя открывается возможность использовать энергию атома, всю, без остатка!

— Ага, — произнес президент, — значит, будем топить атомами. Ну, а почему бы и нет? У тебя тут прелестно, Руда, скромненько и мило. А сколько душ занято на производстве?

Марек не отозвался.

— Видишь ли, — задумчиво произнес он, — можно сказать: «использование энергии атома», или «сгорание материи», или «разрушение материи» — это не имеет никакого значения.

— По мне, лучше всего «сгорание», — откликнулся пан Бонди, — «сгорание» как-то интимнее.

— Да, но в данном случае наиболее точным был бы термин «расщепление материи». То есть нужно расщепить атом на электроны и запрячь их в работу, понятно?

— Великолепно, — уверил президент. — Вот именно: запрячь бы их в работу!

— Возьмем, к примеру, двух лошадей, обе изо всей силы тянут канат в противоположных направлениях. Что это, по-твоему?

— По-видимому, какой-то забавный спорт, — предположил пан президент.

— Нет, не спорт, а состояние покоя. Лошади натягивают канат, но не трогаются с места. И если ты перерубишь веревку…

— Они рухнут на землю! — восторженно вскричал Г. X. Бонди.

— Нет, они разбегутся в разные стороны; они уподобятся освобожденной энергии. Видишь ли, материя — это такая же вот упряжка. Оборви связь, которая держит на цепи электроны, и они…

— Разбегутся в разные стороны!

— Да, они разбегутся, но мы можем изловить их и запрячь снова, понимаешь? Ну, представь себе такую картину: положим, мы с тобой растопили печь углем. Получили какое-то количество тепла и, кроме того, пепел, угарный газ и сажу. Материя здесь не исчезла, понятно?

— Само собой. Не желаешь ли сигару?

— Не желаю. Но оставшаяся материя обладает еще несметными запасами неизрасходованной атомной энергии. И если бы нам удалось использовать всю атомную энергию вообще, то мы использовали бы и все атомы до конца. Короче: только в случае полного сгорания материя исчезнет.

— Ах так, вот теперь я понял.

— Это все равно, как если бы мы плохо смололи зерно: сняли бы тонкую шелуху, а остальное развеяли по ветру, как пепел. А при тщательном помоле от зерна ничего, или почти ничего, не остается, не правда ли? Вот и при полном сгорании — от материи тоже не остается ничего или почти ничего. Она перемалывается вся без остатка. Используется до предела. Обращается в изначальное ничто. Видишь ли, материя поглощает массу энергии только для того, чтобы существовать; отними у нее бытие, заставь ее не существовать, и освободится несметное количество энергии. Вот оно как, Бонди.

— Гм… Не так уж плохо.

— Пфлюгер, например, считает, что килограмм угля содержит двадцать три биллиона калорий, Я думаю, Пфлюгер — преувеличивает.

— Ну разумеется!

— После теоретических подсчетов я пришел к выводу, что их там около семи биллионов. Это означает, что при полном сгорании угля на одном его килограмме средняя по мощности фабрика может работать несколько сот часов!

— Черт возьми! — воскликнул Бонди, вскакивая.

— Точного расчета времени я тебе не представлю. У себя на фабрике я вот уже шесть недель жгу полкилограмма угля при нагрузке в тридцать килограммометров, и представь, дружище, он все вертится… вертится… вертится, — бледнея, прошептал инженер Марек.

Президент Бонди в растерянности поглаживал свой подбородок, гладкий и круглый, как попка младенца.

— Послушай, Марек, — нерешительно произнес он, — ты наверняка… того… несколько… переутомился.

Марек устало отмахнулся:

— Пустяки. Если бы ты хоть немного разбирался в физике, я бы растолковал тебе принцип работы моего карбюратора [1]. Видишь ли, это еще одна, совершенно новая глава высшей физики. Впрочем, ты сам убедишься, спустившись вниз, в подвал. Я засыпал в машину полкилограмма угля, завинтил ее и приказал опечатать при свидетелях, чтоб никто не смог прибавить горючего. Тебе стоит взглянуть на это, право, стоит. Конечно, ты все равно ничего не поймешь, но спуститься спустись! Спускайся, тебе говорят!

— А разве ты сам не пойдешь? — удивился Бонди.

— Нет, ступай один. И слушай, Бонди, не задерживайся там слишком долго…

— А что? — Бонди заподозрил неладное.

— Да так. Представь себе, что долго там быть… скажем… вредно для здоровья. Зажги электричество, выключатель тут же, у двери. Шум в подвале — это не от машины. Она работает бесшумно, без перебоев, без запаха. Шумит там этот, как его… вентилятор. Ну, ну, ступай, я подожду здесь. Потом мне расскажешь…

Президент Бонди спускается вниз, тихо радуясь, что на некоторое время избавился от этого помешанного (а что Марек помешанный — в этом все-таки нет никакого сомнения!). Бонди несколько озабочен тем, как бы убраться отсюда подобру-поздорову, и побыстрее. Заметим, что двери, ведущие в подвал, огромной толщины, окованы железом, совсем как у банковских сейфов. Прекрасно, зажжем свет. Выключатель рядом, около двери. Посреди бетонного, со сводчатым потолком, чистого, как монастырская келья, подвального помещения на бетонных козлах лежит огромный медный цилиндр. Он закрыт со всех сторон, лишь наверху — решеточка, опечатанная. пломбами. Внутри машины темно и тихо. Из цилиндра, равномерно скользя, выдвигается поршень, медленно вращающий тяжелое маховое колесо. Вот и все. Лишь вентилятор в подвальном окне шумит не умолкая.

То ли от вентилятора тянет сквозняком, то ли еще что, но чело пана Бонди овевает легкий ветерок; ощущение такое, будто от восторга у него дыбом подымаются волосы, а тело уносит в бесконечный простор — и вот ты уже летишь, не чувствуя собственного веса. Охваченный неизъяснимым блаженством, Г. X. Бонди опускается на колени, ему хочется громко кричать и петь от умиления и счастья, ему чудится шум необъятных и бесчисленных крыл. Но тут кто-то больно хватает его за руку и тащит наверх — вон из подвала. Это инженер Марек, на голове у него капюшон или скафандр водолаза, Марек волочит Бонди вверх по лестнице. В передней Марек снимает металлический капюшон и утирает струящийся по лбу пот.

— Еще мгновенье — и было бы поздно, — выдыхает он в страшном волнении.

3. Пантеизм

Президенту Бонди представляется, будто все это сон, Марек с материнской заботливостью усаживает его в кресло и в мгновенье ока извлекает откуда-то коньяк.

— На, выпей немедленно, — бормочет он, трясущейся рукой поднося Бонди коньячную рюмку. — Тебе тоже несладко пришлось, а?

— Напротив, — вяло выговаривает президент: язык с трудом повинуется ему. — Это было так прекрасно, дружище! Я будто парил в поднебесье или что-нибудь в этом роде…

— Да, да, — подхватил Марек, — именно это я и хотел сказать. Ты словно паришь в поднебесье или возносишься куда-то, а?

— Чрезвычайно приятное ощущение, — повторил пан Бонди. — По-моему, это и есть экстаз. Как будто там нечто… нечто…

— Нечто божественное? — неуверенно подсказал Марек.

— Может быть. Нет, не может, а наверняка, дружище. Я отродясь не бывал в церкви, Руда, но в подвале было как в церкви. Что это я там творил, скажи на милость?

— Молитвы, — с горечью признался Марек и снова принялся расхаживать взад-вперед по комнате.

Президент Бонди в недоумении провел рукою по лысине.

— Гм, странно. Да брось, неужто я молился? Слушай, а что там… гм… что там, в этом склепе, так действует на человека?

— Карбюратор, — проворчал Марек, кусая губы. Лицо его в эту минуту еще больше осунулось и посерело.

— Черт возьми, — удивился Бонди, — как же это он, а?

Инженер молча пожал плечами; опустив голову, он продолжал мерить шагами комнату.

Г. X. Бонди следил за ним взглядом, не в силах скрыть младенческого удивления. «Марек спятил, — сказал он себе, — но, черт возьми, что это в его подвале действительно находит на человека? Такое мучительное, сладкое блаженство, такая неколебимая уверенность, такой восторг и такая всепоглощающая покорность богу…»

Пан Бонди поднялся и снова наполнил рюмку коньяком.

— Марек, — обратился он к инженеру, — я знаю, что это такое.

— Что ты знаешь? — выпалил Марек и замер.

— Что там, в том склепе. Это странное душевное состояние. Скорее всего это какая-нибудь отрава, а?

— Разумеется, газ! — нервно расхохотался Марек.

— Я сразу догадался, — похвастался повеселевший Бонди. — Значит, этот твой аппарат выделяет что-то… ну, вроде как озон, правильно? Или, вернее, какой-то отравляющий, ядовитый газ. Стоит человеку подышать, и он… того… малость… не в себе под воздействием отравления, не так ли? Бесспорно, дружище, это не что иное, как отравляющий газ; каким-то образом он выделяется при сгорании угля в этом… в этом самом… твоем карбюраторе. То ли светильный, то ли веселящий газ, или фосген, словом, нечто вроде… Поэтому ты и установил там вентилятор. И поэтому сам спускаешься в подземелье только в противогазе, разве я не прав? У тебя там черт-те что скапливается, Марек!

— Если бы это был газ! — взорвался Марек, потрясая в воздухе кулаками. — Видишь ли, Бонди, из-за этого я вынужден продать свой карбюратор. Иначе я просто не вынесу, не вынесу, — выкрикивал он чуть ли не со слезами на глазах. — Я не предполагал, что мой карбюратор начнет вытворять такое, такое… немыслимое… непотребство. Ты вообрази, этакие коленца он выкидывает у меня с самого начала! И кто бы ни приблизился — все это чувствуют. Ты еще ничего не знаешь, Бонди, а мой дворник испытал это на собственной шкуре.

— Бедняга, — воскликнул пораженный пан президент, — неужели скончался?

— Нет, он обратился! — в отчаянии вскричал Марек. — Я признаюсь тебе, Бонди: у моего изобретения, у моего карбюратора, есть один чудовищный недостаток. Но ты купишь его или возьмешь даром, несмотря ни на что; ты возьмешь его, Бонди, даже если из него посыплются черти. Тебе, Бонди, это безразлично, лишь бы сплошным потоком текли миллиарды. И они потекут в твои карманы, любезный. Мой карбюратор — эпохальное изобретение, но я уже не хочу иметь с ним; ничего общего. У тебя не такая чуткая совесть, ты слышишь, Бонди? Миллиарды потекут к тебе, тысячи тысяч миллиардов, но на твоей совести будет и страшное зло. Решайся!

— Нет уж, меня ты в это дело не впутывай, — запротестовал Бонди. — Если карбюратор вырабатывает отравляющие газы, власти запретят его использование и всему придет конец. Ты ведь знаешь, с нашими ничтожными масштабами… Вот в Америке…

— Какие там отравляющие газы, — вырвалось у Марека, — он вырабатывает нечто в тысячи раз более страшное. Запомни, Бонди, что я сейчас тебе скажу: это выше человеческого понимания, но мошенничества здесь ни на йоту. Так вот, в моем карбюраторе на самом деле материя сгорает дотла, от нее даже пепла не остается; другими словами, мой карбюратор на самом деле расщепляет, испепеляет, разлагает материю на электроны; он истребляет, перемалывает ее, не знаю уж, как, еще сказать, словом — он использует ее полностью. Ты и понятия не имеешь, как велика энергия, заключенная в атомах. Имея в запасе полцентнера угля, ты сможешь объехать на корабле вокруг света, залить электричеством Прагу, привести в движение Ристон [2] — все, что пожелаешь; чтоб отопить целую квартиру и приготовить пищу для большой семьи, тебе хватит уголька величиною с орешек; в конце концов обойдемся даже без угля — просто добудем тепло из первого подвернувшегося под руку булыжника или из кома глины, обнаруженного возле дома. Любое количество материи скрывает в себе больше энергии, чем огромный паровой котел, остается только ее выжать! Только суметь сжечь ее без остатка! И я научился это делать, Бонди; мой карбюратор сжигает ее; согласись, Бонди, ради такого грандиозного успеха стоило трудиться двадцать лет!

— Видишь ли, Руда, — осторожно начал пан президент, — это поразительно, но я почему-то верю тебе. Честное слово, верю. Видишь ли, когда я стоял перед этим твоим карбюратором, я чувствовал: тут скрыто нечто великое, прямо потрясающее. Я бессилен побороть в себе это чувство — и я тебе верю. Там, внизу, в этом склепе, ты скрываешь некую тайну. Тайну, которая перевернет весь мир.

— Ах, Бонди, — в смятении прошептал Марек, — вот в том-то и загвоздка. Погоди, я тебе растолкую. Ты когда-нибудь читал Спинозу?

— Нет, никогда.

— Я тоже прежде никогда не читал, а теперь, видишь, начинаю интересоваться такими вещами. В философии я ни шиша не смыслю, для инженера это лес темный, но что-то все-таки в ней есть. Ты ведь веришь в бога?

— Я? Как тебе сказать, — задумался Бонди. — Я, право, не знаю. Бог скорее всего есть, но где-то на другой планете, У нас — нет! Куда там! Такие штучки, видно, не для нашего века. Да что бы он здесь делал, скажи на милость?!

— Я в бога не верю, — твердо признался Марек. — Не хочу в него верить. Я всегда был атеистом. Я верю в материю, прогресс — и ни во что больше. Я человек науки, Бонди, а наука не может допустить существования бога.

— Для торговли, — заявил пан Бонди, — абсолютно безразлично, есть бог или нету. Хочет быть, пусть себе будет, пожалуйста. Мы друг другу не помешаем.

— Но с точки зрения науки, — строго возразил инженер, — это абсолютно исключено. Или он, или наука. Я не утверждаю, что бога нет; я утверждаю только, что он не должен быть или по крайней мере не смеет, не должен проявляться. И я убежден, что наука постепенно, шаг за шагом, вытеснит бога или хотя бы ограничит его влияние; я убежден, что в этом высочайшее ее назначение.

— Возможно, — невозмутимо промолвил пан президент, — излагай дальше.

— А теперь представь себе, Бонди, что… или нет, погоди, сперва я задам тебе вопрос: ты знаешь, что такое пантеизм? Это ученье о том, что во всем сущем проявляется единый бог, или Абсолют — как тебе угодно. В человеке, в камне, в траве, в воде — повсюду. И знаешь, чему учит Спиноза? Что материальность — это лишь проявление или одна из сторон божественной субстанции, в то время как другая ее сторона — дух. А известно ли тебе, что утверждает Фехнер [3]?

— Что-то не слыхал, — признался президент.

— Фехнер учит, что все, все без исключения обладает душой, что бог одушевляет все сущее. А Лейбница ты читал? По Лейбницу, материя состоит из частиц души, из монад, которые суть субстанция бога. Что ты на это скажешь?

— Не знаю, что и сказать, — растерялся Г. X. Бонди, — я в этом не разбираюсь.

— Вот и я тоже не разбираюсь; очень уж все это туманно. Но вообрази на мгновенье, что в любой частице материи в самом деле разлит бог, что он как бы замурован в ней. И стоит тебе разбить частицу вдребезги, как он вырвется наружу, словно дух из волшебной бутылки. Словно его спустят с привязи. И он. выделится из материи, как светильный газ из угля. Спалишь один атом — и вот тебе: подвал полон Абсолюта. Просто диву даешься — так стремительно он распространяется.

— Постой, — прервал Марека пан Бонди, — повтори еще раз, но не спеша.

— Представь себе, — повторил Марек, — что любая материя содержит Абсолют в плену, назовем ее, к примеру, связанной, инертной энергией, или, еще проще, скажем, что бог вездесущ — он в любой материи и в любой ее частице. Так, вот представь себе, что ты начисто уничтожаешь какую-то часть материи, уничтожаешь, на первый взгляд, совершенно без остатка, но поскольку любая материя — это, собственно, материя плюс Абсолют, тебе удается уничтожить только материю, а неистребимая часть ее, химически чистый, освобожденный, деятельный Абсолют остается. Остается неразложимый химически, нематериальный резидиум, у которого нет ни линий спектра, ни атомного веса, ни химической валентности, ни подчинения закону Марнотта, — словом, никаких, ни малейших свойств материи. И остаток этот есть чистый бог. Химическое «ничто», обладающее колоссальной силон воздействия. Поскольку это «ничто» эфемерно, на него не распространяются законы материи. Уж из одного этого вытекает, что химическое «ничто» проявляется сверхъестественно, в виде чуда. Вывод этот напрашивается из простого предположения, что бог присутствует в материи. Ты способен убедить себя, что он, допустим, разлит в ней?

— Безусловно, — ответил Бонди. — Ну и что?

— Прекрасно, — заключил Марек и встал. — Так он на самом деле содержится в ней.

4. Подвал Бога

Президент Бонди, задумавшись, посасывал свою сигару.

— А как ты это установил?

— Испытал на себе, — бросил Марек, снова принявшись расхаживать по комнате. — Мой карбюратор, используя материю до предела, вырабатывает побочный продукт, и продукт этот — чистый, ничем не связанный Абсолют. Бог в химически чистом виде. Я бы выразился так: карбюратор с одной стороны извергает механическую энергию, а с другой — бога. Совершенно так же, как когда мы разлагаем воду на кислород и водород, только в несравненно больших масштабах.

— Гм, — хмыкнул пан Бонди. — А что дальше?

— На мой взгляд, — осторожно продолжал Марек, — некоторые исключительные личности способны разложить материальную и божественную субстанцию сами в себе, то есть, видишь ли, как бы выделить или выжать Абсолют из своей собственной материи. Христос, чудотворцы, факиры, медиумы, пророки делают это посредством некоей психической силы. Мой карбюратор вырабатывает бога чистейшим машинным способом. Это нечто вроде фабрики, фабрики Абсолюта.

— Факты! — потребовал Г. X. Бонди. — Держись фактов.

— Вот тебе факты; я сконструировал свой Perfect Carburator сперва чисто теоретически; потом сделал небольшую модель, но она не действовала. Только четвертая модель оказалась удачной. Она была точно такого же размера, но работала превосходно. Возясь с этой маленькой машинкой, я ощущал какое-то странное воздействие на психику, необыкновенную приподнятость и восторг, охватывавший меня. Тогда я полагал, что это просто радость творчества или возможно, следствие переутомления. Но именно в то время я впервые обрел дар прорицателя и начал творить чудеса.

— Как, как ты сказал?! — воскликнул президент Бонди.

— Обрел дар прорицателя и начал творить чудеса, — угрюмо подтвердил Марек. — Минутами на меня находило озаренье. Я. например, мог предвидеть, что произойдет в будущем. И твой приход я предвидел тоже. Однажды, работая на токарном станке, я сорвал себе ноготь, я вдруг он вырос у меня на глазах. По-видимому, я сам желал этого, однако от этого как-то не по себе делается и страшно. Или — ты только подумай! — я передвигался по воздуху. Видишь ли, ученые называют это левитацией. Я никогда не верил подобным глупостям. Представь себе, как я перепутался.

— Еще бы, — серьезно согласился Бонди, — это, должно быть, очень неприятно.