– Полегче, ребята, – прохрипел он.
      Мы прижались друг к другу. Пули ударили в металл над нашими головами.
      Казалось, что этому не будет конца. Самолёты разворачивались, проносились над нами на бреющем полёте, палили из пулемётов и пушек и поднимали вокруг снежную бурю. И каждый раз, когда они проносились, лётчик произносил только два слова: «Ни черта!»
      Потом они улетели. Мы вылезли из-под мотора. Не было ничего более приятного, чем видеть, как удаляются «мессершмитты». Лётчик вылез следом за нами. Меховой комбинезон висел на нём клочьями. Он встал, похлопал рукой по мотору и сказал:
      – Ни черта! Выручил. Ленинградская вещь!
      – Ранен? – спросил я.
      – Ни черта! – хрипло ответил лётчик.
      Но я увидел на снегу, там, где он лежал, красное пятно.
      – Посмотри получше, – сказал я, – сгоряча не чувствуешь.
      Лётчик похлопал себя по груди и по бёдрам.
      – Руки есть, ноги тоже есть. И башка есть, – сказал он.
      – А кровь откуда? – спросил я, показывая на снег.
      – Кровь? – Лётчик посмотрел на снег и повторил растерян но: – Кровь?.. Да, кровь.
      Но тут я сам увидел кровь на его валенке. Очевидно, он был ранен в левую ногу.
      – Снимай валенок, – сказал я.
      – Да ни черта! – махнул рукой лётчик.
      – Сейчас – ни черта, а потом – без ноги! – крикнул я. – Садись!
      Лётчик сел в снег, и я стал стягивать с него валенок.
      – Больно? – спросил я. Мне важно было знать, задета ли кость.
      – И ничего не больно, – буркнул лётчик.
      В валенке скопилось много запёкшейся крови. Я завернул штанину. Рана была небольшой. Бинт оказался у лётчика в сумке. Я перевязал рану и укутал ногу.
      – Теперь пойдём в санбат, – сказал я. – Вдвоём мы тебя доведём. Это рядом. Километра три.
      – Никуда я не пойду, – ответил лётчик. – Что вы, в уме – машину бросить? Идите-ка лучше сами, пусть полуторку пришлют да бойцов, охрану поставить.
      – Ладно, – сказал я. – Ольшанский останется здесь. – Мефистофель кивнул. – А за тобой приедут через полчаса.
      Мы уложили лётчика на снегу под мотором, и я зашагал по направлению к санбату.
      Холодный ветер крепчал с каждой минутой, и было трудно устоять на льду.
      Я прошёл около километра и увидел полуторку, которая, громыхая цепями, неслась мне навстречу. Когда она была уже близко от меня, я рассмотрел красный крест на переднем стекле. Я поднял руку, и машина, поравнявшись со мной, замедлила ход.
      – Там лётчик раненый! – крикнул я.
      – Знаем! – ответил из кабины женский голос, и машина снова понеслась.
      Идти было очень трудно. Поднялся штормовой, ледяной ветер. Трассу заносило снегом. Я шёл сквозь туман. Валенки мои проваливались в сугробы и снег набивался за голенища. За лётчика я был теперь спокоен. Через несколько минут машина будет у самолёта. Очевидно, в санбате видели, как он снизился, и выслали машину.
      Теперь я уже не думал о лётчике. Я думал о Лиде. Уже не сдерживал себя, а шёл и повторял: «К ней, к ней…» – и мне было легче идти.
      Наконец я увидел большую санитарную палатку. Она стояла в стороне от трассы. Было уже темно. У входа лежали на снегу розовые отблески, – очевидно, в палатке топилась печь. Я приподнял мокрый от снега полог и вошёл.
      У входа действительно топилась печурка, а дальше в полумраке я увидел людей, сидящих на топчане.
      Я поздоровался и для проверки прежде всего сказал о лётчике.
      – Знаем, знаем, – ответил мне кто-то из полумрака, – уже машина пошла.
      Значит, всё было в порядке.
      Теперь я различал сидящих на топчане людей. Их было двое: военврач третьего ранга и военфельдшер. Они пили чай. Я представился, и военврач налил мне кружку чаю.
      – Согревайтесь, – сказал он. – Ну, как там, на Большой земле?
      Я пил, обжигаясь, горячий чай и рассказывал о Большой земле. Они, сидящие здесь, на льду, были «буфером» между Большой землёй и Ленинградом. Для них было одинаково интересно и то, что происходит в Питере, и то, что происходит там, за Ладогой.
      А потом я спросил, стараясь говорить как можно спокойнее, не знают ли они, где работает… я назвал фамилию.
      – Как же, – спокойно ответил военврач, – у нас работает.
      Мне показалось, что это сказал не он. Мне показалось, что я слышу свой собственный голос.
      – У вас? – повторил я.
      – Именно, – ответил военврач. – Вернее, работала. Сегодня уехала в распоряжение фронта. Да вы говорите, что встретили санитарную машину? Вот она на ней и поехала.
      Я вскочил.
      – Но ведь машина вернётся?
      – Зачем же ей возвращаться? Лётчика повезут прямо в Питер, в госпиталь.
      Я выбежал из палатки. Завывал холодный, штормовой ветер, и острый снег бил в лицо. Где-то на трассе буксовала машина, и издали слышались артиллерийские разрывы, и было темно, совершенно темно…
      – Куда это вы сорвались? – спросил врач, когда я вернулся в палатку.
      – У самолёта остался товарищ, – ответил я. – Хотел посмотреть, не идёт ли он.
      – Ну, сейчас нас отыскать трудно, – сказал врач. – Мы – как папанинцы на льдине. Он, наверно, вернулся с машиной в Ленинград.
      – Да, – согласился я, – наверно, он вернулся.
      Было мучительно думать, что Ольшанский сейчас вместе с ней в машине… Если бы они хоть разговорились и Ольшанский сказал, с кем он ходил по Ладоге… Но на это было мало надежды. Она, наверно, останется в кабине, а он сядет в кузов. Доехав до города, он постучит шофёру и выпрыгнет. Вот и всё. Но, может быть, в кабину посадили раненого лётчика? Конечно, они посадили его в кабину, если он ещё в состоянии сидеть. И тогда она с Ольшанским едет в кузове. Ольшанский – общительный тип…
      Я сидел и думал: «Если бы он с ней заговорил! Ну вот, они сидят в кузове, и он закрывает ей ноги плащ-палаткой, – разве это не повод для разговора? Или он просто спрашивает, до какого места пойдёт машина. Наконец, надо же ему написать о Ладоге свою «пару очерков». Неужели он не затеет разговора о трассе? «О людях» – как принято выражаться…»
      Отчаяние охватило меня. Мне казалось, что я слышу их разговор, десятки вопросов, которые задаёт Ольшанский, и её ответы, тогда как ему нужно сказать всего два слова…
      Завывал ветер. Полотнища палатки колыхались, и верёвки, привязанные к колышкам, вбитым в деревянный настил, натягивались, как струны. Были минуты, когда казалось, что порыв ветра опрокинет палатку, раскидает по льду людей, топчаны, горящие в печке дрова, исхлещет всё острым, колющим снегом.
      – Даёт жизни! – сказал военфельдшер.
      – Теперь до утра, – подтвердил врач.
      – Что «до утра»? – спросил я.
      Мне показалось, что я пропустил начало разговора.
      – Ветер до утра, – сказал врач. – Ну, ужинать будем?
      Он встал с топчана и потянулся, широко раскинув руки. Он был очень высок. У него была чёрная, неровно подстриженная борода. Трудно было определить, сколько ему лет, хотя мне показалось, что он молод.
      Никто не ответил. Только ветер свистел. Врач подошёл к печке, опустился на корточки и стал помешивать угли.
      – Я думаю, надо поужинать, – сказал врач. – А вы как?
      Это относилось ко мне. Я заявил, что есть не хочу.
      – Бросьте, бросьте, – ворчливо отозвался врач. – Корреспонденты всегда хотят есть. Я ведь и на Большой земле работал. Будем кашу варить. Орёл! – крикнул он фельдшеру.
      Но с нар раздавалось тихое сопение.
      – Спит, – заметил врач. – Ну и пусть спит. Сейчас приготовим воду.
      Он взял котелок и нырнул под мокрый полог, прикрывавший вход. Через минуту он вернулся с котелком, наполненным снегом.
      – Во как живём! Как на льдине! – Ему, видно, нравилось это сравнение. – Чтобы получить полкотелка воды, – деловито пояснил врач, ставя котелок на печь, – надо три раза наполнить его снегом. Вода будет препаршивая, предупреждаю, но другой нет.
      Он поднял с пола лучинку и стал помешивать ею снег в котелке.
      – Гигиена! – улыбнулся я.
      – Такого слова не существует, – убеждённо ответил врач.
      Он начинал мне нравиться. У него были деловитость и какое-то благодушно-ироническое отношение к тому, что он делал. Он производил впечатление «лёгкого» человека.
      – Есть много способов приготовления пшённой каши из концентрата, – рассуждал он, помешивая снег лучинкой. – Можно дождаться, пока закипит вода, можно заранее положить концентрат в воду. Но, откровенно говоря, это дела не меняет. Существенные изменения в анамнезе наступают лишь в результате прибавления к каше масла и поджаренного лука. К сожалению, мы не располагаем сейчас ни тем, ни другим.
      Я смотрел в котелок. Внезапно жидкая кашица снега подёрнулась корочкой и тут же превратилась в воду.
      – Ну вот, – сказал врач, снимая с печки котелок, – теперь его надо снова наполнить снегом. – И врач опять нырнул под полог.
      Это было очень смешно и напоминало старую сказку о том, как ели кисель и бегали в погреб за молоком. Ложка киселя, ложка молока. Почему было не принести снег в ведре и потом постепенно подкладывать его в котелок?..
      – Не унимается! – сказал врач, пролезая в палатку. От котелка шёл пар. Он снова поставил его на печку. – Так и хлещет! Ну, дела сегодня будут.
      Он опустился на корточки и стал помешивать в котелке. Его волосы были запорошены снегом.
      – Ещё один раз, – сообщил врач, – и воды будет достаточно.
      Я посоветовал ему насчёт ведра. Врач посмотрел на ведро, висящее на крюке, потом на меня и ответил:
      – Пожалуй.
      Потом он встал и подсел на топчан, рядом со мной.
      – Скажите, – спросил врач, – лётчику тому здорово досталось?
      – В ногу, – ответил я. – Он сначала не почувствовал. А потом я заметил кровь; он говорит, что не больно.
      – Так всегда сгоряча бывает, – объяснил врач. – Но, видно, счастливо отделался.
      – «Мессеров» было три, – вспомнил я, – а он один. По-моему, он напрасно полез в драку.
      – Как напрасно? – удивился врач. – А самолёт с людьми и грузом?
      – Он был уже над лесом. Цель была достигнута. Лётчику надо было уходить.
      – Ну, это вы бросьте, – недовольно проговорил врач. – А вдруг они погнались бы за самолётом? Нет, ни один советский лётчик так не поступит. Ну вот, теперь последний заход. – Он схватил котелок и нырнул под полог.
      Фельдшер на топчане мирно посапывал. Я посмотрел на часы. Час ночи. Через шесть часов наступит утро, и я смогу двинуться обратно.
      – Прямо невозможно держать в руках металлическое, – заметил врач, появляясь. – Вмиг пальцы отморозишь. Вот холодина-то! – Он рывком поставил котелок на огонь. – Теперь всё. Закипит – и можно класть.
      Я почувствовал, что хочу спать. Врач подошёл к полочке и взял оттуда концентрат. Потом подумал и взял второй.
      – Сварим два, – обратился он ко мне. – Кутить так кутить!
      – Давайте я тоже буду что-нибудь делать, – предложил я.
      – Вы будете есть, – ответил он. – Вот смотрите за водой. Скажите, когда закипит.
      Глупо было приставать к нему. Как будто требовался штат поваров, чтобы сварить кашу. Но мне было неприятно сидеть сложа руки. Врач высыпал из мешка несколько сухарей и крошки.
      – Это вместо хлеба. Надеюсь, у вас зубы не вставные?
      Он стал ломать куски. Я видел, что они твёрже камня.
      – Замёрзли, – пояснил врач. – Впрочем, предпочитаю сухари мёрзлому хлебу.
      Я не разбирался в этих тонкостях. К тому же вода закипела. Размельчив концентрат, я высыпал его в котелок. Вода кипела, и пшено немедленно стало подниматься на поверхность. Вода была мутной.
      – Теперь надо потерпеть минут пятнадцать, – сказал врач. – Есть сильно хотите?
      Я ответил, что хочу.
      – Правильно. Раз корреспондент, – значит, хотите. Орла будем будить? – спросил он, кивая на нары. – Пожалуй, не будем. Собственно, ему повезло больше, чем нам. Лучше хорошо выспаться, чем быть сытым.
      Я сомневался в правильности этого афоризма. В палатке запахло варёным пшеном. Это был очень приятный запах. Я никогда не замечал раньше, что пшено пахнет.
      – Поедим и заляжем, – объявил врач, потягиваясь. – Сказать вам откровенно, я уже третьи сутки не могу выспаться.
      Мне было непонятно, что это за работа у медиков на льду, из-за которой нужно не спать по суткам. Я сказал ему об этом.
      – Ну, работа разная бывает, – ответил он и, зачерпнув лучинкой кашу, попробовал.
      – Готово? – спросил я. Мне очень хотелось есть.
      – Готово, – ответил он. – Масло и жареный лук подразумеваются. Возьмите котелок и слейте воду.
      Я вышел из палатки. Буран едва не сшиб меня с ног. У меня захватило дыхание, и в лицо врезались сотни игл. Я стал осторожно сливать воду. Где-то неподалёку я снова услышал звук буксующей машины и подумал, что шофёру сейчас несладко.
      Затем я вернулся в палатку. Мокрый полог хлестнул меня по лицу, когда я пролезал. Врач поставил на топчан две жестяные тарелки. Он потирал руки и, видимо, был доволен.
      – Ну вот, и всё в порядке, – объявил врач.
      – У кого-то неподалёку не всё в порядке, – ответил я.
      – А что такое?
      – Где-то машина буксует. Вот, видно, достаётся шофёру!
      – Машина? – переспросил врач. Мне показалось, что он помрачнел. – Ну, давайте быстрее.
      – Куда торопиться? – спросил я.
      Врач ничего не ответил и стал накладывать кашу на тарелки. Когда я приготовился опустить ложку в дымящуюся кашу, снаружи послышался скрип шагов.
      – Так, – сказал врач и отложил ложку.
      Полог откинулся, и в палатку пролез человек. На нём был промасленный, когда-то белый полушубок, подпоясанный ремнём. Пот грязными струйками стекал с его лба на лицо. Ушанка была сдвинута на затылок, и виднелись слежавшиеся на лбу волосы.
      Он стоял у входа в палатку, и возле его валенок от тающего снега сейчас же образовалась лужа. Он смотрел своими воспалёнными глазами на нас и, как мне казалось, никого не видел.
      Наконец он спросил хрипло и невнятно:
      – Здесь… чего?
      Я сразу понял, что это шофёр с той машины.
      – Санчасть, – ответил врач.
      – Медики… – хрипло сказал шофёр. – А мне бы толкнуть… машину толкнуть… Самую малость. – Он говорил, ни к кому не обращаясь.
      Он всё ещё стоял у входа, но я видел, как под влиянием света и тепла его взгляд проясняется. Потом шофёр сделал шаг к печке и протянул над ней руки. Я вздрогнул, увидя их. Кисти были ало-фиолетовые, распухшие, как бочки. Волдыри на них были видны даже издалека.
      – Опустите руки и идите сюда, – резко сказал врач.
      Затем он повернулся и потормошил спящего на нарах фельдшера.
      – Подъём! – скомандовал он.
      Шофёр стоял у печки, не двигаясь и не опуская рук.
      – Вы что, оглохли, что ли? – закричал врач. – Опустите руки! – Он подошёл к шофёру и оттащил его от печки. – Вы что, не видите, что у вас с руками?
      Шофёр поднёс руки к глазам.
      – Малость поморозил, – ответил он.
      – Снимайте полушубок, – приказал врач.
      – Да ничего я не буду снимать, – с внезапной злобой сказал шофёр и упрямо мотнул головой. – У меня машина там, гружёная. И человек у груза. Мне толкнуть надо.
      – Снимите полушубок! – закричал врач. – Смирнов, помоги ему снять полушубок.
      Фельдшер подошёл к шофёру и взялся за его ремень. Но шофёр резко повернулся и хотел нырнуть под полог.
      – Держите его, дурака! – закричал врач, и Смирнов ухватил шофёра за полу полушубка. – Ты же без рук останешься! Понимаешь ты это? Гангрену хочешь?
      Шофёр больше не сопротивлялся. Смирнов стал расстёгивать на нём полушубок.
      – Вот что, – буркнул шофёр, – если смазать или перевязать, то давайте, только побыстрее. Мне ещё людей надо найти, машину толкнуть.
      – Ты никуда не поедешь, – сказал врач, перебирая на полке какие-то склянки. – Тебя сейчас положат в постель.
      – А машина? – спросил шофёр. В его голосе звучали растерянность и испуг.
      – У машины выставят часового. Потом поедет другой шофёр.
      – Да вы что? – рванулся к выходу шофёр. – Вы что, смеётесь, что ли, товарищ военврач? Машину бросить на полдороге – и в постель? – Он схватился за полушубок.
      – Ты не дури, – прикрикнул врач, – у тебя обморожение второй степени. Ты понимаешь, что это такое? С культяпками жить хочешь?
      Шофёр растерянно смотрел на свои руки.
      – Да и не больно совсем, – сказал он внезапно осевшим голосом.
      Врач посмотрел на меня.
      – Видите? – воскликнул он. – Этому тоже не больно. Всем им сначала не больно.
      Он подошёл и налил что-то из бутылки в жестяную кружку.
      – Выпей, – протянул врач кружку шофёру.
      Тот взял, понюхал и улыбнулся.
      – Это, конечно, можно. – Шофёр выпил. – Сильна, чёрт! – воскликнул он восхищённо.
      – Теперь давай сюда руки, – приказал врач.
      Вдвоём с фельдшером они стали чем-то смазывать ало-фиолетовые кисти рук. Шофёр не стонал и не морщился.
      – Сколько в ей градусов? – спросил он. – Наверно, коньяк?
      – Коньяком ещё тебя поить, – проворчал Смирнов.
      – Ну, довольно болтать, – сказал врач, бинтуя правую руку. – Сейчас – в постель.
      Но шофёр вырвал руки и сделал шаг к выходу. Лицо его снова стало злым.
      – Сказал, что не пойду никуда, товарищ воендоктор. – Он схватил забинтованной рукой полушубок, лежавший на топчане. – У меня там груз продовольственный. Для Ленинграда!
      – Ты у меня поагитируешь! – закричал врач.
      Я смотрел на него с удивлением. В начале знакомства он показался мне флегматичным и уравновешенным человеком. Было странно, что он двух слов не мог сказать спокойно.
      – За бинты спасибо, – поблагодарил шофёр. – А только я пойду!
      В его голосе было столько решимости, что, попробуй мы его задержать, он полез бы в драку.
      – Где тут ещё палатки есть? – спросил шофёр, надевая полушубок. – Пойду людей собирать.
      – Далеко твоя машина? – спросил врач.
      – Да вот, недалече, метров пятьдесят от вас.
      Врач сорвал свой полушубок с крюка.
      – Одевайся, Смирнов! – приказал он.
      Я стал тоже натягивать полушубок.
      Один за другим мы вышли из палатки. У меня тут же захватило дыхание. Мне показалось, что ветер стал дуть ещё сильнее. Казалось, что он пронизывает насквозь, а острые иглы снега впиваются в тело. С первых же шагов я залез в какой-то сугроб и зачерпнул полные валенки снега.
      – Левее держите! – крикнул врач из темноты.
      Я повернул на его голос. Идти было очень трудно. Приходилось преодолевать сплошную стену из ветра и снега. Я не мог себе представить, как можно ехать в такую погоду на машине.
      Шофёр шёл где-то впереди и время от времени окликал нас.
      – Идём, идём, – ворчал врач, – чтоб тебе пусто было!
      Мы шли очень долго. Мне показалось, что тут не пятьдесят метров, а целый километр. Очевидно, это так и было: у шофёров своя манера определять расстояние.
      Наконец мы пришли к машине. Полуторка стояла, увязнув передними колёсами в сугробе.
      – Федюшов, вылазь! – весело крикнул шофёр. – Подмога пришла.
      В ответ я услышал голос откуда-то сверху: «Ого-го!» Потом спрыгнул человек.
      – Теперь нас пятеро, – сказал шофёр. – Неужто не сдвинем?
      – Подкопать надо малость, – предложил Федюшов.
      Он вытянул откуда-то из темноты две лопаты и сунул одну мне.
      Мы подошли к передним колёсам и стали освобождать их от снега. Моя лопата была маленькой и неудобной, вроде игрушечной.
      – Попробую мотор разогреть, – услышал я из темноты голос шофёра.
      Я работал без устали. Мне стало до того жарко, что я снял полушубок. Я уже не чувствовал, как снежные иглы вонзаются в лицо.
      – Идёт дело! – услышал я голос фельдшера; он откапывал другое колесо.
      – Не берёт стартер! – крикнул шофёр. – Крутануть надо!
      – Давай ручку, – крикнул врач. Потом я услышал рывки от заводной ручки и отчаянную ругань. – Да она у тебя промёрзла вся! – кричал врач.
      – Ещё раз крутаните, – умоляюще отвечал шофёр. – Ну, ещё разок, товарищ военврач!
      Затем раздалось ровное тарахтение мотора.
      Теперь оставалось главное: вытолкнуть машину на трассу.
      Мы остервенело толкали машину, но она не двигалась. Я чувствовал, что с меня катится пот. Я ощущал его липкие струйки под рубашкой. Мы толкали машину и под команду и вразброд, но она будто примёрзла ко льду.
      – К чертям! – закричал врач, подходя к кабине. – Иди ложись в постель, а у машины поставим часового. Так до утра без толку пробьёмся.
      Шофёр выскочил из кабины.
      – Да нет же, товарищ военврач, – сказал он, и мне послышались слёзы в его голосе, – сдвинем мы её, честное слово, сдвинем! Вот погодите, я под колёса постелю. – Он быстро снял полушубок и подпихнул его под правое колесо. – Ну, ещё разок двинем!
      Снова хлопнула дверца кабины и затарахтел мотор. Мы снова стали толкать машину. Мне казалось, что мы упираемся в борт с такой силой, что ноги проломят лёд. Внезапно я почувствовал, как борт машины медленно уходит из-под наших рук.
      – Пошла! – закричали все. – Пошла!
      Машина двигалась. Мы шли за ней, подпирая борт руками. Так мы выкатили машину на трассу.
      – Ну, спасибо вам! – крикнул из кабины шофёр. – Я уже не вылезу, боюсь, мотор сдаст. Спасибо вам!
      Он дал газ, мотор затарахтел сильнее, и машина, гремя цепями, провалилась в темноту.
      – Стой, стой! – неистово закричал врач. – Полушубок оставил, дурья башка!
      Он схватил лежащий на снегу полушубок и побежал в темноту.
      – Как приедешь – в госпиталь немедленно! – услышал я его голос. Затем загремели цепи.
      Он вернулся.
      – Ну, пошли, – сказал он усталым, упавшим голосом.
      Мы шли молча. Обратный путь показался мне более коротким. В палатке было очень холодно. Печка погасла. Каша в тарелках покрылась тонкой ледяной коркой. Врач устало опустился на топчан.
      – Это преступление, что я его отпустил, – вздохнул он. – Каждую ночь я совершаю такое преступление и говорю себе: это в последний раз. И опять то же самое. Я кричу и ругаюсь – не помогает. Нечего тут делать медику! – выкрикнул он злобно. – Смирнов! Растопить печку!
      Смирнов кубарем скатился с топчана, на который только что забрался. Видимо, он знал характер своего начальника.
      – Агитирует меня, сукин сын! – бормотал врач в бороду. – Ленинградский груз! Агитатор! – Потом он повернулся ко мне. – А вот если этого гаврика посадить на тот самолёт, а того лётчика на полуторку… Что будет?
      Я молчал.
      – То же самое будет, вот что! Все они такие! – Врач взял тарелку с кашей и раздавил ложкой ледяную корку. – Сейчас будем разогревать кашу, – спокойно объявил он.
      Я посмотрел на часы. Было четыре часа утра. Я предложил просто лечь спать.
      – Мы будем есть кашу, – повторил врач.
      Он лёг на спину, раскинув руки, свесив ноги вниз.
      – Дурацкая профессия: медик на льду, – сказал он. – Приходится больше ругаться и толкать машины, чем лечить.
      – Никто вас не заставляет толкать машины, – возразил я. – Этот шофёр вас и не просил толкать машину.
      – Вас он тоже не просил, – возразил врач. К нему уже вернулось его благодушно-ироническое настроение. – Верно? Теперь вспомните, что вы здесь только несколько часов, а я уже два месяца.
      Смирнов раздувал печку. Маленький огонёк уже облизывал обуглившиеся поленья.
      – Кашу будешь есть, Смирнов? – спросил врач. – Нет? Тогда ложись.
      Я подсел к печке на место фельдшера. Поленья весело потрескивали, печь нагревалась быстро.
      – Вы какой-то странный корреспондент, – лениво заметил врач. – Сидите и молчите. Почему вы не просите показать вам лучших людей, орденоносцев и медаленосцев? Что вы, устали, что ли? Или, может быть, больны? Тогда мы вас вылечим.
      Я ответил, что здоров.
      – Врёте вы всё, – сказал врач. – Я знаю, зачем вы приехали. Вам Лиду надо было. Так ведь?
      Я вздрогнул и выпрямился. Это было слишком неожиданно.
      – Вы ошибаетесь, – пробормотал я, приходя в себя. – Я, конечно, хотел бы её увидеть. Мы не виделись очень давно. Но я и написать что-нибудь хотел бы… – Я чуть не сказал: «Пару очерков».
      Он подошёл ко мне, опустил руки на мои плечи и посмотрел прямо в глаза.
      – Так вот, – сказал он, – она служила здесь у меня фельдшерицей… Она пришла добровольно, – не знаю, известно ли вам об этом. Когда она пришла, трассу только ещё прокладывали. Лёд был тонкий, «дышал», когда по нему ходили. Эта женщина чем-то напоминала мою жену. – Он говорил сухо и бесстрастно, будто диктовал историю болезни. – Мы жили втроём: я, Смирнов и она. Спали вот на этих нарах. Она работала хорошо: из неё вышел бы отличный врач. Вам, может быть, кажется, что наша работа здесь – мелочь, чепуха? – спросил он внезапно резко.
      – Нет, мне это не кажется, – возразил я.
      – Мы здесь у пульса стоим, понимаете, у пульса!.. По этой ладожской жиле страна кровь в Ленинград вливает… свежую кровь… Только вы знаете, каково медикам на льду. Приходилось делать всё. И она делала всё. Она была упрямая! Лезла всегда куда не надо. Один раз попала в прорубь. Я думал, что схватит воспаление лёгких, но ничего, обошлось. В самом начале она ходила с изыскательскими партиями. Теперь, когда всё более или менее пришло в норму, она захотела перейти в армию. Я не мог её отговорить. Вы сможете узнать о ней в санупре. Мне очень не хотелось расставаться. В ней было много теплоты. – Он снял руки с моих плеч, отвернулся и опустился у печки. – Есть вопросы? – спросил он.
      У меня не было вопросов. Мы сидели, не глядя друг на друга. Он говорил о ней так, как никто не говорил. Дело было даже не в словах, дело было в голосе, которым эти слова произносились.
      – Могу добавить ещё, – сказал врач. – Она мне многое говорила, но о многом и умалчивала. Я знал, что она кого-то ждёт. Этого она мне, правда, не говорила, но я догадывался. Она знала, что я никого не жду. На льду надо быть снисходительными друг к другу. – Он усмехнулся. – Когда вы спросили о ней, я понял, что вы тот самый…
      Я сидел, слушал и старался не пропустить ни одного слова.
      – Сколько времени она пробыла здесь?
      – Больше месяца.
      – Она жила здесь?
      – Да. Я уже сказал. Спала на этих нарах.
      – Как её здоровье?
      – Ничего. Для ленинградки – ничего.
      – Почему она не осталась здесь?
      – Я же вам сказал. – Я почувствовал, что врач волнуется. – Когда всё пришло в норму, она захотела перейти в действующую часть.
      – У неё не было других причин? – жёстко спросил я.
      – Вы хотите спросить, не приходилось ли ей… избегать меня?
      – Да, – сказал я.
      Врач встал.
      – А по какому праву вы меня об этом спрашиваете? – тихо спросил он. – Вы не видели её с начала войны. Вы не были с ней, когда у неё умерли мать и ребёнок…
      Он замолчал. Молчал и я.
      Так бывает. Ты сидишь в комнате и долго беседуешь с человеком. Тебе кажется, что ты его уже давно знаешь, и ты привык ко всему: к окружающим вещам, к свету и к тому, как звучит в этой комнате его голос. Но вот произнесено одно какое-то слово, и всё обжитое пропадает: выступают острые углы у вещей, свет режет глаза, и тебе кажется, что ты на вокзале и поезд вот-вот отойдёт…
      – Что же вы молчите? Злитесь? – внезапно спросил врач своим прежним иронически-благодушным тоном.
      – Нет, – ответил я. – Во всяком случае, вы здесь ни при чём.
      – Гордость? – пожал он плечами.
      Внезапно всё показалось мне каким-то новым. Во всякое другое время я стремился бы поставить все точки над «ї». Сейчас это мне уже не казалось важным.
      Я подошёл к нему почти вплотную.
      – У вас была жена? – спросил я жёстко, как следователь. – Вы сказали, что Лида напоминала вам жену.
      Мне показалось, что он испугался чего-то на секунду, но тут же взял себя в руки.
      – Ну вот, теперь говорит корреспондент, – пошутил он.
      – Перестаньте иронизировать! – сказал я. – Расскажите лучше всё о себе. Вы обязаны рассказать. Ну? У вас была жена? Она погибла? От голода? От бомбёжки? Бросила вас?
      – Нет. Она тоже была врачом. Её убили немцы, – ответил каким-то чужим голосом врач. – Так много горя сейчас, что если кто-нибудь находит счастье, он обязан им поделиться.
      Мне захотелось плакать. Я подошёл к врачу и протянул ему руку.
      – Я рад, что мы встретились.
      – Это правда? – спросил он и посмотрел мне в глаза. И только сейчас я заметил, что он совсем не молод: на его лице внезапно резко обозначилась каждая морщинка.
      – Разве можно сейчас говорить неправду? – воскликнул я.
      Он схватил мою руку и придвинулся к печке.
      – Ну… ну вот… каша пригорела, – пробормотал он.
      …В ту ночь мы так и не легли спать. Было уже утро, когда я вылез из палатки, чтобы отчистить снегом тарелки. Буран утих, и воздух был прозрачен. Всюду, насколько охватывал взгляд, была ровная и спокойная ледяная поверхность.
      Всё кругом было бело. Но снег не резал глаза, потому что солнце ещё не взошло. По трассе, громыхая цепями, уже неслись машины. Они шли в одиночку и целыми колоннами.
      Я вернулся в палатку. Смирнов всё ещё спал, а врач сидел на корточках перед печью и смотрел на огонь.
      – Ну, всё в порядке, – сказал я, ставя тарелки на полку. – Я, пожалуй, поеду.
      – Да, вам пора ехать… Обещайте мне, – тихо проговорил он, – что вы вспомните обо мне, когда будете вдвоём.
      Мне показалось, что он с трудом ворочает языком. Я повернулся к нему.
      – Да, обещаю вам.
      Он протянул мне руку. Я молча пожал её.
      Приехав в Ленинград, я зашёл в редакцию фронтовой газеты, написал корреспонденцию о Ладожской трассе и отнёс её на телеграф. Затем отправился в санитарное управление.
      Санупр помещался в другом конце города, и был уже день, когда я добрался туда.
      В маленькой комнатке отдела кадров сидела девушка – младший лейтенант. Я назвал фамилию Лиды и попросил навести справку, приходила ли она за назначением.
      Я ожидал, что девушка будет долго копаться в бумагах, но она ответила тотчас же, заглянув в лежащую на столе папку.
      – Да, была, – сказала девушка. – Назначена в Н-скую армию…
 
 
      Светило солнце. Снежные холмы сверкали тысячью искр. У меня было радостно на душе. Я знал, что наконец нашёл её. Теперь это было вопросом дней, даже часов. Я стоял на огромной, занесённой снегом площади. Серые гранитные здания окружали меня. Вон там раньше возвышался Медный всадник. «Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?..» Сейчас всадника не было видно. Он был укрыт от снарядов.