Сталин повесил трубку. Потом подошел к столику у стены, на котором стоял графин, налил воды и сделал несколько глотков. Глотать было нестерпимо больно. Только сейчас ощутил жар и легкий озноб. Очевидно, он заболевал.

Передернул плечами и провел рукой по липу, как бы пытаясь сбросить с себя так не ко времени начинающуюся болезнь. Снял трубку аппарата междугородной правительственной связи, вызвал к телефону командующего Забайкальским военным округом Ковалева и сказал:

— Прикажите поднять по боевой тревоге дивизии, намеченные для отправки в Москву, и срочно начинайте погрузку.

Взял со стола большую лупу и линейку и склонился над картами. Через несколько минут выпрямился, сделал несколько медленных шагов взад и вперед по кабинету, нажал кнопку звонка и снова вернулся к картам. Не оборачиваясь, приказал вошедшему Поскребышеву:

— Ленинград. Жукова. Если нет на месте, предупредить, чтобы был у аппарата через два часа.

— Будет сделано, товарищ Сталин, — сказал Поскребышев.

— Что еще? — недовольно спросил Сталин, почувствовав, что тот не уходит, и на этот раз обернулся.

— Товарищ Баканидзе у вас на квартире, — ответил Поскребышев.

Несколько мгновений Сталин пристально глядел на стоявшего перед ним уже немолодого, но еще черноволосого, без проблеска седины, начинающего полнеть человека. Тот был в военной форме с полевыми, защитного цвета петлицами без окантовки.

Ни бурные встречи, ни долгие прощания не были в характере Сталина. Случалось, что с людьми, с которыми не виделся уже давно, он встречался так, будто продолжал только что прерванный разговор. А прощаясь с собеседником, особенно если тот принадлежал к его ближайшему окружению, обычно лишь кивал головой или попросту переходил к другим, очередным делам.

Однако сейчас в лице Сталина что-то дрогнуло, и он глухо проговорил:

— Ну… Здравствуй, Резо!

— Здравствуй, Коба! — негромко, с чуть заметной улыбкой на смуглом, уже изрезанном морщинами лице отозвался Баканидзе.

Он было протянул Сталину руку, но тот подошел и обнял его.

— Мы давно не виделись, — сказал Сталин. — Очень давно.

— Да. Давно.

— Может, поужинаем или, точнее, — усмехнулся Сталин, — позавтракаем? Ты, наверное, голоден?

Баканидзе покачал головой:

— Через сорок минут я должен быть на Белорусском вокзале. Начнется погрузка моей дивизии.

— Ты командуешь дивизией? — спросил Сталин.

— Нет. Я комиссар, — Баканидзе кивнул на звезду на рукаве своей гимнастерки.

«Надо спросить, как он жил все эти годы, — подумал Сталин, — как здоровье его жены и сына, ведь у него, кажется, был сын…»

Но не смог. Он полагал, что с приходом Резо его на какие-то минуты покинет война. А она вошла сюда в образе этого человека в военной форме, которому предстояло через сорок минут отправиться на фронт.

— Сядем, — сказал Сталин.

Они сели на кушетку.

— Как жена?

Сталин запнулся перед словом «жена», потому что давно забыл, как ее зовут. Собственно, в этом не было ничего удивительного — он не видел жену Баканидзе с середины двадцатых годов.

Баканидзе чуть удивленно взглянул на него и ответил:

— Кето умерла в двадцать девятом.

Ему хотелось добавить: «Я ведь рассказывал тебе об этом», — но он промолчал.

— Да, да, — нахмурился Сталин. Потом спросил: — А сын? Ведь у тебя был сын!

— Он погиб, Коба. Его призвали в первый день войны. Он был убит ровно через месяц, двадцать второго июля, под Лугой. Так написано в похоронке.

Сталин едва удержался от того, чтобы не воскликнуть: «Как, он же был совсем мальчиком!..»

Но тут же вспомнил: годы. Годы!

— Почему ты так долго не давал о себе знать — почти десять лет? — задумчиво сказал Сталин. — Жалко, что тебя не было рядом со мной все это время.

«А ты уверен, Коба, что так было бы лучше? — хотелось спросить Баканидзе. — Разве всем, кто был рядом с тобой, это принесло счастье?..» Но он промолчал.

— Ну… как сложилась твоя жизнь? — снова спросил Сталин.

Реваз пожал плечами:

— Служил в армии, это ты знаешь. В тридцать седьмом демобилизовали. — Заметив, что в глазах Сталина мгновенно появилась настороженность, поспешно добавил: — Нет, нет! По здоровью. Туберкулез. Ты ведь знаешь… Открылся старый процесс в легких.

Да, это Сталин знал. Многие ссыльные из теплых краев заболевали в сибирских снегах туберкулезом. В том числе и он сам. Правда, ему удалось справиться с болезнью.

— А теперь?.. — спросил он, вглядываясь в лицо старого друга.

— Сейчас я совершенно здоров, — твердо ответил тот. — Прошел переосвидетельствование в первый день войны. Признан годным по всем статьям. А как ты, Коба?

Он задал этот вопрос и тут же понял всю его нелепость. Чуть смешавшись, поспешно спросил:

— Как дети? Как Яков?

— Якова нет, — сумрачно ответил Сталин. — Наверное, погиб.

Снова наступило молчание.

Глядя на осунувшееся, похудевшее лицо Сталина, на поседевшие его волосы, Баканидзе, казалось бы, только сейчас до конца осознал, каково приходится этому человеку.

— Трудно, Коба? — тихо спросил он.

— Да. Трудно, — не сразу ответил Сталин, глядя куда-то в пространство. Потом неожиданно повернулся к Ревазу и, глядя на него в упор, сказал: — Немцы в Юхнове.

Он произнес эти слова резко, отчетливо, не отрывая при этом своего взгляда от лица Реваза, точно желая проверить, какое впечатление произведут они на него.

Однако ни один мускул не дрогнул в лице Баканидзе.

«Он всегда был таким, — с каким-то особым удовлетворением подумал Сталин. — Сдержанным, молчаливым, закаленным. Он не изменился».

Услышав страшную новость, Реваз не произнес ни слова. Лишь посмотрел на ручные часы, как бы говоря тем самым: «Раз так, мне надо спешить».

— Не торопись, — сказал Сталин, — успеешь. Тебя доставят вовремя.

— Но у тебя дела. Я, наверное, мешаю тебе.

— Ты не мешаешь мне. Посиди, — ответил Сталин, хотя уже чувствовал, что ему не о чем больше говорить с Ревазом, что все то, что не имеет прямого отношения к событиям на фронте, сейчас не интересует его. Любой вопрос, заданный им или Ревазом, потянул бы за собой пить воспоминаний, а ему было не до воспоминаний.

И тем не менее Сталину не хотелось, чтобы Реваз уходил. Хотелось несколько минут посидеть рядом молча.

— Значит, немцы приближаются к Москве? — тихо спросил Реваз.

— Да, — жестко ответил Сталин, — и очень крупными силами.

Он снова пристально посмотрел в лицо Ревазу. Но тот только понимающе кивнул головой.

Потом спросил:

— А… под Ленинградом?

— Они в четырех километрах от Путиловского завода. И если мы в ближайшее время не прорвем блокаду, в городе начнется голод.

Сталин говорил по-прежнему жестко, резко, точно находил какое-то горькое удовлетворение в обнажении страшной правды.

— А на юге? — уже совсем тихо произнес Реваз.

— Рвутся к Донбассу, — как-то поспешно, точно боясь, что Реваз не успеет узнать всей правды, ответил Сталин.

Реваз опустил голову.

— У тебя есть еще вопросы? — с каким-то вызовом в голосе произнес Сталин.

Реваз поднял голову и посмотрел на него внимательно, точно заново узнавая. Наконец сказал:

— Да, Коба, вопрос есть. В другой обстановке я бы, наверное, долго колебался, прежде чем задать его. Но теперь мы торопимся — и ты и я. И если я уйду, не спросив, то буду клясть себя за трусость… Коба, ответь мне, как все это могло произойти? Как случилось, что немцы под Ленинградом и приближаются к Москве?!

Наступило молчание. Потом Сталин медленно поднялся. Подошел к письменному столу. Теперь Баканидзе видел только его спину. Всегда державшийся прямо, Сталин стоял ссутулившись, и серая куртка на спине его натянулась.

Но вот он выпрямился, повернулся, и Баканидзе увидел недобрый блеск в его глазах.

— Ты пришел звать меня к ответу? — медленно, с затаенной угрозой в голосе проговорил он по-грузински.

— Нет, Коба, нет! — по-прежнему по-русски, но с явным волнением ответил Реваз и тоже встал. — Я просто хотел спросить тебя. По-человечески! Как друга… Как коммунист коммуниста… — добавил он уже тише.

И Сталин вдруг понял, что подсознательно ждал этого вопроса, что, наверное, именно поэтому с такой ожесточенной резкостью обнажал перед Ревазом положение на фронтах…

И тем не менее, когда вопрос был задан вслух и с такой прямотой, он прозвучал для Сталина неожиданно.

Не глядя на стоявшего Реваза, он заходил взад и вперед, потом снова остановился у письменного стола.

— Хорошо, — глухо произнес он, — я понял твой вопрос и не уйду от него. Но прежде я хочу тоже спросить тебя… Знаешь ли ты, какая сила обрушилась на нас?

— Я слушал твою речь по радио…

— В ней была сказана только часть правды. Но сейчас я могу тебе сказать всю. По данным разведки, против нас сражаются не менее ста девяноста вышколенных, имеющих опыт войны в Европе немецких дивизий. У них на вооружении пять тысяч самолетов, около четырех тысяч танков!..

— А у нас? — быстро спросил Баканидзе.

— Меньше. Гораздо меньше, — тихо ответил Сталин.

— Но почему?!

— Почему? — повышая голос, повторил Сталин. — А тебе известно, как росла оборонная промышленность в предвоенные годы?

— Нет, конечно. Это секретные данные.

— Да, секретные, — с какой-то внутренней яростью повторил Сталин. — Но теперь в этом нет секрета. На тридцать девять процентов ежегодно. Мало?!

— Значит… значит, мало, Коба, — неуверенно проговорил Реваз.

— Мало?! — снова с необычайной для него страстью воскликнул Сталин. — Более двух с половиной тысяч новых самолетов только за половину нынешнего года — это, по-твоему, мало?! По сравнению с чем? С Германией, на которую работает вся Европа? Или с тем, что мы выпускали всего десять лет назад? Отвечай! Теперь я хочу слышать твой ответ!

Несколько мгновений Реваз молчал.

— Значит, сама история обрекла нас?.. — проговорил он, но Сталин прервал его:

— Нет! Глупости! История за нас, а не против нас! Ни одно государство в мире не выдержало бы удара такой силы, который обрушился на Советский Союз. А мы выдержали!

Он резко взмахнул рукой, перевел дыхание и уже спокойнее продолжал:

— Только за первые три недели войны враг потерял почти сто тысяч человек убитыми и ранеными. Уничтожены сотни немецких танков, самолетов, орудий. — Помолчал и тихо добавил: — А теперь… если желаешь, можешь повторить свой вопрос.

— Да, я повторю его, — твердо сказал Баканидзе. — Только на этот раз несколько иначе. Ты прав, мы не могли прыгнуть выше головы, мы сделали все, что было в наших силах! Но почему столько советских самолетов погибло в первые часы войны? Ведь они были расстреляны на аэродромах, потому что летчики не получили приказа поднять их в воздух. И об этом знаю не только я, Коба, это теперь известно многим! Я встречался не с одним командиром…

— Ты разговаривал с трусами и паникерами! — прервал его Сталин. — После того, как ты сам приобретешь опыт войны…

— Я уже приобрел его! — с неожиданной резкостью произнес Реваз, делая шаг к неподвижно стоявшему Сталину. — Вот, смотри! — И он рванул пуговицы гимнастерки. — Вот, смотри, — тяжело дыша, повторил Баканидзе. — Я получил осколок в грудь двадцать четвертого июля под Могилевом, на Западном фронте, поэтому я вправе был спросить, что происходит сегодня на этом фронте! А сын мой погиб у Луги, и я имел право знать, что же происходит сейчас под Ленинградом! И теперь я хочу знать, кто виноват в том, что мы ждали войну, готовились к ней, а она обрушилась, как лавина, и в первый же день принесла такие потери!

— Нападающий всегда имеет преимущество внезапности, — тихо произнес Сталин.

— Но мы же знали, что эта война неизбежна! Значит, она могла разразиться в любой момент.

«Не все так просто, Резо!» — хотелось воскликнуть Сталину. Но он молчал. Его взгляд был прикован к ярко-красному рубцу на груди Реваза, уходящему куда-то вниз, под белую нижнюю сорочку. Сталин знал о тысячах убитых бойцов и командиров, знал из сводок, из докладов командующих, но воочию след раны на теле человека видел с начала этой войны впервые.

Заметив пристальный взгляд Сталина, Реваз поспешно застегнул гимнастерку.

«Как объяснить ему то, что в нескольких словах объяснить невозможно? — думал в эти минуты Сталин. — Как доказать, что дело не только в просчете, который теперь уже несомненен? Как убедить, что я стремился выиграть время, что именно поэтому принимал все меры, чтобы не дать Гитлеру повода начать войну. Только ради того, чтобы успеть перевооружить армию. Только ради того, чтобы народ мог еще год, еще хотя бы полгода видеть над собой чистое небо!.. Как доказать ему, что были, были все основания не доверять Англии и Франции, предавшим в Мюнхене всю Европу, открывшим Гитлеру путь на Восток? Разве есть сейчас время для того, чтобы восстановить во всех подробностях реальную картину международных отношений последних лет, противоречия разведывательных сводок, посольских донесений?.. И в состоянии ли мысль Реваза пройти по всем этим лабиринтам?..»

Сталину хотелось крикнуть стоявшему перед ним человеку, которого с юных лет он привык звать просто Резо, крикнуть ему, что он не прав, тысячу раз не прав, говоря о трагических последствиях, но не отдавая себе отчета в их подлинных причинах.

«Но почему я обязан перед ним оправдываться, — вдруг подумал он, — почему? Только потому, что мы познакомились сорок лет назад? Какими особыми правами он обладает? Правами солдата? Но таких командиров и солдат сейчас сражаются сотни тысяч, сражаются с именем Сталина на устах! Правами друга? Но политика не измеряется степенью личной дружбы. Да и друг ли он мне теперь? Мы не виделись уже десять лет…»

Сталин знал, что ему достаточно произнести одно резкое слово, сделать лишь жест, чтобы прекратить мучительный разговор. Но какое-то новое, доселе незнакомое чувство удерживало его от того, чтобы произнести это слово, сделать этот жест.

Сталин вдруг с особой силой почувствовал, осознал, что рано или поздно История поставит тот самый вопрос, который сам он, Сталин, задавал себе тогда, в те страшные часы, когда сидел в одиночестве в своем кунцевском доме, и который теперь повторил Резо, и что все события, происходящие сейчас, не смогут быть оценены правильно, если на этот вопрос не будет дано ответа.

Он подошел почти вплотную к Ревазу и сказал глухо, но внятно:

— Мы делали все, что могли, Резо. Почти все. Однако… у нас были ошибки. Да, были ошибки. Допущен просчет. Но прежде чем сказать это народу, надо разбить врага.

Наступило молчание.

— Это все, о чем я хотел спросить, — сказал наконец Реваз. — И это тот ответ, который хотел от тебя услышать. Остальное после победы. В этом ты прав. А теперь мне надо ехать.

Расставшись с Ревазом Баканидзе, Сталин вернулся в свой служебный кабинет и уже очень скоро снова почувствовал, что заболевает. Боль в горле все усиливалась.

Сталин не любил лечиться, простудам и иным легким недомоганиям вообще не придавал значения, верил в крепость своего здоровья. Даже на отдыхе весьма неохотно соглашался на какие бы то ни было медицинские обследования. И на этот раз он внутренне отмахнулся от явно начавшейся ангины.

Но от зоркого глаза Поскребышева не укрылось состояние Сталина, и к вечеру в кабинете Верховного появился его врач.

Сталин посмотрел на него нахмурившись, однако, подумав, что, может быть, у медицины и в самом деле есть средства быстро ликвидировать этот озноб и боль при глотании, разрешил врачу пощупать пульс и осмотреть горло.

На предложение врача прекратить работу и лечь в постель Сталин реагировал раздраженным взмахом руки, точно отгонял надоедливую муху, и посмотрел на него с такой злой усмешкой, что тому стало не по себе. Однако врач, хорошо изучивший характер Сталина и знавший, что воздействовать на него можно только логикой, сказал, пожав плечами, что, судя по пульсу, температура и сейчас уже высокая и если она еще повысится, что вполне вероятно при сильной простуде, то товарищу Сталину волей-неволей придется отключиться от работы, а это будет гораздо хуже.

Тем не менее единственное, на что согласился Сталин, — это поставить на горло компресс и перейти на какое-то время из служебного кабинета, где было прохладно, потому что резкий осенний ветер проникал в не заклеенные еще окна, вниз, в свою квартиру.

Он распорядился перенести туда карты, переключить все телефоны, выяснить, когда точно прибудет в Москву Жуков, встретить его на аэродроме и немедленно доставить в Кремль.

…Самолет, на котором генерал армии Жуков, вызванный Сталиным из Ленинграда, прилетел в Москву, приземлился на Центральном аэродроме в сумерки.

Второй пилот, поспешно выйдя из кабины, прошел мимо сидевшего у окна Жукова, сказал: «Прибыли, товарищ генерал!» — резким движением откинул металлическую щеколду, толчком ноги открыл дверь, с лязгом спустил короткую железную лестницу и, вытянувшись, сделал шаг в сторону, приглашая Жукова к выходу.

Жуков встал и направился к раскрытой двери, из которой тянуло влажным, холодным осенним воздухом.

Он увидел неожиданно пустынный аэродром. Метрах в тридцати стояла длинная черная легковая автомашина, от нее к самолету быстро шел человек в военной форме.

Жуков узнал его еще издали — это был начальник управления НКВД, который уже много лет являлся фактически начальником охраны Сталина. Находился он при Сталине почти безотлучно. Несколько мгновений Жуков стоял у раскрытой двери самолета, наблюдая за быстро шагавшим к нему генералом, затем стал не спеша спускаться по трапу.

— Товарищ Сталин ждет вас! — произнес тот и лишь потом поздоровался, не по-военному, предварительно не козырнув, а просто протянул Жукову руку.

Хотя Жуков и не испытывал каких-либо резко выраженных чувств к этому генералу, однако каждый раз, когда ему приходилось встречать его в приемной Сталина или на кунцевской даче, он невольно с неприязнью вспоминал, что именно этот человек долго отказывался подозвать Сталина к телефону в ту грозную ночь двадцать второго июня…

Жуков пожал протянутую ему руку и коротко ответил:

— Я готов. — Повернулся к стоявшему в почтительном отдалении адъютанту, державшему в одной руке портфель Жукова, в другой — его серый прорезиненный плащ с зелеными генеральскими звездами в полевых петлицах, и сказал: — Дай портфель. А это, — он кивнул на плащ, — не надо. И поезжай в Генштаб. Понадобишься — вызову.

Потом оглядел пустынный аэродром. Лишь далеко в стороне стояли два закамуфлированных истребителя. Не было на поле и людей, если не считать сержанта с белым и красным флажками в руках, дежурившего у посадочного знака «Т».

Заметив выражение недоумения на лице Жукова, генерал объяснил вполголоса:

— Решено сохранить ваш приезд в секрете. — И добавил с многозначительной усмешкой: — От лишних глаз и ушей. Поехали, Георгий Константинович. — Еще раз повторил: — Товарищ Сталин ждет.

…Когда Жуков в сопровождении начальника охраны вошел в маленькую переднюю, было около десяти часов вечера.

Жукову приходилось не раз бывать у Сталина и в его кремлевском кабинете, и на кунцевской даче, и в маленьком особняке на Кировской, но в кремлевской квартире он не был еще ни разу.

— Подождите, — тихо сказал генерал и исчез за дверью.

И хотя все мысли Жукова были обращены сейчас к предстоящей встрече со Сталиным, которого не видел с момента отъезда в Ленинград, тем не менее он с невольным любопытством окинул взглядом окрашенные серой клеевой краской стены прихожей и прибитую слева от входной двери вешалку, на которой одиноко висела хорошо знакомая Жукову серая, полувоенного образца фуражка с красной армейской звездочкой над козырьком.

Жуков снял свою фуражку, повесил ее на вешалку в некотором отдалении от сталинской, посмотрел, куда бы положить туго набитый портфель, но, так как в прихожей не было ни столика, ни стула, поставил его на пол, прислонив к стене.

В этот момент снова появился начальник охраны. Так же тихо сказал:

— Ждет.

Привычным движением кадрового военного Жуков одернул китель и, перешагнув порог, громко спросил:

— Разрешите?

Оставшийся в прихожей генерал плотно притворил за ним дверь.

Сталин стоял у стола, на котором были разложены карты.

Жукову было непривычно видеть Верховного в этом небольшом, вдвое меньшем, чем служебный, кабинете, уставленном непохожей на кремлевскую мебелью, такой же, какую можно было встретить в любой московской квартире тех лет. Да и вид самого Сталина с плотно забинтованным горлом — толстая компрессная повязка резко выделялась над расстегнутым отложным воротничком его серой тужурки — был необычен.

Жуков знал, что всякие расспросы о самочувствии исключались. Поэтому он ограничился лишь коротким приветствием.

Сталин ответил кивком головы. Затем жестом пригласил Жукова войти и повернулся к столу с картами.

Жуков подошел и встал рядом. Одного взгляда на карту, лежавшую поверх остальных, было достаточно, чтобы понять положение дел на Центральном направлении. Синие прямые и расходящиеся полукругом стрелы, рассекая фронты, нацеливались на Москву с севера, запада и юга.

На севере они упирались своими остриями в Калинин, на западе тянулись к пригородам Москвы — Солнцеву и Кубинке, на юге — к Серпухову, Туле, Кашире и Сталиногорску.

Сталин спросил:

— Как дела в Ленинграде?

— Разрешите взять карту, товарищ Сталин, — сказал Жуков, — я оставил портфель в передней.

— Не надо, — сказал Сталин. — Просто ответьте на вопрос: могут ли немцы, по вашему мнению, предпринять в ближайшее время новое наступление на Ленинград?

Какое-то мгновение Жуков молчал, хотя ответ на этот вопрос был у него давно готов. Он не раз задавал его самому себе, не раз анализировал вместе с Ждановым и Васнецовым ситуацию, создавшуюся под Ленинградом к концу сентября. И если сейчас не сразу ответил Сталину, то не только потому, что понимал, какую ответственность берет на себя каждый, от кого Сталин ждет ясного и недвусмысленного ответа, но и потому, что сознавал, какое значение будут иметь его слова для принятия правильных решений здесь, на Центральном направлении.

— Полагаю, что нет, не смогут, товарищ Сталин, — твердо сказал наконец Жуков.

— Почему? — спросил Сталин, глядя на Жукова в упор.

— Потому, — чуть опуская свой массивный, с ямочкой в центре подбородок, но глядя прямо в глаза Сталину, ответил Жуков, — что, как мы докладывали Ставке, немцы отводят из-под Ленинграда часть своих танковых и моторизованных войск. Оставшимися силами они не смогут взять город.

— Так… — медленно произнес Сталин, не то обдумывая этот ответ, не то выражая свое согласие с ним, но Жукову показалось, что в голосе его прозвучала нотка облегчения.

— А где, по вашему мнению, — снова заговорил Сталин, — могут быть использованы эти танковые и моторизованные войска?

— Надо полагать, что после пополнения и приведения в порядок материальной части они будут действовать на Московском направлении, — еще тверже и увереннее ответил Жуков.

— Будут? — с горькой и в то же время злой усмешкой переспросил Сталин. — Возможно, они уже действуют против Конева… Смотрите, товарищ Жуков, — сказал он, протягивая указательный палец по направлению к карте, — такова сложившаяся здесь, у нас, обстановка. — Он помолчал мгновение и добавил с едва заметным сарказмом: — Предполагаемая обстановка.

— Судя по карте… — начал было Жуков, но Сталин прервал его:

— Есть опасение, что карта уже не отражает реальную действительность. У нас нет связи с фронтами Западного направления.

Он резким движением отодвинул карту в сторону и, повернувшись к Жукову, мрачно сказал:

— Нам нужно знать обстановку, которая меняется с каждым часом, знать не по карте, а в реальности!

И раздельно, точно взвешивая каждое слово, добавил:

— Речь идет о Москве.

— Какие будут указания, товарищ Сталин? — спросил Жуков.

Сталин медленно, словно желая убедиться в чем-то, оглядел его и сказал:

— Поезжайте к Шапошникову. Карта Западного направления для вас уже готова. И оттуда, не медля ни минуты, направляйтесь в штаб Западного фронта. Разберитесь на месте в реальном, — он подчеркнул это слово, — положении дел. И найдите способ оттуда позвонить мне. В любое время дня и ночи.