Наступило молчание.
      – Может быть, – неуверенно проговорил Бивербрук, – принимая во внимание именно это обстоятельство, было бы целесообразно создать нечто вроде объединенного командования?.. Я хочу сказать, что наши генеральные штабы могли бы заняться выработкой совместной стратегии.
      – Стратегия, существующая лишь на бумаге, – иллюзия, – ответил Сталин. – Я за стратегию, осуществляемую на полях войны. А поскольку совместных англо-советских боевых действий пока что не существует, то какой смысл тешить себя и наши народы иллюзиями?
      В эту минуту раздался резкий телефонный звонок. Взгляды всех присутствующих обратились к столику, на котором в два ряда стояли телефонные аппараты.
      Сталин сказал: «Извините» – и не спеша направился к телефону.
      Американец и англичанин напряженно глядели ему вслед. Они не сомневались, что звонок, столь неожиданно раздавшийся в этом кабинете, где во время их бесед ничто не нарушало тишину, мог быть вызван только чем-то из ряда вон выходящим.
      Но Сталин пересекал большую комнату спокойными, уверенными и вместе с тем какими-то неслышными шагами, будто шел почти не касаясь пола. Настойчивый, пронзительный звонок, казалось, не встревожил его. Не ускоряя шага, он подошел к креслу, стоявшему за письменным столом, не садясь, снял трубку с одного из аппаратов и негромко произнес:
      – Сталин.
      Потом чуть громче спросил:
      – В скольких километрах?
      Несколько секунд он слушал молча. Затем сказал:
      – Хорошо. Немедленно доложите Шапошникову. Я скоро свяжусь с вами снова.
      И опустил трубку на рычаг.
      Какую-то секунду или две он стоял, не выпуская из руки уже положенную на рычаг трубку. Мускулы его лица напряглись, кожа на щеках натянулась, красноватые рябинки проступили еще более явственно. Он смотрел куда-то в пространство и мыслями своими был, видимо, далеко за пределами этой комнаты.
      Гарриман, Бивербрук и Литвинов, сами того не замечая, затаили дыхание, точно боясь неосторожным движением нарушить ход его мыслей.
      Внезапно Сталин перевел глаза на телефонный аппарат и только тогда заметил, что все еще сжимает трубку. Он разжал пальцы, опустил руку и своей обычной медленной, неслышной походкой вернулся к длинному столу.
      Сев на стул, он сказал:
      – Подведем итоги. Итак, четыреста самолетов и пятьсот танков – ежемесячно, тысяча тонн броневой стали, четыреста тонн колючей проволоки, пять тысяч «виллисов». Как относительно зенитных и противотанковых орудий? – спросил он, обращаясь на этот раз непосредственно к Литвинову, который по-прежнему держал в руке список.
      Тот быстро перевел слова Сталина на английский. Гарриман ответил, что вопрос о типе и количестве орудий могли бы решить советские артиллеристы совместно с американским и английским военными атташе и советниками.
      – Согласен, – сказал Сталин. – Что же касается поставок сырья из Советского Союза, то они будут выполнены точно в предложенные сроки и в необходимом нашим союзникам количестве. Мы привыкли всегда выполнять свои обязательства.
      – Я рад, что мы обо всем договорились, – произнес Бивербрук.
      – Хотя мы договорились не обо всем, – спокойно ответил Сталин, – но я тоже рад. Недоволен, очевидно, будет только Геббельс.
      С этими словами Сталин открыл лежавшую перед ним на столе тонкую красную папку и вынул из нее листок бумаги с машинописным текстом.
      – Это – вчерашнее сообщение немецкого радио, – сказал он. – Они передают, что между вами и мной возникла ссора ввиду полного несовпадения взглядов и интересов. Утверждают, что мы не могли найти общего языка.
      Усмехнулся и добавил:
      – Что ж, Геббельс еще раз доказал, что он большой лжец. Мы перевели их сообщение на английский язык.
      Он протянул листок Гарриману. Тот пробежал его глазами и передал Бивербруку.
      Прочтя текст, Бивербрук заметил:
      – То, что не удалось Гессу, вряд ли удастся и Геббельсу.
      Сталин нахмурился.
      Ни в переговорах, ни в переписке между советскими и английскими руководителями имя Гесса ни разу не упоминалось.
      …В мае немцы опубликовали сообщение о полете в Англию заместителя Гитлера. В сообщении говорилось, что Гесс «жил в мире галлюцинаций» и полагал, что «сможет содействовать установлению понимания между Германией и Англией». С тех пор этот человек как бы канул в небытие. Правда, вскоре после того как Гесс приземлился в Шотландии, на территории огромного имения герцога Гамильтонского, английское правительство заявило, что он интернирован. Но какова была его подлинная миссия? Имели ли место переговоры Гесса с английским правительством? И в самом ли деле его арестовали?.. Этого Сталин не знал.
      И вот теперь Бивербрук впервые упомянул о Гессе…
      – Так что же Гесс? – холодно спросил Сталин.
      – Он интернирован, – поспешно произнес Бивербрук. – Покушался на самоубийство…
      – Он мертв? – настороженно сказал Сталин, едва Литвинов перевел последнюю фразу.
      – Нет, – покачал головой Бивербрук. – Бросился в пролет лестницы, сломал себе ребро, но остался жив. Мы полагаем, что если Гесс перелетел к нам и не по прямому поручению Гитлера, то, несомненно, тот знал о его намерении. Встает естественный вопрос, на что рассчитывал Гесс?..
      – Да, такой вопрос, естественно, встает… – медленно проговорил Сталин.
      – Я прямой человек, – сказал Бивербрук, – и не скрою своего личного мнения. Я полагаю, что Гесс намеревался сколотить группу влиятельных аристократов, издавна связанных с Гитлером взаимными симпатиями. Может быть, он рассчитывал с их помощью добиться ухода Черчилля… Словом, Гесс делал ставку на возможность создания в Англии такого правительства, которое примирится с Гитлером и договорится с ним о совместных действиях против вашей страны. Вот что я думаю.
      Сталин задумчиво повторил:
      – …И договорится о совместных действиях против нашей страны… Что ж, я тоже так думаю…
      Он встал, сделал несколько шагов взад и вперед по кабинету, потом вернулся к столу и, ни на кого не глядя, негромко сказал:
      – Немцы подходят к Орлу. Мне только что сообщили об этом по телефону. Полагаю, что отстоять Орел нам не удастся.
      Наступила тяжелая, гнетущая тишина.
      Гарриман и Бивербрук молчали, так как не могли решить, что следовало бы в данном случае сказать. Произнести какие-то общие фразы сочувствия? Выразить надежду на лучшее будущее? Попытаться как-то ободрить Сталина?
      Но у каждого из них сложилось за эти дни достаточно определенное мнение о характере Сталина, и они понимали, что любые слова сочувствия были бы сейчас неуместны.
      – И последнее, – проговорил наконец Сталин. – Не считаете ли вы целесообразным обсудить в ближайшем будущем вопрос, как заставить Германию возместить все те огромные потери, которые понесли страны, подвергшиеся немецкой агрессии?
      Гарриман попросил Литвинова повторить перевод.
      Но все было правильно. Литвинов и в первый раз перевел слова Сталина совершенно точно.
      – Вы имеете в виду… послевоенное время? – с явным удивлением переспросил Бивербрук.
      – Вот именно, – кивнул Сталин.
      – Но… не кажется ли вам, – не скрывая недоумения, воскликнул Гарриман, – что сначала надо все же выиграть войну.
      – Вы сомневаетесь в том, что мы ее выиграем? – глядя в упор на Гарримана, произнес Сталин. – Я – нет.
 
      Когда иностранцы ушли, Сталин вызвал Поскребышева и спросил, кто, кроме Еременко, звонил ему в последние полтора часа. Поскребышев положил на письменный стол листок бумаги с напечатанными на машинке фамилиями и указанием точного времени каждого телефонного звонка.
      Сталин взял из пластмассового стаканчика один из синих, остро отточенных карандашей и стал отмечать, с кем его надо соединить немедленно.
      Дойдя до конца длинного списка людей, с которыми он встречался или говорил по телефону почти ежедневно, Сталин увидел незнакомую фамилию: «Баканидзе». На мгновение его карандаш застыл в воздухе. Сталин поднял голову, отрывисто спросил:
      – Кто такой? – И поставил против фамилии Баканидзе жирный знак вопроса.
      – Утверждает, что знаком с вами… Я подумал…
      – Плохо подумал, – обрывая его, буркнул Сталин и, резким движением карандаша перечеркнув ничего не говорившую ему фамилию, протянул список Поскребышеву. – Вызывай людей. Шапошникова и Василевского ко мне, затем Воронова, Еременко, Конева и Буденного – к телефону. Потом – всех остальных.
      Поскребышев взял список и ушел.
      «Баканидзе… – мысленно повторил Сталин. – Кто такой Баканидзе?..»
      Через секунду он перестал думать о нем.
      …Немногим более суток спустя после того, как танки Гудериана нанесли удар по левому крылу Брянского фронта в районе Шостки, основные силы немецкой группы армий «Центр» перешли в наступление против войск Западного и Резервного фронтов. Это произошло второго октября на рассвете.
      Третьего октября пал Орел и, таким образом, Брянский фронт оказался рассеченным. Создалось угрожающее положение на Тульском направлении.
      А четвертого октября Сталин прочел перевод речи Гитлера по радио, в которой Германия и весь мир извещались, что на Восточном фронте началось «последнее, решающее наступление», что Красная Армия «разбита и уже больше не восстановит своих сил».
      Перед Сталиным встал вопрос: блефует ли Гитлер? О том, что Красная Армия разбита, фюрер заявлял уже не раз: и перед тем, как потерял десятки тысяч солдат в Смоленской битве, и перед неудавшимся штурмом Ленинграда. Это стало для Гитлера привычкой, гипнотической фразой, рассчитанной на сиюминутный эффект. И кроме того, почти все более или менее крупные операции на Восточном фронте он неизменно объявлял «последними» и «решающими».
      Однако после того, как пал Орел и моторизованные немецкие соединения, развивая успех, устремились вдоль шоссе на северо-восток, к Туле, расположенной в ста восьмидесяти пяти километрах к югу от Москвы, ни у кого в Ставке уже не оставалось сомнений, что не Орел, не Тула и не Калинин являются конечными целями этого наступления немецких войск, а сама Москва.
      Сталин созвал заседание ГКО, на котором Можайская полоса обороны, проходившая в ста с небольшим километрах западнее Москвы, была определена как главный рубеж сопротивления войск Западного фронта.
      К концу заседания из Генштаба поступило утешительное сообщение: на Тульском направлении враг остановлен у Мценска. Однако в тот же день – четвертого октября – Сталину позвонил по ВЧ командующий Западным фронтом Конев и доложил об угрозе выхода танков противника в тыл трем его армиям. Конев предлагал отвести эти армии на линию Гжатска.
      Сталин колебался. Он хотел задать Коневу несколько дополнительных вопросов, но телефонная связь прервалась…
      Вслед за тем в Москву стали поступать новые тревожные известия. Из штаба Московского военного округа сообщили, что отдельные военнослужащие из второго эшелона Резервного фронта утверждают, будто они с трудом вышли из окружения. Это означало, что прорван не только Западный, но и расположенный за ним Резервный фронт.
      Когда о полученных сведениях доложили Сталину, он немедленно позвонил Шапошникову и потребовал разъяснений. Шапошников ответил, что в Генштабе данных о прорыве Резервного фронта нет, но нет и связи ни с Буденным, ни с Коневым.
      Тем временем летчики истребительного полка ВВС Московского округа, вылетавшие на очередное барражирование, обнаружили продвижение колонны танков и мотопехоты противника со стороны Спас-Деменска на Юхнов.
      Сталин узнал об этом не сразу, поскольку командующий Московским военным округом Артемьев доложил результаты воздушной разведки не ему, а Шапошникову.
      Начальник Генштаба выслушал этот доклад с нескрываемым удивлением и высказал предположение, что летчики ошиблись.
      Погода в тот день стояла хмурая, исключить ошибку было нельзя, и Артемьев заколебался: звонить Сталину или пока воздержаться? Наконец решился и позвонил.
      Сталин приказал поднять в воздух новое подразделение в перепроверить полученную информацию…
 
      В двенадцатом часу ночи Сталин направился в свою квартиру, расположенную на первом этаже того же здания, где находился его служебный кабинет, приказав Поскребышеву и начальнику охраны не беспокоить его в течение ближайших трех-четырех часов, если не будет совершенно срочных сообщений с фронтов.
      С того момента как началось немецкое наступление, Сталин работал с огромным напряжением. И наконец почувствовал, что, не отдохнув хотя бы несколько часов, не сможет работать дальше.
      В квартире было пусто. Пожилая женщина, экономка, дважды в день являвшаяся в эту заброшенную, не любимую Сталиным, казенно обставленную квартиру, чтобы поддерживать в ней чистоту и образцовый порядок, почти не нарушаемый хозяином квартиры, давно ушла спать.
      Сталин миновал кабинет, столовую и вошел в спальню. Но, увидев аккуратно застеленную постель, посмотрел на нее с неприязнью, даже с ненавистью, резко повернулся и направился в кабинет.
      В глубине души его все еще жила надежда, что летчики ошиблись. Однако, уже наученный горьким опытом, Сталин теперь больше всего остерегался принять желаемое за действительное. И хотя отсутствие телефонной и телеграфной связи с Коневым и Буденным не давало ему возможности составить точное представление о создавшейся в последние часы обстановке на Западном и Резервном фронтах, Сталин имел все основания полагать, что она крайне тревожна.
      Он посмотрел на часы – стрелки показывали без десяти двенадцать. В это время обычно уже объявлялась воздушная тревога: немецкие самолеты, как правило, пытались прорваться к Москве ночью. Но сейчас было необычно тихо – ни выстрелов зениток, ни разрывов фугасных бомб.
      Сталин слегка приподнял штору и посмотрел в низкое окно. Небо казалось почти черным, затянутым облаками. Он подумал о том, что повторная воздушная разведка вряд ли сможет что-либо определить, пока не наступит рассвет. Даже высылать ее сейчас было бесполезно.
      С досадой опустив штору, Сталин подошел к столу и сел сбоку от него.
      На столе лежали раскрытая коробка «Герцеговины» и спички. Он взял папиросу и закурил.
      На людях Сталин курил только трубку, с трубкой же был запечатлен на десятках тысяч портретов. Однако, оставаясь один или в кругу близких ему людей, нередко курил и папиросы.
      И вот теперь, сделав несколько глубоких затяжек, он положил папиросу на край пепельницы и тяжело облокотился рукой об угол стола, подперев ладонью голову.
      Было тихо.
      И эта тишина, мысленно сопоставляемая Сталиным с тем, что, несомненно, происходило сейчас на фронте, действовала на него угнетающе.
      «Что же они увидели там, эти летчики?» – снова подумал он.
      …После доклада Артемьева Сталин сразу же позвонил Берия, вызвал его к себе и спросил, не поступало ли по линии особых отделов каких-либо сведений, подтверждающих проникновение противника восточное Спас-Деменска. Берия ответил, что таких сведений нет и быть не может.
      Он сидел в кресле напротив Сталина и уверенно смотрел на него своими маленькими, прикрытыми круглыми стеклами пенсне глазами.
      – Нет, товарищ Сталин. Нет! Исключается, – говорил Берия. – Наверное, летчики обознались, приняв нашу колонну за немецкую.
      Видя, что это не убедило и не успокоило Сталина, Берия тут же выдвинул другую версию. Понизив голос и перейдя на грузинский язык, он высказал предположение, что доклад воздушной разведки – не что иное, как провокация немецких агентов, проникших в штаб Московского округа и теперь сеющих панику.
      Сталин не сводил с него пристального, настороженного взгляда, но молчал.
      Тогда Берия уже твердо заявил, что не сомневается: это провокация.
      Сталин не проронил ни слова, только кивком головы дал понять, что разговор окончен.
      Берия покинул кабинет Верховного, убежденный, что упоминание о врагах, притаившихся в штабе МВО, сыграло свою роль. Он уже мысленно прикидывал, какими должны быть показания этих врагов и, в частности, что скажет командующий ВВС округа полковник Сбытов после того, как им займется Абакумов.
      Но на этот раз Берия ошибся.
      Он не учел, что Сталин тех дней во многом отличался от Сталина предвоенных лет.
      На горьком опыте познавший в первые дни войны страшную цену самоуверенности и просчета, он хорошо теперь понимал, чем грозит пренебрежение к сообщению воздушной разведки…
      И вот он сидел в своем домашнем кабинете, время от времени поглядывая на часы и мучительно ощущая медленный ход времени.
      Подумал, не вернуться ли ему наверх, но усилием воли заставил себя остаться на месте. Все распоряжения, которые он мог отдать, были уже отданы. Если связь с Коневым и Буденным будет восстановлена, ему немедленно дадут знать сюда. Если позвонят из штаба МВО, ему тоже сразу же доложат об этом…
      Правда, оставался один ожидавший его окончательного решения вопрос.
      Уже на второй день немецкого наступления Сталин приказал командованию Забайкальского военного округа подготовить несколько дивизий для переброски на Западный фронт. Элементарная логика подсказывала, что было бы лучше, если бы эти дивизии уже находились на пути к Москве. Но кроме военной арифметики существовала еще и высшая математика. Сталин не сомневался, что переброска войск с Дальнего Востока не останется не замеченной Японией и что лучшего момента для нападения она выбрать не может.
      С другой стороны, Сталина не покидала мысль, что тактика выжидания, промедление с переброской войск могут привести к трагедии, подобной той, что произошла в ночь на 22 июня. И эта ненавистная ему мысль не давала покоя…
      Он решил все же прилечь на кушетке в кабинете, подремать, пока не будут получены новые данные воздушной разведки или пока восстановится связь с Коневым и Буденным. Но снова сделал инстинктивное движение, чтобы подняться обратно, в свой служебный кабинет. И опять заставил себя остаться на месте.
      Он понимал, что не насущная необходимость влекла его сейчас наверх, а тревога и желание быть ближе к телефонам, к напряженно работающим там, на втором этаже, людям.
      Будучи замкнутым, обычно ни словом, ни жестом не выдающим своих чувств человеком, Сталин тем не менее не терпел одиночества. Он никогда не обедал, не ужинал один. И при этом почти всегда занимался делами. В кремлевской квартире. За обеденным столом. За ужином. На кунцевской даче. На Кавказе, в Сочи. Всюду… И люди, которые окружали Сталина, считали естественным в его присутствии говорить только о делах. Эти люди менялись. Исчезали одни, появлялись другие. Он сам выбирал их – тех, кто должен был находиться рядом с ним…
      «Я обязан заставить себя отдохнуть, – мысленно произнес Сталин, – хотя бы два часа, хотя бы час, пока мое присутствие там, наверху, не является необходимым».
      Посмотрел на стоявшую у стены кушетку, но не двинулся с места. Вспомнил, что ничего не ел с утра. Разумеется, ему достаточно было снять телефонную трубку, и через десять минут ужин стоял бы в столовой на столе. Но есть не хотелось.
      Стараясь хоть на какое-то время отвлечься от дел, дать необходимый отдых мозгу, Сталин подумал: хорошо было бы с кем-нибудь поговорить. Поговорить просто так, не отдавая приказов и не выслушивая докладов.
      Но таких людей вокруг него не было.
      И вдруг в памяти всплыло имя, которое как будто ничего ему не напоминало: Баканидзе. Распространенная грузинская фамилия.
      Три дня назад он, не раздумывая, вычеркнул эту фамилию из списка, который передал ему Поскребышев. Но она не исчезла из памяти окончательно, задержавшись где-то в ее глубинах.
      «Баканидзе… Баканидзе…» – повторял сейчас Сталин. Нет, он не знал члена ЦК, наркома или генерала с такой фамилией. Этот человек был ему незнаком. Но какое-то подсознательное чувство мешало выкинуть эту фамилию из головы…
      Наконец Сталин снял телефонную трубку и набрал номер Поскребышева. Услышав густой бас своего помощника, спросил:
      – Что слышно?
      – Пока ничего нового, товарищ Сталин, – ответил Поскребышев. – Связь с Коневым еще не восстановлена. Шапошников направил на Западный двух делегатов связи. Люди Пересыпкина работают на линии.
      Сталин промолчал.
      – Это все, Иосиф Виссарионович? – спросил после паузы Поскребышев.
      – Подожди. Этот… Баканидзе… Он не назвал своего имени?
      – Кто?
      – Ба-ка-ни-дзе! – раздраженно, по слогам произнес Сталин. – Человек, который звонил три дня назад. Его имя!
      – Одну минуту, товарищ Сталин, – торопливо ответил Поскребышев, – я сейчас подниму списки…
      Наступило короткое молчание. Потом снова раздался голос:
      – Его зовут Реваз. Реваз Баканидзе.
      «Реваз Баканидзе… – повторил про себя Сталин. – Реваз… Резо… Ну конечно!»
      Сталин машинально опустил трубку на колени. Он вспомнил, вспомнил этого человека! Он всегда звал его просто Резо и никогда по фамилии. Если бы кто-нибудь спросил его, как фамилия Резо, ему и раньше надо было бы приложить усилие, чтобы вспомнить. Но Резо!..
      Более сорока лет прошло с тех пор, как они встретились впервые! Они вместе учились в Тифлисской семинарии. Резо был младше года, кажется, на три или четыре. Их сдружили книги. Отец Баканидзе работал в публичной библиотеке, и Резо мог брать там на день-другой книги для Сосо.
      Толстой и Достоевский, Гоголь и Щедрин были раз и навсегда изгнаны из семинарии. Ректор отец Гермоген вместе с инспектором Абашидзе охотились за любителями запрещенного чтения. Однажды они поймали Резо, когда тот проносил в семинарию два тома Писарева, и досадили его в карцер, пообещав выпустить не раньше, чем тот признается, кто кроме него читает подобную литературу. Резо просидел пять дней, повторяя: «Только я. Я один».
      Потом они оба жили в Батуми, где исключенный в конце концов из семинарии Резо работал токарем на Манташевском заводе. Он был одним из организаторов забастовки рабочих, а Иосиф Джугашвили – руководителем демонстрации в защиту брошенных в тюрьму забастовщиков…
      Через несколько лет они случайно встретились в Сибири, на пересыльном пункте, и тому и другому предстояло отбывать ссылку, только в разных местах… И снова жизнь свела их в Батуми, но уже в 1904 году…
      Что же потом?.. Потом советский нарком по делам национальностей Сталин, прибывший по поручению Ленина на раздираемый классовой борьбой Кавказ, встретил Реваза в Тифлисе, где тот работал то ли в ревкоме, то ли в Чека.
      В последний раз они виделись в Сочи, кажется, в тридцать пятом году. Это была короткая, почти мимолетная встреча. Сталин смутно догадывался, что начальник его охраны заботится о том, чтобы ему «не надоедали» бывшие друзья. Да и сам Сталин старался теперь избегать их. С тех пор прошло много лет, и он забыл Реваза, как забыл многих, кого знал в те далекие годы…
      …Сталин прислушался. Ему показалось, что откуда-то доносится чей-то приглушенный голос.
      Он не сразу понял, что голос звучал в телефонной трубке, которую он по-прежнему держал в руке.
      Резким движением поднес трубку к уху, сказал:
      – Да?..
      – Это я, Иосиф Виссарионович, – услышал он голос Поскребышева.
      – Что тебе надо? – недовольно спросил Сталин.
      – Мне показалось, что вы не повесили трубку.
      – Тогда повесь ее ты и занимайся делом! – грубо сказал Сталин. Но тут же добавил: – Нет, подожди! Привезите ко мне Баканидзе. Сюда. На квартиру.
      – Но, товарищ Сталин, – раздался неуверенный бас, – я же не знаю, где его искать! По телефону он говорил, что находится под Москвой со своей частью на переформировавшей в дня через три направится на фронт…
      – Найти и привезти! – повторил Сталин. – Ясно?
      И, не дожидаясь ответа, повесил трубку.
      Был четвертый час утра, когда он поднялся на второй этаж. Прошел в свой кабинет через особую дверь, минуя приемную, в которой сидел Поскребышев. Но на столе у Поскребышева тотчас же зажглась и погасла лампочка: сотрудник охраны на первом этаже нажал сигнальную кнопку.
      Все мысли Сталина вновь были сосредоточены на ожидании сообщений о результатах воздушной разведки. Про Баканидзе он снова забыл, но если бы и помнил, то не стал бы спрашивать, выполняется ли его распоряжение: Сталин никогда не повторял распоряжений дважды.
      – Артемьева! – приказал он вошедшему по звонку Поскребышеву.
      Через минуту тот снова появился в кабинете и доложил, что Артемьев выехал в Тулу. У аппарата его заместитель.
      Сняв телефонную трубку, Сталин спросил:
      – Есть результаты воздушной разведки?
      – Так точно, товарищ Сталин, – услышал он торопливый ответ, – мы только что доложили Генштабу.
      – Что видели на этот раз ваши летчики?
      Он уже был прежним Сталиным и задавал вопросы спокойно и не спеша.
      – То же самое, что и в прошлый, товарищ Сталин, – ответил генерал на другом конце провода, тщетно стараясь подавить волнение, звучащее в его голосе. – По шоссе движется колонна танков и мотопехоты противника.
      – Откуда и куда?
      – Со стороны Спас-Деменска на Юхнов.
      – Какова длина колонны?
      – Примерно двадцать пять километров, товарищ Верховный главнокомандующий, – поспешно ответил генерал и тихо добавил: – Наших войск перед ней не обнаружено.
      – Какие вы приняли меры? – спросил Сталин после короткого молчания.
      – В Подольск выехал помощник командующего комбриг Елисеев для быстрейшего приведения в боевую готовность пехотного и артиллерийского училищ. Ему дано задание вывести курсантов на рубеж Малоярославецкого укрепрайона, чтобы любой ценой задержать противника. Кроме того, приказано поднять по тревоге училище имени Верховного Совета и Военно-политическую академию. Они находятся сейчас в подмосковных лагерях. Кроме того…
      – Подождите, – сказал Сталин. Он положил на стол телефонную трубку, взял карандаш и что-то записал на листке бумаги. Затем встал, подошел к столу заседаний. Карты, убиравшиеся на время совещаний с иностранцами, теперь вновь были разложены по всей длине стола.
      Сталин выбрал одну из них, сделал на ней пометку карандашом, вернулся к письменному столу, не опускаясь в кресло, снова взял трубку и, услышав в ней частое и шумное дыхание, сказал:
      – Продолжайте.
      – Помимо частей, о которых я только что доложил, – раздалось в трубке, – по боевой тревоге поднимается Военно-политическое училище и части тридцать третьей запасной стрелковой бригады.
      – У вас все? – спросил Сталин.
      – Да, товарищ Верховный главнокомандующий, – ответил генерал после короткой паузы.
      Именно эта пауза насторожила Сталина. Вместо того чтобы повесить трубку, он сказал, произнося слова медленно, почти по слогам:
      – Я спрашиваю: это все, что вы можете доложить? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – Я хочу знать все.
      – Товарищ Сталин, – нерешительно, с явно ощутимой робостью в голосе произнес генерал, – если верить командиру эскадрильи и летчикам, вылетавшим для проверки первоначальных данных воздушной разведки, танки противника… уже вошли в Юхнов.
      Какое-то мгновение Сталин молчал. Он почувствовал вдруг, как во рту у него пересохло. Немцы в Юхнове! Значит, Ржевско-Вяземский оборонительный рубеж обойден противником…
      – Товарищ Сталин, разрешите доложить, – снова заговорил генерал, – мы только что сообщили данные разведки в Генштаб, но там о прорыве ничего не известно. Командующего ВВС округа полковника Сбытова вызвал в НКВД Абакумов, и Сбытов не возвращается уже более двух часов!
      Генерал говорил все торопливее, точно опасаясь, что его не выслушают до конца. И внезапно умолк, будто испугавшись собственных слов.
      – Вы поступили правильно, что доложили. Нам нужна правда, – произнес Сталин еще спокойнее, чем прежде. – И меры приняли правильные. Надо во что бы то ни стало задержать врага перед Можайским рубежом. Вы понимаете меня? Собрать все, что есть, и задержать во что бы то ни стало. Необходимо выиграть пять – семь дней, пока не подойдут резервы Ставки. Вы меня поняли?
      – Так точно, товарищ Сталин! – громко ответил генерал.
      – И еще. Передайте Артемьеву мое указание, чтобы возвращался в Москву. Товарищи в Туле сами знают, что надо делать. И Сбытову передайте, чтобы возвращался на свой КП. Сейчас не время для бесед с Абакумовым.
      – Но, товарищ Сталин, ведь его…
      – Передайте, чтобы возвращался! – чуть повысив голос, сказал Сталин и повесил трубку.
      Затем он снял трубку другого, без наборного диска телефона и, не называя себя, резко произнес:
      – Где Сбытов?
      Несколько мгновений он слушал знакомый голос. Затем сухо сказал:
      – Пусть Абакумов занимается своими делами. – И уже гневно, с нескрываемым упреком бросил: – Немцы в Юхнове!
      Положив трубку, вызвал Поскребышева и приказал ему еще раз попытаться соединиться с командующими Западным и Резервным фронтами.
      Однако Поскребышев почти тотчас же вернулся и доложил, что связи с Коневым и Буденным по-прежнему нет.
      …Несколько минут Сталин молча ходил по кабинету. В ушах его все еще звучали слова: «Танки противника… уже вошли в Юхнов».
      Ему не надо было снова смотреть на карту для того, чтобы оценить значение происшедшего. И хотя около ста километров еще отделяло Юхнов от Можайской линии обороны и свыше двухсот – от Москвы, Сталин не утешал себя этим: ведь и от Спас-Деменска до Юхнова было почти сто километров.
      Он позвонил в Генеральный штаб. Несмотря на раннее утро, Шапошников был на месте.
      – Вам известно, что немцы в Юхнове? – сухо спросил Сталин.
      – Да, Иосиф Виссарионович, – ответил начальник Генерального штаба, и в этом коротком его ответе содержалось все: и признание катастрофичности случившегося, и чувство личной вины, и страшная усталость уже далеко не молодого и не крепкого здоровьем человека.
      – Как вы расцениваете ситуацию?
      – Полагаю, что противнику удалось прорвать фронт Конева. Видимо, Конев этого и опасался, когда настаивал на отводе его войск на новые рубежи.
      – Он вам звонил?
      – Никак нет. Разговор состоялся по «Бодо». Однако я, зная, что подобного разрешения от Ставки не поступало, определенного ответа не дал. После этого прервалась и телеграфная связь.
      – Борис Михайлович, ответьте на один вопрос, – медленно, чувствуя, что ему все труднее говорить спокойно, произнес Сталин, – вы можете мне сообщить хотя бы приблизительно, где в настоящее время находятся командные пункты Конева и Буденного?