Говоря языком философии, вера - не что иное, как момент или период человеческого знания, не более того. Относить религию и науку к двум совершенно различным областям, и притом делать это искренне, без задней мысли, значит возвращаться к предшествующей Абеляру схоластике, т.е. совершать анахронизм на девять столетий, ни больше, ни меньше. Я прекрасно понимаю того богослова-догматика, который еще в наши дни не выходит из старой семинарской колеи, для которого мир не шагнул вперед со времен Алкуина, ибо догмат по природе своей неподвижен и неподатлив; прислужнику догмата поэтому дозволено оставаться вечно пригвожденным к своему обязательному верованию, но, признаюсь, я не могу понять того писателя, который, стремясь прослыть современным умом, в то же время рассматривает религию как неприкосновенную область, куда уму разрешено проникнуть лишь при условии самоупразднения. Кому же в наше время не известно, что вера - одна из самых мощных и самых плодотворных сил мысли; что порой вера приводит к знанию, а порой знание - к вере, что поэтому между ними не существует резко очерченной границы, что знание всегда предполагает известную долю веры точно так же, как вера всегда предполагает известную долю знания; что в глубинах веры по необходимости есть знание точно так же, как в глубинах знания по необходимости есть вера; наконец, что мы не можем постигнуть предмет, не веря в него так или иначе, точно так же, как мы не можем верить во что-либо, если мы в известной мере этого не постигаем104.
      172. Каковы, впрочем, естественные основы философии? Я и не-Я, мир внутренний и мир внешний, субъект и объект. Признаете ли вы эти первичные факты или нет, вы все равно не можете серьезно заниматься философией, не исходя из них. Между тем, что такое для нас факты, которые, разумеется, не могут быть ни доказаны сами по себе, ни выведены из факта предшествующего? Предмет веры. Затем, когда философская работа завершена и вы добились какой-то достоверности, какова логическая форма, в которую в вашем уме облекается эта достоверность? Форма верования, - верования, налагаемого на вас вашим же разумом. Мы не можем выйти из этого круга, не разбившись о замыкающие его грани; вне их безграничное сомнение, полнейшее неведение, не-бытие. Поэтому устранить веру из философии - не значит ли это уничтожать самую философию, не значит ли это самую работу мысли делать несущественной, более того: не значит ли это свести на-нет самое начало разумения?
      173. Заметьте, что человеческий ум во все времена принимал некоторые истины как предмет веры, как истины априорные и элементарные, без которых нельзя представить себе ни одного акта ума и которые, следовательно, предшествуя его собственному движению, в известном смысле соответствуют той силе отталкивания105, которая некогда потрясла инертную материю и раскидала миры в пространстве. Долго ум человеческий жил этими истинами, долго они его удовлетворяли; но затем его собственное развитие привело его к новым истинам, которые, в свою очередь, превратились в верования. Таков естественный ход умственного развития. Вера стоит в начале и в конце пути, пройденного человеческим разумом как в отдельном индивидууме, так и в человечестве в целом. Прежде чем знать, он верит, а после того, как узнает, он опять верит. Всегда он исходит из веры, чтобы к вере вернуться. И в конце концов, не совершаете ли вы двадцать раз в день акт веры, хотя религия тут не при чем? Как же вы хотите заключить многообразные верования человеческого разума в единую сферу религиозного чувства? Это невозможно. Перейдем к другой системе.
      174. Что такое закон? Начало, в силу которого нечто появляется или должно появиться для достижения возможного совершенства. Следовательно, всякий закон предшествует; мы можем его только знать или не знать, но знаем мы его или нет, он тем не менее существует и тем не менее действует в предопределенной ему области. Нельзя преувеличивать значение того, что в порядке нравственном, или в царстве свободы, точно так же, как в порядке материальном, или в области неизбежного, все совершается согласно закону знаем мы его или не знаем - с той только разницей, что если мы знаем первый закон, мы должны сообразоваться с ним, так как это закон нашего бытия и условие нашего движения вперед; если же мы знаем второй закон, нам приходится применять его к своим потребностям или в форме поучения, или в форме материального использования. Что касается этого знания, то мы можем приобретать его различными путями: посредством самостоятельной деятельности индивидуального ума, непосредственным актом высшего разума, проявляющегося в разуме человека, медленным ходом разума всемирного на протяжении веков; но ни в одном из возможных случаев мы не можем ни изобрести, ни создать самый закон. Всякий закон, если он справедлив или истинен, - и только в таком случае он действительно является законом, - вечно существовал в божественном разуме. Настанет день, когда человек познает его; закон так или иначе откроется ему, западет в его сознание, тогда законодатель человеческий встретится с законодателем высшим, и с той поры закон станет для нас законом мира. Таково происхождение всех наших законодательств политических, нравственных и иных. Можно, конечно, с точки зрения социальной, допустить фикцию законодательной власти, принадлежащей человеку, но с точки зрения общей философии это недопустимо. Человек может, конечно, под давлением властной необходимости распространить законодательство на самого себя и на своих ближних, но при этом он должен понимать, что все законы, которые он на досуге сочиняет и включает в различные свои кодексы, будь то закон положительный, закон гражданский или уголовный, что все эти законы таковы лишь поскольку они совпадают с законами предшествующими, которые, по словам Цицерона, "не представляют ни выдумку человеческого ума, ни волю народов, но нечто вечное"106; в силу этих вечных законов общества живут и действуют. Безразлично, сознают ли они, или нет, действие, на них оказываемое; человек должен знать, что, когда законы, которые, по его мнению, он сам себе дал, кажутся ему дурными или ложными, это значит одно: или они противоречат законам истинным, или же это вовсе не законы, ибо, повторяю, законы творим не мы, скорее они нас творят, но мы можем принять за закон то, что вовсе не есть закон; так мы и поступаем, и это относится и к физической и к нравственной области. Наконец, закон есть причина, а не следствие, поэтому считать его плодом человеческого разума не значит ли ошибаться насчет самой идеи закона? А тогда я вас спрашиваю, что представляет собой закон выработанный, закон, который вчера еще не существовал, который существует лишь с сегодняшнего дня и, следовательно, мог бы и вовсе не существовать? Этого понять нельзя.
      175. Впрочем, вот, по-моему, самый правильный взгляд на вопрос. С объективной точки зрения существует два закона: закон мира физического и закон мира нравственного. Первый имеет целью сохранение жизни физических существ и природы, являющейся их совокупностью, второй - сохранение жизни разумных существ и человеческого общества, являющегося совокупностью этих существ, и все это в соответствии со свойствами каждого существа и каждого порядка существ в отдельности. Но ясно, что на самом деле оба эти закона составляют единый закон, который, рассматриваемый объективно, действует совершенно тождественно в той и в другой области. Этот универсальный закон закон жизни, или закон Бытия; совершенно очевидно, что он не подлежит развитию и совершенствованию. Развивается, совершенствуется жизнь, бытие; закон - остается неизменным. Человек может, конечно, в силу своей разумной и свободной природы, не постигать законов этой природы или знать их более или менее совершенно, или же, зная закон, не подчиняться ему. Но, тем не менее, закон пребывает всегда неизменным и так же неизменно действие его на человека. Прогресс человеческого разума состоит не в том, чтобы предписывать миру законы собственного изобретения, а в том, чтобы непрестанно приближаться к более совершенному познанию тех законов, которые миром управляют. Человек не совершенствует тех законов, которые первоначально были преподаны ему творцом, но по мере своего поступательного движения во времени открывает новые законы, ему неизвестные; он научается лучше понимать те, которые ему уже известны, и находить для них новое применение. Так, например, знание закона, раскрытого в откровении, с каждым днем все более и более распространяется среди людей, тогда как самый закон не совершенствуется и не развивается, а среди всех тех новых сил, которые он ежедневно порождает для удовлетворения все возрастающих потребностей человечества, он сам остается неизменным и тем же, каким некогда вышел из лона божественного разума107.
      176. Думаю я, можно сказать, что способность к творчеству была дарована человеку только в области искусства; вот где настоящая область его творчества, единственный мир, в котором ему дано из небытия создавать реальность, вызывать жизнь актом воли. Вне этого мы можем лишь искать и подчас находить реальное. Однако при всей беспредельности нашего могущества в искусстве, оно все же подчинено и здесь некоторым началам, которые тоже не нами изобретены, которые существовали ранее всего нашего творчества, которые, как все вечные истины, воздействовали на нас задолго до того, как мы их осознали. Идея красоты не была порождением человека, как и всякая другая истинная идея; он нашел ее запечатленной во всем творении, разлитой вокруг него в тысячах разнообразных форм, запечатленных неизреченными чертами в каждом предмете в природе; он постиг ее, присвоил себе, и из этого благодатного начала он излил на мир все то множество творений, то возвышенных, то чарующих, которыми он населил мир фантазии, которыми украсил поверхность земли108.
      177. В заключение уместно будет заметить, что все только что сказанное говорилось и повторялось тысячу раз всеми серьезными умами века, но весьма естественно, - мы ничего об этом не знаем: хронология Европы чужда нам, мы присутствуем при жизни нашего века, но не участвуем в ней. Не будем заблуждаться, наша роль в мире, как бы значительна она ни была, как бы ни была славна, - роль доныне лишь политическая; и до движения идей в собственном смысле слова нам еще нет дела. К тому же, из тех эманаций научной мысли, которые случайно заносит на наши отдаленные берега с Запада, сколько сбившихся с пути, сколько застывших под ледянящим дыханием севера. Как бы то ни было, надо признать, что безотрадное зрелище представляет у нас выдающийся ум, бьющийся между стремлением предвосхитить слишком медленное поступательное движение человечества, как это всегда представляется избранным душам, и убожеством младенческой цивилизации, не затронутой еще серьезной наукой, ум, который таким образом поневоле кинут во власть всякого рода причуд воображения, честолюбивых замыслов, и иногда, - приходится это признать, - и глубоких заблуждений109.
      178. Человек очень редко сознает творимое им добро; часто ему ничего не стоит совершить поступок, который со стороны представляется подвигом сверхчеловеческой доблести. В наших действиях, по видимасти самых героических, нередко меньше всего бескорыстия. Далеко не единственным побуждением к великодушным поступкам нашим служат сочувствие бедствиям ближнего; обычно побуждением служит удовольствие, которое мы испытываем, напрягая деятельные способности души, испытывая свою силу. Та же потребность, подвергнуть себя без нужды какой-либо опасности в других случаях побуждает нас рисковать жизнью для спасения одного из нам подобных. Опасность имеет свою прелесть; мужество не только добродетель, оно в то же время и счастье. Человек создан так, что величайшее наслаждение из всех ему дарованных он испытывает, делая добро - чудесный замысел провидения, пользующегося человеком как орудием для достижения своей цели, - величайшего возможного блаженства всех созданных им существ.
      179. Турки - отвратительные варвары, это верно; но турецкое варварство не опасно для остального мира, тогда как варварство другого народа гораздо опасней. К тому же, с варварством турок можно бороться у них на месте, с другим варварством это не так. Вот в чем вопрос.
      180. Пока русское варварство не угрожало Европе, пока оно не провозгласило себя одной-единственной цивилизацией, единственной и истинной религией, его не трогали; но с того дня, когда оно встало перед лицом Европы как сила нравственная и политическая, Европа должна была подняться против него сообща.
      181. Не будут, думаю, оспаривать, что логический аппарат самого ученого мандарина небесной империи функционирует несколько иначе, чем логический аппарат берлинского профессора. Как вы хотите, чтобы ум целого народа, который не испытал на себе влияния ни преданий древнего мира, ни религиозной иерархии с ее борьбой против светской власти, ни схоластической философии, ни феодализма с его рыцарством, ни протестантизма, словом, ничего того, что более всего воздействовало на умы на Западе; как хотите вы, чтобы ум этого народа был устроен точь-в-точь, как умы тех, кто всегда жил, кто вырос и кто теперь еще живет под влиянием всех этих факторов? Конечно, и среди нас, независимо от этой преемственности мыслей и чувств, появилось несколько гениальных людей, несколько избранных умов, но, тем не менее, нельзя не пожалеть о том, что в мировом историческом распорядке нация в целом оказалась обездоленной и лишенной всего этого прошлого. На нас, без сомнения, очень сильно сказалось нравственное влияние христианства; что же касается его логического действия, нельзя не признать, что оно было в нашей стране почти равно нулю. Прибавим, что это один из интереснейших вопросов, которым должна будет заняться философия нашей истории в тот день, когда она явится на свет.
      182. Слишком часто забывают, что Спаситель пришел в мир не для того, чтобы задавать ему загадки, но для того, чтобы дать разгадку.
      183. Есть люди, которые говорят вам, что между христианством и общественным порядком нет ничего общего; что христианство ничего не сделало для общества, что оно ничего и не должно было для него делать, что оно обращается лишь к отдельной личности, что блага, им обещанные, относятся только к будущей жизни. Действительно, научило ли оно людей чему-либо такому, что имело бы отношение к их благополучию в здешнем мире? Ничему; оно не научило только потому, что они братья, вот и все.
      184. Нужно признать, что есть такая любовь к отечеству, на которую способно существо самое гнутое: пример г-на В.110. Прежде всего ты обязан своей родине, как и своим друзьям, правдой.
      185. Каково должно быть имя этого ребенка111?
      186. Допускаете ли вы несколько видов цивилизации112?
      187. Думаете ли вы, что такая страна, которая в ту самую минуту, когда она призвана взять в свои руки принадлежащее ей по праву будущее, сбивается с истинного пути настолько, что выпускает это будущее из своих неумелых рук, действительно достойна этого будущего113?
      188. Думаете ли вы, что на место старого Востока, каким создали его история и основное свойство человеческого ума, может встать новый Восток, христианский?
      189. Уверены ли вы, что этот ребенок не был бы чудовищем?
      190. Прошло не более полувека с тех пор, как русские государи перестали целыми тысячами раздавать своим придворным государственных крестьян114. Каким же образом, скажите, могли зародиться хотя бы самые элементарные понятия справедливости, права, какой-либо законности под управлением власти, которая не сегодня - завтра могла превратить в рабов все население свободных людей! По милости либерального государя115, который появился среди нас, великодушного победителя, которого мы окружили своей любовью, в России уже не применяется это отвратительное злоупотребление самодержавной власти в самом зловредном для народов ее проявлении, в развращении их общественного сознания, но уже наличие рабства, в том виде, в каком оно у нас создалось, продолжает все омрачать, все осквернять и все извращать в нашем отечестве. Никто не может избежать рокового его действия, и менее всего, быть может, сам государь. С колыбели он окружен людьми, которые владеют себе подобными, или же теми, отцы которых сами были крепостными, и дыхание рабства проникает сквозь все поры его существа и тем более влияет на его сознание, чем более он себя считает огражденным от него116. Было бы притом117 большим заблуждением думать, будто влияние рабства распространяется лишь на ту несчастную, обездоленную часть населения, которая несет его тяжелый гнет; совсем напротив, изучать надо влияние его на те классы, которые извлекают из него выгоду, а не на те, которые от него страдают. Благодаря своим верованиям, в высшей степени аскетическим, благодаря темпераменту расы, мало пекущейся о лучшем будущем, ничем не обеспеченном, наконец, благодаря тем расстояниям, которые часто отделяют его от его господина, русский крепостной, надо сказать, достоин сожаления не в той степени, как это можно было бы думать. Его настоящее положение, к тому же, - лишь естественное следствие его положения в прошлом. К подчинению привело его не насилие завоевателя118, а логический ход вещей, раскрывающийся в глубине его внутренней жизни, его религиозных чувств, его характера. Вы требуете доказательства? Посмотрите на свободного человека в России! Между ним и крепостным нет никакой видимой разницы. Я даже нахожу, что в покорном виде последнего есть что-то более достойное, более покойное, чем в смутном и озабоченном взгляде первого. Дело в том, что между рабством и тем, которое существовало и еще существует в других странах света, нет ничего общего. В том виде, в каком мы его знаем в древности, или в том, в каком видим в наши дни в Соединенных Штатах Америки119, оно имело лишь те последствия, какие естественно вытекают из этого омерзительного института: бедствие раба, развращение владельца, между тем как в России влияние рабства неизмеримо шире.
      191. Мы только что говорили, что хотя русский крепостной - раб в полном смысле слова, он, однако, с внешней стороны не несет на себе отпечатка рабства. Ни по правам своим, ни в общественном мнении, ни по расовым отличиям он не выделяется из других классов общества; в доме своего господина он разделяет труд человека свободного, в деревне он живет вперемежку с крестьянами свободных общин; всюду он смешивается со свободными подданными империи безо всякого видимого отличия. В России все носит печать рабства - нравы, стремления, образование и даже вплоть до самой свободы, если только последняя может существовать в этой среде.
      192. Чем больше думаешь, тем больше убеждаешься, что у нас в настоящее время совершается нечто необычное. Это нечто, не дошедшее еще до состояния простой идеи, ибо оно не нашло еще своего четкого выражения, тем не менее заключает в себе огромной важности социальный вопрос. Дело касается не пустяка: приходится решить, может ли народ, раз осознавший, что он в течение века шел по ложному пути, в один прекрасный день простым актом сознательной воли вернуться по пройденному следу, порвать с ходом своего развития, начать его сызнова, воссоединить порванную нить своей жизни на том самом месте, где она некогда, не очень-то ясно каким образом, оборвалась. А между тем, приходится сознаться, что мы - накануне если не разрешения, то во всяком случае попытки разрешения этой небывалой задачи, накануне такой социальной операции, о которой никогда еще не решались мечтать самые смелые утописты в дерзновеннейших своих фантазиях. Без сомнения, было бы слишком смело пытаться определить возможный срок этого события, но так как народные чувства плохо подчиняются мировым динамическим законам, и так как социальное движение большей частью совершается в зависимости не от размеров самих движущих сил, а от степени бессилия общества, то можно ожидать, что недалек час бурного проявления национального чувства, по крайней мере, в образованной части общества. Вы, может быть, думаете, что нам угрожает революция на манер западноевропейской, - успокойтесь, слава богу, не к этому идет дело. Исходные точки у западного мира и у нас были слишком различны, чтобы мы когда-либо могли придти к одинаковым результатам. К тому же, в русском народе есть что-то неотвратимо неподвижное, безнадежно нерушимое, а именно, его полное равнодушие к природе той власти, которая им управляет. Ни один народ мира не понял лучше нас знаменитый текст писания: "несть власти аще не от Бога"120. Установленная власть всегда для нас священна. Как известно, основой нашего социального строя служит семья, поэтому русский народ ничего другого никогда и не способен усматривать во власти, кроме родительского авторитета, применяемого с большей или меньшей суровостью, - и только. Всякий государь, каков бы он ни был, для него - батюшка. Мы не говорим, например: я имею право сделать то-то и то-то, мы говорим: это разрешено, а это не разрешено. В нашем представлении не закон карает провинившегося гражданина, а отец наказывает непослушного ребенка. Наша приверженность к семейному укладу такова, что мы с радостью расточаем права отцовства по отношению ко всякому, от кого зависим. Идея законности, идея права для русского народа - бессмыслица121, о чем свидетельствует беспорядочная и странная смена наследников престола, вслед за царствованием Петра Великого, в особенности же ужасающий эпизод междуцарствия122. Очевидно, если бы природе народа свойственно было воспринимать эти идеи, он бы понял, что государь, за которого он проливает кровь, не имеет ни малейшего права на престол, а в таком случае ни у первого самозванца, ни у всех остальных не нашлось бы той массы приверженцев, производивших опустошения, ужасавшие даже чужеземные шайки, шедшие вслед за ними. Никакая сила в мире не заставит нас выйти из того круга идей, на котором построена вся наша история, который еще теперь составляет всю поэзию нищего существования, который признает лишь право дарованное и отметает всякую мысль о праве естественном; таким образом, что бы ни совершилось в высших слоях общества, народ в целом никогда не примет в этом участия; скрестив руки на груди - любимая паза чистокровного русского человека123, - он будет наблюдать происходящее и по привычке встретит именем батюшки своих новых владык, ибо, - к чему тут обманывать себя самих, - ему снова понадобятся владыки, всякий другой порядок он с презрением или с гневом отвергнет.
      193. Чего хочет новая школа? Вновь обрести, восстановить национальное начало, которое нация по какой-то рассеянности некогда позволила Петру Великому у себя похитить124; начало, вне которого, однако, невозможен для любого народа подлинный прогресс. Сущая истина, - и мы первые под этим подписываемся, - что народы, точно так же, как и отдельные личности, не могут ни на шаг продвинуться по пути прогресса или предназначенного им развития без глубокого чувства своей индивидуальности, без сознания того, что они такое; более того, лишенные этого чувства и этого сознания, они не могли бы и существовать; но именно это и доказывает ошибочность вашего учения, ибо никогда народ не утрачивал своей национальности, не перестав в то же время существовать; между тем, если я не ошибаюсь, мы, как ни как, существуем!
      194. Когда бесконечный разум принял форму разума конечного, воплотившись в человеке, он, естественно, должен был в новом модусе бытия сохранить свойства своего прежнего существования, он прежде всего должен был сознавать . Человек, таким образом, ведет свое начало не от двуногого животного, как это представляют себе материалисты, но от наивного, хотя и неполного ощущения своей природы. Ум человеческий, значит, никогда не был в состоянии полного неведения по отношению ко всему; представление более или менее ясное о законе своего бытия явилось у него в тот самый день, когда этот ум сознал, что существует; не будь это так, он не заключал бы в себе основного начала своего бытия, он не был бы одухотворенным существом. Но несомненно и то, что в последовательности времен индивидуальный ум, именно в силу своей свободной природы, должен был обособиться, оторваться от всемирного разума, развиваться как субъект, и с этой поры полное непонимание сделало неизбежным возвращение индивидуального бытия к бытию всеобщему, восстановление падшего Я. Эту цель и поставило себе христианство в порядке логическом, что оно и осуществило на деле, поскольку переворот такого рода мог совершиться без нарушения равновесия между различными силами, движущими нравственный мир, без полного нарушения всех законов творения. В тот день, когда на Голгофе125 была принесена искупительная жертва человека, разум мировой был восстановлен в разуме индивидуальном и на этот раз занял в нем место навсегда. Отныне человеку стало доступно действенное обладание абсолютным добром и абсолютной истиной; перед злом выросла преграда, которую оно не смело переступить, перед добром ее не было; рассеялась мрачная тень, которую отбрасывала когда-то исполинская личность человека на все предметы его видения, и от него одного зависело отныне жить в истине.       195. Впрочем, через какие бы фазы своего существования человечество доселе ни проходило, - в те ли времена, когда оно еще жило на лоне первобытной природы, или когда оно уже шествовало вперед по собственному побуждению, или, наконец, тогда, когда его развитие творчески определилось непосредственным проявлением мирового разума, - никогда оно не выходило из сферы сознания126; это и есть та среда, в которой протекает всякое человеческое действие; разум есть разум, он может только сознавать; с утра до ночи человек только это и делает; даже ощущения его, по мере их переживания, превращаются в его мозгу в восприятие, и это постоянное участие его разумного существа во всем происходящем с его существом физическим и создает в нем единство и делает из него нечто большее, нежели чистое разумение.
      195-а. Поэтому мысль того гениального человека, который создал учение о науке, была верной мыслью; но не нужно забывать, что если человек ничего не делает, кроме как познает, а он только этим и занимается, то по той причине, что вне его существует нечто такое, что есть объект его познания, следовательно, для постижения закона самого познания прежде всего надлежит установить отношение между познаванием и его объектом. А вот это и не было сделано; занимались только субъектом, т.е. познающим, а до объекта, т.е. познаваемого, не дошли127. Система, явившаяся непосредственно после упомянутой, должна была все свое внимание обратить на объект человеческого познания; так в действительности и произошло. Но при этом человек растворялся в природе, во всем; это был пантеизм со всеми его последствиями128. Оказалась необходимой новая реакция, при которой Я, не отказываясь от своих прав, должно было признать совершившийся синтетический факт и предстать перед лицом вселенной и бога в истине и реальности. Это последняя глава современной философии129.
      196. Вы видите, в этой системе именно разум станет, так сказать, высшей категорией, или окончательной формой жизни. Чтобы дойти до этого, бытие проходит через несколько фаз, опять-таки, категорий, но гораздо более важных, чем категории Канта. Все эти фазы всеобщей жизни человечества логически связаны между собой и следуют одна за другой, и человеческое Я не перестает более или менее смутно ощущать их, хотя в каждую данную эпоху оно старается дать себе отчет в том, что испытывает, что происходит вокруг него. Прогресс человечества, таким образом, должен бы заключаться во все большем приближении к такому положению, когда ему будет дано полное сознание того, что когда-нибудь составит его содержание, а достигнув этого, человечество оказалось бы в положении абсолютного разума, т.е. такого разума, который сознает и постигает себя самого в совершенстве, - последняя фаза человеческого развития130.
      197. Мы только что видели, в чем ошибка знаменитого учения о Я131, учения, якобы установившего, что не существует ничего помимо познания, а не подозревавшего, что познание предполагает бытие познаваемого объекта, т.е. чего-то не созданного человеком и существовавшего прежде, чем человек его познал; нельзя, однако, отрицать, что это учение оставило глубокие следы в человеческом разуме. Дело в том, что этот дерзновенный апофеоз личности заключал в себе начало необычайно плодотворное. Если Фихте не видел объекта, то это, конечно, не по недостатку философского понимания, а просто потому, что он был поглощен страстно увлекавшей его работой, которую ему пришлось проделать на пути к построению внутреннего факта. Явившийся после него Гегель, ученик Шеллинга, естественным образом должен был быть приведен к построению факта внешнего, и эту задачу выполнил блестяще; вопрос о том, не слишком ли он со своей стороны увлекся объектом и в своей теории всеобщего примирения достаточное ли место он отвел индивидууму? Беспристрастное рассмотрение его учения с этой точки зрения дало бы наиболее правильную его оценку. Его философия, однако, была по существу синтетической, поэтому он не мог остановиться на полпути, как это сделал Фихте, который поневоле вернулся к анализу, несмотря на могучий толчок, сообщенный Шеллингом философской мысли. Гегель поэтому необычайно продвинул вперед синтез человеческого разума, это верно, но, да будет нам разрешено заметить, что он не вполне доработал свою мысль; он умер слишком рано, в разгар своей деятельности, и не успел сказать своего последнего слова, окончательно отделать свои труды. Вот, впрочем, несколько строчек самого Гегеля, которые лучше, чем сумеем это сделать мы, покажут, куда направлена его система. "Человеческий разум, говорит он, - постиг искусство анализа, но не научился еще синтезу. Так он отделил душу от тела, и это было хорошо, так как бог есть дух, а природа не что иное, как материя; но сделав это, он забыл магическое слово, долженствовавшее воссоединить то и другое, подобно тому Гетевскому ученику, который, напустив воды в дом своего хозяина, не знал, как остановить ее приток, и неизбежно бы утонул, если бы на счастье не спас его появившийся вовремя хозяин"132. Вы догадываетесь, кто мастер - чародей в философии.
      198. Неужели вы воображаете, будто такой пустяк - вырвать пытливый ум из сферы его мышления и втиснуть его в тот узкий и мелочный мир, в котором вращается людская пошлость? Вас окружает множество людей или групп, которым суждено пройти свой путь бесследно; почему вы не проповедуете им свои возвышенные учения? Но не сбивайте с пути того, кто сосредоточенно и покорно отдается началу, в нем заложенному; не отвлекайте его от пути, по которому он следует не по своей воле, с которого не может отклониться, не разбившись сам, он увлечет, быть может, и вас в своем падении.