- Уйми своего шурина, не то придется с тобой поговорить!
      Впрочем, Подкоминер отделался, вероятно, только легким испугом: он успел завоевать репутацию "верного израильтянина". Правда, для этого ему пришлось отказаться от служения Мельпомене и пойти в служение "Сохнуту". Он охотно пишет в Ригу письма о том, как преуспели в Израиле бывшие рижане. Он готов послать под видом родственника вызов любому человеку в любой город. Наконец, он по поручению "Сохнута" следит за настроениями своих бывших земляков. Именно благодаря его усердию сохнутовцам в последний момент удалось предотвратить отъезд из Израиля четырех семей. Слово "шинбет" заставляет бывших олим содрогаться даже за пределами Израиля.
      Обитатели венского дома на Мальцгассе, 1, с ужасом вспоминают, как их жалкую обитель неожиданно посетил Гирш Пайс. Многие еще в Израиле были наслышаны о фанатизме и жестокости этого жандарма, назвавшегося, правда, в Вене дипломатическим работником.
      С беженцами он предпочитал объясняться только в присутствии детей, которых с первых же выкриков доводил до плача. Угроза за угрозой сыпались из его уст:
      - Вам удалось выбраться из нашей страны, но тем, кто захочет последовать вашему примеру, это не удастся. Мы найдем средства воспрепятствовать им. Учтите, у нас найдутся люди, которые не побоятся прикончить любого, кто хочет убежать.
      Такие люди нужны, очевидно, "шинбету" и вне Израиля.
      - Хотите их увидеть, - сказал мне знакомый австрийский журналист, - посетите стрелковый тир фирмы "Йохан Шпрингер" на Иозефгассе, 10.
      Я пошел по этому адресу. В тире действительно говорили преимущественно на иврите. А главное, на глазах совершенствовали умение стрелять из пистолета по движущейся цели.
      И я понял, почему так дрожит за свою семью беженец Эльказар Газнешвили. Ему пришлось бежать из Израиля дважды. В первый раз он был спровоцирован и насильно возвращен в Израиль с поистине иезуитским коварством.
      Долго и безуспешно добивался Газнешвили разрешения на поездку в одну из западноевропейских стран. Ему беспрестанно отказывали, хотя Эльказар утверждал, что после свидания с земляками из Грузии вернется в Израиль. Но шинбетовцы были неумолимы.
      И совсем неожиданно, когда Газнешвили уже потерял всякую надежду, ему разрешили выезд:
      - Можешь полететь как турист. Только сразу же купи билет и на обратный самолет.
      Не имея иного выхода, Газнешвили согласился. Он не знал, что в выданном ему "туристском" документе по-немецки значится: податель сего направляется в один из западноевропейских филиалов "Сохнута".
      Установив, что Эльказар не собирается возвращаться в Израиль, сохнутовцы избили его. Но и это не сломило воли беженца. Тогда сохнутовцы насильственно сделали ему наркотическую инъекцию и в бессознательном состоянии посадили в самолет. Очнулся Газнешвили уже в израильском аэропорту Лод.
      К какому же выводу приводят нас эти и им подобные злоключения Мамествалова, Блувштейна, Урмана, Рейзина, Иосибашвили, Бурштейна, Каручеру, Геца, Газнешвили и многих других, бежавших из израильского "рая" людей?
      Вывод один: из тысячи бывших советских граждан, стремящихся покинуть оказавшееся для них злой чужбиной израильское государство, осуществить свое стремление удается буквально единицам - тем, кто не только может кое-как выпутаться из долговых сетей, но и получает редкую возможность использовать такие обстоятельства, как пропажа багажа, тяжелое заболевание и даже смерть члена семьи. Например, бывший москвич Каплан и бывший сухумец Шамелашвили вырвались из Израиля только тогда, когда их жены в отчаянии покончили с собой. Но даже им пришлось преодолеть иезуитские препоны сионистской машины, работающей на то, чтобы любыми средствами удержать олим в Израиле.
      Вот почему из трехсот двух семей евреев, подписавших присланное в Вену письмо, покинуть Израиль удалось с огромными трудностями только двадцати восьми семьям.
      Но если беженец в конце концов добирается до Рима, Никосии, Вены, то и в этих столицах к нему угрожающе тянутся длинные руки "Сохнута".
      Именно они, эти зловещие руки, потянули Габо Ханашвили и Зою Жвитиашвили на скамью подсудимых венского суда.
      "СЛУШАЕТСЯ ДЕЛО ПО ОБВИНЕНИЮ..."
      Уже вырвавшись в Вену, Габо и его свояченица Зоя узнали огорчительную весть: часть их тбилисских родственников выехала в Израиль. Мало того, выехала главным образом потому, что получила обнадеживающие телеграммы от... Габо и Зои. Но и телеграфными фальшивками сохнутовцы не ограничились: от имени Габо и Зои последовали еще и телефонные звонки в Тбилиси.
      Можно представить себе состояние этой семьи! Что им оставалось, как не попытаться встретить обманутых родственников на венском Восточном вокзале и открыть им горькую правду?
      Но приезжающих тбилисцев встречал и представитель "Сохнута", которому полагалось доставить их прямо с вокзала в замок Шёнау и там изолировать до отправки на самолете в Израиль.
      Бдительный сохнутовец Тамир заметил в вокзальном зале ожидания Габо и Зою с группой друзей, тоже бежавших в Вену из Израиля. Прислушавшись к их разговорам, он понял, почему они на вокзале. Тамир немедленно бросился к дежурившему на вокзале инспектору криминальной полиции Чепеку и обратил его внимание на группу "подозрительных". Чепек в сопровождении Тамира решил проверить документы этих "возбужденных личностей". Но те, услышав угрозы Тамира на идиш, приняли и самого уважаемого инспектора тоже за сохнутовского агента, тем более что костюм на нем был сугубо штатский.
      Главный свидетель обвинения Тамир утверждал, что инспектор показал Габо, Зое и их друзьям полицейский жетон. Однако Габо, Зоя и свидетели защиты, по их словам, были так взволнованы (до прихода поезда оставались считанные минуты!), что жетона не заметили и, когда инспектор Чепек потребовал документы у бывших грузинских граждан, некоторые из них обратились за помощью к полицейским, одетым в надлежащую форму. Иными словами, уверенные в том, что Чепек, как и Тамир, представляет "Сохнут", беженцы стремились найти защиту от полицейского у полицейских!
      Но приведенная Тамиром в действие машина провокации безотказно сработала. Габо, Зоя вместе с друзьями оказались не на вокзальном перроне, а в полицейском участке. Тбилисских родственников встретили не они, а медоточивый Тамир, благополучно доставивший приезжих в замок Шёнау.
      Расстроенный Габо и Зоя оказали сопротивление инспектору, не пускавшему их на перрон. Замечу, по своим внешним данным инспектор Чепек вполне справился бы на экране с ролью великана. Тем не менее, по свидетельству Тамира, далеко не атлетически сложенная Зоя даже "избила" инспектора.
      Вот какие происшествия, согласно обвинительному акту, привели Габо Ханашвили и Зою Жвитиашвили на скамью подсудимых.
      Я понимал австрийского судью: весьма нелегко было ему, оберландесгерихтерату Хофману, вести судебное разбирательство, ведь обвиняемых и свидетелей защиты приходилось допрашивать с помощью переводчицы. А ей, бедняге, тоже было нелегко: некоторые свидетели так слабо говорили по-русски, что переводчица зачастую вдохновенно импровизировала.
      Дело слушалось вторично. На первое судебное заседание Тамир не явился.
      Хотя он и назвался студентом, случайно оказавшимся на вокзале, однако адвокат настоял на вызове Тамира.
      На вопросы адвоката Тамир отвечал, ни разу не глянув ему в лицо. Он знал, что подсудимых защищает секретарь Международного комитета узников Маутхаузена, президент Всеавстрийского объединения демократических юристов Генрих Дюрмайер.
      Надо отдать справедливость прокурору - он тоже не очень-то приветливо взирал на "студента". Можно понять представителя государственного обвинения: совсем неприглядно выглядит эпизод, когда по одному слову сохнутовца инспектор криминальной полиции немедленно берет под подозрение семерых совершенно неизвестных ему людей.
      Взмокший Тамир извивался и вертелся, как уж под сапогом. Закончив свои показания, он развязно втиснулся в группу присутствовавших на процессе венских полицейских. Но они очень холодно встретили его панибратские попытки вести себя с ними на равных. И сконфуженный сохнутовец предпочел удалиться.
      А между тем речь Генриха Дюрмайера была преимущественно посвящена хозяевам Тамира.
      - Полагалось бы здесь услышать, - сказал адвокат, - слушается дело по обвинению тех, кто руководит Тамиром. По их указке он обманул не только моих подзащитных, но и их несчастных родственников. Обращаю внимание суда на неоднократные напоминания венской прессы о том, как распоясались сохнутовские представители в нашей столице. Рекламируя свои несуществующие контакты с полицией, они провоцируют напуганных и растерянных беженцев из Израиля.
      ...Если бы судебные процессы можно было, как зрелища, классифицировать по жанрам, то суд над Габо и Зоей следовало бы назвать трагикомедией. Все видели слезы свидетелей, когда упоминались их обманутые родственники и земляки, которых так и не удалось предостеречь от поездки в Израиль. Все слышали смешок в публике, когда инспектор Чепек невозмутимо докладывал судье, как его встревожил сигнал Тамира о появлении на вокзале подозрительных лиц, из которых самой опасной преступницей оказалась так жестоко расправившаяся с ним девушка.
      Судья условно приговорил Габо Ханашвили к двум месяцам, а Зою Жвитиашвили к четырем месяцам тюремного заключения.
      После суда Хофман отказался дать интервью аккредитованным представителям иностранной печати и репортерам венских газет. Но согласился побеседовать с советским писателем.
      Сняв с себя судейскую мантию из черного шелка с фиолетовой оторочкой из плюша, он сказал переводчице:
      - Господин писатель, вероятно, не верит, что инфантильная Зоя способна была расцарапать физиономию исполину Чепеку. Но мой судейский опыт помог мне убедиться, что это было именно так. И все же я ограничился условным осуждением подсудимых, - продолжал судья, туже затягивая узел модного галстука. - Я учел, что подсудимые не отдавали себе отчета в своих действиях. Им казалось, что их заставляют покинуть Вену, ими владел нечеловеческий страх перед насильственным возвращением в Израиль.
      Нечеловеческий страх перед насильственным возвращением в Израиль! О многом говорят эти слова в устах австрийского судьи. И заставляют вспомнить, что после начала ливанской войны Габо и Зое не удалось бы сранительно легко бежать с "исторической родины". Габо задержали бы как военнообязанного, а Зоя вряд ли выпуталась бы из долговых обязательств. С 1979 по 1985 год израильские власти успели придумать одиннадцать новых ограничений, затрудняющих выезд из страны. Приплюсуйте к этому взятки минимум пяти-шести чиновникам.
      ПОГОВОРИМ О "БЛАГОПОЛУЧНЫХ"
      Шоферы. Радиотехники. Бухгалтеры. Слесари. Продавцы. Парикмахеры. Повар. Фельдшерица. Фотограф. Преподавательница музыки. Наконец, пенсионеры.
      Вот о чьих безрадостных судьбах уже рассказано на этих страницах. Что ж, может быть, эти люди представляют не столь уж дефицитные для израильского государства профессии? Вероятно, людей других - более редких и значительных - профессий и специальностей в Израиле встречают приветливо и радушно.
      Предположение небезосновательное. Не говоря уже о родственниках богатых предпринимателей, финансовых воротил и крупных чиновников, израильские власти и организации предупредительно встречают специалистов определенных отраслей.
      Людям таких профессий сравнительно быстро дают работу по специальности. Их стараются обеспечить неплохой зарплатой и приличными квартирами. В среде олим их называют "благополучными".
      Почему же многие из "благополучных" тоже стремятся при первой возможности покинуть Израиль?
      Передо мной текст в несколько десятков страниц, исписанных четким, размеренным почерком методичного, привыкшего к порядку и аккуратности человека. Слог, как читатель сможет убедиться, логичный, последовательный, доказательный. Местами, правда, проскальзывают повторы, описки, помарки. Это можно понять: письмо написано, как говорится, в один присест, без черновиков. Именно так пишут исповедь.
      Ее автор - кандидат наук, ранее работавший преподавателем в одном из крупных советских вузов, где вскоре должен был защищать докторскую диссертацию. Сравнительно недавно вышедший из комсомольского возраста, этот ученый уже имел несколько опубликованных научных работ. Мне придется назвать его Евсеем Михайловичем Рубинштейном, чтобы уберечь от расправы в Израиле, где он пока еще вынужден находиться.
      Евсей Михайлович поверил националистической пропаганде Израиля. Он решил, что обязан помочь людям еврейской национальности строить свое государство. Нет, он не задумывался над тем, каков строй и общественный уклад этого государства. У него было искреннее желание "строить и созидать" молодую страну.
      В Израиле Рубинштейну дали преподавательскую работу в одном из крупнейших учебных заведений страны. Материально он вполне обеспечен. Но...
      "Израиль, стремясь к материальному развитию, утратил, как мне кажется, большую часть духовных и моральных ценностей. Развиваясь по чисто западному образцу, он унаследовал нравственный маразм капиталистического общества и его извращенную демократию".
      Вот из чего исходил молодой ученый, сделав свои грустные выводы:
      "Страсть к наживе вместе с правопорядком - все позволено! задушила общественную совесть и духовные идеалы. Она стала основным содержанием человеческой деятельности и главным критерием взаимоотношений. С точки зрения западного общества такое положение естественно. Мое же поколение, выросщее при социализме, вообще не знакомо на практике с самой сущностью понятия "капитал", с его мертвой хваткой. И в этом, как мне кажется, наше большое счастье, ибо критерии советских людей стоят на подлинно гуманистической основе. Это то, что делает нашу родину самой здоровой в этом мире. Моему соотечественнику крайне трудно выжить в обществе с иной социальной структурой. Он будет неизбежно травмирован и уничтожен жестокой действительностью и не найдет в ней привычной на его родине отзывчивости и ответственности за судьбу ближнего".
      И налицо крах иллюзий, полнейшее разочарование:
      "Я почувствовал, что мы - эмигранты, ибо потребительская психология израильского общества рассматривает новоприбывающего как неимущего, пришедшего стать конкурентом в общей борьбе за существование. Он не брат или сын, вернувшийся в свой национальный дом, а _чужак_, предмет равнодушия, а иногда и злобы. Он одинок и выброшен из жизни".
      Если никому не нужным чужаком ощутил себя иммигрант, материально обеспеченный, продолжающий свою любимую работу, окруженный вниманием как ценный специалист, то еще понятнее и ощутимее становится горький крах надежд, потянувших в Израиль людей массовых профессий, людей, о незначительной части которых поименно говорилось выше.
      Рубинштейн обратился в советские органы с просьбой простить ему ошибочный проступок.
      "Мне горько и тяжело, что я не нашел в Израиле ровно никакой потребности в моем физическом присутствии там, в моем желании строить и созидать, в моей человеческой индивидуальности и тех душевных силах, которые я готов был принести ему. Надежды и цель, которые я связывал с моим приездом в Израиль, оказались бессодержательными. Я почувствовал себя _чужим_ и ненужным ему".
      Отчего я столь пространно цитирую исповедь молодого научного работника? В значительной степени оттого, что почти те же мысли услышал от Моисея Матусовича Гитберга, специалиста по сталеварению, бывшего конструктора одного из исследовательских учреждений Днепропетровска.
      Гитберг тоже получил работу по специальности в городе Кивоне, неподалеку от Хайфы. Зарплата и квартира его удовлетворяли. Из желания поскорее использовать высокую квалификацию Гитберга начальство допустило неслыханную поблажку: Моисея Матусовича освободили от изучения языка иврит в ульпане. Он знает только русский и немецкий языки, и некоторым его начальникам приходилось объясняться с конструктором через переводчика. Словом, вроде все хорошо. Но...
      - В Израиле распадается дружба. Я там встретил нескольких знакомых. Казалось бы, на новом месте мы должны были теснее сблизиться. Нет, мы увидели друг в друге только конкурентов. И все время я ловил себя на мысли: а можно ли с ними откровенничать, не донесут ли они на меня? Это может показаться трагическим водевилем, но при первой размолвке один из них крикнул мне, что подозревает меня в доносительстве. Меня! - Но вскоре я убедился: такова одна из норм жизни израильтян.
      В отличие от многих бывших советских граждан, - продолжал Гитберг, - я хорошо переносил тамошний климат. Меня не заставляли, как других, немедленно изучить иврит. Намекали, что вскоре последует дальнейшее продвижение по службе. И все же я почувствовал, что если не покину Израиль, то способен наложить на себя руки. Ностальгия? Да, конечно. Тоска по сыну и жене? Безусловно. И все-таки первопричина в полнейшей невозможности приобщиться к чужому, вернее, к чуждому миру. Меня потрясло, что за несколько месяцев никто из семейных сослуживцев не попытался пригласить меня в гости. Да что там в гости! Никто ни разу по душам не беседовал со мной. Одни только чисто служебные разговоры. Нет, иногда сослуживцы оживлялись при мысли, что я могу заподозрить их в недостаточной приверженности израильским идеалам. И, стараясь перещеголять друг друга, наперебой сыпали шовинистическими изречениями... Я чувствовал, как моему одиночеству сочувствуют некоторые рабочие, как им хочется от меня узнать правдивые подробности советской жизни. Но они не могли повлиять на мертвящий порядок, раз и навсегда заведенный фирмой... Только в Израиле я понял, что всем своим существом привык к бесчисленным драгоценным чертам советской жизни, которые на чужбине оказались необходимыми как воздух. Без них жить я уже не смогу! Никогда! Когда я заявил своему начальству, что покидаю Израиль, один из них рассерженно крикнул мне, что я отравлен советским образом жизни. Что ж, по-своему он прав...
      Не привожу многих других высказываний Гитберга, ибо они совпадают с теми, что мы прочитали в исповеди Рубинштейна.
      Обратимся к чете бывших киевлян Бравштейнов. По израильским понятиям, это максимально благополучная семья олим: и муж и жена инженеры-строители.
      Борис Бравштейн, молодой и перспективный руководитель проектного бюро, сын погибших на фронте участников Отечественной войны, уговорил жену уехать в Израиль. Уже впоследствии он понял, какую пагубную для него роль сыграло общение с гастролировавшими в Киеве тель-авивскими артистами и "случайные" встречи с туристами из государства Израиль. Расписывая "рай на земле предков", они внушили Бравштейну, что он обязан жить и работать в еврейской стране.
      И Борис с женой оставляют в Киеве родственников и вместе с детьми уезжают из СССР. Два года провели они в Израиле. Работу молодые инженеры получили приличную. У них была и хорошая, по израильским понятиям, квартира. Но с каждым днем супруги все явственней ощущали, что совершена большая ошибка, да только не решались признаться в этом друг другу. Но однажды в один из выходных дней супруги откровенно объяснились и бесповоротно решили: ошибка не должна стать роковой, надо покинуть Израиль!
      Что их натолкнуло на такое решение? Чтобы ответить на этот вопрос, я воспользуюсь высказываниями Бориса Бравштейна в беседе с венскими журналистами, исключив те, что совпадают с признаниями кандидата наук Рубинштейна и конструктора Гитберга.
      - Разве пойдет в горло кусок, когда знаешь, что приехавший вместе с нами из Советского Союза немолодой рабочий превратился в безработного и питается впроголодь? Безработный! До приезда в Израиль это было для нас отвлеченное понятие.
      Разве могли мы спокойно спать, когда нашу тяжелобольную знакомую не взяли в госпиталь: у обнищавшей женщины не было денег на оплату лечения. Но это еще не предел бесчеловечного отношения к больным. Мы с женой видели больных детей, вышвырнутых из госпиталя после того, как их родители просрочили уплату денег за лечение.
      А могли мы безучастно наблюдать, как полицейские избивают инвалидов! Только за то, что они посмели протестовать против уменьшения размера пособий. А ведь инвалиды принадлежали к так называемым ватикам, коренным жителям Палестины, считающимися в Израиле привилегированными гражданами. Но так как они нищие и бессильные, их всячески третируют. Вот вам права человека по-израильски!
      Вскоре жестокий уклад израильской жизни обрушился непосредственно на самих Бравштейнов. Их детей в школе отказались признать евреями и дали им кличку "необрезанных". Родители безуспешно обращались в различные мисрады, но им неизменно советовали подать прошение религиозным властям. Нетрудно представить, как встретили бы в раввинате мужа и жену, нарушивших обычаи святой веры. Детишкам же стало невмоготу посещать школу, их там высмеивали, травили. На своих ранцах и куртках они обнаруживали оскорбительные надписи. Счастливое детство, ничего не скажешь!
      А тут еще Бравштейн с нескрываемой гордостью рассказал своим сослуживцам, что его брат в Киеве награжден орденом. Человек с израильским паспортом гордится таким братом? Кое-кто усмотрел в этом антиизраильские настроения. Последовали новые неприятности...
      Думаю, перечисленного уже достаточно, чтобы понять, почему Борис Бравштейн заявил венским журналистам:
      - Провести четыре месяца в Вене без постоянной работы, но в постоянном страхе перед провокациями сохнутовцев не очень-то сладко. Однако эти четыре месяца показались мне курортом в сравнении с двухгодичной каторгой в Израиле. А ведь я так туда рвался - должен честно сказать об этом...
      Еще одна "благополучная" чета: он, Федор Давидович Эдельбург, работал в Киеве ведущим технологом одного из научно-исследовательских институтов, она, Анна Борисовна Теплицкая, получила в СССР высшее театральное образование.
      Трудно, конечно, теперь поверить им, что, уезжая в Израиль, они заранее решили для себя: это, мол, не навсегда. Вряд ли научный работник и режиссер художественной самодеятельности не понимали, что с советским гражданством нельзя нельзя играть в бирюльки.
      И беседуя со мной, муж проявлял поразительную для научного работника то ли, извините, политическую тупость, то ли невероятный инфантилизм. С упорством чеховского "интеллигентного бревна" он монотонно твердил: "Я ведь на практике понял (понадобилась, видите ли, практика! - Ц.С.), что в Израиле мне места нет. Ну хорошо, допустим, я поступил нелогично, подмахнув заявление об отказе от советского гражданства. Но ведь тот самый майор милиции, которому я вручил свое неправильное заявление, может получить пять, десять, двадцать моих заявлений, что я согласен вновь стать советским гражданином.
      "Согласен" - вот так формулировочка!
      Я терпеливо разъяснял Федору Давидовичу, что вопрос о предоставлении советского гражданства решается согласно нашим законам Президиумом Верховного Совета СССР. Но мой собеседник, словно не слыша моих слов, продолжал жаловаться на "черствых" работников советского консульства за то, что они в Австрии совершенно не заботятся о нем, "ошибочно" вернувшим работникам киевской милиции свой советский паспорт "за ненадобностью".
      "Но ведь о вас, - пустил в ход Эдельбург решающий довод, - если вас в Вене обидят, консульство позаботится!" Понимая, что слова до Федора Давидовича не доходят, я молча показал ему свой паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик.
      Правда, жена Эдельбурга Анна Борисовна Теплицкая говорила со мной горестно и, думаю, более искренне:
      - От одного сознания, что нам придется до конца дней своих жить в Израиле, мы с мужем сошли бы с ума. Мы попали как бы на другую планету, где жестокость и равнодушие к судьбам окружающих стали нормой поведения. Чтобы каждодневно не сталкиваться с этим, надо жить в башне, совершенно отгородившись от людей. А израильская пресса много шумит о коммуникабельности. Теперь мы готовы рвать на себе волосы: ведь настоящую коммуникабельность ощущали в Киеве, в любом советском городе, куда случалось выезжать!.. Элементы единства в Израиле можно было заметить только среди рабочих. Но в их среду нам проникнуть было трудно - это вызвало бы подозрение начальства: семья деятеля науки, семья привилегированных академаим контактирует с "простыми" рабочими! Да, если в человеке сохранились человеческие чувства, он поступится любой зарплатой, любыми бытовыми удобствами, но не станет жить в обстановке наисовременнейшей безнравственности и наидревнейшего шовинизма. Мы с мужем могли бы привести десятки аргументов нашего решения бежать из Израиля. Но я выражу все тремя словами: страшный образ жизни!
      Моя собеседница доказательно воспроизвела приметы свойственной израильскому обществу "нехватки человечности", наличие которой в современном буржуазном мире признают сами западные философы. В Израиле - буржуазном государстве, формирующемся в лихорадочной обстановке провоцируемых им захватнических войн, нехватка человечности ощущается, видно, особенно остро. И я не удивился, когда Теплицкая закончила так:
      - Там я поняла, как человечен Киев, самый родной мне город!
      А мне после разговора с бывшей киевлянкой вспомнились чудесные стихи талантливого советского еврейского поэта-киевлянина Давида Гофштейна о своем городе, вспомнились строки, открывающие стихотворение "Киев";
      Родной до слез, родной до боли,
      Тебя я вижу, город мой!..
      Гофштейн писал это в 1943 году, когда его родной Киев изнывал под пятой гитлеровских захватчиков. Поэт обращался к советским воинам, сражавшимся на Днепре:
      Умножьте грозные удары,
      Чтобы днепровскую струю
      Окрасить вражьей кровью ярой...
      Вероятно, Теплицкая, бывшая актриса еврейского театра, знает лучшие стихи Гофштейна, страстно ненавидевшего шовинизм и с подлинной нежностью воспевавшего братство народов. Знает, что из евреев-киевлян, покидавших родной город, поэт воспевал только тех, кто по зову сердца уезжал в таврические степи и дальневосточную тайгу хлебопашествовать и строить новые города. Напрасно Теплицкая не вспомнила те строки поэта, когда задумала поменять советское гражданство на израильское. Может быть, ей с мужем не пришлось бы сейчас коротать тоскливые вечера в шумном городе на Дунае, где людям без родины так тяжело.
      И все же быть гражданином в Израиле еще хуже, чем беженцем в Вене.
      Инженер Злоцкий, взвешивая каждое слово, без ложной аффектации говорит:
      - Знаете, если бы передо мной стоял выбор - смерть или возвращение в Израиль, я выбрал бы первое.
      Немало "благополучных" - бывших граждан самых разных стран - встретил я некоторое время спустя в Бельгии и других странах, куда они при первой возможности бежали из Израиля.
      Их погнали оттуда не материальные лишения, не бытовые неурядицы, не ограниченные возможности заниматься любимым делом, хотя каждому в этом плане там было хуже, нежели на оставленной Родине. Эти люди обосновывали свое бегство из сионистского государства совсем иными мотивами. Они взволнованно говорили, как трудно отказаться от традиций своей истинной родины. Их на чужбине больно било по сердцу все, что и в крупном и в мелочах отличает Израиль от родной страны. Их мучительно подтачивала ностальгия - неизбывная тоска по тому, что стало близким и дорогим с детских лет. Их несказанно раздражала беспринципность новых сограждан, безнадежно зараженных обывательским, архаичным подходом к моральным проблемам, к семье, к друзьям.
      Об этом мне рассказывали в самых разнообразных вариантах. Я приведу здесь только одно высказывание, услышанное от сравнительно молодого еще врача-ларинголога, бывшего гражданина Словакии:
      - В студенческие годы я насмешливо отнесся к мысли Ларошфуко: "Ум и сердце человека, так же, как и его речь, хранят отпечаток страны, в которой он родился". К тому времени мне уже довелось несколько раз побывать за границей - и, считая себя бывалым, все изведавшим человеком, я подтрунивал над наивностью замечательного французского мыслителя. Моя невеста, ныне жена и спутница в несбыточных попытках найти "вторую родину" в Израиле, охотно соглашалась тогда со мной. Ныне мы поняли, как легкомысленно отнеслись к точному и умному высказыванию Ларошфуко. В наших сердцах и умах навсегда отпечаталось столько словацкого, что без этого нам трудно будет до конца жизни. И этого утраченного не заменят нам никакие материальные блага, если бы нам и удалось их достичь в страшном Израиле, да, трижды страшном для мыслящего человека!.. Наша родина - Чехословакия.
      С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ ЧУЖБИНА?
      Изборожденные надолбами аллеи старого замка Шёнау мне довелось увидеть еще до того, как австрийское правительство официально заявило, что не желает иметь на своей территории пересыльный пункт для направляющихся в Израиль бывших советских граждан.
      И я упоминаю об этом отнюдь не для того, чтобы живописно обрисовать ров с водой и мрачную ограду с колючей проволокой, опоясывающие заброшенный замок со столь поэтичным названием: "шёнау" означает "красивая лужайка". Не собираюсь описывать и многочисленную внешнюю и внутреннюю охрану: молодчиков в голубых, армейских рубашках с автоматами через плечо и портативными рациями на широких черных поясах.
      В конце концов не столь уж важно, в каком именно месте содержит израильская администрация бывших советских граждан сразу после того, как они покидают нашу землю, - в Шёнау или в другом пересыльном пункте. Важно другое: именно с пересыльного пункта, именуемого в обиходе "этапкой", начинается для них чужбина. Здесь они не только заполняют первые израильские анкеты. Здесь, за зарешеченными окнами, сквозь которые доносится глухой лай овчарок, представители сионистских властей подвергают своих будущих граждан первому так называемому опросу (а точнее, допросу). Многочасовому, пытливому, подробнейшему.
      - Вопросы откровенно разведывательные, - рассказывает врач Любовь Ильинична Гордина, бывшая рижанка. - В каждом из нас стремились найти "информатора" или на худой конец клеветника.