Этот кошмар никак не мог закончиться. Альфред спал и видел сон, но не понимал, что это всего лишь сон, считал происходящее явью. Кошмар был бесконечным, как коридор, в котором он заблудился, спасаясь от чеченцев.
 
      Он не видел преследователей, но знал - это чеченцы, и они гонятся за ним, чтобы перерезать ему горло острым, как бритва, ножом.
      Коридор был освещен красным призрачным светом, а чеченцы находились где-то рядом, шли за ним по пятам. Он ощущал их присутствие, даже иногда слышал позади себя их гортанные голоса.
      Увидев какое-нибудь ответвление коридора, Альфред тут же бросался туда, надеясь, что чеченцы это ответвление не заметят и пройдут мимо. Но они, как собаки, чуяли, наверное, куда он повернул, и шли следом. Вдруг коридор закончился. Тупик. Сейчас появятся его преследователи. Альфред с ужасом представлял себе, как один из них вытащил из ножен кинжал и, попробовав сверкающее лезвие пальцем, сказал другому:
      - Острый, как брытва. Голову одным взмахом отсэчь могу!
      Все! Это конец!
      И вдруг…откуда-то сверху…голос Катеньки:
      - Алик, иди сюда, я помогу тебе.
      Альфред увидел тонкую изящную руку в лазе, высоко над своей головой. Высоко, но можно было дотянуться.
      - Иди. Держись за мою руку. Я помогу тебе забраться в этот лаз. И мы оба спасемся. Здесь свет. Здесь много света. Это выход из подземелья. Мы спасемся, Алик…
      - Спасибо, Катенька, - сказал Альфред и уцепился за ее руку.
      Рука оказалась сильной и мускулистой.
      Это не Катенькина рука, подумал Альфред, это мужская рука.
      - Конечно мужская, - услышал он ответ на свои мысли. - Я же мужчина. Держись, Альфред.
      Это был Сидоров. Алексей Алексеевич Сидоров, бывший муж Катеньки, который вдруг куда-то исчез. Нет, не сейчас, когда-то, Альфред не помнил когда. Сидоров исчез, и никто не знал где он и что с ним. А теперь, когда Альфреду была так необходима чья-то помощь, Сидоров вдруг появился. Появился, чтобы спасти его.
      Альфред не понял, как это, так быстро, один рывок, и он оказался в этом лазе, рядом с Алексеем Сидоровым. На Сидорове был черный смокинг и галстук-бабочка. А на голове - белая вязаная шапочка.
      Такая, какие носят сварщики, одевая их под маску-шлем.
      - Алексей Алексеевич, а вы не сердитесь на меня за Катеньку? За то, что я ваше место занял?
      - Свято место пусто не бывает… Нет, не сержусь я. Да и чего теперь-то…, когда Катенька мертва.
      - Катенька мертва?
      - А ты что, забыл?
      - Не забыл, - вспомнил Альфред. - Помню. Они ей горло ножом перерезали. А теперь мне хотят перерезать. Бежим! Они уже близко.
      - Беги.
      - А вы?
      - Я здесь останусь. Не привык я от опасности бегать. Да и очень уж мне хочется с этими черножопыми потолковать на их родном языке.
      - Вы знаете чеченский язык?
      - Я знаю, что такое хорошая драка.
      - Но у них ножи! Они убьют вас!
      - Лучше самому умереть, чем убийц без наказания оставить.
      - Тогда и я с вами.
      - Хорошо. Если решил, за мной!
      И Сидоров спрыгнул из лаза в коридор, встал у стенки. Альфред посмотрел вниз, было высоко и очень страшно.
      - Ну, чего ты там застрял? Прыгай!
      Альфред зажмурился и…
 
      …Проснулся.
      Голова сильно болела.
      Он лежал на матрасе, под головой - резиновая надувная подушка.
      Альфред все вспомнил. Это кабинет начальника взрывного цеха завода
      'Искра'. Бывшего завода. Теперь кабинет принадлежит Сидорову Алексею
      Алексеевичу. И не только кабинет, но и весь завод, точнее его развалины. Сидоров - первый муж его Катеньки, а теперь бомж. И он,
      Альфред, теперь тоже бомж.
      Постанывая от жуткой головной боли, Альфред встал с матраса и, шатаясь, пошел в приемную, где некоторое время назад они выпивали с
      Сидоровым, и где он рассказывал Сидорову о том, что с ним произошло.
      С ним и с Катенькой.
      Открыв дверь и увидев человека, сидящего у окна на лавке, он опешил. 'А где Сидоров?', хотел спросить Альфред, но тут же понял, что человек перед ним и есть Сидоров.
      На Сидорове был добротный твидовый костюм, серый в тонкую красноватую полоску, голубая рубашка и темно-бардовый галстук.
      Галстук был повязан по моде, ушедшей лет пять-шесть назад - узел тугой, на галстуке ни одной морщинки. Сейчас так не носят, подмывало сказать Альфреда.
      Сидоров был гладко выбрит и казался моложе, чем в момент их неожиданной встречи, моложе, лет на десять. Он сидел на лавке разутый, ноги его стояли на газете, носки были дырявые и разного цвета, а в руках он держал разбитые кроссовки. Куча тряпья лежала рядом на лавке. В куче просматривалась камуфляжные пятна одежды, которая прежде была на Сидорове.
      Подняв глаза на Альфреда, Сидоров сказал, показывая кроссовки:
      - Несколько не соответствуют остальному гардеробу. Ты не находишь?
      Альфред молча кивнул.
      - Из обуви только это, валенки, резиновые сапоги и ботинки-говнодавы. Но те совсем стремные. Что делать?
      - Не знаю, - растерянно ответил Альфред.
      - Не знаешь? А ты роман Николая Гавриловича читал?
      - Какого Николая Гавриловича?
      - Чернышевского.
      - 'Что делать?'? Нет, не читал.
      Сидоров вздохнул:
      - Жалко… Хотя, его, роман этот, никто не читал. Честно признаться, и я не читал. Пытался, но…эту тягомотину читать невозможно. Все только название и знают. Да еще про сны Веры
      Павловны. Сны были, а о чем…тоже никто не знает.
      Сидоров аккуратно поставил кроссовки под лавку.
      - А вы…, - начал Альфред.
      - Мы же договорились! - перебил его Сидоров.
      - Не понял…
      - Мы договорились, что ты будешь говорить мне ТЫ.
      - А…, ну, да. А ты, почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?
      - В гости собираюсь. Не идти же в этом! - Сидоров указал на кучу тряпья. - Неудобно как-то, в гости идти небритым и в повседневной одежде.
      - В гости? Так может, мои туфли оденете,…оденешь?
      - Твои? - Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда. - Вряд ли. У тебя какой размер ноги?
      - Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.
      - Не подойдут. Я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнет, что-нибудь найду. Кстати…, - Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр. - Кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришел домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка! -
      Сидоров стукнул кулаком по стене.
      - А верхняя одежда? - спросил Альфред. - Пальто или куртка?
      - Пальто у меня есть. Черное. Чистая шерсть.
      - А откуда это все? - недоумевал Альфред.
      - Из прежней жизни.
      - Так может быть у вас и паспорт есть?
      - У ТЕБЯ, - поправил Альфреда Сидоров. - Паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну, да ладно. В гости же собрался.
      Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.
      В дверь поскреблись.
      - Заходи, Окрошка. У меня к тебе дело.
      - Внимаю, Ляксеич… О, блин! - Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи. - А где…товарищ Сидоров?
      - Не удивляйся, Окрошка. Это я, - сказал Сидоров.
      - Ляксеич?
      - Да я это, я.
      - Ляксеич. Зачем ты это? Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?…А этого, - Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, - этого родственника вместо себя… Так не пойдет. У нас какая-никакая, а демократия…
      - Нет, Окрошка. Не покидаю я вас. Все будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.
      - Не врешь?
      - Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.
      - Ну, это…, это ладно. Дела, оно понятно…
      - Так что? Внимаешь?
      - Внимаю, Ляксеич!
      - Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные.
      Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?
      - Малыша видел, Серегу Потоцкого, Сестер Звягинцевых - Ваньку и
      Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть еще? Кстати, Ляксеич, Бирюк совсем оборзел, на работу вообще забил.
      - Окрошка! - укоризненно произнес Сидоров. - Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.
      - Пенсионер! - презрительно сказал Окрошка. - Что-то пенсию его я в упор не вижу.
      - Он по-другому свое пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает. Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте…
      Ну, ладно! Отвлеклись от темы.
      Окрошка насупился.
      - Твое слово - закон. Что я не понимаю что ли? - смирился он. -
      Ладно, пойду, поспрашаю.
      - Иди.
      - Еще что-нибудь надо?
      - Пока только туфли.
      - Тогда я пошел.
      - Иди.
      Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:
      - Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть, что одеть на себя, почему…?
      - Почему я бомжую? Почему не возвращаюсь к нормальной жизни? Ты об этом хотел меня спросить?
      - Да! - Альфред закивал головой. - Да! Почему?
      - Долго рассказывать, Альфред. Да и не хочу я. Настроение не то.
 
      Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел
      Сидоров выворачивать свою душу наизнанку. Не в его это было правилах, рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях и ждать от них сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то или иное, потому, что он - это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не может. А если поймет, то поймет не так. По-другому поймет, по-своему. Или сделает вид…

      Так думал Сидоров, выйдя из развалин и направляясь в город.
      Не впервые Сидоров задумывался о своей жизни, деля ее на два неравных куска. Совершенно неравными были эти куски. И по длине, и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был покороче - всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.
      Почему он стал бомжем? Потому, что третьего ноября двухтысячного года, он умер. Нужна ли мертвому прописка, работа, друзья-приятели?
      Нужно ли мертвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу, кроме стремления поскорей сгнить и стать ничем?
 
      Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался его запой. Сидоров пил и дни не считал.
      Деньги, которыми был набит его бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали - это же Сидоров, он отдаст.
      Потом кое-что узнали и поняли - не отдаст, нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Сидоров Алексей Алексеевич нищий! Жена
      Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.
      Сидорова пожалели, простили его водочные долги, но наливать больше не стали.
      Очнулся Сидоров в каком-то подъезде - в костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? А черт их знает! Может быть, снял с него, со спящего, какой-нибудь бомж туфли из крокодильей кожи. Выполз кое-как на белый свет, а вернее, в темную ночь, нашел возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, чем носил и пошел Сидоров, куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал, куда идет-бредет. Глаза не глядели, а ноги, обутые в ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.
      Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда в порядке благотворительной помощи залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятелю монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, грехи свои замолить хотела таким образом? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял эту Катеринину благотворительность. Но молча не одобрял. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.
      На стук в ворота, вышел монах, лица которого Сидоров не помнил, но сам он монаху был явно известен.
      - Алексей Алексеевич? - удивился монах ночному гостю. - Что с вами? Ночью, без шапки?
      - Погреться пустите?
      - Конечно!
      Монах отвел Сидорова к настоятелю. Тот не спал, молился.
      Сидоров все ему рассказал, ничего не скрыл. О том, что пьет он уже давно и много, и почему пьет, рассказал, о Катерине, и о том, что потерял он все - деньги, работу, дом, веру в любовь и теперь не знает, что делать и куда идти.
      - Иди к Богу, - посоветовал настоятель монастыря. - Путь к Богу самый правильный. На пути этом понимание, а в конце - истина.
      - Не могу я к Богу. Не верю я в него. Крещеный, но не верю.
      - Думаешь, все церковнослужители, и все монахи в Него верят? Нет, не все. Далеко не все. Но хотят верить и по пути веры идут.
      - А я не хочу так. Без веры. А веры у меня этой не может появиться ни в конце, ни в начале пути. Я ведь в школе советской учился, у меня с детства атеизм в мозгах, и ничего другого там поселиться не может. И в институте я не Закон Божий, а исторический материализм изучал. Я книжки читал разные. Про космос. Уверен, что негде там
      Богу жить. Где там рай? А ад где? Под землей? Нефть там, под землей, газ и прочее дерьмо.
      - В Бога не веришь, в Высший Разум поверь.
      - В Высший? Я и со своим-то разумом разобраться не могу.
      - Разум твой - потемки.
      - Потемки, - согласился Сидоров.
      И ушел из монастыря, не вняв совету настоятеля. Простокваши попил, отогрелся и снова ушел в ночь.
      Он снова не знал куда идти, но на пути его оказалась железнодорожная станция. Остаток ночи Сидоров скоротал на вокзальчике, а утром, когда подкатила первая электричка, он вдруг подумал: ведь у него есть дача, и до нее минут двадцать езды. Там есть печка и запас дров, продукты кое-какие остались. Правда, уже два года они там хранятся, крупу и макароны уже давно испорчены мышами, но соль, мука и сахар засыпаны в стеклянные банки с притертыми крышками, а жестяные консервные банки мышам не по зубам.
      Денег на проезд не было, но он запрыгнул в электричку и зайцем доехал до Шугаевки.
      Почти сровнявшиеся с уровнем земли грядки и едва заметные дорожки между грядками были припорошены снегом, а домик ему показался убогим и вросшим в землю чуть не по самые окна. Впрочем, таким он и был, щитовой домик, выстроенный еще его покойными родителями. Когда они с
      Катериной жили на даче, продав обе квартиры, его двушку и ее трешку, чтобы увеличить оборотные средства Катерининого предприятия и вложить их в бизнес, они наняли каких-то алкашей и те, за совсем маленькие по тем временам деньги (девяносто шестой год), утеплили дом изнутри и кое-что поправили снаружи. Так что на даче можно было легко пережить зиму. Печка была в домике, а за домом дровник с приличным запасом березовых чурок.
 
      …Счастливыми были эти два года, которые они с Катериной прожили здесь, в этом стареньком дачном домике. Пожалуй, самыми счастливыми в жизни Сидорова. Правда, небогато жили, деньги приходилось экономить, запуская большую часть в оборот, либо аккумулируя их в наличной форме для того, чтобы в скором будущем по замыслу авантюристки-Катерины совершить гигантский рывок к вершинам благополучия. Питались большей частью консервами, ездили всегда вдвоем на стареньком раздолбанном жигуленке пятой модели, так как и
      Катеринин 'Форд' и Сидоровскую 'Висту' тоже продали, преследуя все ту же цель - максимально увеличить оборотные средства Катиного предприятия. С этой же целью и бизнес свой Сидоров продал Шурику
      Шульману, чем немало его порадовал и даже можно сказать облагодетельствовал, так как у Шульмана появились дополнительные возможности оптимизации затрат.
      От комфорта Сидоров отвык, точнее, перестал обращать внимание на его временное отсутствие. Ведь комфорт - это не главное! И потребление деликатесных продуктов не главное, и модная одежда, и престижность автомобиля ерунда, если у них было то, что они считали для себя самым важным - любовь. Именно в те годы Сидоров понял, что
      Катерина - женщина всей его жизни, что все, кто был до нее - ничто, призрачные тени, и что кроме Катерины он никого и никогда не полюбит. Поговорка 'с милым рай в шалаше' - оказалась не пустым звуком. Они любили друг друга до умопомрачения, до беспамятства, и если бы не более трезвый, чем у Сидорова ум его любимой, кто знает, до чего бы могла их довести такая любовь? Катерина умела быстро переключаться с любовных утех, отложив их на вечер, к делам. Сидоров всегда поражался этой ее способности. Катерина никогда не забывала о своих планах. Она называла их 'наши планы', и Сидоров верил, что они действительно их общие. Он вообще безоговорочно верил Катерине, потому что все, что она задумывала, обязательно сбывалось.
      Самая большая удача произошла в августе девяносто восьмого после дефолта, в результате которого многие их конкуренты обанкротились, а
      Катеринино предприятие выжило. И не просто выжило!
      С самого начала лета Катерина принялась усиленно изымать деньги из оборота и превращать их в валюту. Она хотела в очередной раз сыграть ва-банк, закупив за черный нал крупную партию товара. И на этот раз она не просчиталась, хотя предвидеть того, что произойдет восемнадцатого августа, она естественно не могла. О дефолте никто ничего не знал, даже слова-то такого!
      Цены взметнулись вверх, рубль превратился в пар, а они с Катериной жили на даче, неистово занимались любовью, а под кроватью лежал чемодан, набитый долларами.
      Когда все слегка устаканилось и народ как бы нехотя стал тратить деньги, причем пока исключительно на кормежку, Катерина поднялась с мятых простыней, потянув за собой и Сидорова, вытащила из-под кровати чемодан и с головой окунулась в работу. Первая же сделка принесла им немалую прибыль. Семьсот процентов! Если в додефолтовом эквиваленте. Как в смутные времена начала горбачевской перестройки.
      Катины магазины, практически не работавшие несколько месяцев вновь стали функционировать на полную катушку. Крутить колесо бизнеса, когда конкурентов на горизонте не наблюдается - сплошное удовольствие, и формула 'товар - деньги - товар' работала исправно, но несколько видоизменилась. Теперь она звучала иначе: 'деньги - товар - деньги', хозяином положения был тот, у кого были черные и одновременно зеленые купюры. У них с Катериной таковые имелись.
      Некоторое время они еще жили на даче, пока строился их дом в престижном коттеджном поселке.
 
      …Открыв дверь ключом, который как всегда лежал за притолокой,
      Сидоров завалился на кровать, не раздеваясь, и уснул. Спал долго, пока не замерз. Проснувшись, затопил печку и проверил состояние запасов. Естественно, мыши сожрали все, что смогли, но мясных и рыбных консервов он обнаружил четыре коробки - три с говяжьей тушенкой и одну с сайрой. Консервы они завезли сюда с Катериной.
      Хотели потом забрать и отвести в магазин, но забыли. Мука, сахар и соль тоже имелись. Кроме этого богатства, в шкафу на кухне он нашел две банки сгущенного молока и большую банку 'Макконы'. Но самое главное - в членской книжке, которую Сидоров обнаружил за счетчиком, лежала тысячерублевая купюра. Он вспомнил, что прошлой осенью собирался заплатить за электроэнергию и внести членские взносы, но правление в тот день, когда он приехал в Шугаевку, по каким-то причинам оказалось закрытым. Он хотел приехать позже, а деньги так и остались в книжке, приготовленные к оплате. Книжку он сунул за счетчик. А потом замотался, ехать на дачу времени не было, и он перегнал деньги безналом на расчетный счет садового общества.