- Договорились!
 
      …Надя смотрела на рыжее солнце, осторожно погружающееся в
      Эгейское море и превращающее воду в расплавленное золото.
      - Чего ты боишься? - спросил Пругов. - Чего "другого"? Или кого
      "другого"? Шпиля?
      Надя резко качнула головой и потянулась за сигаретами.
      - Я боюсь…, - и замолчала.
      Пругов не мешал ей, не торопил с ответом. Они закурили.
      - Я боюсь…, - Надя вдруг решилась, махнула рукой: - А, все равно! Лучше сразу. Лучше сейчас, чтобы ты не подумал, что я… хочу тебе себя подсунуть, такую… с изъяном. Лучше, чтобы ты сначала узнал, а потом увидел, что у меня, - Надя положила руку на свой живот, - здесь. Я боюсь, что ты от меня откажешься, когда увидишь.
      - И что там? Ты беременна, что ли?
      - Нет, что ты! Просто, у меня там…
      - Ну что у тебя там?
      - Шрамы, - тихо сказала Надя, опустив глаза.
      - Фу-у-у! - облегченно выдохнул Пругов. - Ну, ты меня напугала,
      Надюша. И что такого? Шрамы! Да у меня полно шрамов. После аппендицита шрам, детских несколько. И не только на животе.
      - Мужчин шрамы украшают, а женщин уродуют.
      - Ты далеко не уродина. К тому же, твои шрамы буду видеть только я. Между прочим, часть твоих шрамов, которые у тебя на виске, я уже видел. Они не повергли меня в шок, и не вызвали отвращения.
      - Это другие шрамы.
      - Хорошо, - вздохнул Пругов и решительно встал.
      - Куда?
      - Осматривать шрамы, естественно.
      - Я боюсь…
      - Пошли немедленно. Я уже вторые сутки сгораю от нетерпения увидеть твой животик!
      - Идем. - Надя смущенно, но счастливо улыбнулась.
      Уйти немедленно им не дал Вова Коваленко, грузно плюхнувшийся в кресло рядом с Надеждой, так, что чуть не отломал подлокотники.
      - Олегыч! Вот ты где прячешься! В русском ресторане! А че не в отеле? Там же все схвачено и за все заплачено. Турецко-европейская жрачка задолбала, да? Пельменей захотелось? Я сюда тоже пельмешков отведать пришел…Представь меня барышне. Че сидишь, как мумие?
      Али не рад моему появлению?
      - Знакомься, Надя. Это Владимир Коваленко, мой сосед по этажу.
      - Надя? Русская? Твоя землячка, небось?
      "А ведь я даже не знаю, в каком городе она живет", - подумал Пругов.
      - Да, мы с Андрюшей живем в одном городе, - улыбнулась Надя и посмотрела на Пругова, словно ждала его поддержки.
      - Более того, - поддержал он ее, - в одном доме. Под одной крышей, так сказать.
      - А здесь встретились совершенно случайно, ага? - весело спросил
      Вован. - Бывает. Выпьем водочки, а, Олегыч?
      - Нет, Володя, спасибо. Мы уже собрались уходить, - Ответила за
      Пругова Надежда.
      - Понимаю, понимаю. Не дурак…Да, Олегыч! Завтра я планирую в
      Стамбул махнуть по делам фирмы. Не желаете компанию составить?
      Вставшая было Надежда, снова опустилась в кресло.
      - А вы в котором часу хотите выехать? - заинтересованно спросила она у Коваленко.
      - Зови меня Вованом, Надюха. Без церемоний. Путь до Стамбула не близок, больше пятисот верст. Встану пораньше, часов в шесть, и ту-ту. - Вова вытащил из кармана ключ от автомобиля. - О! "Пежо" взял напрокат. А то, махнем, Олегыч? Ты ж в Стамбуле не бывал. А мне в дороге веселее будет. И сменишь за рулем, когда устану. А?
      Пругов посмотрел на Надежду и прочел в ее глазах желание ехать в
      Стамбул.
      - И денег с тебя брать не буду, - уговаривал Пругова Вован. - А в
      Стамбуле базар почище, чем в Измире будет. И товаров в Стамбуле навалом. Я там одного торгаша знаю. Не одного, ясное дело, но тот, про которого говорю - считай, друг мой. Правда, ухо с ним востро держать надо. Я привык, и ситуацию контролирую. А че? Решишь прибарахлиться, я помогу. Оденем и обуем и тебя и Надюху твою. На родину с ног до головы в кожу одетые вернетесь!
      - Мы бы прокатились с тобой, Володя…, - начал Пругов.
      - Так и поехали!
      - …но мы с Надюшей решили завтра в аэропорту Измира билеты обменять и улететь первым же рейсом. Дела неотложные возникли.
      - Говно вопрос! Улетите из Стамбула. В Стамбульском аэропорту билеты поменяете. Жалко обратно мне придется одному ехать. Но хоть в один конец вместе. Ну, че?
      - А поехали! - весело согласился Пругов.
      - А молодец! - обрадовался Вован. - За это надо водочки жахнуть.
      - Завтра за руль, - напомнил Пругов.
      - А мы по чуть-чуть.
      - Я буду коньяк! - Надя была довольна решением Пругова ехать.
 
      - Выключи ночник, - тихо попросила Надежда, выйдя из душа и нерешительно остановившись на пороге комнаты. Белое банное полотенце, которым она опоясалась, пропустив его под мышками, так сексуально подчеркивало ее формы, что Пругов почувствовал, что у него отвисает челюсть.
      - Э-э-э…, - невнятно замычал он, помахивая рукой в воздухе и пошевеливая пальцами, предлагая Надежде этим жестом то ли сбросить полотенце, то ли постоять так еще немного, дать ему вволю налюбоваться зрелищем.
      - Выключи, пожалуйста, - повторила она еще тише.
      - Ну, начинается! - капризно пожаловался на судьбу Пругов, но ночник послушно выключил.
      Надя подошла к кровати и осторожно присела на край.
      - Я боюсь, - прошептала она.
      - Ты говорила, что ты жуткая трусиха, но еще ты говорила, что со мной тебе "ни на чуточку" не страшно. - Пругов осторожно вытащил завернутые концы полотенца у нее из-под мышек и, скинув его на пол, прижал трепещущую Надежду к себе. "Какая она мягкая и теплая", - подумал он.
      - Я боюсь, что покажусь тебе холодной.
      - Ты горячая. Мне даже кажется, что у тебя жар.
      - Это из-за того, что я стояла под горячим душем. В ресторане я чуть-чуть замерзла и хотела согреться.
      Пругов, обхватив Надю со спины, ласкал ее грудь и покрывал поцелуями шею и плечи.
      - Постой. - Она попыталась высвободиться. - Я хочу сказать.
      Прежде чем я стану твоей, я хочу объяснить, оправдаться.
      Понимаешь…, все эти годы с мужем, я делала /это/ по обязанности.
      Надо и все. Я так говорила себе, я настраивала себя на то, что надо потерпеть и скоро все закончится. Я не получала удовольствия и не стремилась его получить. И теперь я боюсь. Боюсь, что я себя испортила, что я не смогу так, как нужно. Что я… Господи, что я говорю?
      Надежда повернулась к Пругову и…, они оба потеряли голову.
      Страхи Надежды оказались напрасными. Страсть и желание победили комплексы. И не только Надины комплексы, Пругов начисто забыл о собственных сомнениях в мужской состоятельности, которые хоть и крайне редко, но все-таки иногда закрадывались в его душу. Такие сомнения есть у каждого мужчины, прочно шагнувшего в шестой десяток.
      Теперь Пругов не думал о сомнениях, они просто перестали существовать. Он любил свою Надежду страстно, с сумасшедшим неистовством, и она отвечала ему той же страстью и тем же неистовством. Они не могли оторваться друг от друга даже для того, чтобы хоть немного отдохнуть. Они были двумя элементарными частицами, которые существовали где-то и как-то, гуляли по свету, летали в вакууме, подчиняясь закону броуновского движения, и даже не подозревали о существовании друг друга. Но вот они встретились, их неотвратимо потянуло друг к другу, и они слились в единое целое. И не было сил, способных разорвать эту связь.
      Но забрезжил рассвет. Начиналось утро следующего дня. Нужно было подниматься.
      - От этого умирают. - Надежда в изнеможении откинулась на подушку и сказала ласково: - Прикури мне сигарету, Андрюшенька. Покурим, и будем собираться в дорогу.
      - Я не могу, - ответил Пругов, - я умер.
      - Ты не можешь умереть, ведь я жива. Ты забыл? Мы умрем в один день.
      - Ты тоже умерла, только ты об этом не знаешь.
      - Да, ты прав, я умерла. Ха! А вот и нет, умела не я! Умерла та, что была до тебя. Теперь я - другая.
      - И я другой. Мне никогда не было так хорошо, как этой ночью.
      - И мне.
      - Нет, - вздохнул он, - встать сейчас - выше моих сил.
      И он снова стал покрывать Надино тело поцелуями. Неясный свет освещал их ложе и ту, которая была для него дороже всего на свете.
      Он увидел шрамы на ее животе. Шрамы пересекались в одной точке, чуть выше пупка, и создавали какой-то странный узор в виде звезды.
      Или скорее в виде распластанного осьминога, присосавшегося щупальцами к животу.
      - О боже! - прошептал он.
      - Ну вот, теперь ты увидел. Противно?
      - Что это?… Как это случилось?
      - Это он сделал.
      - Шпиль?
      - Да. Я сбежала от него, но он меня разыскал и привез домой.
      Потом привязал меня к кровати и насиловал. Долго. Жестоко. Как шлюху. Мне было очень больно. И страшно. А потом он взял перочинный ножичек и исполосовал мне живот. Сказал, еще хоть раз попытаюсь сбежать, он так же изрисует мое лицо. А потом передумал и сказал, что не будет резать мне лицо, а просто убьет…Вот такая история.
      Дай мне сигарету, Андрюша.
      Пругов прикурил две сигареты одновременно, одну протянул Наде.
      - …Он порезал только кожу, - продолжила она свой рассказ, глубоко затянувшись, - но, наверное, мой организм не хотел мириться с унижением. Порезы загноились и долго не могли зажить. Я могла умереть. От заражения крови или еще от чего-нибудь, не знаю. У меня был жар, временами я теряла сознание, а иногда мне чудился ад. Нет, ад был наяву…Он не повез меня в больницу, позвал знакомого врача и тот лечил меня на дому. У этого врача было страшное лицо. Он больше был похож на бандита, чем на врача. Я не хотела лечиться, я вообще жить не хотела. А потом… Потом все прошло. Порезы зарубцевались и превратились в эти уродливые шрамы. Но боль прошла только здесь, - она провела рукой по животу, - а здесь, - Надя дотронулась до груди, - появилась. И вместе с болью пришло отчаянье.
      Лучше бы была только боль. Отчаянье хуже боли. Я поняла, что мне не убежать от него, да и бежать некуда. Стала жить, как рабыня.
      Смирилась, наверное. Попробовала читать от нечего делать. И увлеклась. А потом, мне попалась в руки твоя книга. Дальше ты знаешь…
      Пругов молча слушал Надежду и смотрел в серый прямоугольник окна.
      - Давай останемся, - сказал он. - Я найду твоего мужа и набью ему морду. Таких мразей, как этот Шпиль надо наказывать.
      - Нет. Лучше давай уедем. Я хочу все забыть. С тобой я быстро все забуду. Ты не пожалеешь, что я у тебя теперь есть. Уедем…
      Пругов вдавил догоревшую до фильтра сигарету в стеклянную пепельницу и посмотрел на часы.
      - Четыре часа утра, - сказал он, - до шести еще два часа. Давай, ты поспишь хоть часик-полтора?
      - Не могу. Мне же себя в порядок привести надо. Я краситься только полчаса буду.
      - Не красься. Ты и так в полном порядке.
      - Не могу. Что я в Стамбул не накрашенная поеду?
      - По дороге накрасишься. Спи. Я разбужу тебя в полшестого.
      - А ты?
      - Я тоже.
      Пругов поставил будильник мобильного телефона на пять двадцать и укрыл Надю простыней.
      - Андрюш?
      - Что?
      - Ты не разлюбил меня… из-за этих шрамов.
      - А я вообще не говорил, что люблю тебя.
      - Скажи сейчас.
      - Эти слова еще надо заслужить, - строго, сказал Пругов, но строго напыщенно, так, чтобы Надя поняла, что он шутит. - Если будешь меня слушаться, скажу, когда проснешься. Спи, кому говорю!
      Надя улыбнулась и подвинулась на край, освобождая ему место.
      Кровать была хоть и широкая, полутораспальная, но все же узковата для двоих. Пругов лег рядом, и Надя положила голову ему на плечо.
      Уснула она практически мгновенно. А Пругов сразу уснуть не смог. Он лежал с закрытыми глазами и думал, а рядом тихо посапывала женщина, которую он любил.
      Еще какие-то два дня назад его не волновало ничего, кроме переживаний по поводу внезапной потери вдохновения и мыслей о своей дальнейшей писательской судьбе. Он даже не подозревал, что способен вдруг ни с того ни с сего так страстно и нежно полюбить. Ему вообще казалось, что в его покрытой морозным инеем душе нет места глубоким чувствам. Все эти чувства ушли, когда от него ушла Станислава и забрала с собой Серегу. Он стал черствым и малоэмоциональным человеком.
 
      - У тебя будут проблемы? - спросила Станислава.
      - О чем ты говоришь? Какие проблемы? Напротив - ты решила все мои проблемы. Мне не надо постоянно думать, чем кормить тебя и сына. Ты молодец, Стася. Ты избавляешь меня от стольких забот.
      - Я не об этих проблемах. Я уезжаю в Америку. У тебя могут возникнуть проблемы на работе.
      - Где? В булочной, где я разгружаю хлебовозки по ночам? Или на кинокопировальной фабрике, на которой я оформлен уборщиком-охранником?
      - Я о Союзе писателей. Ведь там в руководстве сплошные коммунисты.
      - Славно! Ты никогда не интересовалась моим творчеством, это понятно. Но я даже предположить не мог, что ты не знаешь, что я не имею никакого отношения к названной тобою организации, я не член
      Союза писателей. Я грузчик, охранник и уборщик.
      - Ты сам виноват. У тебя была хорошая работа и неплохие перспективы, но ты решил стать великим писателем.
      - Да, ты совершенно права, я виноват. Прости.
      - И ты меня прости.
      - Уже простил. Только обещай мне, что Сереге там будет хорошо.
      - В этом можешь не сомневаться.
      Стася сдержала слово. Их сыну в Америке было хорошо. Ее новый муж, Джон Ставр (как выяснилось, по-настоящему его звали Иваном
      Ставридкиным) позаботился о Серегином образовании, да и Станислава научилась зарабатывать деньги. Выучившись на менеджера, Сергей стал младшим партнером фирмы Джона "Ставр и сын" и они вместе со своим отчимом стали торговать какими-то информационными технологиями.
      Серега называл отчима Джоном, а Джон Серегу сыном.
      Пругов дважды бывал в Америке. Первый раз в конце девяносто девятого, накануне миллениума, сразу, как у него появилась материальная возможность слетать за океан. Серегу он не застал. Сын, как назло в день прилета отца укатил с Джоном по делам фирмы в
      Европу. Пругов подозревал, что это происки его мамы. Наверное,
      Станислава опасалась, что Пругов станет агитировать Серегу вернуться в Россию. Глупая, любому дураку понятно - благополучную Америку не каждый решится поменять на нищую и неспокойную страну, будущее которой туманно и непредсказуемо. Даже если эта страна - его родина.
      Подавляющее большинство русских евреев уезжали из России в Израиль на свою историческую родину вовсе не из чувства патриотизма, ехали, потому что знали - там им будет намного лучше в финансовом смысле и несравненно спокойней в смысле душевном. И Серега бы не уехал, как бы его Пругов не уговаривал.
      Так или иначе, своего сына он тогда так и не увидел. Хотел дождаться его, но Серега позвонил и сказал, что вынужден задержаться надолго, а деньги у Пругова очень быстро закончились, просить в долг у своей бывшей жены он не стал. Во время своего американского общения со Станиславой он понял, насколько она стала чужой. Она и раньше, особенно в течение двух последних лет их совместной жизни стремительно отдалялась от него, чему способствовало твердое решение
      Пругова стать писателем и, как следствие - безденежье и подработки в ночные смены.
      - Ты все-таки стал известным писателем. Даже в Америке твои романы переводятся и издаются. Поздравляю, - сказала она без радости за него, а все с той же насмешкой и с пренебрежением.
      - Расскажи мне о Сереге. Как он?
      - Нормально.
      - А чуть подробней.
      - Зачем тебе?
      - А о чем нам с тобой разговаривать, как ни о нашем сыне?
      - Сергей - /мой/ сын.
      - Но и мой тоже!
      - Ты отказался от него, - возразила Станислава и нервно пожала плечами.
      "Эх, Стася, Стася! - думал Пругов, глядя на нее. - Зачем же так больно и так несправедливо? Зачем ты делаешь из меня морального урода или вообще - не поймешь кого? Ведь ты же знаешь, что все было совсем не так. Совершенно не так! Ведь ты сама просила меня расстаться мирно, уговаривала, чтобы я не валял дурака, убеждала, что Сереге там будет лучше, что он сам хочет остаться с тобой, верней, не остаться, а уехать. С тобой. Я молчал, понимая, что ты абсолютно права. Ведь я видел, что Серега действительно хочет уехать вместе с тобой, что он ближе к тебе, чем ко мне, и что он уже сделал выбор…Все правильно. Так обычно и бывает - сын, когда ему всего девять лет ближе к матери, чем к отцу. Иногда бывает иначе, но это ближе к теории, чем к реальности. Я ругал себя, что так отдалился от вас, от Сереги. Возможно, не будь я таким твердолобым, наплюй я на свой писательский зуд, отдай я всего себя семье, я бы смог преодолеть наш с Серегой душевный разрыв. Но этого я не сделал. Я осознавал свою вину, да и сейчас осознаю ее не меньше, чем тогда, двадцать лет назад. Тогда я молчал, и молчанием подтверждал свое согласие на отказ от сына. А потом мы оформили отказ юридически. Я все подписал. Оставаясь внешне совершенно спокойным, я чуть не умер тогда. А сейчас ты так просто сказала: ты отказался от него. И пожала плечами. Ну да, все правильно. Откуда ты можешь знать, что творилось в моей душе, когда я подписывал этот проклятый документ?
      Так он думал, но сказал другое. Просительно сказал:
      - Расскажи…, пожалуйста.
      Наверное, Станислава поняла, что переборщила. И стала рассказывать Пругову о сыне. Сначала скупо и без подробностей, потом увлеклась и принялась рассказывать все. О том, как быстро Серега освоил английский язык, о том, как он прекрасно учился в колледже, о его друзьях и увлечениях, о его подружке, которая почему-то не спешит официально оформить их с Серегой взаимоотношения. О том, какой он хороший бизнесмен, что у него получается все, за что бы он не брался.
      Станислава была прекрасна в эти минуты, как и любая женщина, рассказывающая о сыне, особенно, если есть, чем хвалиться. Стася так увлеклась, что забыла, кто перед ней. Но вдруг вспомнила. И замолчала, оборвав свой рассказ на полуслове.
      Вторую попытку встретиться с сыном Пругов совершил этой весной, через две недели после похорон отца, Серегиного деда.
      Они сидели в кафе вдвоем. Сергей говорил по-русски, но с заметным акцентом. Все-таки, из двадцати восьми с лишним лет почти двадцать он прожил в Америке. Он мало рассказывал о себе, только основные факты его своей не слишком большой биографии. Эти факты Пругов уже знал, их ему сообщила Станислава еще шесть с лишним лет назад. Из последних событий Серега рассказал лишь то, что Джон собирается вскоре сложить с себя полномочия генерального директора фирмы "Ставр и сын" и возложить их на него. И тогда у него времени свободного не станет вообще. И выразительно взглянул на часы. Потом попросил
      Пругова рассказать о себе. Только для того, чтобы разговор продолжился. Пругов стал рассказывать о своей жизни и вдруг понял, что рассказывать-то особенно и нечего. Ну, писал, изредка выезжал куда-нибудь, по стране или за границу, потом возвращался и снова садился за компьютер. Серега слушал, усиленно демонстрируя, что ему это интересно, а сам, наверное, думал о чем-то другом. А потом вдруг сказал:
      - Извини, папа, я не смогу тебя проводить в гостиницу. Прямо сейчас должна прийти Кити. Мы летим на Кубу.
      - Конечно, я понимаю, сынок. - Пругов сделал вид, что все нормально, и он совершенно не обиделся. - По делу или отдохнуть?
      - И то, и другое. Будем совмещать полезное с приятным. Кажется, это так говорится? Прости, я стал забывать некоторые выражения и обороты русской речи.
      - Кити…, это твоя девушка?
      - Мы решили по возвращению с Кубы заключить контракт.
      - Прости, не понял…
      - Мы решили узаконить наши отношения. Кити должна родить в конце октября.
      - То есть, ты хочешь сказать, что в октябре я стану дедом?
      Сергей как-то странно на него посмотрел и промолчал.
      Кити пришла через минуту. Будущая невестка Пругову не понравилась.
      Он вернулся в Россию усталым, больным и совершенно опустошенным.
      Только теперь он совершенно четко осознал: он один, и так, одному, ему придется прожить до самой смерти. В октябре у него родится внук.
      Или внучка. Ну и что? Он все равно один. Поехать в Америку? Зачем?
      Кому он там нужен? Съездить, посмотреть на потомка? И снова вернуться, чтобы еще острей ощутить свое одиночество.
      До встречи с сыном Пругов жил один и ничего не хотел менять в своей жизни, он привык так - без любви, но и без лишних проблем. Ему нравилось жить одному. Ему нравилось, что никто не нарушает его покой, не мешает ему работать и не лезет в душу с ненужными вопросами и расспросами. Женщины были, а как без них совсем? Ведь он мужчина. С некоторыми ему было интересно разговаривать о себе и о своих книгах, с некоторыми - о всяких пустяках. С некоторыми он вообще практически не разговаривал. Женщины появлялись и исчезали незаметно и безболезненно. В основном, они первыми принимали решение расстаться. И уходили. И становились прошлым. Пругов не удерживал их. Он погружался в работу, а когда на горизонте появлялась очередная поклонница его таланта, он не задумывался над вопросом - а может это любовь?…Наталья. Она стала для Пругова привычкой, вредной привычкой, с которой уже давно следовало покончить. Наталья приходила к нему, навешав мужу на уши порцию разваренной лапши и
      Пругов, вздохнув, выключал компьютер и занимался с ней любовью, словно исполнял за Наташкиного мужа его обязанности. И в этом не было ничего возвышенного. Была привычка и привычный оргазм. Женщины не оставляли следа в душе Пругова. Но ведь и они сами вряд ли помнили Пругова всю свою жизнь.
      Мысли об одиночестве иногда возникали, но он отгонял их, как назойливых мух. Ну, что ж? Один так один. Что же делать! Такая судьба. Человек не в силах изменить ее.
      И продолжал жить.
      Он писал романы и проживал жизни своих героев. Реальные чужие жизни Пругова не волновали. Впрочем, как и своя собственная.
      Осознание того, что жизнь прошла мимо, пришло к Пругову в уютном американском ресторане. Напротив него сидел его сын, такой родной и, вместе с тем, такой чужой, а рядом с ним сидела совсем уж чужая американская женщина, большеротая и холодноглазая и совершенно не понимающая ни русской речи, ни, тем более его, Пругова, мыслей и чувств. Серега и Кити улетали на Кубу. Они торопились, и даже времени, чтобы проводить его в аэропорт у них не было.
      Немного оклемавшись в России, приказав себе не думать о сыне и о своем одиночестве, Пругов взялся за очередной роман. Обычно писал он быстро и никогда не вычитывал написанное, предоставляя это делать редакторам и вносить правки самостоятельно. На этот раз дело не спорилось. Сюжет у него вышел так себе, без изюминки, а герои получились бракованными клонами персонажей его прежних произведений.
      Каждая фраза - шаблон. Он писал и переписывал заново, а получалось все хуже и хуже. Когда через три месяца Пругов нес рукопись в издательство, он понимал, что несет полное говно. Редактор молчал долго, ответил только через две недели.
      - Андрюха! Ты что мне принес? Ты это сам писал?
      - Так плохо?
      - Не то слово! Если бы на титуле не значилось: "Андрей Костров", то скорей всего я твою рукопись прочтя пару глав, выбросил бы в корзину для бумаг.
      - Выбрасывай, - зло сказал Пругов.
      Редактор посопел в трубку и спросил осторожно:
      - Может, это так…, временный, так сказать, упадок творческой энергии?
      - Говори прямо - исписался, старый хрен.
      - Я так не думаю, - бодро возразил редактор. - Ты просто устал.
      За прошлый год в свет вышло три твоих романа. Все стали бестселлерами. Как, впрочем, и прежние двадцать девять. Просто ты устал, - повторил он. - Может тебе съездить куда-нибудь? Отдохнул бы…
      Я уже съездил, хотел сказать Пругов. И отдохнул…
      - А эту рукопись, я слегка подчищу, отшлифую и запущу в работу, - пообещал редактор. - Думаю, пролезет…
      - Спасибо, - мрачно поблагодарил редактора Пругов. Слово
      "пролезет" добило его окончательно.
      "Нет, надо что-то делать! - подумал он. - Менять жанр?
      Кардинально? Писать психологическую прозу? О жизни. А о какой жизни?
      О той, что прошла мимо?".
      Пришла Наташка, и он на время отвлекся от тяжелых мыслей.
      - Хочу отдохнуть, - сказала она, отстранившись. - Ужас, как устала.
      - От чего?
      - От жизни.
      - Так умри, - серьезно посоветовал Пругов. - Могу подсказать с десяток способов.
      - Не-а, - сказала Наталья, вставая с кровати, и уже из душа жизнерадостно крикнула перед тем, как включить воду: - Поживу еще!
      Пругов закурил, встал и подошел к компьютеру. Создав новый вордовский файл, написал: "Поживу еще" и поставил многоточие вместо восклицательного знака, который он услышал в Натальиной фразе.
      Когда Наталья вышла из душа, он, даже не взглянув на нее, потому что привык, как к жене, спросил:
      - Далеко собралась?
      - Домой побегу. Славик этой ночью из командировки прилетит. Я его дома должна ждать. Как и положено верной жене.
      - Я хотел поинтересоваться, где ты отдохнуть решила, верная жена?
      - Не поверишь, в Таиланд хочу. Мы туда со Славиком на прошлый
      Новый год ездили. Еще хочу. Поедешь со мной?
      - И со Славиком?
      - Славик не может. У него бизнес. Безостановочный процесс. Он только на Новый год может. У него в январе застой в работе. А я сейчас хочу, невтерпеж. Так что, поедешь? - спросила в надежде, что он откажется.
      - Нет, - Пругов отрицательно покачал головой. - Поезжай одна. Я не любитель восточной экзотики.
      - Как хочешь, - пожала плечами Наталья.
      "А что я хочу? - подумал Пругов. - Хочу я куда-нибудь уехать?
      Нет, не хочу. Но поеду. Куда? А какая разница? Хоть в Турцию. А что?
      Почему бы и не в Турцию? Отдохну, поброжу по античным развалинам, приведу мысли в порядок, подумаю о смене жанра…А то закручу с какой-нибудь отдыхающей роман. Турецкий роман. Быстрый, легкий и жаркий, как турецкая ночь. Глядишь и депресняк свой излечу".
      Пругов молча смотрел, как Наталья одевается, и мечтал лишь о том, чтобы она поскорей ушла. Закрыв за надоевшей любовницей дверь, он вернулся к компьютеру, постоял над ним в задумчивости, сохранил набранный пять минут назад текст и дал название файлу - "Турецкий роман".
      На следующий день Пругов купил путевку и через неделю бережно повез в Турцию свое отвратительное настроение.
 
      Надежда всхлипнула во сне. Пругов нежно погладил ее по обнаженному плечу и успокаивающе сказал:
      - Тс-с-с. Все хорошо. Я люблю тебя, Наденька.
      Надя глубоко вздохнула и успокоилась.
      Вот так роман у него получился! Турецкий роман с продолжением.
      Пругов не понимал, как это могло произойти. Роман романом, но любовь… Да, он полюбил. Глубоко и искренне. Иней, покрывающий его душу растаял и превратился в нежность. Странно. Все было очень странно. С самого первого дня их знакомства. Надежда совершенно не соответствовала представлениям Пругова о женщине, которую он мог полюбить, если теоретически предположить, что он вообще способен на любовь. Вначале он принял ее за этакую блондинку, и совершенно неважно, что волосы у Нади были темно-русыми, она показалась Пругову блондинкой по своей сути. Недалекая и простая, годящаяся только для короткого романа. Тем для умных разговоров не прослеживалось.
      Пругову было совершенно понятно, что в ее голове если и не совсем пусто, то мысли, которые там имеются, в любом случае ему не интересны. Поматросить и бросить, решил он. Доставить дамочке плотское удовольствие и получить его самому. Реализовать запланированный "Турецкий роман". Однако все получилось не так.
      Сначала своим непонятным внутренним сопротивлением, потом своей странностью и загадочностью Надежда, специально того не добиваясь, разрушила все его представления о ней. Что-то проснулось в груди
      Пругова. И зазвучало. Что-то очень знакомое, но изрядно забытое. Как весенняя капель. Но не та, что вспоминается в зимнюю лютую стужу, а та, которую ты слышал когда-то очень давно, в молодости. В молодости все слышится и видится по-другому. В груди Пругова звучала весенняя капель его молодости. Наверное, это его замерзшая душа оттаивала. А потом он понял, что хочет постоянно видеть Надежду рядом с собой и говорить с ней все равно о чем. Ему было интересно говорить с ней.
      Ее невежество казалось ему милым, а необычные и неожиданные суждения заставляли задумываться. Узнав Надежду ближе, Пругов стал ее понимать. Странность ее суждений объяснялась легко - той жизнью, которой она жила. Вспомнилось почему-то: "она его за муки полюбила…". Нет, это у Шекспира. А у них наоборот. Не она, а он.
      Он ее за муки полюбил…Он ее полюбил за муки? Нет. Не за муки.
      Так все было бы слишком просто. И скучно. И вообще, любовь из сострадания - не любовь. Шекспир - гений, ему можно простить заблуждения. Хотя, вполне возможно, что Шекспир так и не считал, просто слово легло.
      Будильник пропел свою утреннюю песню. Пругов нажал "ОК" и посмотрел на Надю; она не слышала песни будильника, безмятежно посапывала. Пругов прикоснулся губами к ее уху. Надя улыбнулась во сне, или ему просто захотелось снова увидеть ее улыбку, и он ее увидел.
      "Господи! - подумал он. - Я счастлив. Я люблю. Я действительно люблю, и мне даже кажется, что это в первый раз. Все, что было раньше - ничего не значит. Мне впервые так хорошо. Впервые за много лет? Нет, мне так хорошо впервые…".
 
      Они проспали.
      Пругов проснулся от того, что Надя трясла его за плечо.
      - Андрюша, Андрюша…, Андрей! Ну, просыпайся же! Пругов!
      - Ну, зачем? - капризно отозвался он, нехотя выбираясь из паутины сна. - Зачем ты меня разбудила? Я смотрел такой сон. Там была ты…
      - Пругов, мы проспали.
      - Почему?…
      - Наверное, твой будильник не звонил.
      - Почему ты называешь меня Пруговым?
      - Хорошо. Костров, мы проспали.
      - Почему по фамилии?
      - Потому что ты ничего не соображаешь.
      - Да? - Пругов попытался уловить связь между своими мыслительными способностями и тем фактом, что Надежда называет его по фамилии, и не смог. - А который час?
      - Пять минут девятого!