– Ну ничего себе! – вырвалось у Алены.
      Как и предсказывала «Лара Крофт», художники Алениному появлению не обрадовались. Их было двое – колышущаяся при каждом шаге груда жира в мотоциклетном кожаном костюме и субтильный стареющий хмырь с затянутыми в хвост жидкими волосенками. И у обоих была грязь под ногтями – наверное, забилась краска, но Алену все равно передернуло. Некоторые вещи она простить мужчинам не могла, и чистота рук занимала в этом рейтинге не последнее место.
 
      – Я Алена Соболева, – тем не менее представилась она.
      Художники переглянулись. Груда жира извлекла из заднего кармана мятый лист, хмуро сдвинув брови, сверилась со списком, а потом исподлобья посмотрела на Алену:
      – Соболева?
      Она обреченно кивнула – ничего хорошего тяжелый взгляд не сулил.
      – Вы понимаете, что на Западе за такие фокусы манекенщица платит неустойку? – холодно осведомился тощий.
      Алена на всякий случай кивнула. Она старалась казаться спокойной и раскаивающейся, хотя при слове «неустойка» у нее похолодели кончики пальцев – в деньгах она нуждалась до такой степени, что даже научилась отточенным незаметным движением почти бесшумно раздвигать руками турникеты в метро.
      – Ну и что с тобой делать? – рассердилась груда жира. – Показ через сорок минут! Ладно, дуй вон к тому зеркалу, раздевайся, что-нибудь придумаю!
      Руки толстяка были холодными и шершавыми, кожа загрубела от краски. К тому же он оказался заядлым курильщиком – прицельно выплевывал в железное мусорное ведро истлевшую сигарету и тут же прикуривал следующую. За полчаса пассивного курения Алене стало дурно. В гримерной было довольно прохладно, на ее голом теле неприятно забугрились мурашки, а в ноздрях щекотно свербило. Она прикрывала глаза, вежливо улыбалась, стараясь абстрагироваться от того, что происходит.
      И наконец услышала долгожданное:
      – Ну вот и все, сойдет. Пойдешь самая первая, селедка.
      Алена даже не успела обидеться на «селедку» – с любопытством обернувшись к зеркалу, она остолбенела. Почему-то ей казалось, что на ней будет нарисовано примерно то же самое, что и на остальных – цветастое платье, вызывающий комбинезон или на худой конец водолазный костюм (почему-то это считалось фишкой показа, на его «обладательницу» надели настоящий акваланг и ласты, и выйти она должна была самой последней, под одобрительный смех публики). Но никак не это. В первый момент она даже не поняла, что изменилось, – только мимоходом удивилась, что она, кажется, немного полнее, чем испуганно таращившееся из зеркала отражение. И только потом до Алены дошло – ее покрыли толстым слоем бледно-телесной краски, ребра были подчеркнуты сероватыми полосками, соски обведены сдержанно оранжевыми кружками, на скулах появились такие впадины, словно она не ела минимум месяц, бедра стали тоньше размера на три.
      – Что… это?
      – Прикольно, да? – расхохотался толстяк. – Я только что это придумал. Это будет наша фишка. Все подумают, что ты анорексичка, и ахнут. А потом мы покажем журналистам твои фотографии, и они убедятся, что ты нормальная девка. Это будет сенсация.
      – Но… Я что, должна выйти на подиум в таком виде? Голой?
      – Это боди-арт-шоу, девочка, – хмыкнул толстяк, – здесь все голые.
      – Я… не могу.
      – Не можешь? – он грозно подался вперед, и Алена машинально скрестила на груди руки, скрывая наготу, хотя, похоже, ее никто не воспринимал в качестве объекта желания. – Хорошо, можешь уматывать домой. Только с тебя полторы тысячи баксов.
      – Сколько? – недоверчиво ахнула она.
      – А ты думала, мы здесь шутки шутить собрались?! – взорвался он. – Я на тебя потратил время, материалы, силы! Наш показ рассчитан на четырнадцать, а не на тринадцать манекенщиц. И моя работа стоит дорого!! Хочешь уйти – плати неустойку. А не хочешь – я подам на твое агентство в суд.
      Алена представила себе искаженное яростью лицо Марины Аркадьевны Хитрюк, и появление на сцене отчего-то сразу показалось меньшей бедою, чем малодушный побег.
      – Ладно, – тихо сказала она, – я это сделаю.
      – Вот и умница, – успокоился толстяк, – да ладно, не переживай ты так! О тебе же все газеты напишут, дурочка! Ты проснешься знаменитой, разве не этого вам, вешалкам, надо?
      Когда Алена, кое-как справившись со стыдом и гордостью, появилась на подиуме, зал недоуменно притих, а какой-то наглец с заднего ряда пронзительно свистнул, засунув в рот грязноватые пальцы. Она остановилась в растерянности, но за кулисами маячил невидимый зрителям художник-толстяк, прошипевший в ссутулившуюся Аленину спину: «Если сорвешь показ, урою!» Больше всего ей хотелось скрестить руки на груди, прикрыться, хотя бы формально защитить свою наготу от прилипающих к ней наглых взглядов, которые почему-то казались материальными.
      И она пошла. Выпрямив спину, покачивая бедрами, примерив к растерянному лицу широкую улыбку, которая ей совершенно не шла. Несколькими днями позже, рассматривая Аленину фотографию в одной из «желтых» газет, Марина Аркадьевна в сердцах воскликнет: «Все, надоело вкладывать деньги в это ничтожество, пусть собирает чемодан и катится в свой N-ск!» А заплаканная Алена чуть ли не на коленях будет умолять ее об отсрочке – хотя в глубине души сама не до конца поймет, откуда взялось в ней это остервенелое желание зацепиться в столице.
 
      – Аленушка! – голос бабушки звенел в телефонной трубке. – Аленушка, возвращайся домой, пожалуйста! Мы все знаем, мы не будем ничего тебе говорить. Вылечишься, отъешься, поступишь в институт…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.