Я давно уже не встречался с Полем Дальтоном, когда случай столкнул нас на бульваре Де-Итальен. Несколько лет скитался я по свету. Из-за внезапной смерти родителей и гибели любимого брата однообразная жизнь Франции стала для меня непереносимой. Я был богат и предпринял ряд исследовательских экспедиций, изъездив всю Африку и Китай. Я рисковал жизнью в Трансваале, но был на стороне буров скорее от скуки, чем по убеждению.
      Теперь я снова оказался в Париже, такой же одинокий и равнодушный ко всему, как до отъезда. И без друзей. Они или забыли меня, или ушли, или были для меня потеряны. Одни женились, другие умерли.
      Как-то июльским днем я шел по бульвару и собирался пообедать. Но где? Холостяк каждый день должен решать эту задачу, и всегда она вызывала у меня отвращение. Внезапно передо мной вырос мужчина: низкорослый, худощавый, в нелепой шляпе с крохотными полями на бритой голове. Он остановился и протянул руку, воскликнув:
      – Валлорб! Старина Валлорб!
      Я машинально пожал руку и посмотрел растерянно и вызывающе, как всегда смотришь на незнакомца, который окликает тебя по имени.
      – Очевидно, придется напомнить. Дорогой мой Валлорб, представляю тебе твоего друга Поля Дальтона.
      Поль Дальтон! Это был самый близкий мой однокашник. Окончив Сен-Сир и прослужив три месяца в гарнизоне, он подал в отставку. И затем повел жизнь просто фантастическую. Не существовало на свете человека, который так основательно был бы запутан в самых невероятных неурядицах. Но никто не отделывался от неприятностей столь легко, как Поль, никто не умел так владеть собой.
      – Неужели я постарел?
      Нет, он не постарел. То же добродушное лицо, синие глаза горят жаждой приключений. Несмотря на малый рост, Поль производил впечатление силача. Ничуть не потолстел. Элегантный, широкоплечий, узкобедрый, он выглядел гораздо моложе своих тридцати пяти лет и, казалось, был готов встретиться лицом к лицу с любыми опасностями.
      – Я не сразу узнал тебя, потому что ты сбрил усы. Поль улыбнулся.
      – Незачем говорить тебе, что я следую моде: ты не поверишь. Я сбрил их потому, что удобнее не иметь усов, когда хочешь нацепить фальшивые.
      И неожиданно добавил:
      – Я детектив, дорогой мой.
      Детектив! Мой друг Поль Дальтон – детектив! Меня передернуло. Я испытывал почти физиологическое отвращение к полицейским. Впрочем, это не мешало мне призывать их во всю глотку, как только появлялась опасность.
      Поль разглядывал меня с интересом.
      – Вот что значит называть вещи своими именами! Скажи я тебе, что являюсь директором товарищества «Иггинс и K°», ты бы спросил только: «А кто такой Иггинс?»
      – Вот я и спрашиваю: кто такой Иггинс?
      – Иггинс – человек изумительный, ни с чем несравнимый мозг. Вот что такое Иггинс. Где он родился?.. Понятия не имею! Должно быть, в Северной Америке, а, может быть, в Англии.
      – Как? Ты даже не знаешь национальности своего компаньона? Ведь он твой компаньон?
      – Да, он мой компаньон. Вернее, я его компаньон. Он – Иггинс. Я – К°… Что до его национальности, ей-Богу, это меня не интересует. Он дважды спас мне жизнь. Это самый честный человек на свете, и я уверен в нем, как в самом себе. Этого мне достаточно.
      Поль повторил несколько раздраженно:
      – Да, этого мне достаточно. Я познакомился с Иггинсом в Америке. Три года назад мы снова встретились в Париже. Он создавал большое дело, частное сыскное агентство. Нет, не вроде сыскной конторы, во главе которых стоит «бывший инспектор Сюртэ». Настоящее дело, на американский лад. Предложил войти с ним в компанию. Я согласился, даже не раздумывая. Отдал ему все оставшиеся у меня деньги.
      – И не жалеешь?
      – Жалеть? О чем жалеть? Я веду ту жизнь, о которой мечтал. Приключения! Опасности! Вот, например, неделю назад мы брали одного шантажиста… Угрожая револьвером…
      – Револьвером! – притворно восхитился я.
      – Есть! У тебя ресницы дрогнули и заходили ноздри. Ты попался. Ты из наших.
      – Что за чушь!
      – Серьезно, ты богат, независим. Скучаешь. Идем со мной.
      – А что скажет Иггинс?
      – Иггинс ничего не скажет. Мы вправе выбирать себе сотрудников по вкусу. Достаточно будет, если я порекомендую ему тебя. Сам будешь вести какое захочешь дело. Согласен? Нет.
      – Рассказывай! Давай адрес. При первом же интересном деле я вызову тебя.
      – Я не приду.
      Он окинул меня ироническим взглядом.
      – Придешь.

      Два дня спустя я проходил мимо редакции газеты «Время». Собралась уже довольно значительная толпа. Люди смотрели на появившегося в окне первого этажа рослого парня в синем пиджаке. Окунув кисть в ведерко с белой жидкостью, он писал на стекле последние новости.
      У парня был очень важный вид, какой он всегда напускал на себя, когда ему предстояло написать особо сенсационное сообщение. Кисть свою он чистил долго и тщательно. Наконец начал писать:
      «Сенатор Эсташ Пуаврье…»
      Слез с табуретки, взял тряпку, встал снова на табуретку и тщательно стер все, что написал. Толпа заворчала.
      – Послушай-ка, старина, ты что, писать разучился? – крикнул какой-то мальчишка.
      Парень продолжал тереть стекло тряпкой. Затем взял кисть и стал медленно выводить: «Сенатор Эсташ Пуаврье…»
      – Дальше! – закричал мальчишка.
      Парень, делая вид, что не слышит, тщательно округлял хвостики у букв, поправил букву «П», обмакнул кисть и продолжал:
      «…был найден мертвым с перерезанным горлом…»
      Снова остановился, наклонил голову, окинул взглядом свое произведение, опять подправил какую-то букву. Толпа не протестовала. Убит! Пуаврье убит! Все знали, что Пуаврье – бывший министр иностранных дел, сенатор от департамента Сены, член Академии моральных и политических наук. Кто убил его? Политическое убийство? Убийство на личной почве?
      Парень продолжал писать:
      «…в своей вилле „Виши“ в Рэнси. У его дочери, мадам де Шан, прострелена голова. Предполагается двойное самоубийство»…
      Двойное самоубийство! Толпа зароптала. Еще одно дело постараются замять, потому что убитый занимал слишком видное положение. Легко сказать: самоубийство! Но какого черта сенатору Пуаврье кончать жизнь самоубийством?
      «…В холле найден оглушенный слуга. Его состояние не внушает опасений. Мадам де Шан еще дышит».
      Толпа пришла в неописуемое возбуждение. Быть может, полиции не удалось бы разогнать зевак, но внезапно отворились двери типографии и на улицу устремилась целая армия орущих газетчиков:
      – «Время!» Драма в Рэнси! Последние известия! «Время!»
      В мгновение ока газеты раскупили, а я, завернув в арку соседнего дома, торопливо пробежал глазами короткую заметку. Перевернув страницу, я увидел объявление: «Иггинс и K°» выяснит, в чем дело. Иггинс видел труп неизвестного».
      Я помчался домой. Меня ожидала телеграмма от Поля Дальтона: «Приезжай. Дело Пуаврье. Дальтон».

      Поль Дальтон жил на улице Асса. Такси довезло меня до него за двадцать минут. Был час, когда улицы запружены, точно победоносной армией, и целые батальоны их сталкиваются и мешают друг другу. Шофер поминутно резко останавливался, и каждый раз я выглядывал, желая узнать, в чем дело. И каждый раз видел человека, клеящего афиши, огромные красные афиши с белыми буквами:
      «Иггинс и K°» выяснит, в чем дело. «Иггинс и K°» знает все»
      Они были всюду: на строящемся доме, на решетке сада, на стенах казарм, на фонарных столбах. Прохожие останавливались, смотрели и удивлялись. Многие уже читали экстренный выпуск газеты и заметили загадочное объявление. Пуаврье был убит, и вот «Иггинс и K°» – никто не Знал, кто это, – обещает сказать, почему.
      Даже мой шофер проворчал, когда я вышел из такси у дома Поля Дальтона:
      – Кто расклеивает все эти афиши? Что это значит?
      Я не знал. Тогда шофер сообщил мне, что полиция должна была бы запретить подобное. Но я уже звонил у двери.
      Слуга, открывший мне, окинул меня быстрым взглядом. Он был причесан, как полагается слуге, одет, как полагается слуге, но умное лицо и проницательные серые глаза выдавали в нем человека гордого и независимого.
      – Господин Валлорб? Входите. Вас ждут. Поль Дальтон, сидя в кресле, курил сигару.
      – Кто этот слуга? – спросил я, поздоровавшись. – Он знает меня, хотя никогда не видел.
      – Кто? Казимир? Тсс… Он подслушивает у дверей. Он всегда подслушивает. Совершенно неважно, кто он и почему знает твое имя. Ты-то явился сюда в качестве друга или…
      – Второе.
      – Хорошо. Садись и возьми сигару. Откуда ты?
      – С бульвара.
      – Читал «Время»?
      – Да.
      – Хорошо. В таком случае ты не знаешь ничего, кроме того, что убиты сенатор и неизвестный и что дочь сенатора умирает.
      – Неизвестный? Но ведь в холле найден слуга?
      – Репортеры еще не знают всех подробностей об этом таинственном преступлении.
      – Таинственном? Но полиция расспросит слугу, и он…
      – Ничего не скажет, потому что ничего не знает. Но сперва я поделюсь с тобой имеющимися у меня сведениями.
      – Сведениями?
      – Не перебивай. Да, у меня есть сведения, которыми полиция не располагает. Знаешь, когда заболевает постоялец какой-нибудь гостиницы, отправляются за врачом. Идет обычно швейцар. У него есть знакомые врачи, с которых он получает за вызов тридцать процентов гонорара. Так вот, у нас такая же система. Во всем Париже нет ни одного слуги, ни одного швейцара, ни одного чистильщика обуви, который не знал бы, что получит сто франков, если сообщит нам о преступлении прежде, чем о нем узнает полиция. Теперь тебе понятно, каким образом один из наших людей оказался в «Виши» за четверть часа до полиции?
      В ответ на самодовольную ухмылку Поля я промолчал.
      – Он ни к чему не прикоснулся, ничего не забрал, но достаточно не быть слепым, чтобы увидеть неподалеку от тела сенатора труп неизвестного. Сообщение агента и дало нам возможность поместить в газете то самое объявление. Вот…
      Дальтон открыл ящик, достал несколько листов бумаги и прочитал:
      «Согласно приказанию, я отправился на виллу. В ней три этажа. На первом, где произошла трагедия, из холла ведут двери: на кухню, в столовую и кабинет.
      На кухне ничего. В столовой ничего.
      В холле лежал слуга, Жером Бош. Ему нанесли удар по голове. Чем-то круглым, небольших размеров. На коже кровоподтек довольно отчетливый…»
      – Рукоятка револьвера? – перебил я.
      – Возможно, – отрезал Поль Дальтон. – Но сейчас не время строить предположения. Займемся фактами. «В кабинете находились шофер и кухарка. Шофер, Жюль Тэрнизьен, не дал мне обследовать комнату до прибытия полиции…»
      – Этот самый Жюль Тэрнизьен и предупредил нас, – пояснил Дальтон.
      Он продолжал:
      «Оба окна в кабинете отворены настежь, выходят в сад. Комната квадратная. Посередине большой письменный стол, заваленный книгами и бумагами. Между окнами стоит сейф. Вдоль стены – книжные шкафы.
      Сенатор сидел в большом глубоком кресле. Сорочка, жилет, брюки залиты кровью. На ковре кровавая лужа. Брызги крови на бумагах. Среди этих бумаг лежала бритва, открытая на негритянский лад, вся в крови…»
      – На негритянский лад? – изумился я.
      – Негры в Соединенных Штатах часто пользуются бритвой в качестве оружия. Ее открывают и лезвие отводят назад, так меньше опасность порезаться. Должен сказать, что оружие это ужасно. Но слушай дальше: «Горло сенатора перерезано, но я не смог исследовать рану. Внимательно рассматривая труп, я заметил каплю крови, единственную каплю крови, во внутреннем углу левого глаза.
      Между письменным столом и дверью кабинета на ковре лежала его дочь в пеньюаре с простреленной головой. Она еще дышала. Слуги при мне перенесли ее в комнату на второй этаж, положили на кровать и вызвали скорую помощь.
      У одного из окон лежал труп мужчины с простреленной головой. Мужчина рослый, светловолосый, с бритым лицом. Похож на англосакса. Одет в светло-серый костюм и желтые ботинки.
      Неподалеку от мадам де Шан я заметил револьвер с перламутровой рукояткой, смит-вессон, калибр шесть с половиной миллиметров. Шофер утверждает, что револьвер принадлежит ей. В нем не хватает одной пули».
      Поль дочитал доклад и положил его обратно в ящик.
      – Ну вот, теперь ты знаешь столько же, сколько и я.
      – И что мы будем делать?
      – Ничего. По крайней мере, до завтра.
      – Полиция осмотрела бумаги сенатора?
      – Вероятно. И можешь быть спокоен: все интересное запрятано надежно. Судебному следователю так легко не передадут бумаги бывшего министра иностранных дел. И правильно. Это тупиковый путь.
      Он на мгновение задумался, затем заговорил очень медленно, как будто размышлял вслух:
      – Выпущено три пули… Найден только один револьвер. Было там два револьвера или три?
      Я не понял:
      – Позволь! Выпущены только две пули: одна попала в мадам де Шан, другая – в неизвестного. Сенатор ведь зарезан.
      Поль упрямо повторил:
      – Было выпущено три пули.
      Он встал, подошел к столу, что-то написал и протянул мне листок бумаги.
      – Отнеси это в газету. Пусть поместят в вечерний выпуск, как мы с ними договорились.
      Я прочитал и был ошеломлен. Хотел начать расспрашивать, но Поль жестом заставил меня молчать.
      – Приходи завтра в одиннадцать утра.
      На листке было написано: «В голове сенатора найдут пулю».

      Судебный следователь Жиру, неизменно носивший черное пальто, был смугл, высок, строен, с мефистофельской бородкой и глубоко сидящими темными глазами под густыми бровями. Совсем недавно его перевели в Париж из маленького провинциального городка на севере. Казалось, парижское легкомыслие никогда не расшевелит его хмурой души.
      Когда Жиру поручили расследование дела Пуаврье, никто не мог скрыть изумления. Все были уверены, что за него возьмется кто-нибудь из старых, опытных следователей, которые умеют блюсти государственные интересы и исключать из дела не подлежащие оглашению бумаги. У Жиру же, без сомнения, все документы будут строжайшим образом подшиты, а все свидетельства запротоколированы до мельчайших подробностей. Из этого заключили, что решено ничего не скрывать от публики.
      Жиру, как только получил приказ, бросился в Нэнси, осмотрел дом, познакомился с прислугой, устроился в гостиной и вызвал кухарку и шофера. Он попросил их первым делом сказать, когда хозяева виллы ложились спать, и вообще как можно подробнее рассказать о привычках сенатора и его дочери. Пока они говорили, Жиру в упор смотрел на них, что сильно смущало слуг. Но они ничего не знали. Они ничего не слышали. Они спали глубоким сном. Очевидно, проснулся только Жером Бош, ведь его нашли в холле полуодетым.
      Выслушав их, следователь вызвал Жерома Боша. Молодой человек чувствовал себя уже довольно сносно. Он охотно рассказал Жиру, что ночью – в котором часу, Жером сказать не может – его разбудил звук выстрела. Нет, нет, сам Жером спал в беседке в саду. Он сел на кровати и прислушался. Услышав крик, натянул штаны и побежал к дому. Дверь оказалась открытой, в холле было темно, а из-под двери кабинета сенатора пробивался свет. Внезапно она открылась, из кабинета выскочил мужчина. Ослепленный ярким светом, Жером не разглядел, кто это был, он увидел только темную фигуру. Неизвестный бросился на него и стукнул чем-то по голове. Больше он ничего не помнит.
      Следователь выслушал Жерома не перебивая, попросил не покидать виллу, чем привел молодого человека в замешательство, и отправился в кабинет. Там уже находились начальник полиции Амьер и эксперт. Последний как раз снимал отпечатки пальцев. Следователь подошел к Амьеру и спросил:
      – Семья?..
      – Только внучка, мадемуазель де Шан. Сейчас она у матери в клинике доктора Бонэспуара, улица Тильзит, 49.
      Жиру вызвал секретаря и уехал. Как провинциал, он несколько грубо обошелся с репортерами, которые бросились к нему, чтобы получить какие-нибудь сведения. Но журналистскую братию это не смутило, и полчаса спустя к клинике доктора Бонэспуара подъехал целый эскорт машин.
      Было одиннадцать часов утра, когда Жиру явился к доктору.
      – Мадам де Шан находится у вас?
      – Да.
      – Она одна?
      – С ней ее дочь и сиделка.
      – Проводите меня к ней.
      – Разрешите сказать вам, господин следователь, что больная без сознания.
      – Неважно. Мне нужно ее увидеть.
      – Пожалуйста. Но если она придет в себя, малейшее волнение может убить ее. Допрос…
      – Кто говорит о допросе? – сердито буркнул следователь. Доктор провел его на второй этаж, где находилась палата, в которой лежала мадам де Шан. Следователь на цыпочках подошел к кровати. Возможно, от бинтов, стягивающих ее голову, лицо женщины казалось очень бледным. Внезапно она хрипло произнесла:
      – Я выстрелила… Мертв… Мертв…
      Мадам де Шан заметалась, и сиделка по указанию доктора сделала ей успокоительный укол.
      Жиру шепотом обратился к стоящей в ногах кровати заплаканной девушке:
      – Мадемуазель, я хотел бы поговорить с вами.
      Он открыл дверь, пропуская ее вперед, и пригласил пройти в кабинет Бонэспуара.
      – Вы прошлой ночью были в Рэнси на вилле господина Пуаврье?
      – Нет. Я гостила у своего дяди… Она колебалась.
      – У своего дяди, господина де Лиманду, в Марни.
      – В таком случае, мадемуазель, я задам вам только один вопрос: не было ли ссор между господином Пуаврье и вашей матерью?
      – Нет! – это было сказано искренне и убежденно. – Дед и мама нежно любили друг друга и никогда не ссорились. Девушка всхлипнула:
      – Мы все трое любили друг друга. Я охотно отдала бы свою жизнь, – она вытерла платком глаза, – чтобы найти убийцу. Я…
      Дверь открылась. Вошел доктор Бонэспуар.
      – Скорее, мадемуазель Мадлен! Мадам де Шан умирала.

      Я сидел в кабинете Поля Дальтона. «Время» поместило то объявление, которое я отнес в редакцию, и парижане волновались. Все видели афиши, все читали газеты, но никто не знал, кто такой Иггинс.
      Газеты сообщали подробности убийства Пуаврье. Репортеры постарались на славу: расспросили слуг, побывали у соседей, разузнали о знакомствах и связях сенатора. Оказалось, что в ночь убийства господин Эсташ Пуаврье пожелал дочери спокойной ночи, приказал Жерому Бошу погасить в доме свет и отправляться спать, а сам пошел в кабинет. Из этого следовало, что сенатор никого не ждал.
      Газетчики, как ни старались, не смогли отыскать каких-либо компрометирующих сенатора или его дочь поступков, знакомых ни в прошлом, ни в настоящем. Мадам де Шан оказалась примерной дочерью и примерной матерью. Единственная тема, на которую можно было посплетничать, это недавнее обручение Мадлен де Шан со своим кузеном капитаном де Лиманду.
      Мы с Полем прочитали все эти сообщения, и мой друг сделал немало пометок в своей записной книжке. Только одна газета мельком упомянула о расклеенных по всему Парижу афишах. Ее репортер взял интервью у Амьера, который сказал: «Все это блеф. Остроумная и бессовестная реклама, которая окончится тем, что объявят о новом сорте ваксы для обуви».
      Эта фраза очень понравилась Дальтону. Он хотел что-то сказать по этому поводу, но на улице раздался крик газетчика:
      – «Время»! Экстренный выпуск! Смерть мадам де Шан! Поль открыл окно и купил у мальчишки газету. Пробежав глазами заметку, он протянул газету мне.
      – Что ты на это скажешь? – поинтересовался я через минуту.
      – Скажу, что при вскрытии в голове сенатора найдут пулю, выпущенную из револьвера его дочери.
      – Как? Мадам де Шан убила своего отца?
      – Я не говорю, что она убила сенатора. Я только утверждаю, что она стреляла в него.
      – Но это невозможно!
      – Нет ничего невозможного.
      Конечно, Полю я доверял больше, чем кому бы то ни было, но все-таки не мог поверить ему, когда он утверждал, что в сенатора стреляла его дочь. Мне незачем было читать газеты, чтобы узнать о жизни и характере этой чудесной женщины. Уже тот факт, что о ней никогда не злословили, говорил сам за себя. Невозможно было представить, чтобы за одну ночь она превратилась в отцеубийцу. Это я попытался втолковать Дальтону.
      Он улыбнулся.
      – Факты налицо. У сенатора голова пробита пулей, и эта пуля выпущена из револьвера мадам де Шан.
      – А неизвестный? – не сдавался я. – А тот, который убежал, оглушив Жерома Боша?
      – Ими займемся, когда придет время.
      – А пока что ты подозреваешь мадам де Шан?
      – Я не подозреваю. Я констатирую факты.
      – Ничего ты не констатируешь! Ты не видел пули, которая пробила голову сенатора, и не знаешь, что эта пуля выпущена из револьвера его дочери.
      Дальтон посмотрел на часы.
      – Очень скоро, – сказал он спокойно, – ты убедишься, что я прав. Ну, идем.
      Старый слуга в передней торопливо подал нам шляпы. Лицо его было настолько мрачно, что я не мог сдержать улыбки. Кажется, Поль тоже улыбнулся.
      На углу Дальтон остановил такси и попросил шофера отвезти нас в морг. Спустя четверть часа машина остановилась перед этим мрачным зданием.
      В дверях нас встретил какой-то мужчина. Поль кивнул ему.
      – Что, начали уже, Маркас?
      – Нет, господин Дальтон. Доктор Брюнель еще не прибыл.
      Тон его был настолько почтителен, что я поразился.
      Не стану подробно описывать процедуру, при которой пришлось присутствовать. Моя цель – передавать факты, а не пересказывать впечатления.
      Я не запомнил реплик, которыми обменивались присутствующие. Могу сказать только, что сцена в морге произвела на меня кошмарное впечатление… Мы стояли возле оцинкованного стола, на котором лежал труп сенатора. Поль Дальтон невозмутимо разглядывал ужасную рану, нанесенную бритвой. Убийца перерезал горло Пуаврье от уха до уха.
      Доктор Брюнель вскрыл череп и склонился над трупом с каким-то инструментом в руках. Меня мутило. Внезапно он выпрямился. В длинных щипцах что-то блестело. Это была пуля.
      Маркас протянул руку, взял пулю, внимательно разглядел и бросил на моего друга восхищенный взгляд.
      – Разрешите, – холодно попросил Поль.
      Он повертел пулю в руках и обернулся к Маркасу:
      – Теперь дело за экспертом, который объявит, что это пуля от смит-вессона, калибр шесть с половиной миллиметров, выпущена из револьвера мадам де Шан.
      Дальтон взял меня под руку.
      – Больше нам здесь делать нечего. Идем, Валлорб. Когда мы вышли на улицу, он спросил:
      – Теперь я убедил тебя?
      Нет, я не был убежден. Я не мог заставить себя поверить, чтобы мадам де Шан стреляла в своего отца.
      – Да, ты убедил меня, что пуля выпущена из ее револьвера, но в кабинете сенатора были еще двое. Один мертв, второй убежал. Почему бы не предположить, что в сенатора стрелял кто-то из них, стрелял из револьвера, вырванного из рук мадам де Шан?
      Поль молчал, думая о чем-то своем. Внезапно он нахмурился и произнес:
      – Лишь бы оба револьвера, если их два, не оказались одной марки! Если это так, все погибло! Впрочем, идем завтракать. Я умираю с голоду.
      Я молчал. Я ничего не понял.

      Жиру, узнав о результатах вскрытия, назначил, как и предвидел Поль Дальтон, экспертизу. Впрочем, нужно отдать ему должное: он не ожидал доклада эксперта для того, чтобы составить собственное мнение. Это ясно следовало из заметки, появившейся во «Времени» в тот же вечер:
      «Следователь Жиру, которому поручено расследование убийства на вилле Пуаврье, просил начальника полиции вступить в сношения с родственниками и знакомыми сенатора и его дочери. Господин Жиру предполагает сегодня же допросить нескольких свидетелей. Ходят слухи, что в скором времени нужно ожидать арестов».
      Это сообщение перепечатали почти все парижские газеты. И всякому, даже самому не искушенному человеку было понятно, что репортеры почерпнули сведения либо от начальника полиции, господина Амьера, либо от Жиру.
      Так началось следствие репортеров. Оно направлялось к точке, указанной самим Жиру. Но их старания найти какие-нибудь подозрительные знакомства или связи бывшего министра и его дочери были тщетны. Личная жизнь сенатора и мадам де Шан никогда не давала повода для сплетен.
      Мы сидели в кабинете Поля и читали газеты, где рассказывалось о сенсационной находке пули во время вскрытия, когда внезапно постучали в дверь.
      Слуга доложил:
      – Он здесь.
      – Хорошо. Пусть войдет, – сказал Поль. Вошел человек, которого мы видели в морге.
      – Садись, Маркас.
      Маркас расположился в кресле.
      – Господин Дальтон, я пришел по поручению начальника. Ему бы хотелось работать совместно с вами…
      – Ишь ты! Да я ни о чем лучшем и не мечтаю. Только я ничего не знаю.
      – Нет, господин Дальтон, мы же знаем, что у вас есть сведения.
      – Никаких.
      – А пуля?
      – Пуля? Это была только догадка. Вы бы сами додумались до этого. Понятно, несколько позже, но ведь вы не торопитесь. Узнали что-нибудь?
      – Ничего, – вздохнул Маркас, – решительно ничего.
      – Брось, – добродушно усмехнулся мой друг. – Я ни за что не поверю, что такой хитрый инспектор, как ты, не нашел хоть какой-нибудь зацепки. Ведь так, Маркас?
      – Вы смеетесь надо мной, господин Дальтон?
      – Ладно, не буду хитрить с тобой. У меня есть кое-что. Но ты и сам это знаешь.
      – Знаю? Что?
      – Ты сам идешь по следу.
      – Я не иду ни по какому следу.
      – Брось дурить. Ты был сегодня в Рэнси?
      – Да.
      – Что ты там делал?
      – Посетил дом.
      – Чей дом?
      – Господина Пуаврье, конечно.
      – И только?
      – Да.
      – Врешь.
      – Нет. Я нигде больше не был.
      – Пускай не был. А за каким домом ты наблюдал? Маркас замялся.
      – Ну, вот! Значит, и ты подозреваешь Жака Данблеза, авиатора?
      – Господин Дальтон, это ложный след, уверяю вас! Я слежу за ним, как и за всеми остальными соседями.
      – Успокойся, я не собираюсь делать промахи. Но скажи, как я могу работать в союзе с тобой, если ты от меня что-то скрываешь?
      – Это грязная история, – продолжал инспектор, будто не слыша Поля. – Скажите, господин Дальтон, вы же не думаете, что мадам де Шан хотела убить своего отца?
      – Я ничего не думаю, решительно ничего. Только знаю, что в черепе сенатора была найдена пуля, выпущенная из револьвера мадам де Шан.
      – Это еще не все. И я не буду хитрить с вами, господин Дальтон. Мадемуазель де Шан во время преступления находилась у своего дяди де Лиманду. Он живет неподалеку от Рэнси, в Марни.
      – Знаю. Об этом уже растрезвонили газеты.
      – Но в газетах не сказано, что уехала она туда не по своей воле. Тэрнизьен, шофер сенатора, рассказал мне, что Мадлен хотела остаться в «Виши», но мать заставила ее уехать. Когда она садилась в машину, мадам де Шан сказала: «Потом ты поймешь, что я должна была удалить тебя в надежное место. Поверь, я думаю только о твоем счастье». Шоферу послышалось, будто девушка ответила: «Ах, мама, ты его никогда не любила!» Впрочем, возможно, что она произнесла: «Ты меня никогда не любила!» Что скажете об этом, господин Дальтон? Мадам де Шан удаляет свою дочь, чтобы поместить ее в надежное место. Какая опасность ей угрожала?
      – Ей-Богу, – пожал плечами Поль, – ты поражаешь меня, мой друг! Я не трачу время на пустые предположения, предпочитая иметь дело с фактами, и только с ними. А факты таковы: мадам де Шан стреляла в своего отца. Почему? Как? Вот что я хочу узнать. Почему и как? Но главным образом – как? Слышишь, Маркас? Главным образом – как! Как – это факт. Почему – это размышления. А на них у меня нет времени. Итак, Маркас, я прошу тебя прийти завтра.
      – Значит, вы с нами?
      – Подумаю. Отвечу завтра. В котором часу будет вскрытие?
      – Через час. Следователь торопится.
      – Я тоже. Значит, до завтра.
      Когда дверь за полицейским закрылась, Поль задумчиво произнес:
      – Почему Маркас так нервничает?

* * *

      Снова морг. Снова оцинкованный стол и труп на нем. Неизвестный, которого агент Иггинса назвал англосаксом. Рослый широкоплечий мужчина с широким лбом, светлыми волосами и усами, такими светлыми, что почти сливаются с белым лицом. На лбу у него маленькая дырочка от пули.
      Врач снова вскрывает череп… Вытаскивает пулю, передает ее Маркасу… Все как в первый раз.
      Маркас берет ее, а Дальтон, наклонившись к нему, говорит вполголоса:
      – Браунинг… Калибр восемь миллиметров. При убитом, конечно, не нашли никаких документов, никаких бумаг?
      – Решительно ничего.
      – Так я и думал…
      Поль несколько минут внимательно рассматривает пулю. На оцинкованный стол кладут тело мадам де Шан.
      Лицо ее спокойно, на лбу, чуть выше левой брови, маленькое круглое отверстие…
      Минут через двадцать пуля извлечена. Поль наклоняется, смотрит на нее и уверенно говорит: