– Я принес яблоко, о Великая, – любезно заметил он. – Так что все на месте, можно приступать.

С этими словами он всучил яблоко ничего до сих пор не понимающему Парису.

– Ну? – нетерпеливо уставились на Париса все три богини.

Тот молчал и хлопал глазами.

– Подождите, прекрасные. Видите же, человек не в силах прийти в себя от восторга, что видит вас, – успокоил их юноша. – Надо дать ему время. А заодно – конкурс так конкурс – неплохо было бы, чтобы каждая из вас как-то представила себя ему. Кто хочет быть первой?

– Неважно, кто чего хочет, – фыркнула Гера. – Первой буду я.

– А я тогда требую, чтобы мое выступление было последним, – заявила Афродита.

Афина молча пожала плечами.

– С порядком определились, – подытожил бойкий юноша. Парис к тому времени сообразил, что это, судя по всему, был бог Гермес. – Итак, начинаем наш конкурс. Номер первый – Прекрасная Гера.

Гера прокашлялась и натянуто улыбнулась.

– Если ты по справедливости признаешь прекраснейшей из всех меня, о Парис, – начала она медленно, явно выбирая слова. – Я… ты будешь щедро одарен. Ты станешь большим человеком. Я подарю тебе власть над всеми… Ну, в разумных пределах, конечно… ты будешь властвовать над Азией, да, и будешь разумным, великим, милостивым царем.

На этом Гера явно решила, что сказала достаточно, и закончила свою речь.

– Номер второй, – провозгласил Гермес. – Афина Паллада, столь же мудра, сколь и прекрасна.

Афина сделала шаг вперед и резким движением сняла с головы блестящий шлем. По плечам рассыпались пепельные кудри.

– Если ты выберешь меня, – сказала она звонким твердым голосом, – тебе не придется об этом жалеть. Я одарю тебя не только мудростью, но и военной силой. Не будет такой войны, из которой ты не выйдешь победителем. Я сказала.

– Номер третий, – подхватил Гермес. – Известная красотка Афродита.

Мягко покачивая бедрами, Афродита подошла к Парису, наклонилась так, что ее декольте оказалось прямо перед его носом, и ласково положила руку ему на плечо.

– Выбери меня, пастушок.

– Это нечестно, – возмутились Афина и Гера. – Мы его не трогали!

– Ваши проблемы, – огрызнулась через плечо Афродита, не снимая руки с плеча Париса. – Никто вам не запрещал.

Гермес только пожал плечами.

– Нет, – не сдавались богини. – Пусть отойдет. Выступление должно быть устным. И на расстоянии.

– Ничего не поделаешь, о Киприда, – вздохнул Гермес. – Условия конкурса должны соблюдаться.

Афродита фыркнула и сделала шаг назад.

– Ты все видел, пастушок. Ты все понял. Но, если они так хотят, я тоже пообещаю. Если ты выберешь меня – выберешь меня, пастушок, я отдам тебе в жены самую прекрасную земную женщину. Сама я не могу быть твоей женой, к сожалению. Кто у них считается самой красивой, Гермес?

– Елена, дочь Леды, о Афродита.

– Замужем давно ваша Елена, – ехидно вставила Гера.

– За царем Спарты Менелаем, – добавила Афина.

Афродита отмахнулась от них плавным жестом руки.

– Запомни, пастушок – ты выбираешь меня, я отдаю тебе Елену.

– Конкурс окончен! – провозгласил Гермес. – Суд удаляется на совещание.

Он поднял Париса с камня и увел его за кусты.

– Ну, и что ты решил? – спросил он там у ошарашенного пастуха.

– А чего я-то? – Парис так и не сумел до конца осознать происходящее.

– Ты должен выбрать одну из них. Прекраснейшую. Зевс так велел, – терпеливо, как ребенку, пояснил ему Гермес. – Вот выберешь, и будет тебе счастье. Только не ошибись.

– А кого выбрать-то?

– Прекраснейшую.

– А кто из них прекраснейшая?

– Это ты и должен выбрать.

– Я не могу. Я их толком и не разглядел. Я спал. А тут – набежали, навалились, начали слова говорить.

– Ты их хоть слушал, слова-то?

– Да вроде бы.

– Ну и выбери.

– Так я ж не понял. Одна одно, другая другое. Как я выберу?

Гермес тяжело вздохнул.

– Вот смотри. Гера – она обещала тебе, что ты станешь властвовать над Азией. Это она, конечно, хватила, такие вопросы она не решает, Зевс ей не даст. Но какую-то власть ты получишь.

– Какую?

– Ну… Так прямо сложно сказать. Гера у нас – покровительница домашнего очага, семьи, стало быть. За большее я тебе не поручусь, но в своей семье ты, безусловно, будешь хозяином и властелином. Тоже не так мало.

– Ладно. Это я понял. А другие?

– Афина обещала, что ты будешь мудрым воителем. Будешь всегда побеждать.

– Дело хорошее, – вздохнул Парис. – Да только не люблю я ее, войну эту. А третья?

– Третья обещала отдать тебе в жены Елену.

– Это которую?

– Жену царя Спарты. Ее еще считают самой красивой на свете.

– Господи! – ахнул Парис. – Да она старше меня в два раза! Я еще мальчиком был, пастухи про нее байки травили! На кой она мне сдалась?

– Дело твое, – хмыкнул Гермес. – Я тебе только объясняю.

– Ну хорошо, – вздохнул Парис. – Допустим, я выберу. Чего потом делать?

– Отдашь ей яблоко – и будешь свободен.

– Кому ей?

– Ну, начали снова здорово! Той, кому выберешь!

Парис с сомнением поглядел на яблоко, которое до сих пор держал в руке.

– И это из-за него вся бодяга? Что у вас там, с яблоками дефицит?

– Это не простое яблоко, – пояснил Гермес. – Это золотое яблоко.

– Да? – усомнился Парис. – Что-то не похоже. Откуда вы его взяли?

Гермес потерял терпение.

– Это яблоко, о смертный, которое ты столь непочтительно держишь в своих грязных руках, взято с золотого дерева, растущего в садах Гесперид! Никто из смертных не знает туда дороги! А дерево это, чтобы ты знал, вырастила наша мать Земля-Гея в подарок пресветлой Гере в день ее бракосочетания с громовержцем Зевсом…

– Как ты сказал? – перебил его тираду Парис. – Гере? Так это ее яблоко? Ну и что вы мне тут морочите голову?

Он решительно вышел из-за куста. Богини тут же окружили его.

– Я все решил. – В голосе Париса даже прорезалась определенная величавость. – Я отдаю это яблоко пресветлой Гере, которой оно принадлежит по праву.

– Ну, слава Зевсу! Нашелся хоть один нормальный. – Гера взяла у Париса яблоко, развернулась и стала торжественно удаляться, одновременно заворачиваясь в невидимую завесу. – Я не забуду тебя, пастух.

Эти ее слова прозвучали уже совсем из воздуха.

Раздосадованные Афина с Афродитой, подхватывая туники, устремились за ней. Гермес посмотрел им вслед, потом перевел взгляд на Париса, хотел что-то сказать, передумал, махнул рукой, взмыл в воздух в своих крылатых сандалиях – и тоже исчез.

Парис вздохнул, пожал плечами и пошел собирать по кустам своих заблудших овец.

Троянская война не состоялась.

– Мам! Ну ты что – хочешь сказать, что это все было то же самое яблоко?

– Да.

– У них там, можно подумать, и в самом деле яблочный дефицит.

– Знаешь что! Не нравится – выдумывай сам.

– Да нравится, нравится. Только очень длинно. Знаешь, мам?

– Что?

– Я напишу, что Геракл его просто съел на месте, это яблоко. Ну там, в Микенах, когда вышел от Эврисфея. Война ведь тогда тоже не состоится, правда? Раз яблока никакого не будет.

– Слушай, на самом деле – пиши, что хочешь. Но имей в виду…

– Что?

– Это будет уже совсем другая история. Твоя история.

– Ну и хорошо. Все, мам, я побежал. Мне еще математику делать.

Часть первая

Цветение

На подоконнике лежало забытое кем-то надкусанное яблоко, а за окном стелился мелкий осенний дождь. Если смотреть на это из окна, да еще высокого, одиннадцатого, этажа – то было еще ничего, просто дымчатое полупрозрачное покрывало, бабушкин шифоновый шарф, далеко из детства, темно-серый, по имени «Колдунок», им мягко и тепло завязывали горло при простуде, а теперь он просто раскинулся над всем городом, бабушкина память, и вот если бы еще не точное знание, что делается там, внизу, куда падает в конце концов вся эта вода… А вот идти вниз, на улицу, в такую погоду невозможно абсолютно ни по какому поводу. В такую погоду, строго говоря, вообще не хочется покидать постель. Никогда. Если бы не срочные дела…

Ирина поежилась, отвернулась от окна, плотнее закуталась в плюшевый халат, обняла себя руками за плечи – все это одним жестом, согревающим, утешающим. У нее не было никаких срочных дел, она сегодня вообще проснулась-то по ошибке. Выходные, да праздники, да, черт бы их побрал, каникулы у детей – воистину собачье время. Тут же наползло еще одно воспоминание из детства: отец, подписывающий ее отличный табель за четверть со вздохом: «Ну, начинается собачье время», и собственная обида, и объяснения: «Каникулы ваши – это от латинского: „Canis culis“, собачье время, нечего обижаться, вырастешь – сама поймешь». Еще как поняла – когда двое парней, да две недели без дела дома на голове, сама взвоешь не хуже любой собаки…

Даже сейчас – дети вчера ввечеру были отправлены к бабушке, покой и воля, но ведь нет, все равно: вскочила на автомате, на часах полвосьмого, в школу проспали! – и пока вспомнила про эти каникулы, успела до кухни добежать в невменяйке, и сна – как не было, весь ушел. И впереди – длинный сумрачный день, дождь, выходной, муж дома, а детей нету, и занять это внезапно свалившееся пустое свободное время совершенно, казалось бы, нечем. Лучше б спала до самого обеда, да теперь уж что…

Ирина привычным жестом ткнула кнопку электрического чайника, налила воды в кофеварку. Усмехнулась – чайник сегодня был ей совершенно не нужен, это продолжал работать автопилот, настроенный на максимально быстроэффективную утреннюю отправку детей в общеобразовательные учреждения, то есть – чтобы скорей по школам разогнать. Достала из шкафчика кофемолку. Раз, два – утренний процесс зарычал и пошел. Через три минуты, удовлетворенно оглядев владения – чайник шипел, кофеварка урчала и капала, – Ирина удалилась в ванную.

После долгого, горячего, с пеной, с удовольствием душа – все-таки есть и в каникулах своя прелесть – Ирина вернулась в кухню гораздо более оптимистичной. Кофе был готов. Она взяла чашку, устроилась с ней поудобнее на диване в углу – еще одна непозволительная утренняя роскошь из разряда давно забытых в суете, щелкнула пультом телевизора, потянула к себе валяющуюся тут же газету. Жизнь налаживалась. В сущности, совершенно необязательно киснуть целый день дома, зря они, что ли, с мужем одни тут остались, в кои веки! Надо придумать что-нибудь замечательное, всего и делов. Придумать и немедленно воплотить. Пожить, для разнообразия, культурной насыщенной жизнью. Сходить в кино-на выставку-в театр-в музей. Романтическое путешествие, елки-палки! Как это там называлось? Разбудить задремавшие чувства, вот! Ну или что-то в этом роде. Для начала неплохо было бы, конечно, самого Сашку разбудить. И это, как не без оснований подозревала Ирина, будет гораздо более сложной и неблагодарной работой.

Потому что Иринин муж Сашка ранних, и особенно насильственных, побудок и подъемов не любил. Как, впрочем, не любил и никаких внезапностей, скоропалительных решений и внеплановых путешествий, даже самых что ни на есть романтических. Впрочем, ничто романтическое вообще не может быть плановым, так? Поэтому романтика в их с Сашкой долгой совместной жизни – а сколько, собственно, уже? Мама дорогая, шестнадцать лет, семнадцать скоро, столько вообще не живут, какая тут на фиг романтика… Да и без этого, в смысле, если взять изначально… Сашка был изначально физтехом, очень хорошим программистом-системщиком, науки всегда любил точные, никакая романтика в их число не входила. На жизнь Сашка всегда смотрел очень реально и даже жестко. И решения, когда было нужно, принимал соответствующие и точно просчитанные. Например, когда они всей семьей – нет, даже тогда еще не всей, младший и не родился, дело было в самом начале девяностых, кругом бардак и разруха, поднялись и уехали в Америку, неизвестно куда, на другую планету, потому что Сашка узнал, что там берут на работу программистов. И оказался прав, его действительно моментально взяли, и приняли, и стали платить какие-то нереальные – так им тогда казалось, особенно по контрасту – деньги. И был куплен дом, и машина, и потом вторая, и получена грин-карта, и зарплата только росла, детей стало двое, и все было гладко, сыто и уже немножечко скучно… И тут Сашка сказал, что хватит, он дорос профессионально до высшего эшелона, больше, чем есть, ему платить уже нигде не будут – нужно открывать свою фирму. И к этому он подошел очень по-деловому, с хорошим другом и давним партнером открыл компьютерный старт-ап, наполучал патентов, продукт фирмы пользовался спросом, вышли на биржу, акции фирмы быстро росли и все было прекрасно, но тут во всем мире начался кризис в области высоких технологий, она же хай-тек. Акции падали, фирмы разорялись, программисты толклись табунами на биржах труда…

Сашка не сдался. Как ни были ему противны любые неожиданности, он не прогнулся, сгруппировался, во всем рушащемся вокруг него мире сумел разглядеть спасительный выход, еще раз решительно повернул рулевое колесо, и… Фирму удалось спасти, и деньги в семье остались, и акции снова потихоньку поползли вверх, но ценой этого стало их возвращение в Россию. Потому что стратегическим решением было пересадить фирму на российскую почву – Россия была единственной страной мира, которую не затронул компьютерный кризис. Наоборот. Бизнес здесь развивался, жизнь била ключом, а бардак за прошедшие годы если и не закончился, то сильно изменился и приобрел какие-то совершенно другие формы.

В общем, после девятилетнего отсутствия они вот уже шестой год жили в Москве. Купили большую квартиру в доме новой застройки, в районе Ленинградского шоссе, не в самом центре, конечно, но и окраиной это назвать было нельзя. Сашка заправлял совместной российско-американской фирмой, по делам которой то и дело мотался то в Колорадо, то почему-то в Швейцарию, дети ходили в хорошую школу, старший собирался поступать в университет, сама Ирина…

На вопрос, что именно: сама Ирина, ответить было не так-то легко. Как-то не поддавалась формулировкам то ли сущность самой Ирины, то ли ее отношение к происходящему вокруг, то ли мир не хотел делиться в этом месте на белое-черное…

С одной стороны, московская жизнь ей, в общем, нравилась. Вернее, здешняя, московская Ирина, больше нравилась сама себе. Москва лишала ее вальяжности, слизывала наросшую за годы американской жизни присущую ее положению «дамистость», возвращала давно забытые юношеские легкость и какой-то азарт. Там она была «пригородной», то есть живущей в предместьях, благополучной программистской женой, распорядок жизни которой удачно описывался старинной немецкой поговоркой «три К», то есть – киндер, кюхе, кирхе, разве что место церкви занимали посиделки по выходным с другими такими же благополучными женами. Другая же сторона состояла в том, что жизнь здесь была гораздо более динамичной, мир вокруг менялся с заметной даже глазу пугающей скоростью, и, наверное, от этого ощущение разлитой в воздухе какой-то непрочности, потенциальной опасности происходящего чувствовалось гораздо острее. Жизнь получалась если не собственно в страхе, то где-то очень недалеко от него, как бы в постоянном его ожидании. И почему-то от этого хотелось вдруг совершить что-то такое совершенно безумное, что-то такое, чтобы безумность этого совершаемого закрыла собой страх ожидания того, что только может свершиться. Естественно, минимально включенный разум ничего подобного не допускал, и оттого несовершенное отзывалось где-то внутри неясной даже самой Ирине сосущей тоскою.

В общем, она, пожалуй, и сама не знала – что это. Она была вполне довольна своей жизнью, да и трудно, пожалуй, было бы относиться к такой жизни иначе. Даже только формальное перечисление заполненных позиций в списке Ирининой жизни не оставляло, пожалуй, места для каких-то других трактовок. Дом, муж, дети, достаток, занятие… Да-да, и занятие тоже, потому что Ирина, освоившись в первую пару лет по возвращении и наладив вокруг себя удобный быт, нашла себе как-то исподволь симпатичное дело по душе, дававшее если не заработок – хотя и заработок в последнее время тоже, – то уж точно гарантированное удовлетворение и ощущение собственной значимости. Ирина была журналистом. Не тем, который, высунув язык, бегает туда и сюда в поисках дешевой сенсации, и не тем, который сидит в телевизоре с микрофоном наперевес – Ирина была, что называется, пишущим журналистом. Писать она начала еще в Америке, для себя, больше от тоски и потребности как-то использовать остающийся свободным душевный ресурс, но потом втянулась и, вернувшись в среду родного языка, решила использовать навык по назначению. Виток, другой, ее почти случайную, почти рекламную статью напечатали в небольшом журнальце, но дело пошло, и спустя несколько лет она уже была совершенно признанным и уважающим себя журналистом-фрилансером. Это значит, что время от времени, когда назревала душевная или иная потребность, она писала ненавязчиво то или это, что и печаталось спустя какое-то время в том или ином печатном издании. Писала Ирина в основном для журналов, все больше женских и глянцевых, писала вполне хорошо – по крайней мере, заказы к ней поступали регулярно, а в последнее время она даже была приглашена вести постоянную, ежемесячную колонку в одном из изданий. Да не просто каком-то паршивеньком, а в толстом, лощеном, уважающем себя журнале «Глянец». И – не это ли признание заслуг – даже тему колонки ей предложили выбрать самостоятельно. Ирина согласилась – от таких предложений не отказываются, но теперь… Впрочем, это теперь относилось как раз скорее к другой стороне Ирининой жизни, как раз к той, которая и не давала ей замкнуть круг довольства и сказать со всей уверенностью во всеуслышание, а главное, себе самой: «Жизнь удалась».

Собственно, ничего другого она тоже не говорила. Ни во всеуслышание, ни самой себе. Оспаривать тезис об удавшейся жизни ей не хотелось. Потому что, во-первых, если объективно, то и правда – а что не удалось-то, и начни она в такой ситуации плакаться на жизнь даже самой близкой подруге… Близких, впрочем, у нее не водилось, да и вообще с подругами было трудно. Те, что были с юности, как-то порастерялись за время отъезда, а новых не завелось – подруги требуют времени и душевных сил, а с возрастом и того, и другого становится все жальче, но дело даже не в этом. Просто, начни она жаловаться на жизнь хоть кому-то, ответом ей были бы в лучшем случае поднятые удивленно брови и протяжное: «Ну ты, мать, даешь… Если уж тебе плохо, что ж нам-то делать…» Ирина, будучи далеко не дурой, подобный расклад отлично понимала и тему тактично замалчивала. А с самой собой… Себе самой она как-то тоже особо не плакалась, даже в минуту жизни трудную – если честно, просто боялась сглазить. Ну, или прогневать своим ропотом каких-нибудь неведомых богов, еще рассердятся, возьмут и отнимут – а жалко. Потому что в целом-то, безусловно, жизнью своей Ирина была довольна, особенно дети хорошо получились, да и работа, и вообще… Нет, грех жаловаться… И только свербило, свербило, билось меленько и дрожало где-то то сбоку, то с краю, а то и в самом внутри какое-то постоянное недовольство, и не недовольство даже, а так – смутное ощущение чего-то неправильного, или потерянного, или утраченного, или просто непойманного, которое вот найди – и было бы полное счастье, замкнутое в шар ощущение «жизнь удалась».

Ирина, впрочем, старалась не зацикливаться на мутных переживаниях, жила своей жизнью, делала дела, сосущее чувство списывала, в зависимости от времени дня и года, то на подступающий кризис среднего возраста (а что вы хотите – тридцать семь лет, пора), то на дневную усталость, то на критические дни… И только иногда, не выдерживая, садилась вечером на кухне в угол, заваривала внеплановую чашку кофе и начинала ковыряться в себе, пытаясь смутное чувство если уж не поймать, то хотя бы явным образом обозначить. Как правило, чувство тут же становилось и вовсе прозрачным, ловко маскировалось, пряталось за особо выступающие предметы гордости вроде «отличные дети», «с мужем столько лет душа в душу», «профессиональная состоятельность», «и деньги есть», не давалось ни уму, ни сердцу, но жизнь при этом не переставало отравлять. Потому что становилось совершенно ясно – в этой улаженной и отлаженной, благополучной и благоустроенной жизни очень недоставало чуда. То есть чего-то большого и светлого, но не того, что уже есть, а какого-то совсем другого, причем какого именно, точно известно не было. Только чтобы оно было большим и чистым, как мытый слон. На фоне этого несформулированного хотения все реальное казалось пустым и незначимым, а хотелось чего-то невыраженного, того, чего нет, что ушло, никогда и не появляясь, не состоялось. Вечер проходил, выливаясь в малосонную ночь, та взрывалась наконец звоном будильника и утренней суетой, за хлопотами тоска отступала, жизнь продолжалась. Можно было съесть шоколадку или поехать купить себе недешевых тряпок «для поднятия настроения». Муж, если случался поблизости и Иринины перепады в настроении случайно замечал, тряпочные экспансии поощрял, мог даже при случае сводить ее в ресторан для выгула обновки, проявляя тем самым теплоту и участие. В поимке же смутного чувства помогать не хотел – или, будучи человеком рациональным, честно не мог, отмахивался рукой, целовал в висок. «Ты же у меня умница, придумай что-нибудь сама. Ну, напиши им об этом статью в крайнем разе». Смешным образом, это иногда работало – статья, написанная Ириной под таким минорным настроением, получалась обычно толковой, имела успех – вот только была почему-то совсем не о том. Не о ней самой и не об ее переживаниях получалась статья, а о каких-то других женщинах, которые даже присылали потом в редакцию благодарственные письма, что-де спасибо автору, прямо все как есть про меня рассказал и на места расставил. Ирина от таких писем испытывала снова двойственные чувства. Приятно, конечно, что кому-то понравилось и помогло, но обидно, что хотелось-то – о себе, а получилось опять про Марью Иванну. А о себе – так и осталось непойманным, и надо снова что-то выдумывать, да и то еще непонятно, откуда что взять.

Порою же эти загадочные мысли вместо того, чтобы сложиться в полезную статью о ком-то другом, свивались, наоборот, в узор до того причудливый и изощренный, что ни о каком практическом его применении не могло быть не только что речи, но даже и думать-то дальше в этом направлении Ирина слегка пугалась. Слишком уж все это получалось оторванным от реальности, витающим в совершенно неподвластных ни логике, ни рассудку непонятных сферах. Хотя и привлекательным, что уж греха таить, именно этой своей отвлеченностью и полной перпендикулярностью настоящей Ирининой жизни. Или же наоборот – параллельностью? Потому что никаких пересечений с жизнью тоже усмотреть было невозможно. Вернее же всего, дело происходило вообще в каких-то иных пространствах, где вполне может быть своя собственная геометрия, не имеющая словесного выражения в привычных нам терминах. А самым привлекательным было то, что в этих иных пространствах действующим лицом и главным героем была все равно она сама Ирина, та самая, сегодняшняя, настоящая, но нашедшая наконец все то, чего ей так не хватало. И только никак не получалось рассмотреть – что же это было такое. Мешали, видимо, изгибы вышеобозначенного пространства…

Впрочем, о таинственных изгибах женской души можно рассуждать бесконечно, а время тем временем (ура тавтологии!) идет, и, если хочется все же куда-то успеть за романтикой, действовать нужно решительно и беспощадно. Мы не будем ждать милостей от природы, а если чудо не случается само, оно будет придумано. Ирина выдохнула, отставила недопитый кофе – все равно остыл, да и с Сашкой придется еще раз пить, уж лучше свежего, засыпала в кофеварку двойную порцию этого самого свежего – и твердым шагом направилась в спальню на поиски мужа.

На поиски – вовсе не было преувеличением. Сашка, любивший спать в абсолютных темноте и тишине, шторы в спальне заказал тяжеленные и совершенно сплошные, не пропускающие ни лучика света даже в самые яркие летние дни, что уж говорить про осень с дождем. И сам еще заматывался во все одеяла, свое и Иринино, зарывался под подушки, закатывался в угол к стене. Так что действительно, пока дойдешь наощупь до кровати да нащупаешь там мужнино спящее тело, получались уже даже не поиски, а целые археологические раскопки.

Но сегодня Ирине не пришлось долго изображать из себя Шлимана, раскапывающего Трою, – Сашка уже не спал, только притворялся, затаившись в своей норе. Так что когда она наконец шлепнулась в темноте на кровать и протянула руку в нору из одеял, муж выскочил оттуда, как черт из табакерки, сцапал ее, повалил-затащил, несмотря на визг и шутливые отбивания… В общем, день начинался неплохо.

Когда через полчаса они вдвоем пили на кухне заваренный в третий раз за утро кофе, Ирина, решив, что удачный момент настал, выстрелила предложением:

– Сашка, пошли в музей.

– Куда?! – Муж от неожиданности едва не подавился бутербродом. – Куда пошли?

– В музей. Такое, знаешь, место для проведения культурного досуга.

– В какой? – Ужас в Сашкиных глазах был почти натуральным.

– В Пушкинский, – быстро сориентировалась Ирина, сама еще секунду назад представления не имевшая, какой именно хочет посетить музей. Нужно было что-то сказать, и сказать быстро, а ничего другого ей на ум не пришло. – Ты когда там последний раз был?

– Н-ну… Не помню… Лет пять назад… С младшим когда…

– Ни фига. И не пять, а все десять, и не с младшим, а со старшим, до отъезда еще, – бодро парировала Ирина. – Потому что с младшим только я везде ходила, пока ты мотался по своим Силиконовым долинам… Или не долинам, – тут она сделала красивую паузу и страшные глаза, – а не знаю, что у вас там было силиконовое…

Сашка заржал.

– Да ну, Ирк, ну какой музей с утра в субботу, дождик идет…

– Музей – Пушкинский, там сделали ремонт и вполне сухо, а чем тебя суббота не устраивает, я не понимаю. Ну Сашка, в кои веки детей на голове нет, что ж мы – будем дома сидеть? Я убираться начну, то-се, вечером мама просила их забрать, так вся жизнь пройдет… Я понимаю, она у меня, конечно, бесплатная, но ты бы как деловой человек все-таки должен был бы следить за культурой среди своей семьи…

– Да ладно, Ир, ты же знаешь, я вообще всегда за культуру, но почему именно в музей?

– А куда еще?

– Ну, – замялся Сашка. – Ну, я не знаю, театр там…

– В субботу с утра? С тобой вместе? Не смеши. То есть я-то лично, конечно, могла бы и по магазинам пробежаться, но вот вдвоем…

Угрозы шопинга Сашка не снес, вопрос был решен в Иринину пользу, и через час они действительно садились в машину, направляясь в Пушкинский музей.

«Забавно, – думала Ирина, идя к знакомому с детства до боли в глазах зданию с колоннами через вымощенный каменными плитами двор, – вот ведь и знаешь, что музейчик-то сам по себе невелик, и экспонаты почти все – копии, и в европейских всяких музеях уже побывали, оригиналов насмотрелись, и все равно. Настоящий Музей – именно Пушкинский, а не лувры с прадами. И детей важно водить именно сюда, где лежит сушеная мумия, которой ты сама боялась в детстве до дрожи в коленках, и висит полосатое ренуаровское платье на картине. А без этого детское образование, как ни крути, все равно всегда будет неполным, никакая Европа не спасет. Что это у меня: косность или верность традициям? И не является ли верность традициям сама по себе косностью в любом случае?» На этом месте ее внутренний философский диалог был неожиданно прерван Сашкиным вопросом:

– Мы на выставку идем? Ир? Ты хочешь на выставку?

Ирина встряхнулась. Они уже успели войти в здание, и Сашка покупал билеты в маленьком кассном окошке в закутке. Суть же вопроса была в том, что в музее сейчас проводилась выставка, билеты на которую продавались отдельно от билетов «на общую экспозицию».

– А какая выставка-то?

– Собрание из частной коллекции, – ответила смотрительница в строгом синем костюме, стоявшая тут же. Она и сама была такая же строгая, и голос был строгий. Ирина почему-то почувствовала себя не выучившей уроки ученицей, и спросила больше из противоречия:

– А почему никаких афиш нет? Я смотрела по пути – нигде ваша выставка не обозначена.

– Так первый день сегодня, – смотрительница и вправду слегка смутилась и говорила уже мягче. – Только открытие, презентация, для приглашенных, своих – вот и не объявляли еще, и афиш не повесили. Владелец коллекции просил, чтобы без шума. А официально выставка с понедельника у нас.

Ирина сразу заинтересовалась. И действительно, открытие, да еще для своих. Повезло.

– Тогда мы, безусловно, хотим на выставку, правда, Саш? Если только для своих. Спасибо большое.

Саша купил билеты, смотрительница надорвала корешки, указала рукой направление выставки и велела сдать верхнюю одежду в раздевалку.

– Смешно, Саш. Я думать не знала ни про какую выставку, мне бы просто в музей, а вот сказали – для своих, и я рада, как дура, что попала. А пускай туда кого ни попадя, может, и вовсе бы не захотела. Хотя, раз уж все равно пришли… В общем, все люди сволочи, все хотят быть особенными.

– Не знаю, – фыркнул Сашка, снимая с нее пальто. – Мне все равно, я тут только ради тебя.

– Ну, тогда у меня пусть это тоже будет не сволочизм натуры, а профессиональный интерес. Вдруг там будет что-то эксклюзивное, и я, может, интервью возьму и статейку где-нибудь тисну, – засмеялась Ирина. – Удобная у меня работка, под любой оазис базис подведешь. Да ладно, может, они и симпатичные будут, частные-то коллекции. И мы недолго, поглядим – и пойдем. Тут недалеко ресторан симпатичный был, на Кропоткинской.

В музее они разошлись. Саша любил постоять то тут, то там, вглядывался, читал подписи, размышлял, и от этого передвигался по залам крайне медленно. Ирина же смотрела все быстро, летала из одного зала в другой, подолгу нигде не останавливаясь, потом возвращалась к тому, что зацепилось в памяти первым впечатлением, и, если оно подтверждалось, разыскивала мужа, тащила и показывала «добычу». Так бывало везде и всегда, и хотя Пушкинский-то музей был обоим давно знаком и прекрасно изучен, схема осмотра осталась той же самой.