Одеваю Костьку в комбинезон, в процессе уговаривая его идти в магазин, а не гулять. Он, как любой мужик, терпеть этого дела не может, и, что касается нашего универсама, я его очень понимаю. А что поделаешь? Быстро собираюсь сама, надевая старое синее стеганое пальто из чего-то непромокаемого типа болоньи, – оно замызганное, но теплое, а в магазин в самый раз, толкаться там. На ноги, ничего не поделаешь, резиновые сапоги – не люблю я их, висят на ногах, как гири, да по такой погоде больше нечего.

Мы почти вышли, но тут собака подымает такой жалобный скулеж и вой, что я не выдерживаю и беру ее с собой. И ведь понимаю, что зря, что только мешаться будет, а все же... Надеваю ей ошейник с поводком, ладно, пошли.

Наш общий выход на улицу – это нечто. Тут основная трудность – катастрофическая нехватка рук. Одной я волоку коляску, другой Костьку и собаку, еще какой-то – сумки, а псина при этом скачет вокруг, опутывая всех поводком. Из подъезда ведут три тугие двери с замками, очередной рукой все их надо каким-то образом открывать, я проклинаю все, но чудом нам удается вырваться наружу.

Лучше б мы этого не делали. В лицо сразу ударяет снег с дождем (или дождь со снегом). Наш двор устроен таким образом, что в какую бы сторону ни повернуться, ветер дует всегда в лицо. Прямо чудо природы в стекле и бетоне, честное слово. Усаживаю в коляску малыша, надеваю и туго завязываю ему капюшон, подымаю у коляски крышу – вроде ничего, не должно продувать.

Запихиваю сумки под коляску, там внизу такая корзинка-поддон, я зову ее «багажник», цепляю поводок к колясочной ручке – все, двинули.

Дорога к универсаму лежит через большой, раскисший от дождей пустырь. Коляска тут же начинает скользить и застревать в мокрой глине, собака перемазалась как я не знаю что, да я и сама ничуть не лучше. Из нас всех только Костька сохранил нормальный вид и бодрость духа. Он, не переставая, засыпает меня вопросами обо всем, что видит по пути. Одно меня во всем этом радует – ветер в спину.

В универсаме, привязав собаку и коляску у входа (сильно надеясь, что уж на таких-то грязных никто не должен польститься), осматриваюсь и оцениваю обстановку. Так, в молочном отделе народа нет – значит, и покупать нечего, в бакалее стоят три человека, а вот около мясных прилавков клубится толпа. Стало быть, сегодня есть мясо. Надо пойти, занять очередь, а потом разбираться со всем остальным. Встаем, занимаем. Мясо, по слухам, сегодня приличное, мне-то с моего места в хвосте совсем ничего не видно.

Процесс раздачи мяса населению происходит так: примерно раз в двадцать минут из глубин подсобных цехов медленно выплывает здоровенная бабища с тележкой. В тележке навалены куски мяса, обернутые наскоро в мокрый целлофан. Баба подходит к прилавку, который представляет собой металлический ящик грязно-серого цвета метра два длиной. По другую сторону прилавка стоит замершая в ожидании очередь. Четкими, отработанными движениями баба начинает швырять мясо в ящик. Очередь тут же превращается в толпу, люди устремляются за добычей, вокруг прилавка образуется гудящая куча мала, посреди которой в скользком пространстве ящика беспорядочно мелькают руки, куски мяса, обрывки целлофана. Первые счастливцы, прижав добычу к груди, выбираются из толпы, на их место к лотку рвутся новые. Все это сопровождается криками: «По два кило в одни руки!», «Я здесь занимала, пустите!», «Не пускайте его!», «Куда ж вы третий кусок-то берете?!», «Граждане, да дайте выйти», – и прочими в том же духе. Опорожнив тележку, продавщица вновь скрывается в проходе, лоток пустеет, очередь постепенно затихает и упорядочивается до следующего раза.

По моей оценке, нам с Костькой стоять примерно три итерации. Это час. При этом совершенно не факт, что достанется мясо, а не, например, кость, в этой давке разбираться некогда, схватил – и отваливай. Велю Костьке стоять смирно и караулить место, а сама иду вдоль очереди к началу посмотреть, как и чего, размышляя по пути, не плюнуть ли вообще на все это – мясо мясом, но ребенка жалко, да и себя как-то тоже.

Как раз когда я дохожу до прилавка, случается очередной выброс. Отступаю чуть в сторону, чтоб не затянуло в кучу. Вдруг из толпы около меня выдирается старушка в сбившемся набок платке, прижимающая к себе два куска мяса. Слегка отдышавшись, она осматривает добычу, выбирает кусок получше и прячет в сумку, а потом замирает на миг в растерянности, держа второй в руке. Известно, что больше двух килограммов мяса в кассе все равно не пробьют, а куски килограмма на полтора каждый. Меня внезапно осеняет, я шагаю к ней и негромко спрашиваю:

– Лишнего кусочка не будет?

Старушка с некоторым сожалением отдает мне кусок, подхватывает сумку и уходит.

Еще не осознав своей удачи до конца, бегу за Костькой. Малыш так и стоит там, где я его оставила, прижавшись к краю прилавка, его почти не видно из-за людей. Костька очень послушный ребенок, с ним так легко, другой взял бы, да и удрал отсюда куда подальше, а он – никогда. Мы уже отошли довольно далеко, и тут я понимаю, что так и держу в руке кусок мяса. Дай хоть посмотрю, что мне досталось-то. И очень, между прочим, пристойный кусок, край, тут и на котлеты хватит, и суп сварить. Повезло. Засовываю мясо в пакет, кладу в сумку, и мы идем дальше.

Дальше молочный отдел, там все понятно – ничего, кроме молока, нет. Извлекаю из клетки-стеллажа мокрый пакет, смотрю на число. Вчерашнее. Значит, возьму только один, этот не скис бы. Нет, стоп, Костька ведь сегодня уедет надолго, тут и одного-то много, я молока не пью. Все равно возьму, испеку на нем оладьи или в крайнем случае собаке скормлю.

С хлебом тоже очень просто – батон за двадцать пять и половина черного. Рядом с хлебным прилавком стоит автомат для разлива постного масла. Обычно он не работает, но сейчас там мужик цедит в бутылку масло. Бутылка у меня есть, мелочь тоже найдется, взять масла, что ли? Нет, подожду, схожу сперва в бакалею, может, там сегодня фасованное дают, не люблю я автоматы, всегда с ними что-нибудь да не так выйдет.

Никакого масла в бакалее нет, зато есть мука. Беру тут же два двухкилограммовых пакета, пусть будет, Новый год скоро, пироги испеку. Еще пачку вермишели, дома уже кончается, и, вдохновленная мыслью о пирогах, иду в овощной отдел. Там тоже народа не много, человек пять, и я выбираю симпатичный кочан капусты, оборвав с него несколько жухлых верхних листьев.

Напоследок иду все-таки к автомату. С виду мирный, может, обойдется. Аккуратно устанавливаю бутылку, отсчитываю монетки, кидаю в щель. Ничего. Жму кнопку. Ничего. Читаю на всякий случай инструкцию, жму опять. Ничего. Вот так ведь я и знала. Оставлять автомату полтинник за просто так очень обидно. Бью с досады кулаком по панели, из автомата вырывается густая струя масла, ударяет в горлышко бутылки, брызги летят во все стороны, в том числе и на мое пальто. По нему тут же расползаются жирные вонючие пятна. Сто раз я была права в своей нелюбви к автоматизации и технике, и тысячу раз права, надевая в магазин старое пальто. Ведь эти пятна не отстирать теперь никогда. Будь я в приличном пальто, оно бы погибло, а старое все же не так жалко.

Очередь в кассу, на этот раз небольшая, выход, собака страшно нам рада, прыгает на меня, оставляя на злосчастном пальто следы грязных лап, да уж теперь все равно. Сажаю Костьку в коляску, распихиваю покупки туда-сюда, и все равно в руках приходится тащить две тяжелые сумки.

Мы направляемся домой, и я очень быстро осознаю, что дорога в магазин была по сравнению с обратной просто легкой прогулкой. Потяжелевшая коляска ехать не желает вообще, ветер-дождь-снег бьет теперь прямо в лицо, сдувая с головы шапку. Костьке на этот раз тоже достается от стихий, и он жалобно хнычет, что замерз и хочет домой. Я, как всегда, забыла варежки, и руки мгновенно закоченели. Тяжелая сумка бьет по ногам, кажется, в ней протекло чертово масло. Все вместе сливается в один сплошной кошмар.

В какой то момент, примерно на полдороге, я внезапно понимаю, что больше так не могу. Ну что это в конце концов такое, ну за что мне все это, какого дьявола я таскаюсь с ребенком и с этой собакой, будь она неладна, по идиотским магазинам, тягаю тяжеленные сумки, почему, когда надо, то помочь некому, и вообще. Я почти готова в отчаянии разреветься, но мысль о том, что слезы вытирать будет нечем – все руки заняты, меня останавливает и даже смешит.

– Вот, дожила, дура, даже слезы вытереть не можешь, так тебе и надо, – говорю я сама себе вслух и налегаю на коляску всем телом.

Она потихоньку сдвигается, ну что ж, поехали дальше.

Добравшись в конце концов до дома и кое-как справившись с сумками, коляской, тремя дверями в подъезде, кнопками в лифте и замком в двери квартиры, я, не раздеваясь, в сапогах (да черт с ним, с полом, вытру потом) захожу в ванную, подставляю руки под струю горячей воды, сажусь на край ванны и сижу так, пока не чувствую, что снова могу владеть верхними конечностями до последнего пальца.

Горячая вода свое дело делает, пальцы вновь шевелятся, я вытираю руки и иду снимать сапоги, раздеваться, раздевать Костьку. Распихиваю мокрые одежки по батареям, потом тащу сумки на кухню. Вдруг понимаю, что собаки нет в квартире, выбегаю в испуге за дверь – о Господи, я ее забыла на площадке около лифта! Там она и сидит, бедняга, с озадаченным видом. Мне совестно, но вообще-то даже удачно получилось, все-таки в дом попало раза в два меньше грязи. Тащу псину за ошейник в ванную, а там еще белье это замоченное, и не вымыть ее как следует, кое-как обтираю тряпкой лапы и бока. Возмущенное животное убегает, отряхиваясь, я опять мою руки и начинаю разбирать добычу. Да нет, удачно вообще-то сходили, вот и муки купили, и масла постного, и мяса. Кусок при внимательном изучении нравится мне еще больше. Я разглядываю его, прикидывая и бормоча себе под нос: «Вот эту часть можно потушить, из этой – котлеты, из кости сварю суп...» В кухню врывается испуганный ребенок.

– Ася, ты что, с ума сошла? Не надо из меня суп! Ты же мясо купила!

Отхохотавшись, продолжаю осмотр. Нет, суп все равно сварю, а мясо, что на кости, проверну и сделаю запеканку. Или макароны по-флотски. И готовить проще, и Костька любит.

Так, а сегодня-то что мы будем есть? Вчера они с Димкой весь обед доели, и очень жаль: завтра Костьки не будет, я тоже обедаю не дома, а готовить на один день как-то нелепо. Кажется, в морозилке была куриная нога, сейчас сварю, будет и первое, и второе, только б мы ее раньше не съели. Нет, вот она. Ставлю вариться, пора уже, полдвенадцатого. Начинаю чистить морковку и лук для супа, картошку на второе. Со стиркой сейчас уже не успеть, постираю, пока мелкий спать будет.

Ребенок в это время построил у себя в комнате поезд и зовет меня посмотреть. Мы с ним немножко играем, потом идем обедать. Спрашиваю Костьку, как он насчет после сна поехать к тете Тане, он не против, привык всюду ездить, и тут я с ужасом вспоминаю, что напрочь забыла перезвонить сегодня тетке еще раз, подтвердить наш приезд. Делать нечего, придется ехать наудачу, разве что попробовать из метро перед выездом звякнуть. И то, ну как тут еще про звонки помнить после сегодняшних развлечений в чистом поле. Ну ничего, тетя редко уходит из дома, да еще в такую погоду, и потом – я с ней все-таки вчера договаривалась.

Загоняю Константина спать, наливаю себе чашку чая – собираюсь с силами перед стиркой. Моя «Эврика-полуавтомат» – хорошая машина, но все равно от нее далеко не

отойдешь: то слить воду, то залить, то белье вытащить. Заканчиваю я примерно за полчаса, как Костьке проснуться, развешиваю белье, бреду к себе в комнату и падаю на диван, привалившись спиной к стенке. Поясница предательски ноет, засовываю под нее подушку и замираю. Собака, запрыгнув на диван, подползает и сует морду мне под локоть. Я тихо чешу ее за ухом, хорошая все-таки вещь собака, любит тебя ни за что – и молчит. Так мы и сидим, пока проснувшийся Костька не начинает подавать голос из своей комнаты.

Времени – начало четвертого, долго рассиживаться некогда, а то в метро час пик начнется, не протолкнешься. Надо собрать Костьке одежки с собой, едет он на – среда, четверг, пятница – на три дня, так, пижамка, трусы-майки, колготки на нем и еще одни, вдруг ноги где промочит, еще один свитер на всякий случай, ну еще джинсы, вроде все. Нет, не все, еще обязательно тапочки, вечно я их забываю. На него надену комбинезон, по такой погоде в самый раз, даже и похолодает – не страшно. Складываю всю кучу в пакет, Костька просит взять еще пару его машинок, кладу их туда же, готово.

Дождик на улице перестал, даже, по-моему, начало подмораживать. Мы быстренько добегаем до метро, садимся в полупустой вагон. Ехать нам с пересадкой больше часа. Я развлекаю Костьку, по разному переиначивая названия станций: «"Чертановская" – У-черта-на куличках, „Нагорная“ – На-горе, „Нагатинская“ – На-дороге-через-гать». Не через гать, собственно, а через болото, гать – это сама дорога и есть, но так короче и смешнее. Мы любим эту игру – играть в нее приходится частенько.

После пересадки в центре до «Кунцево» поезд идет в основном по улице, и Костька просто смотрит в окно. Когда мы выходим из метро, на улице уже сумерки и яснее ощущается легкий морозец. Может, зима уж начнется. Хотя вряд ли, рановато для зимы.

Тетя моя живет близко от метро, в старом кирпичном доме без лифта. Мы подымаемся по лестнице на третий этаж. Ох, ведь я опять забыла позвонить, вот будет номер, если ее все-таки не окажется дома. Но тут из-за двери раздается шорох шагов, нам открывают. Ура!

Моя тетя Таня низенькая, круглая, добрая. Всю жизнь она проработала учительницей начальных классов, сейчас на пенсии. Жизнь ее сложилась как-то очень несчастливо. С мужем развелась еще в молодости, единственный сын погиб, не дожив до тридцати лет, сама она долго и тяжело болела. Они с бабушкой, тетиной и маминой мамой, жили здесь вдвоем, пока два года назад бабушка не умерла. Теперь тетя Таня живет в этой квартире одна. Она молодец, несмотря ни на что, всегда бодрая, всегда занята чем-то хозяйственно-производительным. Каждое лето она обеспечивает всех нас вареньями, компотами и соленьями на любой вкус. У нее на кухне постоянно что-нибудь варится, парится, тушится, а тетя Таня ходит в переднике с ложкой в руке и приговаривает: «Вот, попробуй, это я по новому рецепту готовлю».

И сейчас она открывает нам дверь, а из кухни слышится шипение чего-то убежавшего.

Я раздеваю Костьку, тетя тут же со словами: «Идем, Костя, я тебе сейчас дам одну замечательную книжку», – уводит его в комнату. Мне не хочется оставаться здесь надолго, у меня есть некоторые планы на этот вечер, поэтому, не раздеваясь, а только вытерев ноги, я прохожу за ними, чтобы показать привезенные одежки. Тетя Таня предлагает мне чаю, пирога, супа, но я ото всего отказываюсь, не соблазняясь даже на знаменитые теткины соленые огурцы, и, сославшись на кучу дел, прощаюсь.

Вообще-то никакой кучи дел у меня нет, то есть в принципе есть, но не прямо сейчас.

Сейчас-то как раз делать почти нечего. По-хорошему, надо было бы от тетки позвонить, но из каких-то дурацких предубеждений я этого не сделала, вот и буду сейчас мучиться с автоматами.

Позвонить мне надо... М-м-м... Этому своему, ну как его... В общем, хахалю. Не люблю я этого слова, но сейчас, слегка мучаясь совестью, я себя ощущаю именно так: ребенка сплавила, а сама, крадучись, тайком, идет звонить из автомата, сказать, что вечер свободный. Кому звонить? Ясно, хахалю.

Исправный автомат удается найти с третьей попытки. Из двух предыдущих один вообще не гудел, а другой нагло сожрал мою двушку и отключился. Двушка, между прочим, у меня осталась последняя. Погибнет и эта – новых фиг достанешь, в метро не меняют, в магазинах тоже, один шанс – выклянчить у какого-нибудь прохожего. Отстояв очередь в три человека, прижимаю наконец к уху еще теплую трубку и, не снимая варежки, кручу диск, набирая номер. Гудок. Никого. Снимаю варежку, набираю на всякий случай еще раз, стылый диск липнет к пальцам – то же самое. Ну и пожалуйста! Не больно-то и хотелось. Поеду сейчас домой и буду писать диплом до посинения.

Почему-то домой я не еду, а на «Боровицкой» вместо пересадки иду к выходу, подымаюсь по эскалатору, переход, выход из метро, толпа, еще один переход, теперь подземный, и я оказываюсь на Суворовском бульваре. Не хочу на Суворовский, вскакиваю в удачно подошедший пятнадцатый троллейбус, проезжаю две остановки и выхожу у Никитских ворот.

Теперь я на Тверском. Из всех московских бульваров я почему-то всегда больше всех любила именно Тверской. Сколько я на нем гуляла с коляской, Костька учился здесь ходить, а, может быть, эта любовь сохранилась еще со времен моего детства, когда мы часто бывали тут с мамой. Мы жили тогда в самом начале улицы Горького, напротив магазина «Пионер», а после, когда я только вышла замуж, то жила у свекрови на Малой Бронной.

Свекровь моя (я зову ее Таней, а Костька – Татой) и сейчас тут живет, она вообще прожила всю жизнь в одном и том же доме. Даже я за свои двадцать три уже не раз успела переехать из одной квартиры в другую, то есть сначала с родителями, а потом уже сама. Да вообще-то тоже не так много – сперва мы с мужем жили у Тани, а потом уехали в квартиру на «Южной». Это жилье досталось нам просто чудом, у мамы на работе образовался строительный кооператив, она в него вступила, мы поназанимали денег и через год уже въехали, а еще через полгода начались все эти экономические пертурбации, деньги подешевели, а квартиры строиться вообще перестали. Так что нам с квартирой сказочно повезло. Повезло-то повезло, и квартира очень хорошая (и, кстати, как права была мама, отказавшись взять деньги на квартиру у Димкиных родных, хотя они предлагали, а денег нам не хватало; но я разошлась с мужем почти сразу после переезда, и квартира осталась нам с Костькой, а так бы пришлось ее разменивать, ну неважно), квартира отличная, но я сильно тоскую по жизни в центре. Хотя мне сейчас от метро два шага, а в магазинах везде одинаково пусто, но просто глянешь в одно окно – Варшавское шоссе, ветер свистит, вдали горит здоровенными синими буквами надпись «Автобаза», глянешь в другое – чужой дом равнодушно смотрит сотнями окон. Разве это город? Нет, город – это здесь, в центре, тут он живой, настоящий, именно тут его сущность и суть. Дома все разные, и окошки разные, и кажется, что там, за окошками, у всех происходит какая-то такая уютная замечательная жизнь, совсем как в детстве, когда ни проблем тебе, ни забот. Жизнь происходит, а я сижу где-то на окраине с надписью «Автобаза», и даже телефона у меня нет. А может, дело вовсе не в том, в центре или на окраине, а просто мне тоскливо оттого, что я там одна. Вот вернусь сейчас домой, и что? Ребенка и того нету. Определенно не хочу.

Я медленно иду по боковой аллее бульвара, под ногами похрустывает иголочками зарождающийся ледок, поблескивая в желтоватом свете фонарей. Может, все-таки уже наступит зима? Все-таки будет не так уныло, не люблю я позднюю осень, вся она серая, размытая, неясная. А зима – это снег и мороз, все сверкает, можно уехать куда-нибудь в лес, кататься там на лыжах и лепить для Костьки снежную бабу.

Впереди уже светится огнями Пушкинская площадь, бульвар кончается, пришла. Ну и куда мне теперь? Подхожу к автомату возле магазина «Армения», набираю все тот же номер. Никого. Смотрю на часы, времени без двадцати семь, решительно сую в щель последнюю двушку и звоню своей институтской подружке Ляле. Гудок, еще один, трубку снимают.

– Ляль, привет, это я. Вы дома, можно к вам? Я на Пушке, еду, прямо сейчас.

Все, по крайней мере на этот вечер у меня есть приют и компания, мы будем пить чай, петь песни под гитару и трепаться за жизнь.

Домой я возвращаюсь около полуночи. Ко мне с плачем и повизгиванием кидается собака, бедная девочка, сидела тут все это время одна голодная. Бегом выгуливаю ее, кормлю, чтобы не возиться, остатками супа, стелю себе постель в Костькиной комнате – когда я одна, мне там уютнее. Будильник, душ, спать. Собака, пользуясь моим чувством вины, залезает на кровать и возится, пыхтя, в ногах. Пихаю ее пяткой сквозь одеяло, она затихает, и я тоже проваливаюсь в мягкое, теплое облако сна.