Десять прогулок по Васильевскому

А первым хозяином, как явствует из документов, был тоже «фон», только не ясно какой национальности. В документах он обозначен, как «представитель французской нации Андрей Осипов сын фон Гольц».

За домом был сад, выходящий на Соловьевский переулок. И каждый из хозяев приспосабливал его территорию на свой лад: то здесь возводили стеклянные оранжереи, то оранжереи превращались в конюшни, а кладовые переделывались в сенные сараи.

Последним, кто владел уже каменным, возведенным фон Постельсом домом, был Андрей Петрович Киселев. Он приобрел его в 1910-м и был хозяином здесь до 1917 года, о чем и говорит соответствующая купчая. Вряд ли кто, сталкиваясь с ней, придавал особое значение личности домовладельца. Ну, Киселев и Киселев, был до него Смирнов, был Андрей Осипов. Мог быть Сидоров или Кузнецов. Фамилия Киселев — распространенная.

Но каково же было удивление председателя историко-краеведческого клуба «Васильевский остров» М. Г. Козыревой, когда на одном из заседаний клуба, упомянув дом Киселева, она вдруг услышала, что это не кто иной, как знаменитый автор школьных учебников по алгебре, геометрии и тригонометрии. Учебники эти выдержали десятки изданий до революции, множество раз и на многих языках переиздавались уже в годы Советской власти, и на них, что называется, «выросло» несколько поколений российских граждан.

Андрей Петрович приобрел этот дом, будучи отцом большого семейства. Видимо, для столь дорогой покупки ему помогли и средства его жены, урожденной Шмидт, владевшей усадьбой в Воронежской губернии. После революции одна из дочерей Киселева, Елена Андреевна, выйдя замуж за профессора физики серба Белимовича, уехала навсегда в Югославию; эмигрировал и один из сыновей Киселева, в прошлом царский офицер. Однако судьба миловала остальных членов семьи и, насколько известно, они не подвергались каким-либо репрессиям. До сих пор живет в доме №29 правнук Киселева, а на Пятой линии — его внуки и правнуки. Сам Андрей Петрович умер в 1941 году уже в весьма почтенном возрасте.

Любопытна судьба Елены Андреевны Киселевой (Белимович). Она была художницей. Это для нее надстраивался правый дворовый флигель с тем, чтобы создать там громадную мастерскую. Как художница, уже до революции она была достаточно известна. О ней упоминает в своих воспоминаниях И.Е. Репин. Сохранились и письма Киселевой к Репину. Но что было с ней после отъезда заграницу, долгое время в России никто ничего толком не знал.

Первой завесу тайны приподняла воронежский искусствовед Маргарита Ивановна Лунёва. Она стала интересоваться судьбой картин Елены Киселевой, да и всем, что связано с ней. И тут вдруг оказалось, что Елена Андреевна жива… Дело в том, что на одном из ее писем Репину двадцатых годов была пометка «Сербия». Лунёва обратилась к югославским властям с просьбой помочь ей уточнить, откуда именно из Сербии было послано письмо. В ответ ей отыскали живую Елену Андреевну.

Елена Киселева чрезвычайно обрадовалась, что кто-то в России интересуется ее творчеством. Она готова была отдать все свои картины в Воронежскую галерею, на родину своей матери. Но… Лунёву по каким-то соображениям не выпустили из Союза в тогдашнюю «полукапиталистическую» Югославию, а Елена Андреевна, уже будучи в преклонных годах, так и не дождавшись «советской гостьи», — умерла. Все ее картины ушли к родственникам в Канаду и теперь, надо полагать, мы их вряд ли увидим.

Но пройдем дальше в направлении Большой Невы.

На углу Большого и Третьей линии есть еще один адрес, связанный с точными науками. Здесь в доме №4 в 1840-х годах жил один из основателей русской математической школы Михаил Васильевич Остроградский.

Огромную историческую память вобрал в свои каменные сте-пы доходный дом Громова. Это дом №13 по Второй линии, как раз напротив дома, где жил академик. Архитектор Егор Винтергальтер лишь перестраивал и расширял этот дом в 1858-1859 годах. А еще до того, в 40-х годах, здесь на квартире поэта, переводчика и журналиста А. Н. Струговщикова проходили вошедшие в историю российской культуры музыкальные вечера. В своих воспоминаниях Струговщиков особо отмечает вечер 27 апреля 1840 года. Тогда в гостях у хозяина квартиры в одночасье оказались Тарас Шевченко и Виссарион Белинский, Карл и Александр Брюлловы, талантливый актер Иван Сосницкий и автор известной детской сказки «Городок в табакерке» Владимир Одоевский. Был в этот вечер и Михаил Глинка.

«Заговорили о новой опере Глинки, — вспоминает Струговщиков, — он не выдержал, встал из-за стола и подсел к роялю. Глинка был неистощим. Сначала он исполнил некоторые оконченные номера из „Руслана и Людмилы“, потом знакомил нас, все более воодушевляясь, с рисунками подготовленных номеров — и тут-то исполнение заговорило об руку с творчеством! Взошло теплое утро; окна были отворены и било семь, когда кто-то заметил, что прохожие останавливаются».

В этом доме, но уже перестроенном Винтергальтером, жил с лета 1860 по весну 1861 года и Николай Гаврилович Чернышевский. До снов Веры Павловны еще не дошло. Чернышевский переводил и комментировал «Очерки из политической экономии» Д. Милля. Коммунисты так и не удосужились отметить мемориальной доской одну из квартир бесконечно поминавшегося ими своего идейного пращура. Но столь же равнодушны оказались они, как, впрочем, и долгие годы нынешние власти к тому обстоятельству, что в первом этаже этого дома жила Таня Савичева, оставившая человечеству свой крошечный дневник — чудовищный, ледяной сгусток трагедии блокадного Ленинграда. Памятная доска здесь была установлена только в 2005-м году, с опозданием минимум на полвека.

Мне не раз приходилось бывать в доме № 13. В нем дожил свой век мой одноклассник Толя Козлов, несколькими этажами выше его коммуналки, в коммуналке же, жил Юрий Каплин, учившийся в нашей школе, в параллельном со мной классе. Юры тоже уже нет в живых. Мне все чаще приходится говорить это о своих сверстниках: увы, недолговечным оказалось наше поколение.

Юра был странным человеком. Переехав с прежней квартиры, он многие годы так и не мог разобраться с перевезенными сюда пожитками, и они заполняли насыпями всю комнату — чемоданы, книги, мебель, посуда, — оставляя лишь узенький Суэц к обеденному столу. Юра показывал мне фотографии своего деда или дяди — уже запамятовал. Он был одним из первых русских летчиков и погиб где-то в десятые годы при показательных полетах не то в Австрии, не то в Чехии.

Лютеранская церковь Святой Екатерины. 2002 г.

Как-то, сидя у него, я спросил: помнит ли он, как весной 1953 года приходил с подписным листом в нашу коммуналку на Первой. Его занимал вопрос: собирается ли Ленинград отметить свое 250-летие? И он хотел, чтобы под этим скромным вопросом поставили подписи как можно больше знакомых и даже незнакомых ему людей. Не прошло еще и двух месяцев после кончины усатого вождя, еще не начинало светать, а он уже витийствовал что-то об общественном мнении.

«Вообще-то, помню, — как-то хмуро ответил Каплин, — но ведь так и не праздновали тогда в Питере юбилея…». И замолчал. Я тоже не стал развивать эту тему. Вовремя вспомнил, что в нашей многонаселенной, еще не отошедшей от многолетнего испуга коммуналке он так и не собрал под своим «воззванием» ни одной подписи.

Ну, что еще? В доме № 11 в конце прошлого века жил скульптор Илья Гинзбург — автор памятников Менделееву и Плеханову на Московском проспекте. В особнячке с мезонином, стоявшем некогда на месте дома №3, в 1840 году снимал квартиру Виссарион Белинский, оставив в память о своем местожительстве письменное свидетельство: «…с чаем и со щами ем алебастровую пыль». Вместе с ним тогда же жил гостивший в Петербурге поэт Алексей Кольцов, и в том же флигеле квартировал живописец Кирилл Горбунов, автор портретов Герцена, Кольцова, Лермонтова и самого Белинского. Четырьмя годами позже здесь же в крошечной комнате с одним окошком поселился Тарас Шевченко.

Вообще-то, улица эта оказалась исключительно богатой на имена выдающихся художников, писателей, ученых, музыкантов, архитекторов. Но есть в ее истории и одна особенность, о которой следовало бы сказать особо. Здесь в XVIII и XIX веках, пожалуй чаще, чем на других линиях, расселялись так называемые «василеостровские немцы».

И не случайно именно здесь, на участке дома №17 по Второй линии еще в тридцатые годы XVIII века была поставлена деревянная домовая лютеранская церковь Екатерининского прихода, а в 1771 году на углу Большого и Первой открыта еще одна лютеранская церковь Святой Екатерины, на сей раз каменная. Пройдет почти сто лет и церковь эта перестанет вмещать в себя по воскресным и праздничным дням всех василеостровских немцев, желающих совершить молитву. И тогда на Третьей линии, на участке дома №32 будет построен лютеранский храм Святого Михаила (арх. Карл Бульмеринг), который многие, видимо из-за его высокого шпиля, величают собором.

Но подробнее о василеостровских немцах вы прочтете в специально посвященной им главе. А пока я приглашаю вас познакомиться с Четвертой и Пятой линиями.

По Четвертой и Пятой линиям

Прогулка шестая

в которой вы узнаете, что еще в начале XIX века невскую воду в дома на Пятой линии носили на коромыслах; представите себе эту местность, как вереницу, тянущихся от Большой Невы до Малой, фруктовых садов и огородов; познакомитесь с Леопольдом Егорычем Кенигом — «цукер» Кенигом, как называли его в Петербурге; удивитесь тому, что на шикарных паркетах особняка Боссе разжигались когда-то вечерами цыганские костры и вникнете в смысл чисто василеостровского присказки-вопроса: «Ты что, с Пятой линии сбежал?»

Вообще, линии эти очень долго — пожалуй, гораздо дольше, чем Вторая и Третья или Шестая и Седьмая, — оставались почти сплошь застроенными деревянными домами. В двадцатые годы XVIII века на месте нынешней Академии художеств стояли три каменных трехэтажных здания, принадлежавших крупным деятелям Петровской эпохи. Одно из них выглядывало на Четвертую линию, открывая счет будущим каменным строениям. Но строения эти не спешили сюда являться… Судя по плану Можаева, к 1750-м годам здесь прибавилось всего лишь два каменных дома. Сооружать дома в камне на Четвертой и Пятой стали лишь в начале XIX века. Они появились на отрезке от Университетской набережной до Большого проспекта, как бы поддерживая своим присутствием гигантское здание Академии художеств, а затем — отдельными островками на пути до самого Малого проспекта и реки Смоленки; тогда она называлась Глухой или Черной. Причем каменные строения, находившиеся за Малым проспектом, принадлежали купцам и имели в основном утилитарное значение, используясь под складские или хозяйственные надобности.

Словом, Четвертая и Пятая долго, очень долго по городским меркам считались откровенным захолустьем. В начале линий не существовало еще привычной ныне гранитной стенки; невский берег часто подсыпали; набережная была сплошь из деревянных настилов, неухоженная, заросшая травой, с проходами к тоням, где можно было ловить рыбу. На этих тонях, по воспоминаниям Марии Федоровны Каменской, которая жила рядом с Академией художеств, часто можно было видеть ее отца — вице-президента Академии художеств, Федора Андреевича Толстого со своим кучером, помогавшим графу насаживать на крючек червей… На берегу горели маленькие печи, и перепачканные смолой и дегтем матросы с ошвартованных здесь же кораблей, пили из жестяных кружек заморский напиток — кофе.

Чудным, необыкновенным зрелищем представал быт Четвертой и Пятой линий для человека, приехавшего сюда на извозчике, скажем, с Адмиралтейской стороны столичного города Санкт-Петербурга. По описаниям той же М. Ф. Каменской рядом с Академией художеств он вполне мог встретить юную девицу, несущую на плечах коромысло с наполненными до краев ведрами невской воды. Путь девицы лежал к дому знаменитого мистика Лобзина, и она, полуголая, преодолевала его босыми ногами, как по деревенской улице…

Впрочем, и весь Васильевский еще в 1830-е годы во многом сохранял сельское обличие.

Я уже писал, что это был остров садов и огородов. В «Санкт-Петербургских ведомостях» постоянно печатались объявления василеостровцев. Например, «Продается 25 грядок клубники» или «Продается дом с плодовитым садом, в котором 20 кустов крыжберона (крыжовника. — В. Б.) и столько же малины». Писалось о продаже вишневых и яблоневых садов и даже оранжерей, в которых выращивались арбузы. А среди василеостровских адресов чаще всего назывались участки на Четвертой и Пятой линиях. Такой уж она была, эта улица, где, что ни дом, то и сад; и фактически оставалась весьма своеобразной и патриархальной до самого начала XX века.

Четвертая линия, д. №5. Архитектор К. Рахау. 2005 г.

Об этом вспоминает университетский химик Фридрихсон. Он пишет о том, что летом на Четвертой линии, где он жил, сквозь булыжники буйно пробивались желтые одуванчики; перед домами на углу Большого проспекта по-прежнему находились сады, огороженные заборами; «в садах этих мы играли в казаки-разбойники и воровали яблоки…». Зимой на улице были большие сугробы; дворники иногда устраивали костер, сугробы таяли и растекались ручьями, а вдоль набережной стояло множество воткнутых в снег, выброшенных после Рождества, елок.

А ведь эти воспоминания относятся ко времени, когда застройка Четвертой и Пятой уже была в основном завершена и линии превратились в городскую, беспорядочной архитектуры улицу, на которой рядом с доходными домами-гигантами толпились небольшие, надстроенные на один-два этажа, здания, а особняки, в модном тогда стиле модерн, чередовались с сохранившимися еще деревянными домишками и зелеными пятнами садов.

Такими, впрочем, за исключением исчезнувших деревянных строений и садов, во многом остаются Четвертая и Пятая и сегодня. Давайте пройдемся по ней, совершая остановки в наиболее интересных местах. Правда, при этом я хочу предупредить вас, что частично о Четвертой и Пятой линиях мною уже рассказывалось или будет рассказано. Так об Академии художеств, Академическом садике и захаровском литейном корпусе Академии — он выходит и на Четвертую и на Большой проспект — говорилось в главе «Василеостровские сады», а о бывшей гимназии Шаффе — это дом № 16 по Пятой линии — и Андреевском рынке — вы прочтете в главах «Василеостровские немцы» и «От Дома Академиков до Андреевского собора».

Начнем, пожалуй, с дома № 5, выходящего на Четвертую линию и на Большой проспект. Он возведен по проекту прекрасного зодчего Карла Рахау в 1878 году. Это — одна из последних работ мастера. До этого в Петербурге он сделал себе имя строительством замечательных особняков — Сан-Галли на Лиговке, Мейера на Английской набережной и Громова на Дворцовой набережной. Великолепный вкус проявил Рахау и при проектировании этого доходного дома на Четвертой линии. Мощное четырехэтажное здание на высоких подвалах поражает удивительной соразмерностью и гармонией своих архитектурных деталей, будь то изящные эркеры, широкие окна или рустованные фасады.

Местные старожилы до сих пор называют этот дом по имени его владельца — Леопольда Кенига. Или точнее — «Цукер Кенига», что значит в переводе с немецкого «сахарного короля». Об известном в предреволюционном Петербурге сахарозаводчике Леопольде Егорыче Кениге мы поговорим чуть позже. Но прежде вернемся к тем временам, когда на месте нынешнего дома № 5 стоял другой каменный дом, построенный еще во второй половине ХVIII века.

Хозяином его поначалу был переводчик Ф.А. Галченков, который в 1783 году открыл здесь одну из первых частных типографий в Петербурге. С 1788 по 1797 годы, принявший от него издательское дело, книгоиздатель Е.К. Вильковский в этой же типографии печатает учебники по истории, географии и математике для народных училищ. Вообще, издательское дело оказывается для этого дома традиционным. В 1840 году по этому адресу находится редакция, выходившей один раз в две недели «Художественной газеты», редактируемой А.Н. Струговщиковым, о котором я уже упоминал в связи с домом № 13 по Второй линии. Это была замечательная газета, освещавшая художественную жизнь не только Петербурга и России, но и всей Европы.

Наконец в 1860-х годах здесь издается газета на латышском языке. И тогда же в этом доме снимают квартиры видные петербургские зодчие — Иван Вернек и Федор Габерцетель.

Теперь — о Леопольде Егорыче Кениге, по чьему заказу на месте старого дома был, повторяю, в 1879 году возведен, столь обращающий на себя внимание, шикарный доходный дом-великан. История жизни Леопольда Кенига — история о том, как за сравнительно короткий срок, во второй половине XIX века, благодаря личной находчивости, энергии и упорству, что называется, на пустом месте, создавались новые производства, дававшие их владельцу огромные денежные доходы.

Семейство Кенигов появилось в Петербурге, видимо, в 20— 30-х годах XIX века. Отец Леопольда — Иоганн Георг Генрих Кениг был булочником. Со своей женой Елизаветой Гертрудой Вебер он поселился на углу Большого проспекта и Третьей линии. Супруги имели одиннадцать детей и небольшую пекарню, позволявшую им не только сводить концы с концами, но и кое-что откладывать на будущее.

Эти скопленные по копейкам денежные средства и стали первоначальным капиталом для Леопольда — самого предприимчивого из многочисленных чад семейства Кенигов. В 1873 году он на свой страх и риск открывает бумагоделательную фабрику на Екатерингофке. Трудится на ней в поте лица и на первые же заработанные деньги оснащает производство современной технологией. Видимо, тогда же сын булочника уезжает учиться в Англию, по возвращению из которой покупает на Выборгской стороне сахарный завод. Дальше — больше…

Я не буду перечислять всех этапов пути Леопольда Егорыча, превратившего его из небогатого предпринимателя в знаменитого петербургского сахарозаводчика, миллионера. Это было время становления российского капитализма. Время совсем не похожее на памятные нам 1990-е годы. Тогда не было финансовых трамплинов — нежданно возникшей приватизации, не было огромных криминальных капиталов, но была — не без этого, конечно — трудная борьба за место под солнцем, в которой, куда чаще, чем теперь, побеждал человек деловой, упорный, изобретательный и, как это ни странно звучит сегодня, — достаточно порядочный.

На предприятиях «Сахарного короля», как, впрочем, и на предприятиях его сына — Леопольда Леопольдовича, не использовался детский труд, для рабочих была страховка, строились отличные общежития; мастерам хорошо платили, а потому в империи Кенигов не было ни стачек, ни забастовок.

Что осталось от Леопольда Егорыча? Осталось имение Шаровка под Харьковом. Он купил его в 1890 году. По данным, почерпнутым из Интернета, Шаровку собирались реставрировать, как памятник усадебного зодчества. Остался и этот доходный дом на углу Четвертой линии и Большого проспекта, в котором сам Кениг не жил, но жило множество видных петербуржцев: художник Николай Рерих, зодчие Александр Полищук и Николай Алексеев, изобретатель электромагнитного трала капитан 1-го ранга Шрейдер.

Я очень советую вам побывать во дворах этого дома. Они по-своему уникальны, как и сам дом, построенный со всеми мыслимыми в конце XIX века удобствами для проживания в нем. Здесь сохранились, размещенные в первых этажах, каретники, использовавшиеся позже, как автогаражи, а скрытые, затейливые переходы в основании флигелей приведут вас в крошечные световые дворики, когда-то имевшие стеклянные крыши. Задерешь голову в таком дворике, чтобы заглянуть в синий квадратик неба, и в совершенно неожиданном, сюрреалистическом ракурсе возникнут над тобой окна кухонь, устроенных в глубине дома, но при этом получивших право на свою толику солнечных лучей.

Выйдешь из подворотни дома Кенига и прямо перед тобой, на противоположной стороне улицы, обозначится дом № 16 по Пятой линии. Когда-то в XVIII веке, на этом месте стоял одноэтажный в семь окон по фасаду домик физика Георга Вильгельма Рихмана. Здесь ставил он свои рискованные опыты, положившие в России начало исследования тайн электричества. Здесь и погиб он 26 июля 1753 года от разряда молнии.

А чуть более века спустя здесь же, — правда, это был уже другой дом, — снимал в первом этаже комнату студент Академии художеств Архип Куинджи, в гостях у которого часто засиживались до глубокой ночи студенты Илья Репин и Виктор Васнецов.

Тогда же здесь снимала одну из квартир для своей частной гимназии учительница Эмма Шаффе, о которой я расскажу в следующей главе.

Но продолжим наше путешествие по Четвертой линии.

Четвертая линия, д, №9. Особняк П. Форостовского. 2005г.

Следующая наша остановка у дома № 9, который вошел в историю петербургской архитектуры, как особняк Павла Форостовского. Это — одно из лучших произведений талантливого архитектора Карла Шмидта. Особняк был возведен в 1900—1901-х годах. К этому времени Шмидт был уже хорошо известен, как зодчий-модернист, построенными по его проектам затейливым особняком В. В. Тиса на Съезженской, 3 и шикарным зданием ювелирной фирмы К. Г. Фаберже на Большой Морской, 24. Собственно, Карл Фаберже и свел Павла Форостовского со Шмидтом. Фаберже находился с зодчим в родстве и настоятельно рекомендовал его главе транспортно-экспедиционной фирмы, который собирался построить себе на Четвертой линии что-нибудь «своеобразное и шикарное» в духе того времени.

Вообще участок, где должен был появиться особняк, с середины XVIII до середины XIX века принадлежал армянскому семейству Шаристановых, среди которых были купцы и священники. Только стечение обстоятельств помешало появлению именно здесь армянской церкви, и она обрела свое место на Невском, 40—42.

В 50-е годы XIX века участок этот с домом и садом перешел к дочери тайного советника Юдина. И тогда же, в семье снимавшего здесь квартиру генерала Трескина жил, в будущем известный литературный критик, Дмитрий Писарев — университетский товарищ генеральского сына. А позднее, в конце 70-х годов в доме Юдиной часто бывал Модест Мусоргский, исполнявший на фортепиано для хозяйских гостей, поклонников его таланта, свои сочинения…

Пройдет чуть более 20 лет и на месте бывших владений Юдиной вырастет новый прекрасный дом. Не известно сколь пышно праздновал новоселье его хозяин. Вообще Павел Форостовский был богат и жил, что называется, на широкую ногу. И уж во всяком случае, «обмывать» ему свой особняк должно было быть в радость. Ведь он получился, как и предсказывал Фаберже, действительно на загляденье.

Двухэтажный, с эффектными башенками, облицованный импортным желтоватым кирпичом — он сразу же был признан одним из самых заметных произведений раннего петербургского модерна не только на Васильевском острове, но и во всем городе.

Давайте перейдем с Четвертой на Пятую и встанем напротив особняка. Отсюда хорошо видны все достоинства этого сооружения. Оно кажется чрезвычайно легким и отличается изысканностью внешней отделки: цоколь — из красного гранита; из гранита же выполнены кронштейны балкона; а орнаментальные украшения над окнами — из майоликовой плитки и искусственного камня.

Окна особняка — разной величины. На улицу обращены окна парадных комнат второго этажа. В этих комнатах жили хозяева, а первый этаж отводился под контору фирмы, куда можно было попасть через главный вход.

Под зданием находился, — да находится и сейчас, — просторный, высокий и сухой подвал, где хранились, привозимые сюда для дальнейших экспедиций, грузы. В подвал этот ведет широкий люк, пробитый под ведущей во двор особняка, аркой. Обычно около него в дневные часы собиралось в очередь множество подвод, а позже — и автомашин, готовых сгрузить или принять, чтобы вести дальше, очередную партию товаров из Великого Княжества Финляндского.

Но смолкал шум работ, рассеивался транспорт, наступал вечер и дом снова обретал обличие, дарованное ему главным замыслом архитектора: быть шикарным гнездышком для безбедной и комфортной жизни его владельцев. Зажигались желтые фонари над входом, подсвечивая кованую, украшенную растительным орнаментом ограду маленького палисадника, в котором благоухали цветы, оживали освещенные изнутри башенки, а из двора-сада, со стороны детского флигеля неслись звуки фортепиано.

Все это кончилось вскоре после Октябрьской революции. Бывший хозяин экспедиционной фирмы и особняка отправился с семьей в эмиграцию; перестало существовать Великое Княжество Финляндия; а талантливейший зодчий — модернист Карл Шмидт с 1920 года стал сооружать дома, подобные особняку Форостовского, в краю своих предков — Германии.

Особняк же долгое время переходил из рук в руки: от Союза рабочих водного транспорта — к клубу Союза водников, от водников — к клубу текстильщиков фабрик имени Желябова и Веры Слуцкой. Наконец в конце сороковых сюда въехали Василеостровские райкомы партии и комсомола.

Я побывал здесь лишь однажды — зимой 1948 года, когда мне вручали комсомольский билет. Совершенно не помню интерьеров особняка… Да и сохранились ли они за тридцать лет чехарды домосъемщиков? Не помню и лица комсомольского вождя, который поздравил меня и стандартно пожелал «Быть верным ленинцем»… Но навсегда запомнил, впервые в жизни увиденное мною, — чудо зимнего сада!.. Бродя по коридорам в ожидании «торжественного момента» превращения меня из рядового школьника в комсомольца, я случайно попал в одно из помещений второго этажа, в которое почти отвесно падали через стеклянную крышу солнечные лучи. Из огромных горшков и длинных ящиков зелеными кущами поднимались незнакомые мне могучие растения. Некоторые из них, невзирая на глубокую зиму, щедро цвели. И я чувствовал их аромат; и в жарком оранжерейном воздухе слышал — или это казалось, что слышу — гудение мохнатых пчел… И я тогда, кажется, понял что еще существует красота жизни, столь не похожая на наш нищенский послевоенный быт…

В 60-е годы хозяйкой особняка стала детская поликлиника, в 70-е конструкторское бюро управления здравохранения, а в 90-е Управление дорожно-патрульной службы. А зимний сад Форостовского, кажется, жив до сих пор… Приглядитесь к стеклянному фонарю над ведущей во двор аркой… Или я ошибаюсь?.. По привычке пытаюсь выдать желаемое за действительность…

Четвертая линия, д, №15. Особняк Г. Боссе.

Еще один особняк — это Четвертая линия, 15 — безусловно привлечет Ваше внимание. Высотой всего лишь в один этаж он при этом не кажется низкорослым. Этот эффект создается за счет чрезмерно поднятых над тротуаром подвалов и огромных окон. Особняк построен по проекту выдающегося петербургского зодчего Гаральда Боссе в 1847—1849 годах в некогда модном стиле архитектуры Ренессанса.

Выпускник Дрезденской и Дармштадской строительных школ, он появился в Петербурге в 1832 году, а уже через год двадцатилетний зодчий возвел здесь на Васильевском свой первый особняк — особняк С. Сиверса на 10-й линии. Всего за свою жизнь в Петербурге Боссе построил более тридцати особняков, многие из которых воистину являются произведениями искусства. Это, например, особняки: Кочубея на Конногвардейском бульваре, Барятинской и Бутурлиной на улице Чайковского, Гамбса на Большой Морской и наконец знаменитый, воспетый Некрасовым («Вот парадный подъезд…») особняк Пашкова на Литейном, 39.

Вообще множество особняков этого талантливого петербургского зодчего было перестроено, но те, что сохранились в первозданном виде, безусловно, не могут не радовать глаз. К таким творениям относится и дом № 15 по Четвертой линии.

Боссе строил его для себя и жил здесь с женой и двумя детьми где-то до 1854 года, пока не переехал в Адмиралтейскую часть.

Особняк устроен таким образом, чтобы скрывать от взоров прохожих свое истинное великолепие. Со стороны улицы его фасад достаточно скромен, но стоит зайти во двор, а точнее в бывший громадный сад, который когда-то находился за домом, и особняк из скромника превращается в шикарно одетого франта. Он словно вырастает в объемах, какие и не предполагаешь при взгляде на него с Четвертой линии. К громадной, обращенной на восток открытой итальянской террасе ведут два широких и нарядных пандуса. Кроме террасы садовый фасад украшен аркадами, балконами и эркерами. И здесь уже не один этаж, а местами — два и даже — три.

В особняке была музыкальная гостиная в три окна; за ней располагался громадный восьмиугольный зал, в котором музицировали, — а Боссе страстно любил музыку, — когда в гостиной не хватало места для приглашенных персон. В эркере, что выходит в сад, находилась мастерская самого зодчего. Здесь на огромном столе и стеллажах громоздились его чертежи и проекты. Здесь же стояли столы учеников. А надо сказать, что среди учеников Боссе были будущие известнейшие петербургские архитекторы: Фонтана, Андерсон, Гедике. Кстати, одну из комнат особняка долгие годы украшала акварель Роберта Гедике, — который был не только архитектором, но и прекрасным художником, — «Дворовый фасад особняка Боссе».

Рядом с мастерской находился кабинет архитектора и небольшой зимний сад. Были здесь и будуар жены, ее гостиная, детская, комната для школьных занятий и библиотека.

Словом, особняк являл собой образец тщательно распланированных помещений очень удобных для жизни и творческой работы. А первое впечатление — помните — скромный одноэтажный дом в девять окон по фасаду…

После Боссе этим домом владел князь Голицын, затем бароны Остен-Сакены, которые сдавали его в 70-х годах XIX века семье князя М. С. Волконского. Самым знаменитым из этой семьи стал внук декабриста Волконского — Сергей Михайлович Волконский, впоследствии директор императорских театров, крупный российский искусствовед. Волконские специально перебрались сюда на Четвертую линию, поближе к Ларинской гимназии, в которой учился Сережа и его братья; и он, судя по его вышедшим уже в эмиграции воспоминаниям, был «бесконечно очарован» особняком Боссе.

Он подробно описывает сад особняка, террасу на которой любил проводить вечерние часы, вдыхая аромат сирени и любуясь таинством белой ночи над Василеостровскими линиями…

Отец Сергея Волконского являлся попечителем Василеостровского учебного округа, куда входил и Университет. В ту пору дом на Четвертой линии посещало множество университетских профессоров, среди которых особенно часто бывал, например, известный историк Всеволод Соловьев. Бывал здесь неоднократно и Федор Михайлович Достоевский…