Глава 22

КАК?

Странное это было место. Зрение еще не вернулось, а слух… Почему-то я ожидал услышать звуки большого города: стук копыт по деревянным настилам, разноголосую речь, крики торговцев, расхваливающих свой товар на все лады, стук топоров и мелодичное пение колокола, доносящееся с высокой звонницы собора, что на Крепостном холме. И удивился, когда осознал тишину. Тишина была глухая и ватная, прерываемая лишь мерным кап-кап-кап…

Мелкие и нечастые капельки воды (или чего-то еще). Шелест бумаги и осторожное покашливание.

– Капельница кончается, – сказал кто-то непонятную вещь. – Николаич, сбегай за сестрой, скажи, пусть зайдет в четвертую палату.

Осторожно шаркающие шаги приблизились и удалились. Вновь зашуршала бумага – надо думать, сосед уткнулся в свою газету. Загробный мир, со скорбной иронией подумал я. Вечная капельница (сейчас придет сестричка и сменит очередной пузырек) с иглой в вене – вместо чертей и кипящей серы в давно не мытых котлах.

А возможно, это было всего лишь краткое видение: миг, неуловимый переход через призрачную границу, инь и ян перемешались, серый низкий потолок в темных разводах сгинул куда-то (ремонт последний раз делали годах в тридцатых, когда попов изгнали и народ вместо опиума получил больничку для убогих)…

Было высокое северное небо, раннее утро и дорога, петлявшая серой лентой среди холмов, в седой траве. Я поднялся по склону, уже пригретому первыми солнечными лучами, чувствуя, как намокшие кеды предательски скользят вниз. Я поднажал, и скоро склон стал положе, а потом и вообще выровнялся. Пройдя еще сотню метров, я увидел у обочины дороги камень.

Он был теплый и чуть влажный, в мелких оспинках. В трещине, куда озорник-ветер, играя, занес комочек земли, торчала травинка. Надписей на камне не было. Пастушка возле него, как в прошлый раз, тоже. Я решил подождать. Сел и привалился к камню спиной.

И увидел женщину.

Точнее, сначала я увидел яркое светлое пятно и зажмурился. Потом, осторожно приоткрыв один глаз, разглядел фонендоскоп на груди, на белом докторском халате. Поднял взгляд выше: стройная шея, маленький, хорошо очерченный рот, высокие скулы с нежным румянцем и прозрачные северные глаза. Светлые, почти такого же цвета, как халат, длинные волосы были собраны в хвост на затылке.

– Повернитесь, – шепотом попросил я.

Она слегка удивилась.

– Что?

– Поверните голову.

Женщина повиновалась. На сей раз ее волосы перехватывал изящный черепаховый гребень в форме бабочки.

– Ленточка вам шла больше.

– Ленточка?

– Черная, бархатная. Вы потеряли ее в квартире в Якорном переулке.

Она помолчала.

– Вы все знаете?

Я осторожно пошевелил рукой. Сгиб локтя украшал лиловый синяк, но боли почти не было, игла от капельницы уже не торчала.

– Это вы мне звонили от экстрасенса, – утвердительно сказал я. – В день убийства…

– Вам?

– Точнее, не мне, а Глебу. А трубку взял я.

– Он упоминал, что у него есть брат. А когда вы поступили к нам, я увидела вашу истории болезни и поняла…

Левая сторона тела почти не чувствовалась. Я осторожно скосил глаза и увидел туго стягивающие повязки на плече и груди.

– Ваш хирург утверждает, что опасности нет, – успокоила она меня. – Легкое не задето, пуля прошла выше, в районе ключицы. Но крови вы потеряли порядочно, поэтому нужно отлежаться.

– А я думал, меня будете лечить вы.

Она улыбнулась уголками губ.

– Вы лежите в хирургическом отделении, а я кардиолог.

– Кардиолог… – я попытался сосредоточиться. – Вы Альбина Владимировна?

Она снова кивнула и дотронулась до нагрудного карманчика, где была прикреплена визитка (Европа!).

– Как там Вайнцман?

– Идет на поправку. Если пожелаете, он вас навестит. Вы с ним, можно сказать, соседи: вы на третьем этаже, он – на втором.

– И он молчал… Видел вас на экране и промолчал!

– На экране? – недоуменно переспросила она. – Но я никогда не снималась в кино.

– Снимались. Просто не подозревали об этом.

Она ничего не стала уточнять. Просто на мгновение сжала мою руку (здоровую) – жест получился очень милым и теплым. Поднялась, кивнула еще раз и вышла. Уже в дверях обернулась и произнесла:

– В бреду вы назвали меня Еланью. Значит, вам и в самом деле все известно?

Рана оказалась не слишком тяжелой. Через три дня я уже вставал, еще через два начал спускаться в больничный дворик, покурить в «предбаннике», перекинуться парой слов с местным обществом – о погоде, о политике (в которой я ни черта не смыслил) и о ценах на бензин. Как-то во второй половине дня, после тихого часа, пришел Слава КПСС – в модной кожаной куртке, джинсах и неизменных модных кроссовках на толстой подошве: этакий великовозрастный рокер, подмигнул мне и уселся на стул возле кровати.

– Я и сам мог спуститься, – ворчливо сказал я. – Пока еще не инвалид.

– Успеешь набегаться, – отмахнулся сподвижник и жестом фокусника извлек откуда-то, словно из воздуха, плоскую маленькую бутылочку марочного коньяка. – По двести грамм тебе не повредит.

Выпили, закусили, косясь на дверь, точно заговорщики: не войдет ли врач или сестра. Однако погода сегодня благоприятствовала – во всех смыслах: солнце вовсю пригревало сквозь высокие окна, скукоженный фикус на подоконнике оживился и потянулся вверх, жизнь просыпалась… А у меня было ощущение, будто какой-то участок мозга, отвечающий за эмоции, вдруг перестал работать, лишившись предохранителей (искаженное последней болью лицо, арбалетная стрела и крохотная лужица воды на паркете, мой собственный сдавленный крик: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца!!!» – да, именно с того момента божественный дар чувствовать радость и горечь неожиданно оставил меня, пепел Клааса стучал в сердце, но душа почернела и умерла…).

– Вахтер Юрий Алексеевич опознал Ермашину по фотографии. Правда, с трудом – она приходила туда, предварительно загримировавшись, – Слава помолчал. – Ты верно угадал: она устроилась на студию уборщицей за несколько дней до убийства.

Я вздохнул.

– Удивительно: я не узнал ее, хотя прошел в двух шагах… Даже, кажется, спросил о чем-то.

– С тобой была Дарья..,

– Дарья не встречалась с ней раньше. Ермашина стояла спиной к нам и была закутана в платок. Она протирала тряпкой подоконник – отсюда и вода на резиновых перчатках. Вайнцман и Машенька Куггель видели в дверях силуэт. На убийце был синий рабочий халат, а они приняли его за узкое пальто.

– И она приложила все усилия, чтобы судьба Житнева была сохранена в тайне… Для этого и заказала Владимиру поддельный документ. А потом, узнав, что у Марка Бронцева имеются тому доказательства (видеокассеты с «исповедями» Шуйцева и Якова Вайнцмана), убила и его. Вайнцман, насколько я понимаю, был следующим в списке… Кабы не ты. Когда ты ее заподозрил?

– Трудно сказать, – на самом деле я знал когда, но сказать правду было не то что трудно – практически невозможно. – Пожалуй, когда я увидел фотографию в квартире Романа Боярова: двое ребят-студентов и симпатичная молодая женщина на крыльце художественного училища. У нее была модная прическа «каре». Я спросил Романа и узнал, что его сестра всегда стриглась именно так. В привычках она была постоянна…

(«Посмотрите внимательно, из квартиры ничего не пропало?» Женщина огляделась, стараясь не упустить какую-нибудь деталь, неуверенно прошла позади кресла к открытому зеркальному бару, где сверкал строй бутылок, провела рукой у виска – очень своеобразный жест, будто отгоняя надоедливую муху. Посмотрела на полку, где стояли две статуэтки: индийская танцовщица и полуящер-полубаран, галльский бог подземного царства. «Здесь был керамический шарик, Марку привез знакомый археолог…» – «У вас новая прическа?» – «Почему вы решили?»

Борис улыбнулся и повторил ее жест. «Ах, вон вы чем. Да, раньше у меня были длинные волосы». Маленькая ложь, нечаянная, но она породила… даже не подозрение – просто мысль, вопрос без ответа.)

– Она отодвинула ковер и увидела темные полосы – след волочения. Помнишь, Гарик Варданян удивлялся, как полуботинок мог слететь с ноги экстрасенса при падении? На самом деле это случилось, когда тело тащили из гостиной, в ванную комнату.

Стоило мне прикрыть глаза хоть на секунду – и все возвращалось: полумрак в комнате с круглым старинным столом, женская фигура, коленопреклоненная, будто молящаяся, вспышка выстрела… Между нами было не более четырех-пяти метров, промахнуться было невозможно. Я и не промахнулся. Мог бы прострелить плечо, мог просто подскочить и отобрать оружие… Но моя пуля вошла туда, куда я целился. Точно в сердце.

– Ты меня осуждаешь? – спросил я, хотя Слава молчал.

– Нет, что ты. Она убила твоего брата. Окажись я на твоем месте…

– Нет уж, – искренне сказал я. – Оказаться на моем месте я бы и врагу не пожелал.

Вскоре он распрощался, бросив: «Поправляйся, я на днях загляну», и оставил меня на попечение жизнерадостного молодого хирурга с манерами сантехника. Перед самой выпиской пришел (поднялся со второго этажа на третий) Яков Вайнцман в своей неизменной бледно-розовой пижаме, слегка посвежевший лицом и, кажется, сделавший попытку причесаться. Осторожно присел на краешек кровати, справился о здоровье, повздыхал, глядя в узкое оконце (слякоть и солнечные зайчики, мокрый асфальт и мельтешение разноцветных зонтиков).

– Когда вы уезжаете? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Собственно, съемки завершены. Остальное будет «подчищаться» в Москве. Здесь меня больше ничто не удерживает.

– А что стало с Житневом?

– Вы имеете в виду мой Житнев? Его разобрали и спалили еще на той неделе. Грустно, – художник вздохнул. – В этом главный недостаток моей профессии: знать, что ни одно из твоих творений не проживет дольше нескольких месяцев. А я, на беду свою, сентиментален, да. Сентиментальный еврей. Я даже не могу смотреть, как сжигают опавшие листья по осени: жалко до слез.

И ушел к себе в палату, собирать вещи. Чаще других – почти каждый день – меня навещала Альбина. Садилась у моей кровати, задумчиво глядя куда-то, ни о чем не спрашивала, но явно ждала, когда я начну говорить. И мы говорили о Глебе… Однажды я не выдержал и задал прямой вопрос:

– Мне кажется, вы чувствуете себя виноватой. Почему?

Она, размышляя, склонила голову набок.

– Мне не нужно было обращаться к Бронцеву. Я вела себя как дура, как капризная девчонка, и эти его эксперименты с памятью… Они должны были закончиться плохо. Я действительно виновата в смерти Глеба. По идее, вам следовало бы меня ненавидеть, – она несмело подняла глаза. – Скажите, Марк нарочно… собрал НАС вокруг себя?

– Дело вовсе не в нем, – ответил я.

«Он демонстрировал нам какой-то диплом с печатью Ассоциации Магов, – сказала Дарья Богомолка. – Хотя я не уверена, что такая существует. Теперь вы понимаете? Настоящее могущество не требует антуража, поэтому Бронцев меня и оттолкнул».

«У него ничего не получалось, – это реплика проницательного Миши Закрайского. – Как-то к нему пришел один… не в свое время. Дядя Марк полчаса промучился, колдовал так и сяк – мужик не засыпает…» – «Ты считаешь, дядя Марк не был экстрасенсом?» – «Не знаю. Может, ему кто-то помогал?»

– На самом деле Бронцев был лишь деталью сцены – как, к примеру, диплом на видном месте, свечи на бархате, пианино из красного дерева, на котором никто не играет… Кот Феликс, шкатулка с двойным дном. И он сам – в белой шелковой рубашке, с седой шевелюрой, завораживающим голосом… Актер-статист, не более. А настоящий маг, тот, кто действительно управлял памятью пациентов (и вашей в том числе), все время прятался за ширмой. Это он вызвал в вас воспоминания на генном уровне.

– Нянюшка Влада, – тихо проговорила Альбина. – Она всегда подозревала Олега, еще с нашей первой встречи, когда он спас меня от лесного вепря. А я его спасти не смогла…

– А когда ваш дед привел домой любимого ученика, – спросил я, – вы сразу поняли, кто перед вами?

– Не сразу, – покачала она головой. – Но… Улыбка, манера проводить рукой по волосам, походка, жесты… Все было так знакомо! И пугало. Ведь я тоже была уверена, что он провел врагов к городу. И, по-моему, он это почувствовал.

– Когда?

– Когда мы плыли на теплоходе.

…Душа искала родственную душу и вдруг обрела ее. Плоть искала плоть и нашла – он бережно опустил женщину на кровать, любуясь, как ее волосы в лунном сиянии струятся серебристым водопадом по подушке, умирая, задыхаясь от нежности. Она лежала, вытянувшись в струнку, запрокинув голову, потом с тихим стоном подалась навстречу.

Он не спешил. Он был очень терпелив, ласков и настойчив, он довел ее до самого края бездны – и она плыла среди глубокого космоса, через перекрестки миров, ощущая прикосновение его рук и губ. Он никогда еще не брал женщину, которая была столь – абсолютно – покорна и в то же время полна необузданной страсти.

– Олег, – прошептала она, и он не удивился, услышав чужое, давно забытое имя. И она не удивилась, когда он назвал ее Еланью.

И вдруг что-то случилось. Теплоход будто качнулся на большой волне. Лунный свет словно взорвался вспышкой, она на миг ослепла, ее швырнуло куда-то в иной мир, где не было полутонов: только холод и удушливый смрад, потрескивание угольев на месте пожарища и тихое завывание ветра…

Юноша растерянно вошел в полуразрушенный собор через разбитые главные ворота. Внутри – везде, от самого входа, построенного в виде римского портика, до величественного алтаря на полу лежали убитые. Все вперемешку – и свои, и чужие. Мальчик медленно пробирался между ними, всматриваясь в оскаленные лица, иных переворачивал, чтобы разглядеть получше… Он явно искал кого-то и в конце концов нашел. И встал рядом.

Олег и Елань лежали вместе, рука об руку. Оба еще сжимали оружие: Белозерский князь – свой неразлучный сарматский меч, погнутый, зазубренный и бурый от крови, княгиня – оброненную кем-то татарскую саблю. Елань, похоже, умерла первой: чужой клинок ударил ее под сердце. Князь Олег после этого еще долго стоял над ее телом и дрался, когда вокруг уже не оставалось тех, кто мог бы прикрыть ему спину. Его так и не сумели, одолеть на мечах – только когда позвали лучников и отступили, чтобы не попасть под свои же стрелы.

Некрас склонился на телом убийцы своего отца. И осторожно, словно боясь потревожить, закрыл ему глаза. И прошептал молитву.

Кто-то тихонько смеялся. Смех был странный: всхлипывающий, жуткий, безумный. Полусмех-полуплач… Некрас поднял голову. Гриша Соболек, личный слуга и телохранитель Белозерского князя, в дорогой шубе, одетой прямо на голое тело, с целой гирляндой разноцветных бус на шее, увешанный с ног до головы богатым оружием (снял с убитых), бродил меж телами и посмеивался, заглядывая в мертвые лица.

– Никого, – давясь, проговорил он. – Все ушли… Ты видел, как они ушли? Туда, – он указал пальцем на дверь за алтарем.

– Видел, – медленно выпрямляясь, ответил Некрас.

– Пресвятая Богородица забрала их всех… Всех, кроме меня. Почему? Мне же обещали!

– Потому что ты предатель, – прошептал юноша.

– Я? – Гриша расхохотался, – Я только выполнил приказ своего господина. Не этого, – он презрительно кивнул на мертвого Олега. – А того, кому я служил на самом деле. И он обманул меня.

– Значит, тебя послал к Батыю не князь Олег?

– Меня предали все, – бормотал Соболек, рыская вокруг обезумевшими глазами, на дне которых плескалась жутковатая черная водица. – Даже татарский хан. Я на коленях умолял его взять меня с собой. Или убить. Что ему стоило? А он пнул меня сапогом под зад и сказал: «Много чести будет тебе, если даже простой погонщик лошадей испачкает о тебя руки».

Он продолжал говорить, говорить без остановки, все тише и бессвязнее, двигаясь вроде бы неуклюже, бесцельно (какая цель может быть у сумасшедшего?), а сам потихоньку, незаметно приближался к Некрасу, нащупывая заткнутые за пояс ножны.

– Теперь мы остались вдвоем, – шептал он, пуская слюни по подбородку. – Ты и я. И все равно здесь нам слишком тесно. Воздуха не хватает… Ты чувствуешь, сын колдуна?

Некрас молчал. С той минуты, как он своими глазами увидел, кто ведет врагов к стенам города, у него было единственное желание: самому покарать предателя. Теперь предатель – уже и не человек вовсе – стоял перед ним, рукой можно было дотянуться… А рука-то как раз и не поднималась, словно заледенела. Смотреть не было сил, и Некрас презрительно отвернулся…

И в этот момент Гриша Соболек прыгнул, взмахнув саблей. Все-таки не зря он был личным телохранителем князя. Его удар, неожиданный (так казалось), многократно усиленный безумной яростью, должен был разрубить противника пополам. Он уже предвкушал это…

( – Если враг вооружен, а ты безоружен, – говорил когда-то Йаланд Вепрь, – это твое преимущество, потому что противник, имея в руках меч, будет слишком полагаться на него, и уже не он будет управлять оружием, а оружие – им. Тебе только нужно стать открытым и свободным, свободнее твоего врага, и ты победишь…)

Некрас, подавив ненависть, шагнул в сторону и, когда сабля просвистела мимо, влепил Грише пощечину – так, что тот отлетел на добрых пять шагов. Клинок, кувыркаясь, отскочил куда-то вбок. Парнишка поднял его и недобро поглядел на предателя. Потом повернулся и пошел прочь. Он точно знал, что в спину его не ударят. А ударят, так промахнутся.

– Этого не может быть, – тихо сказала Альбина. – Гриша Соболек не мог похитить Шар. И Олег, и княгиня Елань. Все они погибли в разоренном городе…

– Да, – подтвердил Борис. – Соболек был лишь орудием в чужих руках – руках настоящего предателя. Уж тому-то сомнения были неведомы. Не зря Малх поставил на него…

– Кто?! – одними губами прошептала женщина.

И Борис ответил:

– Мишенька. Сын княгини Елани.

(Постамент в форме мальтийского креста лежал перед ним в центре подземного грота, вдоль стен которого полукругом высились каменные идолы, возведенные теми, кто жил здесь задолго до ледника и до того, как океан за западе поглотил цветущий континент… Шар висел посередине, между полом и высоким потолком в неровных потеках, волшебным образом лишенный опор, и переливался мелочно-белыми огнями. Он протянул руку и прошептал, глядя во все глаза и не веря им:

– Вот ты какой…

Он знал, что времени у него мало. Собственно, его не было вообще, оно свернулось в причудливое кольцо и замкнулось – темный коридор несся навстречу, а человек, держа Шар перед собой, не чуя ватных ног, слышал только крики за спиной и молил кого-то (не бога, это точно), чтобы впереди не встретился глухой тупик.

Он давно бы упал, если бы не ужас, который гнал его вперед. Кто-то – мужчина и женщина, оба в изорванной одежде – отпрянул к стене, и мужчина инстинктивным движением заслонил собой спутницу, сжав в руке меч. Юный княжич даже не посмотрел в их сторону. Он знал, что преследователи постараются его опередить, – в их распоряжении были Ворота Прямого перехода, а его… Ему было неизвестно, куда, в какое далекое и чужое время его выбросит. Он только надеялся, что коридор вот-вот закончится: там, впереди, уже виднелось незнакомое небо в тусклых звезда и кромка ночного леса по сторонам дороги…)

– Бедная Влада, – проговорила Альбина, не веря себе. – Она ошиблась. Она убила не того человека…

И расплакалась – беззвучно и безутешно, как умеют плакать только дети.

Эпилог

КТО?

Кузька куда-то запропастился. Я не особенно встревожился: в конце концов, самостоятельный взрослый пес, сам знает, когда прибегать домой.

Все вокруг было так и не так – будто я остался в том же времени и пространстве, но сами они вдруг незаметно сдвинулись, дунул легкий ветерок, и рябь прошла по спокойной воде… Дача была небольшая, всего соток десять. Было еще две, но их оттяпали соседи-куркули, возведя там громадную, с самолетный ангар, полиэтиленовую теплицу. Мы с Глебом ее дружно не любили. Не теплицу, конечно, бог с ней, а нашу фазенду. Как и у большинства россиян, она вызывала тихое унылое бешенство. Работа и работа, нудное торчание попкой кверху посреди огорода, от рассвета (время первых пригородных автобусов – пока не появилась машина) до самого заката. Изменилось время действия (оставаясь как бы прежним – вот парадокс!), изменилось и место: не было прохладного лесного утра в середине мая, когда невысокая трава, серебристая от росы, стелется под ноги и норовит намочить низ брюк. Тропинка, правда, осталась, но она уже не петляла меж березок, а прямо и целеустремленно бежала вперед и вниз, вдоль высоковольтной линии. Возле деревянного забора, вымазанного зеленой краской, я свернул с дорожки и толкнул старенькую скрипучую калитку, которую давно, уже года два как перестал запирать. Не от кого (соседи, которым лень обходить и хочется спрямить путь до своего участка, все равно пролезут, оторвав доску), да и незачем.

Фактически я перебрался сюда сразу, как только выписался из больницы. Плечо больше не беспокоило, дурные мысли вопреки ожиданиям – тоже. Ничего не делать было если не приятно, то… словом, это было то, что мне хотелось в данный момент. Временами я садился в машину, наносил визит в городскую квартиру – проверить, все ли на месте, выслушивал сообщения на автоответчике, коли таковые имелись, покупал продукты в гастрономе и ехал назад. Толкал ладонью калитку, разводил костер, собирал граблями опавшие листья и оставлял их в куче, которую вскорости разносил сентябрьский ветер. Прав был Вайнцман: тяжело смотреть, как их сжигают по осени, а уж заниматься этим самому… Увольте.

Стоял конец бабьего лета, теплынь, пронзительное голубое небо с малиновыми закатами над маленьким, крайне неухоженным участком (Слава КПСС, увидев впервые, присвистнул и покрутил головой: ну, мол, брат, совсем обленился) – действительно, все запущено-перезапущено, зато всего много, есть даже беседка из высохшего плюща, обвившего железную решетчатую конструкцию. Там, развалившись в шезлонге, я и пребывал, закутав ноги в плед и бездумно созерцая окружавший пейзаж, когда калитка скрипнула и тихий голос произнес:

– Боренька, вы здесь?

– Здравствуйте, Даша, – откликнулся я, ничуть не удивившись.

И засмотрелся: легкая и удивительно женственная фигура прошла меж деревьев, черные волосы водопадом заструились по плечам, перехваченные бирюзовой косынкой, алый румянец вспыхнул на щеках… У ее ног вертелись две собаки: лайка и огромная светло-серая с серебристым отливом кавказская овчарка. Кузька заливался счастливым лаем, прыгая вокруг, привставая на задние лапы и вертя хвостом с такой скоростью, будто собирался взлететь. Дашенькин кавказец в ответ добродушно скалил зубы и старался не наступить на приятеля.

– У вас хорошо, – сказала Дарья. – Покой и красота.

Я махнул рукой.

– Дичает все. Вот при маме был образцовый порядок. А я… Кажется, садовод из меня никудышный. Привет, Шерп.

– Урр – сказал Шерп, ткнувшись влажным носом в мои коленки и чуть не опрокинув меня вместе с шезлонгом.

С трудом сохранив равновесие, я потрепал зверя за ухом и спросил Дашу:

– Как прошла премьера?

– Неплохо, – отозвалась она и присела рядом в старое плетеное кресло. – Приезжал Венгерович, дал положительный отзыв. Машенька Куггель разразилась статьей в «Экране». Есть довольно лестные спонсорские предложения. Мохов окрылен, собирается снимать следующий фильм.

– Что за фильм? – спросил я без особого интереса.

– Триллер. Женщина – частный детектив – влюбляется в главного подозреваемого, которого, естественно, подставили (подложили пистолет и наркотики). Первые сорок минут она соображает, что к чему, оставшееся время они вдвоем громят наркомафию. Не в мировом, конечно, масштабе, а так… Кстати, знаете, кого утвердили на главную мужскую роль? Диму Карантая, сына Леонида Исаевича. Финансовое общество «Корона» по-прежнему наш спонсор.

– А вас пригласили?

– Я отказалась.

– Почему?

Она повела плечом.

– Трудно объяснить. Вместе с Глебом ушло что-то… Что-то важное. Все стало по-другому – не скажу, что хуже: Александр Михайлович, безусловно, очень способный режиссер… Но дело даже не в этом. Видите ли, я случайно прочла одно объявление…

И она протянула мне позавчерашнюю «Вечерку». Я автоматически раскрыл ее и увидел на второй странице пометку, оставленную красным карандашом.

«Продается дача в 5 км от города, дом, сад, 10 соток, погреб. Цена низкая. Звонить по телефону такому-то…»

– Хотите приобщиться к сельскому хозяйству? – улыбнулся я, уже поняв, в чем дело.

– Боюсь, садовод из меня еще более бездарный, чем вы, – ответила она в тон. – Только… Это ведь ваш номер телефона, верно?

Я вынужден был признать.

– Вы уж простите, но я позвонила в агентство, и мне сказали, что вы продаете, кроме дачи, еще квартиру и машину.

Она посмотрела на меня серьезными глазами и спросила:

– Боренька, что вы надумали? Вы хотите уехать?

Дарья смотрела на меня выжидающе, и я сказал то, чего не собирался говорить:

– Я совершил серьезное должностное преступление, Дашенька. Украл улику, указывающую на убийцу.

– И об этом никто не догадывается? – спросила она.

– Нет. Баллистическая экспертиза не проводилась, поскольку был признан факт самоубийства. Ни у кого не возникло сомнений, что Владимир Шуйцев застрелился, и у меня в том числе, пока я не увидел пистолет в его правой руке.

–А Шуйцев был левшой…

– Дело даже не в этом. Дело в орудии убийства. Я подменил его.

Она побледнела и замерла, и я был благодарен ей за то, что она не вскинулась, не округлила глаза и не принялась причитать: «Ах, боже, как вы могли! Как это необычно и неожиданно!» Словом, повела себя как надо. Замечательная женщина.

Я сходил в дом, повозился несколько минут и вышел, держа в руках завернутый в чистую тряпицу предмет. Развернул, привычно обхватив пальцами рукоять.

– Вот он. Из него убили Владимира.

Дарья подняла глаза.

– А тот, что остался у него в руке?

– Когда-то, несколько лет назад, мне пришлось задерживать вооруженного преступника…

Тот случай за давностью лет успел выветриться из памяти, оставив, однако, два вещественных напоминания: дырка на рукаве пиджака (пуля на пару сантиметров разминулась с предплечьем) и несданный (читай: утаенный) «Макаров» со спиленным номером. Пистолет был «чистый»: его хозяин готовился совершить вооруженный налет, да не успел. Именно этот «ствол» я положил в правую руку покойного, вынув из нее другой, тот, что сейчас лежал перед нами. Я не подозревал, что Владимир был левшой…

– Зачем вы это сделали? – тихо спросила Дарья. – Чтобы увести следствие от Маргариты Ермашиной? Вы хотели сами рассчитаться с убийцей?