Глава 2

Я ИДУ ВСТРЕЧАТЬ БРАТА

Утро было свежим, даже, пожалуй, холодноватым, но мне это нравилось. Только росы чересчур. Стоило перейти через дорогу и слегка углубиться в березнячок, как кроссовки (легендарный «Адидас», 43-й размер, синяя замша с тремя белыми полосками, 120 «штук» на рынке) тут же промокли насквозь. Я пожалел, что не надел туристские ботинки – нашу русскую гордость (помнившие зарю нового мира, Ельцина на танке, смену флагов и вывесок). Ботинки, кстати, и по сей день выглядели как новые, но мне почему-то не хотелось предстать в них перед Дарьей Матвеевной, с которой я сейчас обязательно встречусь – вон там, на тропинке, петляющей меж березок…

Дарью Матвеевну я даже наедине с собой называл только полным именем. Было время, когда она мне отчаянно нравилась: я караулил ее, ловил наши якобы случайные встречи, напоминая себе юного пионера, млеющего перед старшей пионервожатой. Хотя пионерчику-то пошел четвертый десяток…

Она была лет на пять старше меня, но благодаря то ли ежедневным прогулкам и восточной гимнастике, то ли просто природе и генам… черт знает еще чему – выглядела почти юной. Мелкие морщины в уголках глаз – не в счет. Черные волосы она заплетала в роскошную косу, и у меня часто возникало желание… нет, не дернуть (боже упаси!), а, скажем, взять в руку, подержать, узнать, какая она (коса то есть) на ощупь. Что еще? Тугая на вид попка, стройные ножки с узкими лодыжками и сильными икрами, маленькая грудь и прямая осанка. При всем этом – живой ум в очаровательной головке. Возможно, я рисую слишком идеальный портрет, но, в конце концов, это мое право художника.

Трава в лесу была густой и высокой, и – странное ощущение – тяжелой, будто таз с мокрым бельем. Лучи солнца, светившие сквозь кроны, превращали ее в прозрачно-серые кусочки слюды. Наконец я выбрался на ту самую тропинку и зашагал по ней.

В детстве нам с братом казалось, что она ведет в некий мир, где все не так, как здесь (слово «параллельный» в широком обиходе еще отсутствовало). У меня даже была мечта: пройти ее до конца и посмотреть, что там, да родители не пускали. Позже, когда мне было лет двенадцать, я исполнил свое заветное желание. Встал на лыжи (дело было в начале декабря), собрался с духом, оттолкнулся палками от поскрипывавшего укатанного наста и помчался «в неизведанное», представляя себя Амундсеном на пути к Северному полюсу. Путь мой оказался совсем не длинным – часа через полтора я, даже не успев устать толком, уперся в ржавую колючую проволоку дачного поселка. Поселок казался необитаемым и абсолютно не романтичным: разнокалиберные заборы скрывали за собой заколоченные на зиму людские жилища – от богатых двухэтажных вилл до смастеренных чуть ли не из картона хибарок. Дальше лыжня раздваивалась. Та, что шла влево, заканчивалась харчевней для шоферов-дальнобойщиков. Правая выходила к покрытому льдом крошечному озеру. По берегам озера торчал ломкий камыш, а на середине сидел одинокий рыбак, медитировавший над маленькой черной лункой. Помнится, я был страшно разочарован. Если мое воображение и рисовало нечто, то обязательно ТАЙНУ, необычное… Скажем, окно в прошлое или будущее или посадочную площадку НЛО. А тут – безжизненное озеро, колючая проволока и одинокий рыбак (интересно, поймал ли он что-нибудь в тот день?). Вот мой брат (которого я считал слегка не от мира сего) – тот здорово умел видеть необычное в обычном, даже обыденном. Наверно, благодаря этой способности он стал много лет спустя известным кинорежиссером. Я смотрел его фильмы – каждый по нескольку раз. Способный у меня брат. Некоторые знатоки утверждают, гениальный.

Мы родились до смешного похожими, почти близняшками. Наверное, только мама различала нас сразу. Она назвала нас в честь первых русских святых – Борисом и Глебом (Глеб – первенец, я появился на свет чуть позже, из-за чего ужасно переживал). В детстве разница в возрасте казалась огромной. Глеб, пользуясь ею, безбожно мной верховодил, а я подчинялся и радовался втихомолку: с братом было по-настоящему интересно. С годами эта разница все таяла, а различия во внешности, наоборот, увеличивались. Теперь я, пожалуй, выгляжу старше. Мама говорит, это потому, что я совсем не слежу за своим здоровьем. Слишком много сигарет и кофе. Глеб обычно поддакивал со всем подобострастием, чем меня несказанно злил (сам-то тоже хорош… Но им положено как творческой личности, они без «дыма адского» творить не могут-с).

Словом, братцу своему я частенько завидовал – его железному здоровью (хотя откуда бы?), его свободной натуре и силе характера. В свое время он прошел дьявольски трудный путь – от городского училища культуры («кулька» по-культурному) до Московского театрального института, который окончил с отличием и был приглашен в мастерскую самого Венгеровича (снявшего в пору хрущевской оттепели знаменитую «Девушку из рабочего поселка»). Пока я добросовестно пыхтел в Высшей школе милиции, а позже – отбывал номер на юридическом факультете университета, Глебушка успел завоевать четыре приза за лучшую режиссерскую работу на Всероссийских кинофестивалях и один – «Золотой парус» – на международном, в Карловых Варах. Мы с мамой лицезрели его большей частью по телевизору – дающим интервью отечественной и зарубежной журналистской братии…

Но всегда, куда бы судьба ни забрасывала его, Глеб возвращался домой. Обветренный, пропахший Дальними Странами, загорелый как негр (и столь же грязный) или, наоборот, с обмороженными ушами и носом – в зависимости от того, где выпало снимать «натуру»…

И тот, последний, его визит я запомнил ярко, во всех мелких подробностях (вроде той, что мы чуть не опоздали к поезду, – у масляного фильтра в машине некстати началась «течка»). Глеб вышел из вагона – ни дать ни взять лондонский денди: дубленка бежевых тонов, дымчатые очки, светло-серый кейс в руке и дорожная сумка «Rifle» через плечо. Улыбчиво раскланялся с проводницами (одну, с копной ярко-рыжих волос, даже чмокнул в щечку – проводница обомлела и запунцовела), встал посреди перрона, толкаемый со всех сторон, и принялся растерянно вертеть головой (давным-давно у нас был выдуман такой ритуал). Я неслышно, точно чукча-охотник, подкрался сзади и со всего размаха хлопнул братца по плечу. Он обернулся… И мы, обнявшись, счастливо и нечленораздельно заорали, изо всех сил тиская друг друга в молодецких объятьях. Мама, тоже счастливая, слегка испуганно нас урезонивала: «Господа, ну что вы будто дикари! Приедет милиция, и я на старости лет попаду в острог…»

– Не бойся, мам, – захохотал Глеб. – Борька свой человек, отмажет.

– Только мне и забот, что тебя отмазывать, – хмыкнул я. Ребяческая радость так и рвалась наружу.

Насчет забот я, кстати, ввернул не для красного словца: на следующий день в 10 утра в управлении заслушивался мой доклад о положении дел по городу.

Список был длинен, как вечность, и также беспросветен: «глухой» разбой в Лаврине – кто-то весьма дерзкий и хорошо информированный «бомбил» дачи бывших партийных, а ныне – депутатских бонз, киднеппинг и четыре нераскрытых убийства. В машине я спросил:

– Ты на каникулы?

– Работать, – отозвался Глеб.

– Вот как?

– Будем проводить натурные съемки – здесь, неподалеку.

– Значит, ты надолго?

– А ты против?

Я всеми доступными средствами дал понять, что я не только не против, но и за. Для меня дни, проведенные с братом, были как возвращение в беззаботную пору студенчества, когда Глеб приезжал после сессий, замотанный до черноты, худющий, небритый – «отъедаться и отсыпаться» (мамино выражение).

– А меня возьмешь с собой? Никогда не видел, как снимают кино.

– Будешь вовремя ходить на горшок и есть манную кашу – так и быть, возьму.

Вот такой милый треп-импровизация. Немудреные шуточки, которые я повторял про себя как некое заклинание, глядя на тропинку перед собой (наш диалог был воображаемым: Глеба рядом не было, только умытый росой березовый лес, «гусиные лапки» в блестящей траве, утро да мы с Кузей – это наша самоедская лайка-самец, белый, как свежий снег, с человеческими умными глазами и черной пуговкой носа. Кличка, как вы догадались, целиком моя заслуга).

Деревья слева от тропинки расступились, и мы вышли на небольшую круглую полянку. Посреди нее стояли две старые березы. Когда-то, давным-давно, два семечка упали рядом, принялись, потянулись вверх… Ни одно из деревьев не желало уступать, и их стволы срослись снизу, превратившись в один, толстый и корявый, а на высоте человеческого роста они опять разделялись. Косые утренние лучи падали на них, оставляя нежные желтоватые полосы на белом фоне. У подножия, рядом с трухлявым пнем, лежала мохнатая туша темно-кофейного цвета, размером приблизительно со взрослого пони. Туша пребывала в полнейшей нирване, однако при виде нас тут же сторожко подобралась и приняла очертания собаки.

– Привет, Шерп, – сказал я. – А где хозяйка?

Шерп улыбнулся черными губами, на мгновение обнажив клыки, и повозил по земле хвостом – признал старых знакомых. Кузя подошел вслед за мной, потянулся носом к приятелю… Обычно за этим начиналась какая-нибудь бешеная игра с имитацией кровавой борьбы, гонкой по пересеченной местности, валянием в пыли и громкими криками. Но нынче у собачек настроение было не для состязаний – они немножко походили кругами и улеглись рядышком – головы на лапах, веки прикрыты, глаза мудрые и чуточку печальные, как у старых даосов.

С Дарьей Матвеевной мы, к слову, познакомились именно на «собачьей» почве – тут же, возле сестер-березок. Шерп в то время был еще подростком с нелепыми длинными ногами, веселым и неуклюжим. Кузька же и вовсе напоминал белый шарик-игрушку, его и собакой-то назвать было неудобно. Иногда я поглядывал на него и втихомолку мечтал: вот подрастешь, выучишься, и мы с тобой…

Что именно «мы с тобой» – я и сам толком не знал. Охотиться на медведя? Для этого, во-первых, нужно было ехать за тридевять земель, в охотничьи угодья, во-вторых – для начала вступить в общество и платить взносы размером чуть меньше моей месячной зарплаты. Ну и в-третьих – проблема свободного времени, которого не было. Правда, мы с братом понаслышке знали, что нормальные люди не ходят по воскресеньям на службу: семья там, дети, уик-энды за городом… Однако сами «предпочитали» развлекаться в выходные по-своему: Глеб – на съемках, я – в лихорадочных поисках очередного убивца или бандита. И оба свято верили: вот потом, когда-нибудь… Нет, не буду об этом.

В данный момент Дарья занималась обычным утренним делом. Черный силуэт в свободном восточном кимоно, освещенный неярким еще солнцем, – это было красиво и волнующе. Она выполняла какое-то невероятно сложное упражнение с гладким двухметровым шестом из арсенала боевых искусств Тибета. Однажды я взвесил этот шест: он был тяжел даже для меня. А в ее маленьких ладонях летал легко и мощно, напоминая несущий винт вертолета. В моменты особенно резких ударов шест вибрировал и издавал низкое гудение. Сколько раз я наблюдал эту картину, и всегда она зачаровывала меня – я стоял, прислонившись спиной к березе, и забывал о том, что вокруг лес, поляна и березы, и вообще забывал обо всем… А главное – боль в левой стороне груди пусть ненадолго, но отступала.

Некоторые движения я угадывал и даже помнил названия: тычок в горло в высоком прыжке – «Полет через пропасть» (действительно похоже: тело непонятным образом будто зависает в воздухе), приземление и стремительный нырок вниз, к самой земле, конец шеста описывает страшный свистящий полукруг, метя по ногам противника, – «Аркан богомола»… Мгновенный разворот, удар снизу вверх, не разгибаясь, из немыслимой стойки – «Богомол бьет цикаду»… Я долго пытался повторить это движение, используя в качестве оружия черенок от лопаты. Дня через три регулярных тренировок, однако, бросил, уговаривая себя: не шаолиньский монах, в конце концов. А следователь по особо важным делам – это прежде всего не мышцы и не растяжка, а ум, воля, реакция (или, как говорил Сергей Павлович Туровский, мой бывший шеф, умница и крутейший профессионал: улыбка-ноги-терпение. Терпение-ноги-улыбка).

Шест вздрогнул в последний раз – Дарья на секунду застыла в низкой позиции «Семь звезд», медленно выпрямилась и заметила меня. Улыбнулась, подошла, чуточку рассеянно взяла протянутое мною полотенце.

– Вы давно здесь?

– Минут десять, – отозвался я.

Кузя подошел, потерся о Дарьины ноги, требуя ласки. Она присела, запустила пальцы в богатую опушку (Кузька замер от восторга), взглянула на меня снизу вверх…

– Он у вас повзрослел, – заметила Дарья Матвеевна, почесывая моего зверя за ушами. – Вы заметили, у него глаза стали совершенно другими? Он сильно переживал?

Я пожал плечами.

– Чужая душа – потемки. Иногда кажется: спокоен до обидного, а иногда… Скулит, тычется носом из угла в угол. Одним словом, не поймешь. Вы-то как?

– Вы имеете в виду киностудию?

Она помолчала.

– У нас некоторые кадровые перестановки. Мохов официально назначен главным режиссером. Машенька Куггель (вы должны ее помнить: полненькая, в очках, волосы в мелкий завиток) – помощник режиссера. Остальные на своих местах. Александр Михайлович объявил перерыв на два дня, а послезавтра – возобновление съемок. – Дарья сделала нерешительную паузу. – Вы ведь не против?

– Против?

– Было решено доснять картину. Глеб оставил развернутый план, дневники… Словом, все материалы. Мохов заверил, что ничего менять не собирается.

Она меня будто уговаривала. Мне и самому меньше всего хотелось бы, чтобы Глебов сценарий, который он в великих муках вынашивал столько лет, канул в какой-нибудь пыльный архив вместе с километрами отснятой пленки (шесть здоровенных бобин – две павильонные и четыре натурные, снятые в окрестностях древнего города Житнева).

– Я с ним посоветуюсь, – вырвалось у меня.

Я привык во всех делах, даже сугубо своих собственных, советоваться с Глебом. Он удивительно тонко умел вникать в сущность любой проблемы и принимать ее исключительно близко к сердцу.

Он стоял чуть поодаль, небрежно облокотясь о шершавый теплый ствол старого дуба. Черные длинные волосы были растрепаны (уже с восьмого класса его, болвана, таскали к директору из-за этой «неуставной» шевелюры), белый пушистый пуловер – подарок с Алтая – накинут на плечи и завязан рукавами на груди. Кремовые брюки и светлые теннисные туфли без единого пятнышка – ну как ему это удается, я не понимаю. Ведь тоже, поди, чапал сюда по колено в мокрой траве…

Дарья Матвеевна посмотрела на меня без удивления, но, как показалось, слегка осуждающе.

– Пусть снимают, – сказал Глеб. – Мохов, конечно, скотина порядочная (мы с ним все время цапались, едва до драки дело не доходило), но способный. У него получится.

– Как у тебя? – ревниво спросил я.

– Ну, это ты хватил. С какой стати? У него своя голова на плечах.

– Глеб, а не жалко? Грандиозный замысел-то твой.

– Не жалко, – и повторил мою мысль: – Вот если бы все кануло в архив – тогда действительно.

В самом деле, денег и труда в картину было вложено столько, что не хватило бы пороху бросить все на середине пути. Взять хотя бы Житнев – город-легенду, город-призрак, над которым трудились посменно три бригады художников. Возглавлял их Яков Арнольдович Вайнцман, первый ученик и сподвижник Евгения Енея – того самого, что участвовал в съемках «Дон Кихота» с Черкасовым в главной роли, – создавал далекую Сьерру Ла Манча на солнечных крымских просторах (по его признанию, тогда было проще: несмотря на свирепую партийную цензуру, слово «смета» не звучало так безнадежно и мрачно, да и Крым находился по эту сторону границы). Однажды Глеб представил нас с Вайнцманом друг другу, и старик мне понравился: в нем чувствовалась сила художника, одержимость, даже фанатизм (слово, может быть, и царапающее слух, но точное) – все, присущее настоящей старой школе. И вокруг себя он собрал таких же одержимых, как и он сам, способных втискивать в сутки по тридцать шесть рабочих часов.

«Не смейте произносить при мне слово „декорации“!» – вещал он тонким голоском, тыча пальцем в грудь оторопевшего ученика. Выглядел он при этом весьма угрожающе и немного трогательно: седые волосы вокруг лысины всклокочены, будто у папы Карло, худые ножки, обутые в огромные, не по размеру, ботинки, притоптывают от возбуждения, капля мелко дрожит на крючковатом носу – гном из сказки: иногда бывает сердитым и несносным, но в целом – милейшее и доброе существо. Я переглянулся с Глебом: что, мол, за экспонат? Он улыбнулся в ответ и поднял вверх большой палец.

– Запомните, юноша. Если кто-то, посмотрев картину, скажет: «Какие красивые декорации», знайте, что фильм провален. Все должно быть абсолютно настоящим, вы понимаете? Не выглядеть, а быть! Игра убивает актера – актер должен жить на сцене! А иначе не спасут ни Виго, ни Феллини.

Молодые втихомолку посмеивались, но внимали со всем почтением. Даже я, мало разбиравшийся в искусстве, восхищенными глазами смотрел на его творение. При всем желании я не мог принять увиденное за покрытые грунтовкой куски фанеры – это был настоящий древний город на берегу озера в верховьях Волги: мощные стены, способные выдержать долгую осаду, за ними – дома, мостовые, маковки церквей, сияющие позолотой на фоне изумрудных холмов… Осколок ТОГО мира, перенесенный в НАШ. Или скорее наоборот – я сам вдруг оказался в страшном далеке, за восемь с лишним веков от родного дома.

Я боялся пошевелиться. Была полная уверенность: оглянусь – и не увижу ни камер, ни юпитеров, ни съемочной группы, только непроходимые чащобы, болота и тракт, испещренный следами копыт…

Кажется, я что-то ощутил. Мгновенный переход сквозь незримый барьер, разделявший два мира. Солнце здесь грело по-другому, сосны могуче тянулись вверх, и вода в озере была до того прозрачной, что угадывались очертания рельефа на дне. Город жил – я ясно слышал далекие голоса, стук топоров, ржание лошадей и чистый звук колоколов стройной, будто свечка, звонницы…

Передо мной лежал древний тракт. Я робко ступил на него, подошел к громадному камню у обочины и потрогал его ладонью. Камень был теплый от солнца. Он явно стоял здесь не одну сотню лет – наверно, еще с тех пор, когда не существовало ни дороги, ни города. Он глубоко врос в землю, покрылся лишайником, а из небольшой трещины в нем торчал шипастый шарик какого-то сорняка на высокой ножке. Никаких надписей на камне не было. Зато возле него стоял мальчик.

Неизвестно, откуда он возник. Мальчишка был самый обыкновенный – лет двенадцати, худой и загорелый, светлые волосы падали на лоб, прикрывая серые глаза. Судя по картинкам в книгах, которые мне доводилось читать, на голове ему полагалось носить обруч, но обруча не было. Рубашка из грубой белесой ткани была ему великовата (я подумал, что он, наверное, донашивает ее за старшим братом, как я когда-то в детстве за Глебом). Воротник украшала вышивка крестиком. Штаны с пузырями на коленях, опорки на ногах со следами грязи – в общем, обычный пастушок или сын мастерового (нож с рукояткой из бересты на поясе выглядел совсем не игрушкой). Я вдруг отчетливо понял, что парнишка – настоящий, тутошний, а вовсе не участник массовки.

– Здрасьте, – глупо произнес я.

Мальчик не ответил. Он смотрел немигающе, очень внимательно и слегка настороженно: чего ждать от пришельца? Так мы стояли друг против друга, потом я усилием воли преодолел ступор, сделал шаг назад и налетел на что-то спиной.

– Куда ты исчез? – удивленно спросил Глеб. – Только что был здесь и вдруг пропал…

Я огляделся. Вокруг, на съемочной площадке, кипела жизнь – вполне современная, хотя и с легким налетом абсурда: девица в ярко-красном китайском пуховичке подклеивала ус великану-витязю в кольчуге и шлеме, чуть поодаль разворачивалась пожарная машина, пожарники и осветители, мешавшие друг другу, лениво переругивались, между ними сновал кто-то, задавал всем назойливые вопросы и убегал, не получая ответов. Где-то на заднем плане, между поставленными на прикол трейлерами (гримуборные для «звездочек», пояснил Глеб), мелькнула женщина дивной красоты… Я не успел разглядеть ее, запомнились только пышные волнистые волосы, светлые северные глаза и длинная мантия, отороченная богатым мехом (не натуральным, конечно, – хватит с меня видений). Вот она, оказывается, какая – правительница города княгиня Елань. Появилась на секунду и пропала. Видимо, зашла в трейлер.

Яков Вайнцман с извечным веселым пессимизмом наблюдал за плотниками, которые трудились над бутафорским мостом через ров. Мне вдруг стало жалко старика: сколько трудов и таланта он вложил в этот замок-призрак, сколько ночей, поди, не спал в поисках того единственного, что оживило бы бездушные декорации (прошу прощения)… С тем чтобы через пару недель, после окончания съемок, смотреть, как все это великолепие рушится и превращается в пепел.

– Мост неправильный, – незнамо зачем сказал я. – Опор должно быть шесть, а не четыре. И нет вон тех поперечных балок.

– Да? – Яков Арнольдович шумно почесал лысину. – Вообще-то наш консультант тоже утверждал… Вы историк?

– Следователь.

– В каком смысле?

– В прямом. То есть в уголовном.

– Надо же. А по вашему виду не скажешь. Я-то был уверен, что вы тоже… творите, – он изобразил рукой некую волнистую линию. – А как вам нравится та церквушка на холме?

– Великолепно, – искренне отозвался я. – Вот уже действительно как живая.

Церковь поражала чистотой линий (язык не поворачивался назвать ее декорацией). Ни одной детали не убавить, не прибавить, ни одного камня не передвинуть. Три полукруглые алтарные башенки были немного выдвинуты вперед, на каждой виднелось оконце с цветным витражом… Современные строители разместили бы все три окна по шнурку в один ряд. А неведомый зодчий князя Андрея (одного из сыновей Юрия Долгорукого) приподнял среднее оконце над крайними. Отчего ему так захотелось? Едва ли он сумел бы ответить – просто сердце подсказало.

Два купола светились в небе тусклой позолотой и походили на шлемы двух воинов, вставших спиной к спине в последнем своем бою. Я совершенно забыл, что церковь ненастоящая (ее прародительница, если верить легенде, волшебным образом исчезла перед взорами изумленных врагов, погрузившись в воды озера Житни). Множество экспедиций спустя восемь веков пытались отыскать ее останки. Аквалангисты десятка стран исследовали дно вдоль и поперек, даже нарисовали подробную карту рельефа… Безрезультатно. Постепенно сошлись на том, что город существовал лишь в преданиях (подобно граду Китежу). Да только время от времени зеленовато-прозрачная водная гладь действительно отражает несуществующее: безукоризненно стройные белые стены, украшенные лишь поясом арочек и изображением сказочных полульвов-полудив над колоннами, два купола-шлема и тоненькую, как молодая березка, невесомую колоколенку.

– Борис и Глеб…

– Что? – очнулся я от дум.

– Церковь святых великомучеников Бориса и Глеба, – пояснил Вайнцман. – По крайней мере, согласно летописи. Забавно, а?

– Мало ли что пишут в летописях, – мне почему-то сделалось тревожно. – Я не верю.