Наконец, измазавшись как черт, в промокших насквозь зимних ботинках, отчаявшийся и злой на все сущее, Борис наткнулся на один-единственный отпечаток на земле лошадиного копыта. Глеба он привел в восторг, сам Борис же только отмахнулся.

– След доказывает, что здесь была лошадь, только и всего.

– А я что говорил!

– Не знаю, – раздраженно сказал он. И подумал: «Теперь точно схвачу насморк». Брюки промокли и покрылись слоем грязи, хотя в лесу снег еще и не думал таять, лишь кое-где на кочках возле деревьев нехотя сполз, обнажив бурую прошлогоднюю траву.

– Но откуда здесь взяться лошади?

– Забрела из поселка.

И бессвязно добавил:

– Больше следов нет. Трупов нет, крови нет, вмятин на машине… Я даже справился в автоинспекции насчет дорожных происшествий.

– И что?

– Тракторист по пьяни кувыркнулся в кювет. «Москвич» въехал в крутую иномарку, отделался легким мордобоем. Конных витязей в окрестностях никто не наблюдал, даже тот тракторист, хотя ему уж сам бог велел. Как ты это все объясняешь?

– Трупы унесли с собой, следы уничтожили.

– Кто? Ты же убил всех четверых.

– Однако кто-то их послал… Кто-то вывел на меня – не караулили же они весь день в ожидании, когда я уеду с площадки.

Борис усмехнулся.

– Быстро ты соображаешь. Только не говори, что у них есть свой человек на студии. Иначе тебя элементарно убили бы прямо там, без всяких красивостей типа конных атак и серебряных стрел (кстати, я справлялся: штука довольно дорогостоящая).

Он открыл переднюю дверцу, пристроился на сиденье, скинув ботинки, и, изогнувшись немыслимым образом, ухитрился уложить ноги в мокрых носках на ласково греющую печку.

– Ты мне не веришь?

– Сам не знаю, – честно ответил Борис. – Если я не верю, значит, ты спятил и, кроме психиатра, тебе ничьей помощи не требуется.

– Спасибо…

– Если же я тебе верю, то спятил я сам. Тоже мало радует. Единственное, что можно предположить…

– Ну?

– Тебя хотели напугать. Здорово напугать, довести до…

– У них это получилось!

– Однако план дал осечку: ты, братец, оказался не в меру проворен, сумел положить исполнителей.

– А смысл?

– Тут простор для фантазий. Чья-то изощренная месть. Кого-то не устраивает твое присутствие в городе или конкретно на месте съемок. Может, там нефтяное месторождение (шучу).

– Бред.

– Бред, – согласился Борис.

Настроение было унылое, как пейзаж перед глазами, выписанный в реалистичной манере черно-белой фотографии, без посторонних красок и полутонов. Солнце, слабое, сквозь тучи, словно в других небесах, в другом сердце, в душах деревьев-странников (такими они видятся проезжавшим мимо – тем, кто принимал их за кладоискателей). Купола исчезнувшей церкви великомучеников Бориса и Глеба (прозрачная аналогия) почему-то подсказали мысль о кладбище, воскресном покое с бабушкой и причастием («Вот и ко мне придете, когда я тут лягу. Ведь придете?» – «Бабушка, не надо, что ты!» – «Да я еще поживу. Вот пристрою вас и потом всегда с вами буду». – «Всегда-всегда?» – «Всегда»).

– И все-таки из нас двоих наиболее сумасшедший – это я, – признался Борис.

– Неужто я тебя убедил?

– Не ты. Марк Бронцев. Ты рассказал ему свою историю (получив, кстати, тот же совет: обратиться к врачу). После твоего визита экстрасенс получил пулю в сердце. Не бывает, братец, таких совпадений.

Глеб криво усмехнулся.

– Так может быть, я – его?

– Нет. У тебя хватило бы ума избавиться от кассеты.

– Знаешь, что поразило меня больше всего? – неожиданно произнес он.

Мы уже тронулись в обратный путь (улов был зело как богат: я сфотографировал Глебовым «Поляроидом» приснопамятный отпечаток лошадиного копыта, но это был скорее жест отчаяния). За рулем сидел я, Глеб же сгорбился рядом, сцепив руки на коленях и равномерно покачивая головой.

– Что? – устало спросил я.

Мне было неинтересно.

– То, как они атаковали. Плотным строем, на полном скаку, словно на рыцарском турнире… Они были совершенно уверены, что проткнут копьями и меня, и «Жигули», будто дракона из сказки. Борис, я голову дам на отсечение: они никогда в жизни не видели легковой машины!

Князю Ярославу было в ту пору около пятидесяти. Седые длинные волосы прибавляли ему годы, а короткий полушубок мехом наружу, высокий шлем и давний шрам на левой щеке в сочетании с пронзительно синими глазами заставляли вспомнить о норманнских кнаррах, пришедших когда-то по Шексне в Новгород Низовский и далее по Селижаровке через Житень-озеро на север. Елани он не нравился. Было в младшем сыне Всеволода Большое Гнездо что-то хищное, звериное… Прибыл он с малой дружиной в самом конце месяца березола (морозы уже отступили, по берегам начал трескаться лед, и рыбаки выходили на лов, только надев широкие деревянные лыжи).

Олег Йаландович гостил в усадьбе княгини – там, где прошлой осенью Мишенька получил урок от паренька по имени Некрас. Помнится, княжич несколько дней ходил по терему сам не свой. Позабыл своих закадычных друзей по играм, еле притрагивался к любимым кушаньям за столом… Елань даже забеспокоилась: не заболел ли.

Смиренка в усадьбе прижилась. Она вытянулась за зиму, похорошела, округлилась (а то была кожа да кости), бледность в лице сменилась здоровым румянцем, в карих глазенках появился живой блеск. В праздности не сидела: помогала служанкам и не избегала никакой работы. Хорошая росла девочка. Некрас тоже изменился за коротких три месяца (в эту пору жизни быстро растут – отвернешься на миг, посмотришь снова – и не узнаешь). Он носил за одним из дружинных мужей копье и чистил коня, перенимал приемы боя и воинские ухватки. Теперь уж вся дворовая ватага не рискнула бы встать ему поперек дороги. Не забывал он и а сестре: как выпадала свободная минутка, приходил в усадьбу, и всякий раз с подарком – дешевым медным колечком, пряником или глиняной игрушкой-свистулькой.

Мишенька сначала косился волчонком: давняя обида напоминала о себе. Однако постепенно оттаял. А однажды, завидев Некраса во дворе, подошел и тронул за рукав.

– Ты это, – хмуро сказал он. – Покажи, как ты прошлой осенью боярского Савку через голову ринул.

Некрас внимательно посмотрел, что-то решая про себя, и кивнул:

– Что ж, пошли.

–…Вот это называется «раскачка».

Он нарочно поддался, когда княжич потянул его вправо, уже торжествуя победу. Мишенька, ожидая сопротивления и не дождавшись, потерял равновесие, попробовал было шагнуть… И полетел на землю. Расшибся бы, если бы Некрас не поддержал «ученика» за рукав.

– Покажи еще!

– Нападай.

Мишенька падал снова и снова, но обижаться и не думал. Глаза его разгорелись.

– А ну как я тебя вот так, поперек туловища…

– Пожалуйста, – согласился Некрас. – Видел, как в деревнях русскую пляшут? Приседают на одно колено, руки в стороны…

Княжич попытался удержаться на ногах, но какое там. Некрас был воином. Ну, не совсем воином (оружия и коня он еще не удостоился), но все-таки.

– Теперь я!

Паренек схватил княжича так, как только что хватали его самого, однако в четверть силы, щадя чужое самолюбие. И все равно, как княжич ни вырывался, как ни силился повторить движение, получилось из рук вон плохо.

– Ух, – наконец выдохнул он. – А ты вредный. Мог бы, между прочим, поддаться, я все-таки княжеский сын.

– Еще чего! – весело отозвался Некрас. – Вставай-ка…

Мишенька вяло оттолкнул его рукой, будто устав и не желая больше бороться. Некрас пожал плечами: как хочешь, мол. И тут же полетел на землю: княжич обманул-таки противника. Правда, тот сумел все же кувыркнуться через голову и молниеносно вскочить на ноги. Взревел от притворной ярости, бросился в атаку… Но вдруг замер и поклонился: шагах в десяти стояли воевода Еремей Глебович и князь Олег. Они с усмешкой наблюдали за уроком.

– Неплохо, – сказал князь. – Твоя наука, воевода?

Тот смутился:

– Да видишь, княже, где моя, а где не моя…

– Хочешь сказать, мальчишку учил кто-то еще?

– Полагаю, так. Только вот кто? Он же сирота, ни отца, ни матери. Только младшая сестренка. Однако кто бы ни был тот мастер, я был бы не прочь познакомиться с ним поближе.

Почему-то Белозерский князь помрачнел и невеселым ходил весь следующий день. С таким настроением он сидел и на пиру, когда под ясный вечер с последним морозцем все собрались в дружинном доме.

Длинная комната была холодна – ее никогда не топили, и из уст пирующих вылетали облачка пара. Дружинные мужи и посадские бояре в длиннополых кафтанах сидели по обе стороны крепкого дубового стола, покрытого вышитой белой скатертью. Плясали скоморохи в разноцветных колпаках с бубенчиками, играли дудари, веселя гостей, их сменяли гусляры, слагавшие былины под переборы струн…

Кмети из обеих дружин лишь поначалу сидели за столом раздельно. Вскоре же за разговорами стали находиться общие знакомые и недруги, полились рекой воспоминания о былых походах и полученных ранах, о городах и маленьких селениях, в которых, помнится, останавливались на ночлег и целовали пригожих девок на сеновалах… А у девок потом рождались сыновья, все как на подбор рослые и красивые.

– Что печален, княже? – тихо спросила Елань Олега, который сидел рядом, по правую руку.

– Прости, – так же негромко отозвался он. – Хорош пир, а на душе тяжело…

– Из-за Ярослава?

Она помолчала немного, потом, словно прислушиваясь к гомону голосов, пригубила чашу, привезенную послами из Византии, и решилась:

– Не печалься. Сам ведь знаешь, кому мое сердце принадлежит.

Его глаза вспыхнули.

– Так и тебе, поди, известно, кто мое сердце украл… Выйдешь за меня, княгинюшка, если по осени сватов пришлю?

Да, говорил ее взгляд яснее всяких слов. Да, да, да!

На миг почудилось, будто все вокруг исчезло: пышнотелые бояре и жилистые князевы дружинники, оружные отроки, стоявшие по углам и охранявшие честной пир от всяких ссор, что так легко вспыхивают во хмелю, скатерть на длинном столе и чары с вином, по древнему обычаю сдобренные головками чеснока. Воевода Еремей встал, провозгласил тост за любимую госпожу. Глянули в упор недобрые глаза князя Новгородского Ярослава… А пусть злится, коли охота.

Лишь два человека существовали для нее в этот миг: сын Мишенька и Тот, Кого она всегда ждала, и наяву, и в снах. Князь Олег.

Поэтому она и пропустила момент, когда Ярослав, тяжело качаясь, встал со скамьи и грохнул кулаком по столу так, что серебряная чаша подпрыгнула и опрокинулась.

– За здоровье княгини тост поднимаешь, собака? – заорал он на воеводу. – А сами в дом чужака безродного притащили, рядом с собой сажаете! Или разум помутился?

Нос его покраснел, волосы растрепались, кафтан был застегнут сикось-накось – непонятно, как брат Константина вообще ухитрился влезть в него… Конечно, он никогда в жизни не посмел бы вести себя так в чужом доме – кабы не выпитое без меры вино.

– Проветриться бы тебе, княже, – негромко сказал князь Олег. Остальные притихли – ждали, что будет.

– Ты мне не указывай, холоп!

Олег не успел отпрянуть – Ярослав взял в руку чашу и выплеснул ее Белозерскому князю в лицо. Жгучее бордовое вино потекло вниз, по кафтану, закрасило белую скатерть, уже не выглядевшую празднично: стол в беспорядке, остатки еды, кости, жирные пятна…

Княгиня видела, как Олег, побледнев, вытер лицо. Воевода отставил кубок и едва заметно напрягся. Рука сама потянулась к мечу, не остановил бы не то что Ярослав – подумаешь! – а и сам Всеволод Большое Гнездо, появись он здесь и порадуйся на младшего сына. А тот продолжал метать пламя из глаз:

– Княгиня теперь моя – по старшинству! И Житнев мой, и земли вокруг тоже мои!

Олег не двинулся с места. Только проговорил:

– Опамятуйся. Не дома. Да и княгиня тебе не вещь и не раба. Сама выберет.

– Выберет, – пробормотал Ярослав, делая попытку выбраться из-за стола (ноги, продажные собаки, никак не желали слушаться. Зато голова была ясная, а уж красноречие проснулось – всем на диво!). – Выберет, если будет из кого выбирать. Я ведь тебе не десной кобель… то есть кабан. Ик! Меня на сулицу не возьмешь! А ну, доставай меч! Я тебя проучу, холоп!

Обе дружины вмиг разъединились. Воины сторожко подобрались, забыв хмельную расслабленность. Но и рвать друг другу глотки не спешили: мало ли что господа учудят. Ярослав, сам похожий если не на вепря, то на рассерженного косолапого, уже едва не добрался до своего противника. Княгиня гневно поднялась, встала на дороге… Он походя толкнул ее, не ведая, что находился в тот миг на волосок от смерти: дружинные отроки вскинулись в одно мгновение, десяток мечей вылетели из ножен…

– Назад! – приказала Елань, придерживая ушибленную грудь.

Кмети отступили, недовольно убирая руки с оружия. Этого голоса они привыкли слушаться, как слушались некогда князя Василия: что дома, что в поле, что в угаре битвы.

Ярослав смотрел нахохлившись, точно промахнувшийся ястреб. Наверное, понял, что, если дружина вступится за свою госпожу, не видать ему Житнева ни лаской, ни таской.

– Еще ни один гость, – раздельно проговорила Елань, – не пожаловался дома, что его обидели на этом дворе. Езжай, Ярослав. Поговорили.

Тот постоял, раскачиваясь с пятки на носок, мучительно подбирая нужные слова, сразившие бы всех наповал… Так и не нашел. Плюнул себе под ноги и двинулся к выходу. Уже в дверях обернулся и зло зыркнул на Олега.

– Быть сече, князь. Не желаешь убраться подобру-поздорову – готовь дружину.

– Дружину в такие споры втягивать незачем, – отозвался Олег. – Сами решим, если хочешь. Один на один.

…Было у нее в лесу, что, подступал вплотную к обрывистому левому берегу, любимое место: небольшая круглая поляна посреди чащобы. Зимой здесь лежал снег по грудь взрослому человеку. По весне снег таял, оседал и сползал с кочек, и в прогалинах появлялась рыжая трава и мягкий веселый мох.

На поляне стояла елочка. Елань помнила, как когда-то, гуляя с нянюшкой, робко подошла и дотронулась до пушистой ласковой ветки. Та приветливо качнулась в ответ. Елочка была маленькой, меньше сажени в высоту, но Елани она показалась царственной и величественной.

– Здравствуй, госпожа, – тихо сказала девочка.

И ты здравствуй, послышалось ей. А может, и не послышалось.

С тех пор она приходила сюда часто – в любую погоду, даже в проливной холодный дождь. Елочка укрывала ее так, что не промокала накидка. Она была хорошей подружкой – ей можно было доверить любую тайну, даже такую, что не вдруг откроешь и любимой нянюшке, и родителям…

Нынче она была здесь не одна. Возле ели стоял князь Олег и думал о чем-то своем, невеселом, опустив голову и похлопывая по сапогу рукояткой плети. Конь перебирал копытами неподалеку, осторожно принюхиваясь к прошлогодней траве. Заслышав человека, лошадь тихонько заржала, и князь оглянулся. Лицо его было такое… Словами не передать. Елань подошла, подбежала, прижалась к его груди, укрыла лицо в меховом плаще и почувствовала, как сильные руки приподняли ее над землей. Затрепетала, запрокинула голову, приникая губами к его губам, и чуть слышно охнула от счастья. Запоздало подумала: осудят ведь, если узнают. А и не узнают… От себя не спрячешься.

– Зачем дружину с собой брать не захотел? – прошептала она. – Ярослав хитрый, боюсь, как бы какую подлость не учинил.

– Ничего, справлюсь. А дружину класть… Может статься, скоро она для других дел понадобится, не для споров между соседями.

Елань вздрогнула.

– Ты о чем?

Олег Йаландович вздохнул.

– Враг на нас идет, милая. Страшный враг. Батый от Владимира и Рязани повернул на север. Значит, к зиме будем ждать его здесь.

Помолчал и неожиданно спросил о другом:

– Воевода Еремей говорил, будто у него в отроках служит паренек из Серова займища – тот, что подрался с княжичем прошлой осенью. Это правда?

– Правда, – слегка удивилась Елань. – Сестрица его в усадьбе помогает. Я их взяла, а то пропали бы одни в лесу.

– А не было ли при мальчишке ножа или кинжала?

– Как же, помню. Я еще удивилась: нож больно красив, не из простых. Откуда бы? Дорогая сталь, и узор на рукояти…

– И ножны из бересты?

– Да, – подтвердила княгиня. – А откуда тебе известно?

Но Белозерский князь на этот раз промолчал.

Он не мог видеть этого, потому что в те времена еще не родился на свет. Однако иногда в снах (а бывало, и будто наяву) приходила хмурая картина – а точнее, ее бессвязные фрагменты, словно камешки странной мозаики…

Там был высокий берег, круто обрывавшийся к стылой воде, холодное осеннее небо, сплошь затянутое дождливой пеленой, и надсадные птичьи крики. Неизвестно, что хуже: самый страшный шторм с грозой и молниями, который все же имеет конец (ветер разгонит тучи, и засияет солнышко в голубизне, обещая долгожданное тепло), или такая вот непогодь с многодневной сыростью. Кажется, уже все пропиталось ею.

Лошади брели медленным шагом, понукай не понукай, и всадники, измученные сами до мертвенной бледности в лицах, опустили поводья и закутались в плащи, став похожими на старых нахохлившихся птиц. Далеко за лесистым холмом догорал невидный отсюда илем – небольшая крепость-городок, в котором когда-то, в другой, счастливой, жизни, обитали молодые – мерянский князь Йаланд Вепрь и его жена – красавица Ирга.

Сказывали, у отца Йаланда Мустая Одноногого (правую он потерял в стычке с ютами, чьи боевые корабли в ту пору еще наведывались в устье Онеги) было четырнадцать жен, и ни одна не могла пожаловаться, будто господин обходит ее своим вниманием. У самого Йаланда во все времена была одна-единственная спутница, одна-единственная любовь…

Он увидел ее, проезжая ранним летним утром через поселение на берегу Свири. Девушка шла по тропинке от лесного ключа, в одной руке у нее было лукошко, полное спелых ягод, а в другой – букет ромашек. Она была одета в длинный сарафан с причудливой вышивкой и башмачки из оленьей кожи. Чуть раскосые глаза над высокими скулами смотрели спокойно и чуть, самую капельку, насмешливо. Светлые волосы спускались до талии и были заплетены в тяжелую косу, перехваченную алой ленточкой… Солнце глядело на нее сзади, рождая золотистое сияние в выбившихся прядях у висков. На загорелой щеке горело пятнышко земляничного сока. То лето, помнится, было необычно богато на землянику…

Йаланда Вепря вполне можно было напугаться: огромный, как гора, на рослом алхетинце черной масти, в свободной червленой рубахе, подпоясанной мечом… Однако пронизанное утренним солнцем видение вдруг взглянуло, прыснуло в ладошку и отвернулось, едва удерживаясь, чтобы не рассмеяться вслух. А молодой князь неожиданно почувствовал, как незнакомая доселе краска выступает на скулах, и во рту в один миг почему-то стало сухо…

Все думали: поиграет князь с новой игрушкой, а надоест – бросит. В крайнем случае сделает наложницей. Но вышло не так.

Свадьбу сыграли скромную. Всего-то и гостей было, что родители невесты – деревенский староста с женой и младшими дочками (числом аж шесть), друзья жениха, Мустай Одноногий и несколько воинов из княжеской дружины. На тихой, чуть ли не тайной свадьбе настоял старый князь. Йаланд поначалу обиделся, решив, будто отец недоволен тем, что сын привел в терем простолюдинку. Потом понял истинную причину. И оценил предосторожность. Только, видно, она была недостаточной.

Мерянские поселения по берегам Онеги платили дань новгородскому князю Мстиславу. Мстислав круто обходился с поселенцами: увеличивал подати чуть ли не каждый год, и горе тому, кто не мог расплатиться вовремя. И еще у него было право брать чужих невест прямо от свадебного стола. И не дай бог, если девушка приглянется, – тут уж проси не проси… Поэтому и пошел у мерян обычай, сохранившийся на многие столетия: невесту везли к жениху, скрыв ее лицо под покрывалом, в сопровождении вооруженного отряда. Однако случись что – от этого отряда не всегда получался толк: дружинники у Мстислава были как на подбор, один стоил десятерых. И было их у новгородского правителя много…

Сразу после свадьбы Йаланд Вепрь, вняв отцовскому совету, увез жену в свой илем. Илем представлял собой укрепленный поселок посреди леса: ров с водой, ряд деревянных надолбов, насыпь, а на насыпи – частокол с двумя башенками, защищавшими ворота. Внутри частокола располагались высокий княжеский терем, амбары, сараи, конюшни, дружинная изба, а сразу за частоколом – дремучие чащобы. Хлеба тогда сеяли мало, больше жили охотой и рыбным промыслом. Онега была богата рыбой, а уж зверья в лесу всегда водилось видимо-невидимо… Живи – не хочу. Однако счастье молодых было недолгим. Не успели прийти осенние холода, как под стенами крепости встала дружина новгородского князя…

Мстислав рассматривал мерянский городок с небольшого лесистого пригорка. На правом склоне, где он находился, была маленькая прошлепина, будто плешь на голове великана. Настроение у князя было совсем не радужное. И дело было не в том, что твердь была неплохо защищена – там, за частоколом, остались лишь бабы, старики и ребятишки, сбежавшиеся с окрестных поселений (все мужчины под предводительством обоих князей – старого и молодого – стояли в распадке меж двух холмов, выстроив линию деревянных щитов и ощетинившись копьями). У Мстислава людей было не меньше, и они были профессиональными воинами, что им невеликое ополчение… Соседний князь Пуркас, заслышав от разведчиков о появлении вблизи его земель русских дружин, засел в своем городке Илике и приготовил загодя дорогие подарки – откупиться. Йаланду он был не союзник.

Нет, Мстислав не сомневался в своей победе. Он уже видел поваленный частокол, мертвых Йаландовых людей и его самого – коленопреклоненного, униженного, раздавленного… Вот только совсем не улыбалось новгородскому князю ссориться с теми, с кого он брал дань. И уж вовсе не хотелось видеть ненависть в глазах той женщины, которую он возжелал так, как не желал еще ни одну…

Он разозлился на себя за такие мысли. Ненависть…

Еще не было такого, чтобы он спрашивал чужую невесту (каких угодно кровей – хоть княжеских), нравится ей или нет, как он ласково или по-звериному грубо берет ее вперед жениха. Не спросит и эту. А начнет она кричать и драться – что ж, оно даже лучше. И все-таки…

– Вели атаковать, княже, – сказал воевода, горяча застоявшегося коня.

Мстислав взглянул с неприязнью.

– Обождешь, – угрюмо ответил он. – Сейчас пошлешь к Йаланду парламентера. Пусть скажет: меряне нарушили древний обычай, завещанный пращурами. И передо мной непочтительны. Однако, коли покорятся, я не трону, а будет их княгиня со мной ласкова – то и дань возьму меньше.

Воевода усмехнулся в усы, но перечить не решился. Отдал кому-то приказание. Парламентер, отстегнув ножны с мечом, выехал на середину поля, перед людьми Йаланда – молодой, русоволосый, с румянцем во всю щеку: первый парень на деревне. Мстислав досадливо поморщился: стоило бы выбрать кого-нибудь постарше и посерьезнее. А так – будто в насмешку.

Дружинник тем временем, заставив лошадь танцевать под собой, упер руку в бедро и задорно прокричал то, что было велено. Он еще не договорил до конца, а новгородский князь, стоя на холме в отдалении, уже знал, каков будет ответ.

Ольгес, сын Йаланда, в ту пору еще не родившийся, конечно, не видел, как в битве, длившейся целый день, полегло почти все ополчение мерянского илема – лишь старый Мустай Одноногий и его сын с ближайшими телохранителями сумели укрыться за воротами крепости. Саму крепость разгоряченные чужой кровью новгородские дружинники взяли к утру, сломив сопротивление стоявших на стенах баб и ребятишек…

Кто-то поджег дом воеводы внутри частокола, от него загорелся другой и третий, и вот уже один больтой пожар взметнулся над городком. Кое-где по улицам еще звенело оружие, раздавались крики боли и ярости, кто-то еще сопротивлялся и умирал, защищая свои жилища, а ненасытный огонь все выше и вышек взлетал к дымным небесам…

Они едва успели закрыть за собой дверь на засов. Внутри терема, куда Йаланд привел молодую жену после свадьбы и где та зачала сына (она это знала наверняка – уже шевелился в утробе совсем еще крошечный, но вполне живой и ощутимый комочек), теперь вовсю плавал едкий белесый дым. Сосновые бревна, отсыревшие за осень, занимались неохотно, но мало-помалу становилось все жарче, оранжевые язычки лизали наружную дверь, трещало и стонало: дом умирал…

– Спускайтесь в подклеть, – крикнул охрипший от жара Мустай. – В дальнем углу расшатайте два бревна, за ними начинается тайный ход. Он выведет вас за лес, на правый берег Свири.

Йаланд в отчаянии посмотрел на отца. Тот стоял перед дверью – могучий, словно старый дуб, и не заподозришь, что вместо одной ноги пристегнута деревяшка, в правой руке неизменный боевой топор с датскими рунами на лезвии, в левой – подбитый мехом ясеневый щит.

– А как же ты?

– Я еще не рассчитался с новгородским инязором за его вероломство. Не для того я много лет платил ему дань, чтобы…

– Я тебя не оставлю!!!

– Молчи! – с яростью перебил Мустай. Сверкнул глазами на непослушного сына, но закашлялся и уже тише добавил: – Ну не поспеть мне за вами на одной-то ноге, разве не видишь? А рук у меня все-таки две. Как-нибудь управлюсь. Долго не обещаю, но…

– Я без тебя не уйду! – крикнул Йаланд.

– А жена с ребенком? Кроме тебя, никто их не защитит. В них – твоя надежда, продление рода…

Молодой князь все еще стоял в нерешительности. Красавица Ирга была поблизости, рядом, держась за руку мужа. Она тоже любила Мустая Одноногого – как дочь любит отца.

Они смотрели на него, зная, что видят последний раз, и пытались вобрать в память его образ: худое почерневшее лицо, перекошенное шрамом, седые спутанные волосы под окровавленной повязкой, висевшая клочьями кольчуга…

– Идите, – донеслось из дыма. – Мне еще бревна нужно поставить на место, иначе Мстислав догадается про тайный ход. Конечно, он и так догадается, но, по крайней мере, не сразу.

– Отец, – прошептал Йаланд Вепрь.

– Торопитесь. Дверь вот-вот рухнет.

Мустай закрыл лаз как раз в тот момент, когда дверь в горницу под ударами снаружи слетела с петель. Первый из новгородских дружинников ввалился внутрь, жмуря глаза от едкого дыма и ругаясь в полный голос. Он умер, даже не увидев топора, который обрушился ему на шлем. Следом лез второй, за ним третий, и старый мерянский князь ждал их, оскалив зубы в торжествующей усмешке…

Свежий сосновый сруб догорал. Крыша со стоном ввалилась внутрь, и высоко вверх, прямо к серым небесам, вознесся столб искр – так бывает, когда в пожаре умирает человек. Те из Йаландовых людей, кто остался жив, сбились в кучу под охраной воинов Мстислава и с молчаливой тоской смотрели на огонь, который уже отшумел и потерял силу. Они стойко сражались и, хотя им была дарована жизнь, не радовались подарку. Единственное, что смогло озарить их лица, – это весть о том, что их князь и княгиня сумели скрыться. По многим сухим губам скользнула улыбка, приведшая Мстислава в бешенство.

– Далеко они уйти не могли, – сквозь зубы проговорил он. – Седлать коней! И обернулся к пленным:

– Кто укажет, куда направились Ирга и Йаланд Вепрь, – того пощажу. Ну? Ответом было молчание. Мстислав ощерился в вислые черные усы. Повелел:

– Раскалить железо. Не так их много, буду спрашивать по одному. И не радуйтесь, собаки, что уцелели. Умирать придется долго – состариться успеете.

Отступать от своего он не собирался. И дело было даже не в дани, которую он не получил, и не в княжеской жене, так и не снявшей с него сапог…

А на следующее утро с хмурого неба хлынул дождь. И не прекращался несколько седмиц, почти до самого первого покрова.

Было у них две лошади, но одна сломала ногу на камнях. Йаланд присел над ней, посмотрел в испуганно косящий глаз, погладил по шелковистой морде. Вытащил длинный широкий нож из берестяных ножен. Лошадь, до этого судорожно пытавшаяся встать, замерла, будто почувствовав намерение человека. Князь вложил в удар все свое воинское мастерство. Ему хотелось сделать благородному животному последний подарок: легкую и быструю смерть.

Теперь он шел пешком, придерживаясь за стремя коня, на котором ехала Ирга. И уже третьи сутки (а может, четвертые, он сбился со счета) видел перед собой один и тот же унылый пейзаж: серые камни и деревья, кромка воды, по цвету напоминавшей расплавленное железо, шелестящие струи дождя – казалось, весь мир вдруг умер в одночасье, оставив двоих путников брести неведомо куда, без цели, без надежды…

Кривобокая сосна, выросшая на просторе больше вширь, чем ввысь, приютила их под своей кроной. Йаланд нарубил веток, натянул на колышки плащ – получился полог. Хоть слабая, а все же защита от непогоды и напоминание о доме… Разжег костер, чего не делал с того дня, как они бежали из илема через подземный ход: боялся, как бы не засекла погоня. Ночью одинокий огонек виден издалека.

Ирга сидела, обняв колени, сжавшись в комочек и дрожа всем телом. Мокрые длинные волосы спутались под рваным капюшоном, некогда румяные пухленькие щеки ввалились, и черные тени легли под глазами. По неистребимой женской привычке вместе с самым необходимым она захватила из терема бронзовое зеркальце с узором на обратной стороне. Зеркальце было маленькое, с ладонь. Последний раз княгиня смотрелась в него два дня назад. Сейчас она взглянула на себя и ужаснулась. И подумала: «Не посмотрит на меня больше мой милый. Не обнимет, не прижмет к себе, не прошепчет: горлица моя… А обнимет, так скорее из жалости, чем из любви (кто ж полюбит такую каракатицу?)». Она смутилась, опустила голову, инстинктивно поправила мокрое насквозь платье – вернее, то, что от него осталось. И не догадывалась, наверное, что Йаланд смотрит на нее неотрывно, чувствуя комок возле сердца – как когда-то, на тропинке к лесному роднику, в их первую встречу. Никогда он не встречал женщину прекраснее.

Что-то пробудило ее ото сна. Ирга подняла голову, прислушалась… Пейзаж вокруг неуловимо изменился. Была та же ночь, но дождь неожиданно стих, на небе высыпали звезды. Они сверкали не только на небе, но и на земле, на противоположном берегу – целые разноцветные созвездия. Иргу это заинтересовало. Вглядевшись она поняла, что перед ней, за рекой, лежит незнакомый город. Ночь была не такая уж темная – виднелись дома и верхушки деревьев, широкие гладкие улицы и высокая, удивительно красивая церковь на холме. Она была построена из желтоватого резного камня – большая редкость в здешних местах, где еще без малого шесть веков зодчие будут отдавать предпочтение более доступному материалу – дубу и сосне.