Убегая от упырей, Владий не обращал внимания на солнце, которое теперь скрыто было низкими грозовыми тучами. Отец учил его в лесу стороны света разбирать: по мху на камнях, по кронам деревьев. В обычном лесу — не в Заморочном, где все шиворот-навыворот. Как далеко отклонился он от верного направления и куда теперь идти? Задрав голову к небу, он долго высматривал солнечный проблеск в черных тучах. Решив наконец, что солнце уже за полдень перевалило, и найдя в небе самое светлое пятно, побрел почти наугад.

Гроза разразилась, когда он оказался как раз посреди голого места — на огромной поляне, тут же ставшей болотистой, хлюпкой. С трудом отыскивая твердую землю, то и дело увязая по щиколотку, падая в неприметные, поросшие травой колдобины, Владий окончательно заплутал. Две причудливо сросшиеся сосны на краю поляны показались ему добрым великаном, которого Перун прислал, чтобы защитить княжича. Забившись в ложбину меж их корнями, с головой укутавшись в медвежий опашень, дрожа от холода и усталости, он провалился в беспокойный сон…

Во сне явился ему чародей, сам белоголовый и одетый во все белое. Чародей держал в руках золотую чашу, до краев Наполненную дымящимся отваром, бормотал над нею непонятные слова. Что-то, наверно, видел он в этом отваре, ибо лицо старика то сердитым становилось, то спокойным, то озабоченным. Подойдя к человеку, лежащему возле огромного очага, чародей окропил его волшебным отваром. Человек вздрогнул, изогнулся всем телом, но глаз не открыл. И вновь чародей забормотал над чашей, хмурясь больше прежнего.

Вдруг старик почувствовал, что за ним наблюдают. Поставив чашу на край дубового стола, он внимательно оглядел помещение и, растопырив пальцы, подошел к одному из окон. За окном бушевала гроза, хлестал водяными жгутами ливень. Однако, похоже, иное в этом буйстве природы виделось старику. Пальцы чутко подрагивали, улавливая незримое.

— Держись, мой мальчик, — прошептали его губы. — Знаю, что ты жив и к цели своей идешь. Ничего иного мне не открылось: ни где ты, ни с кем ты. Перун тебя хранит, знать, и для Синегорья не все потеряно. Не отступай, с отцом равняйся, о княжестве думай. Встретимся, когда время придет…

Откуда такой сон и к чему, Владий даже не пытался разобраться. Пробудившись поздним вечером, под ясным звездным небом, он решил пройти еще немного. Жалко было времени, потерянного из-за бегства от упырей и непогоды. Определившись по звездам, он зашагал на юг, довольный тем, что яркий лунный свет озаряет его путь. При таком свете, да по здешнему редколесью, на удивление чистому, без цепких кустарников и завалов, пожалуй, можно и половину ночи отшагать. Лишь бы вновь нечисть какая не помешала.

Заметно похолодало. На траве засеребрился иней. Но морозец не беспокоил Владия, напротив, бодрил, подстегивал. И все же каждый шаг стал даваться труднее словно невидимая ноша давила на плечи, гнула к земле. В ушах появился раздражающий звон, ноги начали спотыкаться на ровном месте. Сделав еще несколько шагов, Владий вдруг упал на колени. Совсем недавно он был полон сил и бодрости — и что же теперь случилось?

Мысли путались. Собрав всю волю, он отрезал кусочек корня жар-цвета, положил его в рот — и чуть не выплюнул. Корень был горьким, словно подменили! Владий тем не менее заставил себя жевать. Затем ощутил, как слабеет горечь во рту, и успокоился. Наверно, ему просто показалось. Да вот и звон в ушах приутих, дышать стало легче. Однако продолжать двигаться по ночному лесу ему расхотелось, Лучше все же утра дождаться. Он потеплее закутался в медвежий опашень, прижался спиной к сосне и так, сидя, уснул.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ был самым мучительным. Казалось, что конца ему не будет. А может, думал Владий, я уже потерял счет времени, не замечаю ночей, иду и иду много суток подряд? Голова гудела, будто сжатая пыточным обручем. В глазах разбегались разноцветные круги. Неоднократно он падал ничком на землю и, не в силах подняться, полз вперед, обдирая в кровь колени и локти.

Двигаться его заставляли слова, услышанные во сне: «Держись, мой мальчик… Не отступай, с отцом равняйся, о княжестве думай…». Кто произнес их? Отец? Нет, это был кто-то другой. Впрочем, какая разница. Слова были верными; он должен держаться, пока жив, пока не отомстит за отца, пока не восторжествует в его вотчине Правда и Совесть! И он, стиснув зубы, продирался сквозь За-морочный лес — на юг, к друзьям Светозора и Синегорья.

Вряд ли он смог бы справиться сейчас даже самой мелкой лесной нечистью. Слава Перуну, никто на пути не встречался. Но сила, которая старалась прижать княжича к земле и давила в грудь при каждом шаге, была пострашнее упырей и болотных кикимор. Сначала он решил, что заболел, не выдержав холодных ночевок на голой земле. И ничего в этом не было бы удивительного. Хотя говорила ведь ворожея Диронья, корень жар-цвета от любой хворобы его излечивать должен… Но позднее он понял, что не в телесных недугах дело, но в бессилье волшебного корня. Понял, когда в болотистую низину забрел и решил вернуться, чтобы обойти ее посуху.

— Едва Владий прошел несколько саженей в обратную сторону, как почувствовал, что и дышится легче, и головная боль отступает, и глаза яснее видят. Однако, стоило вновь на юг повернуть, хуже прежнего сделалось. Чтобы проверить свою догадку, Владий опять повернул и отшагал еще немного к северу — и тут же почувствовал облегчение во всем теле. Вернулся на прежнее место — ноги свинцом налились, на плечи и голову словно само небо обрушилось. Так вот в чем дело! Нечистая Сила сменила тактику. Прохода на юг ему не дает новой заморочкой — не проделками мертвяков, а собственной удавкой. Мускулы стягивает, тяжесть навешивает, разум мутит.

— Но это же несправедливо! — воскликнул вслух Владий. И не узнал своего голоса, ставшего вдруг хриповатым, суровым, очень похожим на отцовский. — Открытый бой предложи, тогда посмотрим. Открытого боя хочу, сволота подземельная! Или ты боишься один на один выйти? Вылезай, паскудина мерзкая, сразимся!..

Тишина была ему ответом. Да и сам княжич поразился словам, слетевшим с его уст. Возможно, подобные оборотцы и слышал он прежде — от дворовых людей, от дружинников, — но сам-то никогда такого не произносил, зная, что отец не похвалит. Жизнь всякому научит, подумал он, и осекся. Откуда эту-то мысль в голову занесло? От Нечистого или еще от кого? Обхватив голову ладонями, Владий упал на землю, застонал от беспомощности. Если в разум его что-то чужое вмешивается, и злое, и доброе, — как ему с дорогой справиться, как устоять?!

Одно оставалось: не думать более ни о чем, идти вперед, свое тело не щадить и переламывать чужую силу. И он шел, шел… Отсекал малейшую тень сомнений, закрадывающуюся в сердце. Иной раз зубами впиваясь в запястья рук, чтобы в чувства себя привести. Повторяя слова, которые единственные помнились: «Держись, мальчик… Не отступай, с отцом равняйся…». Память об отце поддерживала его, заставляла терпеть неведомую прежде боль. Но, кроме памяти, жила в нем ненависть — к предателю и братоубийце Климоге. Жила и крепла, словно сил набиралась от претерпеваемых мучений, словно ненависть прочих чувств сильнее, словно затмением способна она и сам солнечный диск перекрыть!..

ПЯТЫЙ ДЕНЬ наступил — и принес нежданное облегчение. Владий не помнил, как и когда он встретил ночь накануне. Вероятнее всего, просто потерял сознание, свалившись под тем самым кустом, под которым и пробудился нынче утром. Его бил озноб, хотя ставшего привычным за последнее время снега вокруг не было видно. Неужто «ночная зима» уже сменилась «утренней весной»? Долго же он проспал… Растерев голое тело руками, поприседав и попрыгав, Владий вдруг сообразил, что вновь здоров и крепок. Нечистая Сила отказалась от попыток остановить его!

— 0-го-го! — завопил он радостно.

— Уо-вуо!..-донеслось в ответ.

Владий замер. Две вещи поразили его: звук собст— I венного голоса, как и вчера, незнакомый, с хрипотцой, ;

и дальнее эхо, которого раньше не слышно было в Заморочном лесу. Эхо ли это?

Впрочем, раздумывать было некогда. Солнце высоко — пора путь продолжать. Он пошуровал языком за щекой и нащупал непрожеванные крошки корня жар-цвета. Все-таки, даже сознания лишаясь, успел целебный кусочек в рот положить. А где же остатки? Он старательно обшарил место, где спал, ощупал каждую складку медвежьей накидки (опашенем теперь ее трудно было бы назвать, поскольку подарок ворожеи истрепался за последние дни окончательно), а больше искать было негде. При нем только и оставались нож охотничий, пояс кожаный, родовой знак и чародейский перстень на шнурке. Выходит, что с замутненной головы вчера весь остающийся корешок в рот сунул, а ведь его еще дня на два растянуть надо было. Плохо дело, да не исправишь.

Чуть позже Владий заметил, что не только эхо в лесу появилось. Сперва на муравейник наткнулся (и обрадовался ему, будто дом родной увидал), а затем две пичуги над головой промелькнули, которых разглядеть даже не успел. Швыркнули крылышками в листве — и исчезли. Но от мурашей и от пичуг мелких радостью наполнилось сердце. Не один уже он в мертвом лесу!

— Эге-ге! — закричал он.

— Уо-во-вуо! — ответил Заморочный лес. Нет, на эхо совсем не похож был этот отклик. Владий вновь насторожился, но повторить свой клич не рискнул. Просто шагу прибавил, помня о том, что Диронья сказывала: «На всю дорогу дней пять-шесть понадобится…». А сколько он уже в пути? Трудно судить после вчерашней (только ли вчерашней?) мутотени. То ли пять, то ли все десять.

Полдневная жара заставила его медвежью одежку скинуть, на плечо пристроить. Идти вовсе голым, пусть и в пустом лесу, тоже неловко. Он огляделся, присмотрел папоротниковые заросли. А что, сгодится! Нарезав папоротника, соорудил себе нечто замысловатое: бабью юбку на бедра и накидку на плечи. И срам прикрыл (словно пичуг застыдился!), и от палящих солнечных лучей укрылся.

— Уо-вуо-во! — раздалось совсем рядом. На волчий вой похоже, хотя и не совсем. Может, волкодлаки-оборотни так перекликаются? Владий выбрал сосну потолще, прижался к ней спиной, вытащил нож из-за пояса. И вовремя! Замелькала серая тень за деревьями. Волчара! Да не из маленьких, не из хилых. Такой и медведя не забоится, тропы не уступит.

Серый человека учуял, головой лобастой из стороны в сторону повел, застыл как вкопанный. Злобный, страшный, до крови охочий. Его глаза с глазами Владия встретились — и шерсть на волчьей холке вздыбилась, пасть ощерилась желтозубо. Владий мгновенно потом покрылся, но и успокоился почему-то. Если зубы у зверя желты, — вспомнил отцовские наставления, — значит, стар он уже, сам тебя боится.

Владий ноги напряг и нож вперед выставил. Главное, первый удар принять, на спину не опрокинуться, иначе волчара до горла клыками дотянется, в один миг перекусит!

Будто искры из волчьих глаз в землю ударили: так он когтями по каменистой земле хватил, в бой устремляясь. В прыжке узким копьем вытянулся, вместо острия — клыки, древко — мощная хребтина. Владий, как заранее именно этого ждал, влево сдвинулся, правой рукой врага встречая. Нож под лапу зверю вошел почти по самую рукоять. Однако тяжесть волка столь велика была, что Владий, хотя и готов был к удару, не устоял на ногах. Упал на бок, едва успев нож выдернуть. Волчьи клыки над горлом лязгнули. Увернулся, вскочил на ноги, да не так поспешно, как следовало. Зверь, хоть и раненый, ловчее оказался — прыгнул прежде, чем Владий принять его изготовился. Зубы, словно десяток ножей, вонзились в бедро княжича, сбили его на землю. Левой рукой ударил Владий, что силы хватило, в ухо волка, и тот от боли разжал челюсти. И правой рубанул, как мечом, по открывшемуся горлу. Возвращая полет руки — нож-то обоюдоострый! — к себе на защиту, Владий еще раз по волчьей глотке прошелся. Случайно это вышло, никто его не учил такому. Но голова серого отлетела, будто ее косой скосили.

Так и свалились под сосну поврозь: княжич, голова волчья и тело обезглавленное. Только тело — не волчье. Мутнеющим взглядом увидел Владий, как серая туша матерого зверя превращалась… в нечто человекоподобное! Лапы с когтями обернулись вдруг ногами-руками, . шерсть седеющая — балахоном дерюжным стала, хвост — поясом на торсе свернулся. Владий вздрогнул: «Оборотень!»

Если бы не жестокая рана на бедре, побежал бы, не оглядываясь. Однако сейчас ни с места сдвинуться не мог, ни глаз отвести. Вздохнул поглубже и на голову посмотрел, ожидая самого страшного. Но голова почему-то не изменилась, прежней осталась — волчьей, с пеной, сочащейся меж клыков.

Владий тряхнул головой, надеясь, что наважденье исчезнет. Ничего не изменилось. По-прежнему у ног его лежал обезглавленный человеческий труп, и чуть поодаль валялась волчья голова.

Значит, не все свои ловушки Заморочный лес ему выставил. К этому полузверю-получеловеку у Владия ни злости, ни презрения не было. Честный бой — и победа честная. Но к лесу, не прекращавшему свои каверзы, счет другой будет. Нельзя с ним открыто биться. Ладно, время придет — иначе встретимся, за все посчитаемся! Тут и слова припомнились, услышанные во сне: «Встретимся, когда время придет». Хотя, конечно, за теми словами другой смысл скрывался, а все равно верно сказано. Еще придет время для всякой встречи — и для доброй, и для злой.

Что-то нужно было делать с кровоточащей раной на бедре. Решив, что опашень все равно сносный вид потерял, а ворожейская сила в нем еще остаться могла, Владий отрезал от него широкую полосу и покрепче перевязал рану. От прежнего наряда из папоротника тоже ничего не осталось, поэтому остатки медвежьей шкуры пошли на хоть какое-то прикрытие наготы. Подумав, он и волчий хвост-пояс не побрезговал взять. Как раз сгодился, чтобы клочки медвежьей шкуры на себе закрепить. Так и пошел дальше — на лесного дикаря похожий, никак не на сына княжеского.

Вечер был близок, когда почуял Владий подзабытый уже запах живого дыма. Так очаги в домах и рыбачьи костры пахнут. Неужто людское жилье близко?! Он побежал на этот запах, словно собака, учуявшая дом. Бежал, покуда сил хватало, и уже на исходе их увидел за деревьями широкий просвет и тонкую струйку белесого дыма, поднимавшуюся к темнеющему небу.

Внезапный страх остановил его, заставил на траву броситься. А если это новая западня Заморочного леса? Ползком пробрался Владий сквозь низкий орешник, вгляделся внимательно в сумерки. На широкой поляне открылось ему неказистое селение: две бревенчатые избы, пяток землянок. Ни охранного частокола вокруг, ни дороги нахоженной к домишкам. Но вот кто-то из землянки вышел, к ближайшей избе направился, притвор распахнул по-хозяйски. Люди, слава Перуну, люди!

Чуть было не бросился к ним сломя голову. Не сомневался уже, что из проклятого Заморочного леса выбрался, что не мертвечина перед ним, а настоящая жизнь. И бросился бы, не зацепись шейный шнурок за ореховую веточку. Как тогда, когда кикимора обмануть пыталась! Случайность ли, знак ли верный? Владий замер, прислушался. Голосов он не слышал, но трещали кузнечики, ветерок травой шелестел, где-то тихий плеск раздавался, так на плеск реки похожий.

Он посмотрел на перстень. Синий свет аметиста был спокоен и ровен. Не голубой, конечно, который изначален и, как Владий установить успел, только светлый путь предвещает, но и не другой какой — настораживающий, опасный. Вот только о чем синий свет говорит?

Не оставалось у него сил бороться с искушением. Ни физических, ни духовных, ни любых других. Одно лишь — повинуясь не разуму, а душе— сделать смог:

ножом срезал дерн, под него свой родовой знак положил и, чуть замешкавшись, чародейский перстень. Хотел было и нож в земле оставить, да в последний момент передумал. Встал во весь рост и, не таясь больше ни от нечисти, ни от людей, пошел к кривобокой избушке, из которой живой дымок курился.