1. Кровавая ночь

Род не был богом. Род был творцом Вселенной — ее Пространства и ее Времени, ее миров, живых и мертвых, и богов ее. Таким был Род, таким и остается — вне сравнений земных и небесных, вне разумения сущих и последующих. Вне всего. Но от Рода явлены были боги: Сварог — бог небес, нравом спокойный и силой понапрасну не балующий, Дажъбог — податель благ земных и заступник наш, бог солнечный, Мокошь — богиня плодородия, водоносица, удачница женская. От них рождены и другие (но только ль от них? — уж не помнит никто), своенравные, страстями обуреваемые… Они всегда не прочь поиграть миром человеческим. Бог ветра — Стрибог — буйный, да отходчивый. Бог зверья и скотины домашней, да еще, говорят, покровитель менял и торговцев, — Белее — капризный, скупой и злопамятный. Сын небес, Сварогов сын, — Сварожич — бог огненный. Лико светила надземного — Хоре — то ласковый, то жесткосердный. Самый веселый бог — Ярило — гуляка радостный, женолюб и выпивоха. Переплут — бог подземный, к ночи о нем не хочу говорить… А главный средь ряда сего, бог всевидящий и повелительный, гордый и праведный, княжеский бог — Перун. Известно еще, что пес у него в услужении, Симаргл прозываемый, с пастью клыкастой и крылами лазоревыми, аки молния быстрый… И уж как они, столь розные да грозные, в ряду своем сладили,как междусобби вершили и юдоль земную делили, про то наши старцы смутно сказывают — по страху ли великому, по неразумению ли, то ли еще по причине какой.

— А наш-то бог кто среди них, Любавушка?

— Ты будто дитя малое, Владий! Восемь годков к зиме будет, а простого усвоить не можешь. Сколько раз повторять тебе, что княжеский бог — Перун. Он заступник нам и судия. К нему помыслы наши в дни тревог, и благодарность наша — тоже к нему.

— Белый ягненок, которого отец третьего дня зарезал возле речной пещеры,-благодарение Перуну? Совсем махонький был ягненочек, шерстка нежная, шелковистая. Жалко его…

— Так старейшины указали: жертва нужна была богу от князя. Слышал небось, возле самого Ладора волкодлаки-оборотни шастают. От них защиту у Перуна отец попросил.

— Глупость какую старики присоветовали! Перуну наш ягненок — на зуб не хватит. Лучше бы охотников и стражников крепостных по лесам разослали, волчью нечисть враз извели бы!

— Простым копьем не проткнешь волкодлака. Не волчара он — оборотень. То человек, то зверь, как угадаешь? Перун же все видит, всякое понимает. И ягненок наш не для трапезы нужен ему, а как знак почтения и просьбы княжеской о вспоможении.

— Почему же отец к Перуну обратился с поклоном, а не к зверьему богу Велесу? У Велеса, чай, над волкодлаками власть поболее?

— Типун тебе на язык, братец! Велес издревле с Перуном не ладит, бит был им не раз, хотя и сродственник. Можно ли разве нам, детям княжеским, даже думать о том, чтобы отец недругу Перуна кланялся?! Да и не во власти капризного Велеса лесная нечисть. Волкодлаки, лешаки, упыри и болотники, если кому и подвластны, то лишь Черному богу — злобному и коварному Триглаву, ворогу всего сущего.

А кто, Любавушка, сильнее — Триглав или Перун?

— Разболтался ты, братец, к часу полночному, словно кто за язык тебя дергает! Ну-ка, быстренько спать, покуда я няньку не кликнула!

Конечно, не угроза на Владия подействовала, а время позднее. Легонько вздохнув, мальчик повернулся на бок и пожелав-пробормотав «Покойной ночи, сестрица», смежил веки. Лунный луч, пробившийся сквозь ночные облака, скользнул через оконце детской опочивальни и замер на медвежьей шкуре, брошенной на дубовый пол. И показалось на мгновение Любаве, почти уже взрослой —пятнадцатилетней — дочери князя Светозора, правителя Синегорья, что луч тот окрасился кровью. Мгновение было кратким, но зловещим. Невольно вздрогнув, Любава потеплее укрыла своего уснувшего братца овечьим одеялом, прошептала мольбу еженощную к берегине-заступнице и погасила свечу.

Ночь, словно ворона черные крылья, распласталась над Синегорьем. Гнал Стрибог пелену облаков, лишь изредка разрываемую полнолунным светом, ив этом недолгом свете крепостная стража пыталась оглядеть подступы к Ладору. Да углядишь ли что? Запахнувшись в грубый домотканый плащ, караульный десятник поднялся по ступеням надвратной башни. Молодой стражник окликнул его с запозданием, за что тут же получил , выговор, хотя и не слишком суровый. В такую ночь следовало бы троих молодцов у ворот да двоих на башню надвратную выставить. Только взять-то их где, коль почти всю караульную полусотню Светозор приказал в город отправить? Дескать, взбудоражено простонародье слухами о волкодлаках, защиты требует от ночной нечисти.

В былые годы городская стена весь Ладор охраняла. Но разросся стольный град, тесен стал для житья. Пологие склоны Ладорского холма пошли под застройку:

домишки деревянные, улочки кривые, народ шумливый. В обычное время новые поселенцы со старожилами ладят, на каменные дома, крепостной твердью хранимые, без неумной зависти поглядывают, ибо верно сказано: «На чужой каравай рот не разевай». А как по окрестным лесам нечисть поганая бродить стала, так будто подменили их! Ропщут, злобятся, челобитные князю шлют. Скорей бы дружина в Ладор воротилась, навела бы порядок в лесах и долинах. Но, видать, много дел у воеводы Фотия на берегах Аракоса оказалось, коль третий месяц уже князь со своим воеводой лишь письмами через гонцов обменивается.

С этими невеселыми мыслями посмотрел десятник на княжеский дворец, темная громада которого возвышалась даже над крепостными башнями. Два окна во дворце, хотя время за полночь, светились: одно внизу, у самого входа, — здесь дворцовая стража службу несет, а другое — в третьем ярусе, где малая горница князя. «Не спится Светозору, свечи жжет не жалеючи, — покачал головой десятник. — Да, нелегко княжеством править. А вот наше дело простое — ратное…» С тем и отправился он других караульных проверять.

Прав был десятник — не спалось в эту ночь Светозору. Накинув бобровый опашень на широкие плечи» расхаживал он по горнице, хмурил густые брови, искоса поглядывая на большую карту, где его княжество искусно отображено было. Хоть велика карта, чуть не всю стену горницы собой покрывает, а не дает она ответа на сегодняшние вопросы: откуда опасность к Ладору приблизилась, кто волкодлаков науськивает, какие цели таинственный враг преследует?

Кабы возможность была, две-три сотни дружинников с юго-восточного приграничья сейчас отозвать, покойнее стало бы на сердце. Но вновь написал ему Фотий, что айгурские отряды набеги умножили, головной княжеской дружине ни дня роздыху не дают. Призвать к Ладору даже сотню-другую испытанных воинов — значит оставить верную дружину на разрыв диким кочевникам. Те слабину сразу приметят, ударят по неохранным деревням — много крови прольется на травы покосные и в светлые воды Аракоса… И чем оправдаться потом Светозору перед людьми? Тем, что нечисти испугался, оборотней лесных? Нет, иное решение отыскать нынче надобно!

Двадцать лет княжит он в Синегорье, всякое за те лета бывало — и доброе, и злое. Однако всегда народ ему доверялся, твердо зная главное: князь Светозор не о себе — о родной земле печется, жизнь за нее отдаст, коли потребуется. Не ведали только синегорцы, что самому князю гордая, своенравная и прекрасная вотчина мнилась последнее время не державой подвластной, а женою возлюбленной. Нельзя владеть ею с помощью силы, нельзя подчинять своим прихотям, но дозволяет она любить себя и лелеять. И не княжит он на земле сей, а лишь волю богов, ее привечающих, исполняет. Оттого и молодела душа Светозора, сердце радостью всякий раз полнилось, когда, поднимаясь под утро на Княжескую башню, смотрел он, не мигая, на зарождающуюся зарю, на то розовое сияние, что высвечивало далеко на востоке заснеженные горные пики, затем вдруг преломлялось и нежданно окрашивало их всеми оттенками синего: от лазоревого, небесного до густофиолетового…

Почти восемь лет уже длится его скорбное вдовство. Никто ложе в опочивальне княжеской с ним не делит, ибо какая сравниться посмела бы с его Василисой? Умерла она в одночасье, не осилив мучительных родов, но успев подарить ему сына — княжича Владия. Лю-бава. старшая дочь, в нее красотой, в отца разумением, с той поры заменила мальчонке мать, а во дворце стала всеми признанной хозяйкой. Оба они, сын и дочь, для Светозора теперь единственная отрада в печалях жизненных и надежда в помыслах о дальнейшей судьбе Синегорского княжества.

А судьба Синегорья князю великой виделась, небывалой досель! Мечтал Светозор, что могучею станет держава, раскинется вольно от моря Борейского до моря Таврийского, от Рифейских гор до самой Кельтики. И не меч то сделает, а сила разума. Зачем народам одного языка и крови жить розно и смутно? Объединиться им надобно в крепкое братство, уничтожить меж собою границы, правителя мудрого выбрать.

К тому дело движется, да больно уж медленно. Шесть лет назад заключили Союз Братских Княжеств и кровью своей договор подписали четыре правителя: Светозор Синегорский, Дометий Ильмерский, Изот Венедский и Калин Ладанейский. Конечно, это еще не держава от моря до моря, но ведь с чего-то надо начинать. Братский союз — не военный. ан все же полезный в торговых делах и ремесленных, в прочих многих. Был и тайный уговор меж правителями: не признавать ни в одном княжестве братском самозваных владык, буде такие объявятся вдруг и престол княжеский займут не по закону. Узурпатора оного следует общею силою изгнать, дабы вернуть вотчину в русло правопорядка.

Синегорье, Венедия, Ильмер, Ладанея с той поры без раздоров живут, ведут торг, к общей выгоде, в спину удара коварного не страшатся. Им бы еще по военным делам сговориться — не будет сильней никого в этом свете. Однако Изот и Калин своих ратников на защиту соседских земель посылать не желают, вперед не заглядывают, близким кругом забот ограничиваются. Ильмерский князь Дометий благосклонней к словам Свето-зора, поскольку ему постоянно досаждают набеги айгурских и савроматских племен из Этверской пустыни. С ним, похоже, вскорости удастся составить договор о дружинной подмоге. Тогда и Калин с Изотом сговорчивей станут…

Князь сел за стол, вынул из шкатулки гусиное перо, фляжечку серебряную с особой краской, чистый пергамент. Пристроив подсвечник поближе, он решительно вывел первые фразы: «Климога, брат мой, обращаюсь к тебе в час нерадостный для стольного града Ладора. Неведомый враг объявился в наших лесах, татьствует злобно и беспричинно, людей живота лишает да уже и к самому граду ночами выходит — волкодлаки, чьим-то умыслом направляемые. А дружина моя ноне с айгурами бьется от дома далече, звать ее возвращаться в Ладор не ко времени будет. Посему княжьей властью своей и правом старшего брата повелеваю тебе, Климога, немедля покинув крепость Мозынь, с малой дружиной явиться в Ладор, по пути сколько можно злой погани истребляя, однако нигде не задерживаясь и на лишний час».

Отношения с младшим братом у Светозора давно не заладились, с той поры еще, когда юная Василиса вошла во дворец княжеский законной хозяйкой. Да и со смертью ее примирения душевного меж братьями не случилось. Прошлой весной, когда норов Климога стал и вовсе несдержанным, Светозор выделил брату две сотни конных и две сотни пеших дружинников и велел отправляться к Венедскому морю. Там надлежало ему укрепить береговую защиту, поскольку жалобы шли из поселений приморских на борейских разбойников, а также способствовать всячески постройке ладейной флотилии, равно сумевшей бы реками и морем ходить за товаром.

Один лишь раз за целый год соизволил брат прислать известье о себе Светозору. Сообщил, что в бурю с ладьи унесло воеводу Ермила, и просил утвердить повелением княжеским нового — Гурия. О делах же отделался малостью: дескать, разбойничать с моря поменее стали, дружины боясь, а ладьи мастерить только начали… Скорбная весть о погибшем Ермиле, славном вояке и верном товарище, опечалила князя, да что тут исправишь? Сотника Гурия знал он неважно, однако не стал возражать против его возвышения до воеводского звания.

Вздохнув, Светозор продолжил послание к брату:

«Если же ты по причине какой обиду на меня затаил, то усмири ее нашей вотчины ради. Не себе на защиту зову — стольный град оберечь. Сам с дружиной пойти не захочешь, не осерчаю. Но коли подмога задержится, не прощу никогда и народ не простит. Так и дружине скажи, и воеводе Гурию. Ему сей поход спешный лучшей проверкой будет на воеводское звание. За сим остаюсь твоим любящим братом. Князь Светозор».

Приложившись к пергаменту княжеской печатью, Светозор собрался было вызвать гонца во дворец, но внезапно заметил, что пламя свечей потускнело и в горнице словно бы сами стены свет излучать стали. Он быстро оглянулся.

— Здравствуй, князь. Не ждал меня нынче? Слова эти произнес высокий седовласый и белобородый старик, обряженный в белую полотняную хламиду до пят. В правой руке он держал вырезанный из ствола молодого дуба посох, на безымянном пальце сверкал редчайший голубой аметист размером с яйцо голубки, вставленный в серебряный перстень. И тем же небесным светом сияли его очи из-под густых белесых бровей.

Князь встал и поклонился гостю в пояс:

— Здравствуй и ты, Белун. Да будет жизнь твоя вечной, а доброта неизбывной! Не ждал тебя, верно. Знаю, что и без меня забот у тебя предостаточно. Покровительство ценю твое несказанно, потому злоупотреблять им не смею…

— Не трать лишних слов, князь, не до здравиц сейчас. Беда пришла, Светозор, на земли твои. Вижу, просишь подмоги у брата?

Он подошел к столу — и пергамент сам развернулся под его взглядом.

— Когда ждешь его дружину?

— Если поторопятся, себя и коней жалеть не станут, за пять дней могут дойти, да еще дня четыре гонцу понадобится.

— Плохо считаешь, князь! Накинь-ка сюда и сами сборы, и нехоть дружинную (с краснорыбья кто на вяленку возвернуться захочет?), и страхи — сам оные поминаешь — нового воеводы!..

Не гневись, старик! — воскликнул Светозор. — Разве сделал я что непотребное? За что ратуешь, в толк не возьму?! Ну а сам-то ты, князь, — не отвечая ему, продолжил старик, — али вовсесробел? Где твой меч-удалец, где кольчуга-защитница? Где сила твоя, Светозор?!

Крик Белуна, больше на стон похожий, странно подействовал на Светозора. Он вскинул голову и твердо произнес:

— Сила моя — при мне, Белун. Как порешил, так и будет. А вот ты почему правду говорить не желаешь, али Перун не велит? Если Синегорью грозит супостат, скажи, кто он? Что я сделал противу Перуна, противу Сварога, Хорса, Ярилы?! Кого прогневил? За что же эта напасть?..

— Остынь, князь, нету времени, нету сил. Кабы знал я ответы, давно бы открыл их тебе. — Белун подошел к окну, забранному тонкой решеткой, провел пальцами по прозрачной слюде. Повторил негромко: — Кабы знать, кто за Тьмою стоит, проще бы задачка решалась… Но я не бог, я не ведаю всех путей. Брат твой — Климога — третьего дня ушел из Мозыни, оставив в крепости всех пеших своих и полусотню конных. Сказывал людям, что в Поскреб направляется, но соврал:

Дозор его на Быстрице видели, однако в горы он не поднимался… И еще: волкодлаки страшны, да упыри страшнее. Волкодлаков они направляют, а кто же тех упырей подначивает? Не знаю, князь. Беда пришла в Синегорье, но это лишь начало ее. Хуже будет, если не сумеем сдержать нечестивую скверну, если не встанет герой на пути у нее. Трудное дело, долгое дело, князь, впереди! Мужайся. И прости меня, старого, что покидаю сейчас. Синклит собрался, ждет, решать будем…

Померк свет в малой горнице, внезапно погасли свечи. Белун исчез. Светозор обессиленно опустился на скамью, ладонями сдавил раскалывающиеся от боли виски. Так всегда было, если Белун-покровитель не давал ему совета, на который надеялся. Вдруг со стуком что-то упало на столешницу, прокатилось и замерло, а из отдаления голос Белуна донесся;

— Перстень возьми от меня, Светозор, в нем свойства волшебные. В трудный час пригодится… Князь голову поднял, сказал в пустоту:

— Спасибо, старик чародей. За речи сумбурные и непочтительные прощения прошу — не от сердца они, но от боли душевной. Чую беду, да не знаю откуда. Вот и не сдержался, прости.

Вряд ли Белун мог его слышать. Князь не столько ему, сколько себе говорил-объяснял. Взял перстень с голубым самосветящимся аметистом, хотел надеть было, но остановился, заметив, что в глубине драгоценного камня белый туман возник — странный, беспокойный. Лунный отблеск, скользнув от окна, преломился на гранях, отбросил узкий луч на пергамент с посланием к брату. В этом луче лишь одно слово видимым стало, проступив кровавыми буквами: КЛИМОГА.

Восемь всадников, едва различимых в ночном мраке, подскакали к воротам Ладора.

— Эй, стражник, открывай! — приказал один из них. Однако стражник предпочел послать своего напарника за караульным десятником. Хотя властный голос всадника и показался ему знакомым, он решил не искушать судьбу: пусть десятник сам рассудит, кого пускать среди ночи за крепостную стену, а кого нет.

Долго ждать не пришлось. Десятник, держа в одной руке обнаженный меч, а в другой ярко пылающий смоляной факел, поспешил к воротам. Сквозь прочную решетку вгляделся в нежданных гостей и крикнул им:

— Кто такие? Что вам нужно в сей час в Ладоре?! В ответ один из них спешился, подошел вплотную к воротам:

— Не признал меня, Силыч?

— Гурий? Вот уж не ждали… А дружина-то где? И кто рядом с тобою?

— Много спрашиваешь, десятник» До утра препираться здесь будем?

— Время опасное, Гурий, не ведено в крепость никого по ночам допускать, — проговорил Силыч миролюбиво, но твердо. — Ступал бы до света к Безносу, на постоялый двор.

— Белены обожрался, десятник, воеводу не слушаешь?! На двор постоялый брата княжеского отсылаешь?

— И Климога здесь? — удивился десятник. — Верно ли слышу?

Еще один всадник направил коня к воротам, сказал громко: Хватит канитель разводить! Глянь-ка сюда, поганец! Силыч факел приподнял, всмотрелся. Так и есть, Климога пожаловал! Делать нечего, надо впускать… Он велел затвор скинуть, открыть ворота, а сам заторопился к дворцу княжескому — челядь о заполночных гостях предупредить да князю, коли не спит еще, доложить о Климоге.

Не успел он полусотни шагов пройти, как раздался вскрик за спиной. Силыч резко обернулся — то и спасло его от стрелы, пущенной в спину. Просвистела она, на ладонь разминувшись с десятником. Второй не дожидаясь, отбросил в сторону факел, пригнулся к земле, чтоб стать для врага неприметней. Успел разглядеть только черные тени возле распахнутых ворот и отблеск ножей, на большее времени не было.

— К оружию, братья! — закричал Силыч и стремглав помчался ко дворцу, о себе не заботясь. Он понимал, что не ждавшие подвоха стражники у ворот уже врагом перебиты. Только раз кто-то вскрикнуть успел, от подлой руки смерть принимая.

Хотя близко совсем до дворца, но всадникам ближе. Почуял десятник, что сейчас вот ударят его каленым железом промеж лопаток, не спасет и кольчуга! Отпрыгнул с дорожки, юлой развернулся — и успел-таки рубануть мечом по налетевшему скакуну, вспорол ему левый бок. Конь рухнул с седоком вместе, однако другие были уже рядом. Силыч сорвал с себя плащ, швырнул в ближнюю конскую морду, отчего мгновения важные выгадал. Снова бежать бросился.

Боковым зрением новую опасность заприметил, на бегу скосил взгляд — и похолодело сердце. Себя не помня от ужаса, завопил:

— Оборотни пришли, оборотни!..

Не успел ничего больше Силыч. Страшный удар железной палицы смял его шлем, словно перезревшее яблоко. Бездыханное тело упало возле самых ступеней, ведущих к дворцовому входу.

Воевода Гурий, опьяненный первой кровью защитников крепости, не слезая с коня, приказал подоспевшим подручным взламывать двери. Трое или четверо нападавших устремились вверх по ступеням, но встречены были калеными стрелами, выпущенными через узкое оконце над входом. Одному стрела промеж глаз угодила, другого лишь по плечу царапнула.

— Щитами прикройтесь, дурни! — рассердился Гурий. — С боков подступайте! Рубите дверь, сучье отродье!

Площадь перед дворцом быстро заполнялась вооруженными людьми, из которых лишь немногие были облачены в доспехи. Большинство этого странного воинства одето было в звериные шкуры, да и оружием не каждый владел. Его, кажется, вполне заменяла им нечеловеческая злоба, вырывавшаяся наружу волчьим воем…

Дверь, хотя и прочной была, трещала под ударами мечей и боевых топоров. Защитники княжеского дворца понимали, что обречены, поэтому в последних своих мольбах, обращенных к Перуну, не жизни просили, но смерти достойной.

Гурий не стал дожидаться, когда главные двери снесут, направил половину своих разбойников перекрыть все крепостные входы-выходы, а те ворота, через которые его дикому войску обманом пройти удалось, приказал вновь замкнуть, на башню надвратную лучников выставить.

Услышав эти распоряжения, к воеводе подскакал Климога, прежде укрывавшийся в стороне:

—Не рано ли ворота закрывать. Гурий? Наши люди не все еще в крепость вошли.

—Некогда разбираться. Нашумели мы из-за упрямого Силыча, теперь время дорого. Вот-вот ночная стража из города набежит, а сколько их там, мы не знаем. Оборотни твои да беренды, что у ворот замешкались, пусть их и встретят. Сейчас нам важнее до Светозора добраться, крепостью завладеть до рассвета. Поутру, сам знаешь, иные дела пойдут… Не до разговоров теперь.

— Ладно, ступай.

В ночном мраке не разглядел воевода, как гневно сжал губы Климога. А если бы и разглядел, не придал бы особого значения. Одной веревочкой они повязаны с того дня на морском берегу, как сговорились власть в Синегорье под себя забрать. Одному без другого не обойтись. Так что, новый князь, гневись не гневись, а к дерзким речам воеводы-сообщника привыкать придется.

С первым криком караульного десятника Светозор осознал, что ошибся в сроках: ждал врага через неделю-другую, а он уже здесь, у крепостных ворот. Но, выглянув из окна, князь еще более поразился. Как получилось, что ворота распахнуты? В темноте не многое рассмотришь, однако понятно — подлецы беспрепятственно и большим числом ворвались в крепость, сейчас будут во дворце!

Распахнулась дверь горницы, вбежал Вирька, молодой княжеский оруженосец:

— Спасайся, князь! Измена в крепости! Не удержимся…

— А коли здесь не устоим, то где стоять еще? — хмуро вопросил Светозор. И сам же ответил: — Крепость мой прадед возводил, дворец дед строил, здесь сязду я глаза закрыл. Значит, и мне здесь быть пока жив.

Вирька ничего не сказал. Молча подал князю под-кольчужную рубаху из толстой кожи, достал из сундука наручи, латные рукавицы и шлем. Облачаясь быстро и ловко, князь спросил:

— Сколько людей во дворце?

— Мужиков с дюжину наберется. Бабы из челяди, княжич с княжной. А тех-то не меньше сотни!

— У страха глаза велики… Спящими нас не порезали, и то ладно. Из города стражники набегут скоро, подсобят. Ступай собери баб в нижней зале, княжну с княжичем приведи туда же. Не медли!

Над сундуком с латами висело княжеское оружие:

крепкий лук и колчан со стрелами, булава железная, ножи метательные, кинжалы, а в самом центре — меч Светозора, многими победами славный, друзьям и врагам известный. Сам ковал его князь, когда юн еще был, в тайной кузне у Белой горы. Туда отец привел, он же и слова заговорные бормотал, пока Светозор железо в пламени горна раскалял, в льняном масле томил, а затем снова в огне, а там уж и в ледяной проточной воде. И следил отец, чтобы всякому ходу железа свой заговор был. Один —на пламя, другой — на масло, третий — на воду. Произносил слова заветные то быстро, то медленно, а Светозор под их ритм подстраивался, едва поспевая порой разворачиваться от наковальни к жаркому горну или ручью ледяному. Ох и дивный же меч получился! Броню вражескую как орехи колол, чужие мечи разрубал, а на нем самом ни зазубринки. По руке Светозора, по силе его и по разуму меч удался. Неужто теперь на последнюю битву князь из ножен его вынимает?

Опоясавшись ремнем с метательными ножами, взял в правую руку меч, в левую — малый щит для ближнего боя и поспешил из горницы. В последний миг его взгляд упал на перстень Белуна. Тот светился, будто напоминал о себе. Не думая, что в бою от такого подарка будет помощь, князь все-таки прихватил и его. А снизу уже доносились глухие удары — враг дворцовые двери ломал, рвался докончить свое подлое дело.

В нижней зале, едва освещаемой дрожащим пламенем двух-трех свечей (больше зажигать не стали, опасаясь привлечь внимание вражеских лучников), собрались женщины со всего дворца. Разбуженные криками и лязгом оружия, они еще толком ничего не понимали. Полуодетые, испуганные, но все же надеющиеся на крепость дворцовых дверей и запоров, женщины-простолюдинки сгрудились в центре просторной залы, словно десяток ранних опят посреди лесного лужка. Рядом с ними стояла княжна Любава, одетая по-мужски: в грубые кожаные штаны для верховой езды, в беличий опашень, подпоясанный наскоро льняным кушаком, но босая и простоволосая. Княжич Владий, которого она за руку держала, обуться успел, даже маленький свой ножик, только для забавы и годный, с собой прихватил. Сейчас глаза его сверкали сердито, азартно, по-княжески, но вздрагивающие ресницы выдавали детский испуг.

— Марфа, ключница! — крикнул Светозор, войдя в залу. — Отпирай подвал, всех баб туда веди! — И добавил негромко: — Может, заступится Мокошь, так и отсидитесь, покуда помощь не подоспеет…

Встрепенулись женщины, словно и впрямь богиня Мокошь уже посулила им спасение. Марфа загремела связкой ключей, отыскивая нужный. Все к ней оборотились, торопят, суетятся. Любава с Владием, на других не глядя, подбежали к отцу. Обнял их Светозор, Любаве сказал:

— Врагов много, помощь далече. Если спасетесь, идите в Ильмер, к Дометаю, просите заступничества.

— Что происходит, отец? Откуда беда, почему?

— Измена средь нас, Любавушка. А почему — сам не знаю. Видать, проглядел тварь какую-то… Возьми вот кинжал, чай, пользоваться умеешь. Брата береги, он — будущий князь Синегорья.

Сыну протянул Светозор подарок Белуна — аметистовый перстень:

— Его получил я от чародея. Не знаю тайных свойств сего перстня, верю, что ты их узнаешь. Пора, уходите.

Он быстро поцеловал детей и, легонечко оттолкнув от себя, скорым шагом вышел из залы.

Прорубив главные двери, нападающие достигли лишь малого — ворвались в сенную клеть, из которой два хода: в караульную горницу и в княжеские палаты. Караульня, ясное дело, уже пуста была, а в палаты дверь покрепче первой. Она медными листами обита, топором ее не возьмешь.

Помянул воевода Гурий недобрым словом дворцовых строителей, да и себя заодно — за недомыслие. Рассчитывал на легкое и тихое проникновение во дворец, поэтому ни стенобитных быков, ни лестниц не подготовил. Окна высоко, от земли на два роста с лишком. Черный выход из дворца тоже крепок. Остановились его вояки, ждут приказа.

— Чего уставились?! — разъярился Гурий. — Рубите! Разглядев в толпе своего латника, приказал:

— Возьми помощников, кого хочешь возьми, но чтобы сейчас же под окна лестницы были! Вяжите оглобли, слеги — все, что найдется.

Вновь подскочил Климога:

— В чем задержка. Переплут тебя сцапай! Рассвет уже скоро!..

— А то я слепой! — огрызнулся воевода. — Из волкодлаков твоих вояки никудышные, в том и задержка. Зачем мою сотню в лесу оставили? Любой из них пятерых оборотней за пояс заткнет, не поморщится. Их это дело — на приступ идти, а не волчье.

— Дурак ты. Гурий! Разве дружинники, даже из сотни твоей, против Светозора мечи поднимут? Здесь-то сколько их, не больше двух дюжин, тебе да мне преданых?! Остальным я головы задурил, о безумье княжеском поведав. А выйди к ним Светозор, слово кликни —в кого мечи повернутся?

Понимал воевода, что Климога прав, но был зол на неудачу. Хорошо еще, что волкодлаки, не успевшие войти в крепостные ворота, княжескую стражу остановили — кого в клочки порвали, кого схорониться заставили. Теперь охотники поживиться человечьим мясом по домишкам рыщут. Упаси Белее видеть такое! К утру лишь уймутся, в чащобу сбегут.

Подбежал к воеводе латник, доложил, что приказ исполнен — готовы лестницы. Встрепенулся Гурий:

— Ну вот, малехо осталось!

Затрещали оконные решетки, дикими воплями огласилась площадь перед дворцом, полезла нечисть в самое сердце Ладора.

Стражники готовились к такому повороту событий, они встретили нападающих стрелами и копьями. Но слишком мало было защитников дворца, не смогли все окна отстоять. Через них воины Гурия проникли в людскую и в горницу, рванулись в залу. В проходе и встретил их Светозор.

Первому голову снес, другому брюхо вспорол, удар третьего отбил щитом и вонзил ему меч в грудь — сразу просторнее стало. Из гридницы новые показались, непуганые. В них князь метнул два ножа — два трупа рухнули на пол.

Столь серьезный урон не остановил нападавших. С удвоенной, утроенной яростью ломились они во дворец. Там, где стоял князь, прорваться не удавалось, однако у одного окна залы добились успеха. Копье обломилось у стражника, а выхватить меч из ножен замешкался — и сразу с окна на него один за другим прыгнули двое, клубок тел на полу закрутился. Пока спрыгнувших кончали, из окна другие уж повалили. И самым жутким было то, что иные из них, о пол ударившись, обращались вдруг в грязно-серых матерых волчар.

Зверь увертливей человека и безрассудней в бою, а волкодлак еще тем опасней, что ранить его мало, обязательно добить нужно. Он и без руки-лапы клыками человека рвет, с переломанным хребтом ползет к намеченной жертве.